Прекрасные наполовину

Даниил Горбунов

1925 год, США. По стране колесит бродячий цирк, в котором работают необычные артисты: человек-волк, бородатая женщина и другие. Посетители платят деньги за то, чтобы посмотреть на них, смеются, тычут пальцами и бросают помидорами. Им невдомек, что у всех этих людей точно такие же чувства, как и у них, они так же хотят любить и быть счастливыми. Кто они? Безобразные чудовища или загубленные обществом души?

Глава 2. Жизнь за кулисами

Поздним вечером, когда все уже спали, в одном фургоне до сих пор горел свет. Это был фургон бородатой женщины Джо и безрукого Лари. Бывало они засиживались допоздна вместе с другими фриками, обсуждая прошедшее шоу или свою тяжёлую жизнь.

Джо в это время сидела у окна и любовалась ночным пейзажем. В окно видно было, что соседние фургоны уже погрузились в сон. Полумесяц освещал их своим призрачным белым светом. Прямо к окну подлетел светлячок, и Джо коснулась холодного стекла, пытаясь остановить маленького гостя.

Все в цирке звали её Джо, но по правде говоря, ей не очень нравилось, когда к ней так обращались, но эта маленькая форма её имени так к ней прижилась, что все уже забыли, какое у неё полное имя. Говорили, якобы, её зовут Джоанна, но, возможно, что и Джозефина, кто знает. Все знали, родители Джо переехали в штаты из Европы, но где они сейчас никто не мог сказать, и на этом, к сожалению, вся биография Джо, известная общественности, заканчивалась.

Рядом с ней сидел Лари, или как она любила называть его, «котик Лари». Он хотел сейчас обнять Джо, но, увы, из-за неимения того, чем обнимают, это было невозможно. Лари любил Джо всем сердцем. В первый раз они встретились здесь, в цирке Голдмена, и Лари вскоре понял, что любит Джо. Сколько препятствий преодолела уже их любовь: над ними смеялись, всячески издевались — но ничто не было способно разрушить прочную связь между ними. Лари думал, что, возможно, люди привыкли любить в человеке только его внешность, а он любил в Джо её душу.

— Котик Лари, смотри светлячок. В первый раз за лето вижу это насекомое, — сказала Джо, показывая на светлячка.

— Угу, — выдал Лари и тоже уставился в окно.

Хоть шёл не первый год их совместной жизни, нужно заметить, что эта пара вызывала немалое удивление со стороны других артистов. Дело в том, что Джо и Лари сильно отличались друг от друга по характеру.

Джо слыла гордой женщиной, она являлась одной из тех, кто не так просто опускает руки в случае какой-нибудь беды. Она обладала лидерскими качествами и всегда мечтала, что в далёком будущем её жизнь и жизнь других инвалидов изменится в лучшую сторону, что люди станут добрее. Но иногда всё-таки вера в это самое будущее пропадала, из-за чего Джо могла с лёгкостью впасть в депрессию.

Лари же был более практичным человеком нежели Джо. Он не питал надежд на какое-то светлое будущее и считал, что жить надо, что называется, в реальном мире, а не мечтать всё время о том, что когда-нибудь по чьей-либо воли твоя жизнь изменится, чего как раз может и не произойти. Раз в несколько дней можно было наблюдать, как Лари, прикусив нижнюю губу, сидит около окна, бросая пытливый взгляд на различные предметы в фургоне. Обычно так он размышлял о жизни, о проблемах, которые эта самая жизнь доставляет ему ежедневно. Нередко в подобные минуты он впадал в уныние.

Но Лари и Джо всегда быстро выходили из этого самого состояния уныния. Если вдруг Джо одолевала депрессия, Лари всегда пытался как-нибудь развеселить её, если же Лари вдруг повесил голову, ему на помощь приходила Джо. Пусть эти два человека и были слишком разными, но они идеально дополняли друг друга, так же как шестерёнки в часах идеально, зубчик к зубчику подходят друг другу. Если Джо начинала жить в мечтах, забывая о реальной жизни, то Лари быстро возвращал её с небес на землю. А если Джо видела, что Лари чуть ли не до помешательства думает о какой-нибудь там неприятности, то вместе с ним улетала в ту волшебную страну светлого будущего. Они были словно двумя важными частями одного механизма, и эти части, работая вместе, создавали нечто вроде вечного двигателя, которого ничто на свете не могло остановить.

— Котик Лари, как считаешь, сегодня было хорошее шоу? — спросила его Джо.

— Думаю, да. Сегодня, по крайней мере, никто не кидался помидорами, помнишь, как на прошлой неделе? — вымолвил он.

— Такое и не забыть, — потупив взгляд, сказала она. — Мне тогда, помню, так помидором по лицу ударило, что потом, чуть синяк не появился. Где они только взяли-то такие твёрдые! — Она взяла со стола кусочек мармелада и надломила его, а затем спросила, — Лари, хочешь мармелада?

— Не отказался бы, — ответил он и открыл рот. Джо принялась кормить его, словно маленького ребёнка.

Их фургон был очень даже уютным, хоть и не был обставлен шикарной мебелью. На стене около окна висела маленькая резная полочка, на которой стояла керосиновая лампа. В фургоне находилась довольно большая газовая плита, которая являлась гордостью Джо. Рядом с плитой стоял шкаф для посуды и еды, напротив шкафа были компактно размещены три кровати, причём одна из них была меньше остальных, на ней спал Шелдон.

Когда Лари прожевал, Джо спросила:

— А помнишь, как кто-то запустил леденцом прямо в Шелдона?

— Да они, как дикари какие-то, чем попало швыряются, да только в тех, кто им ничего не сможет сделать. Ведь прав же я, Шелдон?

— Да, прав, прав, — раздался хриплый голос откуда-то из угла, — а знаете что, помогите-ка мне лучше подняться.

Джо отвлеклась от созерцания ночного пейзажа, и подошла к Шелдону. Она взяла его тело, не имеющее конечностей, из-за отсутствия рук и ног Шелдон был необычно лёгким.

— Давай я лучше тебя к нам принесу, а ты тут лежишь в одиночестве, хоть с нами поговоришь, — сказала она.

Джо «посадила» Шелдона на стул, а потом заняла своё место. Шелдон, увидав разложенный на столе мармелад, чуть наклонился вперед, так что его подбородок оказался прямо у края стола. Дальше он практически всосал в себя кусочек мармелада и громко зачавкал.

— А вот знаете, — заговорил он, — я ведь когда-то мечтал стать писателем. В детстве постоянно просил родителей почитать мне книжки, правда, читали-то мне редко, но когда это всё же случалось, я представлял, что вырасту, и тоже буду писать книжки. Мне бы хотелось вот о нашей с вами жизни написать, что бы люди увидели, как нам плохо бывает, когда они над нами издеваются. Ох, Господи!

Джо еле слышно вздохнула, она уже несколько раз слышала, как Шелдон рассказывает о своей мечте написать книгу. Ей порядком надоело слушать чуть ли не каждый вечер одно и то же, но она, естественно, не говорила об этом Шелдону, чтобы его не обидеть.

Бывало Шелдон мог часами рассказывать о том, что остальным показалось бы обычной мелочью: о мухе, летающей в комнате, о том, что видно из окна. Он был полностью зависим от других, и понятное дело, что ни у Джо, ни у Эллы часто не было времени, чтобы вынести его на улицу, поэтому в основном он сидел в четырёх стенах и думал о своём прошлом.

— Люди… они упрямые, если им нравится что-то, к примеру, издеваться над такими как мы, их не отучишь, — произнёс Лари и глубоко вздохнул.

— Тебе Шелдон жену бы хорошую, может быть, ты бы ей говорил, а она бы записывала, — предложила Джо.

— Жену? Не смеши меня. Ох, Господи! Кто захочет за того как я выйти замуж? Я же ведь только обуза, набитый кровью и мясом мешок! Куда меня такого? Разве только зарезать и пожарить, в таком виде от меня толку будет больше, — произнёс Шелдон, и расплакался.

— Шелдон, ради Бога, не надо так говорить, — взмолилась Джо. Она взяла его на руки и начала медленно гладить по голове.

— Но я не могу не говорить этого. У Лари, например, ходя бы ноги есть, а какого мне, когда ты даже убить себя не можешь! Я ведь раньше пытался, задерживал дыхание, но ничего не получалось, всё-таки я снова начинал дышать. Мне бы только руки да ноги иметь. А чего ещё для счастья надо? Вот я глупый был в детстве: мечтал писателем стать — да мне бы лучше просто ощутить, как это ходить, трогать руками что-нибудь, сгибать и разгибать пальцы. Знаете, что я понял, истинное счастье — есть ощущение того, что ты просто жив, что у тебя есть голова, руки, ноги. Мне знаете, как кажется, нужно быть благодарным Богу за это, а не пенять на судьбу из-за каких-то там мелочей, понимаете?

Слёзы ручьём текли из его глаз. Глаза Джо тоже были на мокром месте, только Лари ещё как-то себя сдерживал.

— Нет, не надо раскисать, — проговорил он. — Мне кажется, нужно уметь преодолевать трудности. Я всегда говорю, мы люди, а настоящие люди умеют это делать!

Шелдон посмотрел на Лари.

— Мы люди? — удивлённо спросил он. — Ты разве не слышал, что о нас говорят? У остальных людей даже язык не поворачивается называть нас людьми. Мы для них — страшные существа, они говорят, что нас отвергло всё человечество. Разве мы люди?

Лари хотел что-то добавить, но Джо опередила его:

— Не надо спорить, не хватало, чтобы мы между собой переругались. Запомните, Бог всех нас любит, всех, не зависимо уроды мы, или нет!.. Ой, кстати, сейчас придут ещё все остальные.

— Сейчас? — удивился Лари. — А сколько времени?

— Почти одиннадцать.

Тут послышались шаги, и дверь отворилась. В фургон влетел ночной ветер, и Шелдон задрожал от холода. В комнату вошло четыре человека: Стивен, которого все называли человеком-горой из-за его огромного горба, сиамские близнецы Элла и Эмма, вернее было сказать, что вошла только Элла, а Эмма волочилась за ней как какой-то ненужный отросток, и микроцефалка Дороти, которую Элла вела за руку.

— Хорошо, что вы пришли! — радостно приветствовала их Джо, поглаживая бороду.

— Да, я тоже думаю, как хорошо, что мы пришли, а то я так за сегодня вымотался, что спать буду как убитый, — сказал Стивен. — Не поможете мне найти вешалку, а то вечно забываю, где она?

С курткой в руках он стоял, глядя в пол, но не от того, что ему так хотелось, просто позвоночник его так искривился, что он не мог больше поднимать своей головы. К нему подошла Элла, и, взяв его куртку, повесила её на крючок в углу.

— Ох… Я так сильно устала, — сказала она, присаживаясь на стул. — Вам не понять, как же сложно вечно таскать с собой сестру-идиотку.

Элла всегда сидела весьма странно, хотя все остальные уже привыкли к такой её позе: она садилась на стул боком к спинке, иначе Эмма ногами уткнулась бы в эту самую спинку. Она давно привыкла носить с собой свою сестру, та была не очень тяжёлая. Элла считала, что ей ещё крупно повезло, что Эмма в принципе не тяжёлая, но ещё больше ей повезло в том, что Эмма была слабоумной и ни слова за свою жизнь не произнесла. «Представляете, — сказала как-то раз Элла, — как бы было ужасно, если бы моя сестра разговаривала, она бы, наверное, постоянно меня укоряла, что я её не правильно ношу, что ей больно, а так она молчит, ничего не понимает, не правда ли красота!»

Элла всегда была немного ленива и никогда не упускала подходящего случая показать, что ей очень тяжело управляться со своей сестрой. Она часто тяжело вздыхала, закатывала глаза, показывая, что ей дурно, и что она вот-вот упадёт в обморок. И другие артисты естественно оказывали ей помощь, спрашивали, довести ли её до фургона, принести ли ей воды. Элла считала, что нужно брать от жизни всё что только можно, и не воспользоваться возможностью почувствовать себя беззащитной она просто не могла. Подобные ухудшения её состояния уже вошли в систему, и каждый вечер, когда заканчивалось шоу, её спрашивали, не нужна ли ей помощь. Но Элла всё же старалась не всегда пользоваться этой бескорыстной помощью и не всегда просить о ней, иначе бы она выглядела в глазах других капризным и эгоистичным человеком, а такой она не была. Если того требовали обстоятельства, то она быстро забывала про свою сестру, и про то, что часто даже не может пройти несколько метров до своего фургона.

Элла хорошо помнила то время, когда практически все называли её: «Элла-и-Эмма». Имена сестёр, как и когда-то тела, срослись, и получилась одна большая форма: Элла-и-Эмма. Два человека, одно тело. Элла помнила, как подружки, к примеру, кричали ей: «Элла-и-Эмма, пошли строить песочный замок». Но то далёкое время, слава Богу, было уже в прошлом…

Элла не любила вспоминать детство и подростковый период: не самые красочные воспоминания остались у неё от того времени. Родители в семилетнем возрасте сдали бедную Эллу-и-Эмму в приют, где она и жила до совершеннолетия. Где-то в шестнадцатилетнем возрасте, когда её уже полностью перестали называть двойным именем, она осторожно прокралась на кухню приюта, там тогда никого не было. (Став взрослой, она часто думала, какой же плохой был её приют, раз те, кто в нём работали, оставили кухню без присмотра). Она отчётливо помнила, как достала из большого шкафа огромный кухонный нож и приготовилась раз и навсегда расстаться со своей вечно мешающейся сестрой.

— Прощай… Прощай, — бормотала она.

Элла сжала руку в кулак и начала бить им сначала по голове, а потом ногам сестры. Она со злостью шептала:

— Прощай… Прощай, идиотка…

Она поднесла нож прямо к своему животу, где её тело встречалось с телом Эммы. Нож надрезал её кожу, и из раны тут же засочилась кровь.

— Прощай, — продолжала бормотать Элла, крупная слеза упала ей на руку, в которой она держала нож.

Никогда ещё, как в тот момент, её желание отделить от себя сестру не было так велико. Она внушала в себя мысль, что не должно было быть этой вечно молчавшей слабоумной Эммы.

Неожиданно Эллу кто-то схватил за плечи.

— Ты что творишь, а? — раздался звонкий голос поварихи.

Она выхватила из рук Эллы нож и отшвырнула от греха подальше. Элла плохо помнила, что было потом, вроде как, её вывели из кухни, позвали врача. Благо, порез был неглубоким, поэтому всё обошлось лишь повязкой. Через несколько лет Элла поняла, как ей тогда повезло, что кто-то смог её остановить. Если бы повариха, пришла на пять минут позже, кто знает, осталась ли Элла живой, ведь смерть её сестры сразу же привела бы к её смерти. Она поняла, какой ужасный поступок, какой грех хотела совершить, но ненависть к Эмме не исчезла, она лишь немного охладела и всё…

— Элла… Элла, ты меня слышишь? — говорила Джо.

— А? — промолвила Элла, очнувшись.

— С тобой всё в порядке? Я тебя спрашивала, как сегодня всё прошло с Дороти, а ты, как будто оглохла.

— С Дороти всё, слава Богу, нормально. Мистер Голдмен всё-таки раскошелился на доктора. Я ведь говорила, что он самый настоящий жмот. Но когда этот чёртов доктор пришёл, мы говорим ему, что у Дороти была высокая температура, только сегодня жар вроде бы спал. А он посмотрел на нас с удивлением и говорит: «Ну, знаете ли, микроцефалы, по-моему, долго не живут» так и сказал: «долго не живут»! Я понимаю, так можно было сказать о кошке или птичке, но их и то жалко, а тут он сказал так о человеке!

— Так он дал ей хоть какое-нибудь лекарство? — перебила Джо.

— Да, укол какой-то сделал. Как же Дороти только там не брыкалась! А сейчас хоть температура стала нормальной.

Элла посмотрела на Дороти, которая с важным видом расхаживала по комнате.

— Иди ко мне, моя дорогая! — позвала её к себе Джо.

Она раздвинула свои руки в стороны, готовясь принять микроцефалку в объятья. Дороти, как только увидела, распростёртые объятья, сразу поспешила к Джо. Она забралась к ней на колени и сильно прижалась, будто маленький ребёнок к маме.

— Ну что наша Дороти скажет? — спросила Джо.

Дороти подняла на неё взгляд и произнесла:

— Гы… Го… Го… Гы…

— Что ты хочешь сказать, обижали тебя сегодня на шоу, да?

После этого вопроса Дороти, будто поняв его смысл, что совершенно было невозможно, ещё сильнее прижалась к Джо. Когда она с кем-нибудь обнималась, то всегда глубоко дышала, может быть, стараясь запомнить запах этого человека.

Джо хорошо помнила, как Дороти появилась в цирке Голдмена. Мистер Голдмен привёл её в один из весенних вечеров позапрошлого года, тогда он широко улыбался, и походка его была совсем не такой как обычно, более торжественной что ли. Он считал довольно большой удачей, что ему удалось найти такого уникального фрика. Но мистер Голдмен как впрочем и многие артисты его цирка не думал, что бедная Дороти больше чем просто уникальный фрик. Он говорил, что любит Дороти, но так любят не человека, а скорее мешок денег, он радовался, когда видел резвящуюся на улице микроцефалку, но так радуются скорее найдённой на дороге монетке.

Проблема таких людей как Дороти состоит в том, что они с самого своего рождения живут словно в каком-то стеклянном шаре или за какой-то стеной, отделяющей их от общества. Из-за этого самого шара они никак не могут контактировать с остальными людьми: они совершенно не понимают, что происходит вокруг них. Такие люди рады бы выбраться из своего заточения, из этого невидимого барьера, ограничивающего их сознание, но они не в состоянии сделать этого и вынуждены надеяться только на помощь от других людей. Но люди напротив предпочитают не помогать подобным инвалидам, а смеяться над ними, а Дороти и все остальные её товарищи по несчастью продолжают жить дальше, даже не замечая, что всё остальное человечество отвернулось от них.

Джо было досадно, что многие артисты и зрители не видели в Дороти совершенно добрую ничем не загубленную душу. Дороти искренно радовалась жизни, любила всех людей, каких только встречала. Отрешённость от общества хоть и сделала её совершенно беззащитной против других людей, но при этом уберегла её от вражды, лицемерия и фальши мира. Дороти являлась чем-то вроде цветка, выросшего в пустыне, которому совершенно было невдомёк, где он растёт, и который вместо того, чтобы придаваться унынию из-за тяжёлой судьбы, решил принести в этот мир радость и свет.

Каждый артист цирка Голдмена хоть один раз видел, как Дороти весело пляшет на траве, греясь в лучах солнца. Один раз во время одной из таких её прогулок, она подошла к старому угрюмому акробату Джорджу. В руках у неё были какие-то старые бусы, которые кто-то ей подарил. Дороти минуту смотрела на Джорджа, а потом протянула ему эти самые бусы. Кто знает, что заставило Дороти подойти именно к акробату, и зачем она отдавала ему своё украшение, может быть, хотела подарить его.

— Гу… Гу… — пролепетала она, стараясь привлечь внимание Джорджа.

Джордж посмотрел на Дороти и усмехнулся. Она всё так же продолжала протягивать ему бусы.

— Го… Га… — пыталась что-то сказать Дороти.

Это уже начало злить акробата, его могли запросто увидеть, а потом наверняка бы начали над ним смеяться. Он отошёл, но Дороти устремилась за ним. Она смотрела ему прямо в глаза, вокруг которых находились многочисленные морщины. От этого взгляда Джорджу стало не по себе, он попытался отогнать Дороти, но его попытки не венчались успехом. Тогда он слегка толкнул её. Вернее он думал, что сделал это слегка. Дороти отшатнулась и упала прямо на песок.

— Гы… Га… — вырвалось у неё.

Джордж поспешил удалиться, а Дороти ещё несколько минут сидела на песке, не понимая, что произошло.

Через несколько месяцев Джордж уволился и поговаривали, что он заживо сгорел в своей небольшой квартире, которую снимал. А Дороти всё так же продолжала резвиться на солнце. Её саму можно было бы сравнить с солнцем: как великое светило, подчиняясь вечным законом, в определённый час показывается над землёй, а потом снова исчезает, так и Дороти, совершенно не обращая внимания на оскорбления, не имея понятия, что такое обида, продолжала каждый день прыгать по траве, радуясь новому дню. В жизни Дороти постоянно появлялись новые люди, готовые унизить её, но со временем они все пропадали бесследно. Она внимательно смотрела на то, как посетители цирка приходили, тыкали в неё пальцем и уходили, так же великое светило наблюдает, как исчезают одни цивилизации и появляются другие. «Как Иисус», — сказала однажды Элла, наблюдая за Дороти. Да, она как Иисус Христос любила каждого человека и никому не желала зла.

Дороти находила поддержку только у остальных фриков и была благодарна им за это. Она часто бывала в фургоне Джо, и в последнее время Джо всё чаще относилась к ней, как к своему ребёнку…

— Бедная Дороти… Бедная Дороти… Бедная… Бедная… — послышался голос Стивена. Иногда бывало, что он забывался и повторял одно и то же чуть ли не по десять раз.

Никто не знал, что творилось в его навечно поникнувшей голове. Он был уже, мягко сказать, немолодой, в таком возрасте люди часто заговариваются.

Жизнь Стивена, следует заметить, была, так же как и у Эллы, несладкой. Он запомнил очень хорошо один случай, произошедший с ним, когда ему было тридцать лет. Его позвоночник принял ту форму, какая у него была теперь. Тогда он задумчиво шёл по улице и смотрел себе под ноги, никуда больше смотреть он не мог. И тут как бум… ударяется головой прямо о какую-то перекладину, возможно, турника. Ото всех сторон послышался смех, звонкий и долгий, смеялись идущие рядом прохожие. Стивен хотел посмотреть, кто это смеётся, разглядеть их лица, но головы он поднять не мог, поэтому ему пришлось стоять и слушать этот продолжительный смех. Стивен не знал, почему он так хорошо запомнил именно этот случай, примеров подобных происшествий можно было привести ещё много, потому что над ним довольно часто смеялись.

Женился Стивен рано, в девятнадцать лет, и его брак продлился недолго, даже трёх лет не прошло, как он развёлся. Его горб как раз начал увеличиваться, и жене это не нравилось. Настали проблемы с деньгами, пошли ссоры, скандалы, и вскоре их семья распалась. За полгода до развода жена подарила Стивену сына. Правда, он почти не знал своего ребёнка, жена не разрешала ему с ним видеться, оттого что Стивен мог напугать мальчика.

Стивен не часто вспоминал про жену, но когда всё же делал это, то называл её гулящей женщиной. После их развода до него дошли слухи, что она вновь вышла замуж за какого-то богатого бизнесмена, хотя кто знает, может, и не бизнесмен он вовсе, а какой-нибудь уборщик. Только одного этого факта, что жена вновь вышла замуж, хватило для Стивена, чтобы так грубо отзываться о ней.

— Бедная Дороти… — снова сказал Стивен.

— Стив, может быть, хватит? — нервно спросил Лари.

— Что? А, простите, просто начинаю забываться, — виновато произнёс он.

— Ох… Как жарко! Дайте что ли воды, — сказала Элла, но не став дожидаться пока кто-нибудь подаст ей кружку, сама подошла к кувшину воды.

Стивен осмотрел комнату. Он увидел пять фриков, пять людей, которые ему были очень дороги: Дороти, Джо, Лари, Элла, Шелдон. Он понял, что это его семья, идеальная семья, какую они не смогли создать с его бывшей женой. Здесь, в этой большой семье один всегда готов заступиться за другого. Уродство всех этих людей, как их общее большое горе, сплотило их. Стивен испытывал счастье, находясь в этой семье.

— А кстати, куда пропал Мартин? — осведомился Шелдон.

— Понятно, где он, у дрессировщицы Нэнси, — сказал Лари, — он давно уже к нам не заходил. Как же он там, интересно?

— Да, точно, точно, — вспомнил Шелдон. — А который час?

Лари подошёл к часам, и, прищурившись, посмотрел на них.

— Бог мой, уже двенадцать часов!

— Двенадцать? — удивилась Элла. — Надо быстрей возвращаться.

Она вздохнула, предвкушая обратную дорогу, встала и сняла с крючка куртку.

— Стивен, пошли, уже полночь, Дороти, иди ко мне, — собирала всех Элла.

Стивен нехотя поднялся со стула и направился к стене со словами:

— Кто-нибудь подайте мне мою куртку.

— Да вот же она, вот же!.. Дороти, хватит уже плясать по всей комнате!

— Гы… Го… — пролепетала Дороти.

— Да, «гы… го…», пошли уже.

Когда Стивен натянул свою куртку, и на Дороти оказалась верхняя одежда, Элла сказала на прощание:

— Ну ладно мы пойдём, а то, действительно, поздно очень.

— Пока, — сказала Джо.

Снова дверь на несколько секунд отворилась, и в комнату опять залетел ночной ветер. Шелдон затрясся, как осиновый лист.