Свидетель с копытами

Далия Трускиновская, 2018

После того как на престол взошла Екатерина II, любимый полк Петра III, состоящий из немцев-голштинцев, был расформирован, но несколько офицеров осталось в Санкт-Петербурге. Возник заговор – голштинцы собрались убить императрицу. Место для подготовки покушения выбрано с расчетом – поблизости от имения графа Орлова-Чесменского, по общему мнению обиженного на императрицу за свою отставку. Если что-то пойдет не так – виновным окажется он… Узнав, что замышляется неладное, московский обер-полицмейстер Архаров посылает своих испытанных агентов вести розыск…

Часть вторая

Глава 6

Два моложавых петербуржских немца сидели в погребке на Гончарной улице, пили пиво и жаловались друг дружке на горькую судьбу. Собственно, особой горечи не было — просто обоим предстояло жениться на пожилых невестах.

Генрих Ройтман, портновский подмастерье, уже год подбивал клинья под вдову своего мастера Людвига Пфейфера — чуть ли не с того самого дня, как Пфейфер помер, и злые языки утверждали, будто от обжорства. Вдовушка Анна-Луиза была сорокалетней румяной толстушкой и еще могла родить пару крепких детишек. Но Генриху-то было всего двадцать шесть. Через десять лет привлекательная толстушка с тугими щечками и прочими прелестями станет обрюзгшей старухой, и как тогда быть?

Положение Иоганна Весселя было куда хуже. Аптекарь Бутман, у которого он служил помощником, объявил прямо: возьмет в дело и произведет в совладельцы аптеки, если Вессель женится на его сестре. Сестра так засиделась в девках, что по русскому обычаю ей бы уже пора переселяться в монастырь и принимать постриг, но этой сухой вобле все еще мерещились женихи! Вессель подумал: у аптекаря только две дочери-подростка, сына, чтобы передать дело, нет, а ждать, пока старшая из девчонок достигнет хотя бы семнадцати лет, опасно — петербуржские немочки видят вокруг слишком много соблазнов, одни офицеры-гвардейцы чего стоят. На сестрицу же не то что красавец-офицер знатного рода, но и его старый дядька, нечто среднее между нянькой и денщиком, не польстится. К тому же Весселю тридцать четыре года, и если дожидаться — стукнет тридцать восемь, почти старик. А молодые жены очень даже охотно изменяют старым мужьям — это он знал доподлинно, сам легкомыслием таких женушек порой пользовался. Бутмановская сестрица уж точно изменять не станет и детей невесть от кого не родит.

Так что оба — и Ройтман, и Вессель, — решение приняли, о своих брачных намерениях объявили, но не могли отказать себе в скромном удовольствии — по-приятельски набубениться пивом и вволю изругать будущих супруг.

— Но у тебя же, мой милый, прикоплены денежки, — сказал Ройтман. — Я знаю, ты лет пятнадцать копил, не меньше.

— Тс-с, молчи, — ответил Вессель. — Мои денежки не поспевают за ценами. Будь у меня десять лет назад столько, сколько имею теперь, я бы открыл свою аптеку хоть на Пряжке, хоть еще дальше. А теперь с этими деньгами я могу только приобрести товар и обстановку, а на то, чтобы снять помещение и взять слугу, их уже не хватит.

— Но ведь ты уговорился с Каценеленбогеном.

— Уговорился… Все равно не получается.

Карл Каценеленбоген был дальний родственник Весселя, старый ростовщик. Вессель уговорился с ним и отдал ему свои накопления, чтобы деньги не лежали без дела, понемногу делаясь дешевле, а работали. Столковались так: Вессель имеет семь процентов годовых, притом что Каценеленбоген отдает денежки под ручной заклад проигравшимся в пух и прах гвардейцам из расчета по меньшей мере двадцати процентов. При этом родственник не просто утверждал, а сам был уверен, что оказывает аптекарскому помощнику неслыханное благодеяние.

— Это печально.

— И ведь господин аптекарь должен быть изрядно одет, должен встречать покупателей, отменно причесанный, должен водить дружбу с докторами…

— Да, ты прав. Но ты ведь тогда хотел жениться на простой модисточке…

— Ах, Ройтман, неужели ты не делал в жизни глупостей? Думаю, Бог уберег меня, послав тогда тот экипаж на Невском, который на нее наехал!

Вессель подмигнул, Ройтман подмигнул в ответ, и оба рассмеялись. Потом они попросили еще по кружке, чокнулись, разбрызгав пену, и выпили за то, чтобы в супружестве не скучать. В конце концов, господин аптекарь и господин портной имеют средства, чтобы время от времени навещать сводню и развлекаться с молоденькими козочками.

Ройтман, впрочем, полагал, что на первое время хватит и супруги. Они со вдовушкой походили друг на дружку — оба невысокие, толстенькие, белокурые. И они уже поторопились обновить супружеское ложе. А вот Вессель даже не был похож на немца — того классического немца, который считается в Санкт-Петербурге образцовым. Он был не просто темноволос, а даже несколько смахивал то ли на итальянца, то ли на испанца, то ли еще на какого южного жителя. На этом основании он считал себя мужчиной темпераментным.

Засиживаться в погребке Ройтман и Вессель не стали — даже в потреблении пива должен быть свой порядок и регламент. Они выбрались на улицу и пошли рядышком, скользя и спотыкаясь на подтаявшем снегу, причем Вессель поддерживал Ройтмана под локоть, а Ройтман пытался спеть песенку о Катарине, продающей башмаки за поцелуи.

Возле дома, где они оба квартировали, дорогу им заступил высокий плечистый детина в армяке и с преогромной бородой. Он чуть ли не рухнул на пьяненьких немцев из-за угла и так взмахнул руками, что стало ясно: сейчас будет грабить и убивать.

Следовало бы завопить по русскому обычаю «караул!», чтобы прибежали делающие положенный обход кварталов десятские. Но у Весселя вдруг в горле пересохло. Более того — руки-ноги отнялись.

Зато пухленький Ройтман с воплем не человеческим, а скорее кошачьим, ринулся в атаку и тюкнул детину кулачками в грудь и в живот.

Он сам удивился, когда детина от этого наскока рухнул наземь.

— Генрих, ты убил его! — воскликнул Вессель.

— О мой Бог, нет, я не мог его убить!

Немцы опустились на корточки и стали тормошить детину. Но чуть не сели в снег, когда он заговорил на чистом немецком языке.

— Я болен, я умираю… Дайте мне поесть, ради всего святого… Бог наградит вас…

— Это что за чудо? — спросил Ройтман.

Немец в армяке и с бородой — это было воистину чудо.

— Кто вы, сударь? — спросил Вессель.

— Я несчастный человек, помогите мне…

Ройтман и Вессель решили проявить милосердие. С немалым трудом они поставили детину на ноги и ввели в свое жилище.

Под армяком на нем были два старых драных кафтана, один — солдатский мундирный, другой обыкновенный, штаны на манер крестьянских, заправленные в валяные сапоги, рубаха — почерневшая от грязи. К тому же гость завшивел. Это было отвратительно, однако выставлять его на улицу немцы не стали, только растопили печку и сожгли там жуткую рубаху.

— Его нужно помыть, — сказал Ройтман.

— Но как?..

Время было позднее. Квартирные хозяева обычно снабжали немцев по требованию горячей водой, могли нагреть хоть ведро, но будить их Ройтман и Вессель опасались. У них была бульотка со спиртовкой, чтобы утром готовить себе кофе, был кувшин с водой, но воды там оставалось немного, и потому Вессель только обтер краем полотенца лицо и руки гостя. Тот благодарил слабым голосом, но в изысканных выражениях, и наконец назвал себя — Карл-Отто Эрлих. Ему приготовили кофе и дали булку — одну из двух, что немцы припасли для завтрака. Он оказался столь голоден, что и вторую съел.

Вессель, не будучи врачом, все же немного разбирался в хворобах. Он определил болезнь как запущенную простуду, достал из шкафчика бутылочки с целебными бальзамами и напоил Эрлиха. Потом его, побоявшись укладывать в постель, устроили на полу возле печки и выдали полотенце — вытирать нос. Наконец гость задремал.

— Кажется, мы своими руками устроили себе неприятность, — сказал Ройтман.

— Похоже на то, — согласился Вессель. — Я завтра принесу более подходящих лекарств, мы напоим его и отведем на постоялый двор, снимем ему там конурку.

— Милосердие, оказывается, вещь обременительная, — признался Ройтман.

— И дорогостоящая… — вздохнул Вессель.

На следующий день оказалось, что еще и опасная.

Эрлиху стало полегче, и он попросил у Весселя нож с острым кончиком. Взяв кушак, которым был подпоясан армяк, он подпорол шов и вытащил панагию на довольно толстой золотой цепочке. Панагия же была размером чуть ли не с кофейное блюдце.

— Вот это надо продать, — сказал Эрлих. — Если бы я попытался — меня бы связали и доставили на съезжую, вы знаете, как русские относятся к этим украшениям. И мой вид доверия не внушает. А вы тут живете, вы знаете, кто бы мог без лишнего шума приобрести эту вещь. Тут одного золота с четверть фунта.

Вессель и Ройтман уставились на лик Богородицы, потом — друг на друга, потом — на Эрлиха.

— Это носят на груди православные священники, — сказал Ройтман.

— Да, я знаю. Видимо, священник потерял эту вещицу, а я нашел. И вот вынужден просить вас о помощи. Поищите покупателя или хоть отнесите к ростовщику, возьмите денег под заклад. Только не продешевите, — строго велел Эрлих.

Разговор этот был рано утром. Вессель и Ройтман снабдили гостя едой, горячей водой, мылом, чтобы сам о себе позаботился, и ушли: один — в портняжную мастерскую, где пока что хозяйничала вдова Пфейфер, другой — в аптеку. И у обоих на душе кошки скребли — гость нравился им все менее и менее.

— Никакой священник не терял эту вещицу, — угрюмо сказал Ройтман.

— С чего ты взял?

— Цепочка цела. Потерять это священник мог только вместе с головой…

Вессель назвал приятеля паникером и трусом, но Ройтман стоял на своем: приютили какого-то грабителя с большой дороги, невесть как научившегося немецкому языку. Оказалось, толстенький портняжка очень упрям и с перепугу способен на подвиги.

Ройтман решительно потребовал от вдовы Пфайфер торжественного бракосочетания, пока про их тайные встречи никто не проведал, не то сплетен не оберешься. Вдовушка, одновременно деловитая и сентиментальная, прикинула — сплетни ей не нужны, мужская рука в деле нужна, нежные чувства все еще кажутся сомнительными, но страсть в постели изобразить нельзя — или она есть, или ее нет, а как раз страсти у Ройтмана пока хватало. И она отправилась вместе с суженым в кирху апостола Петра, что на Невском. Там жених и невеста быстро уговорились с пастором, благо препятствий к браку никаких не имелось. А до бракосочетания, назначенного через неделю, Ройтман решил пожить у закройщика Вольпе.

— Я не желаю однажды оказаться в каземате из-за этого Эрлиха, — сказал он Весселю, когда увозил свое имущество. — Ты мне не веришь, а я доподлинно знаю, это — грабитель. А может, даже убийца.

Вессель сам уже был не рад своему милосердию. Он понятия не имел, как немец может продать в Санкт-Петербурге дорогую панагию. Все, кто дает деньги под заклад, так или иначе связаны с полицией и поставляют ей сведения. В том числе и старый Каценеленбоген. Он постоянно делает подношения частному приставу. И впрямь — отданная в ручной заклад вещица вполне может оказаться ворованной, и от пристава зависит, дать ли делу ход, или закрыть на него глаза. Опять же — пристав дает приметы украденных драгоценностей, когда такая попадется — приходится сдавать полицейским того, кто ее принес. Вессель вовсе не желал впутываться в дело об убийстве попа.

Эрлих, узнав, что дорогая вещица все еще у Весселя, изъявил недовольство.

— Я же просил вас, сударь… — проворчал он.

И Вессель понял: этот человек привык командовать и распоряжаться. Догадка совершенно не вязалась с армяком и бородой, но бороду отрастить нетрудно, это дело времени, армяк приобрести — да на том же Сенном рынке у перекупщиц любой найдется. А вот повадку за деньги не купишь.

Человек, назвавшийся Карлом Эрлихом, пока Вессель трудился в аптеке, лежал на постели Ройтмана и мечтами уносился в будущее. Легкий жар, который все не удавалось истребить, этому способствовал. В будущем мнимый Эрлих видел себя по меньшей мере полковником, но это — для начала, потому что сразу ему больших чинов не дадут из обычной осторожности. Зато лет через пять не будет при дворе более уважаемого человека!

И, видимо, придется жениться. Многие впрягаются в брачную телегу ради приданого и чиновной родни невесты. Опять же — если есть имущество, должен быть и наследник.

Вот как раз о семейной жизни мнимый Эрлих не мечтал. Женщины в его судьбе значили очень мало — все, кроме одной.

Они не вызывали в нем бурных чувств — обычное плотское желание, а потом легкое презрение. Все, кроме одной. Ту он ненавидел всеми силами души.

У него было все — он совсем молодым прибыл из Голштинии в Россию, он понравился великому князю, он дослужился до неплохого чина — стал капитаном гренадерской роты. Когда померла русская царица Елизавета и великий князь стал государем Петром Федоровичем, третьим сего имени, казалось — все складывается изумительно. Государь Петр задумал нанять еще множество голштинцев, сформировать новые полки и школить их на манер прусских, чего же лучше? Государь Петр мечтал о войне — он желал совместно с Пруссией, которой вернул все незадолго до того занятые русской армией земли, воевать с Данией за свой Шлезвиг, отнятый еще у его предков. Это была бы великолепная и победоносная война, мечта любого офицера.

Государь Петр не корчил из себя высокоумного и чванливого аристократа, он был — свой, он веселился со своими голштинцами, как с равными, он пил и пел солдатские песни, тискал девок и потешался над женой, которая втихомолку спит со всей гвардией.

Но государь был коварно низложен. Он вовремя не разгадал измену. Братья Орловы и их приспешники взбаламутили гвардию. А гвардия — это молодые аристократы, надменные и бесстрашные, для них законный государь был почти врагом — ему не могли простить замирения с Пруссией, когда победа над ней была почти одержана.

На престол взошла женщина, бывшая принцесса крошечного немецкого княжества, которое и на карте-то без лупы не сыщешь. Женщина на троне — это же недоразумение, это отрицание всякого разумного порядка. И ладно бы какая-нибудь вдовая герцогиня, имеющая полторы сотни подданных, замок величиной с голландскую мельницу и две пушки для обороны — времен короля Шарлеманя. Та самая жена, которую государь Петр за все ее шалости и интриги собрался запереть в монастыре, дать ей развод и жениться на своей метреске Лизхен Воронцовой, опередила его и нанесла коварный удар. Вдруг оказалось, что чуть ли не вся армия — на ее стороне, что вельможи желают видеть ее на троне. Один только был в этой толпе порядочный человек, Никита Панин, который полагал, будто ей следует стать всего лишь регентшей при наследнике, Павле Петровиче, до его совершеннолетия, да Панина и слушать не стали.

Голштинцы потом уже сообразили — не обошлось в заговоре без французских и английских денег. Но это было уже потом.

Государя предупреждали! Он не верил, что жена отважится на бунт, и, уехав из столицы в Ораниенбаум, составлял там план военной кампании против датского короля. Выступить в поход он собирался в июне. И тут словно сам черт вмешался!

В черта мнимый Эрлих поневоле поверил — после тех событий. Все произошло стремительно и беспощадно. Неверная жена, исчезнув из Петергофа, вдруг объявилась в столице, во главе гвардии. Гвардейские полки пошли на Петергоф. Государь Петр вообразил, что сумеет защитить маленькую петергофскую крепость с одним отрядом голштинцев. Возможность вовремя уплыть в Кронштадт он упустил. А когда все же сел на суда со всем своим двором — было поздно, адмирал Талызин уже успел присягнуть неверной жене, интриганке и заговорщице.

Мнимый Эрлих случайно оказался в том отряде, но не уплыл в Кронштадт, потому что для всех не хватило места на судах. Для придворных дам хватило, для верных офицеров — нет. Он с друзьями ждал, как повернется дело, на берегу, и они уже были готовы при необходимости мчаться в Пруссию — там государь Петр мог найти защиту и поддержку. Но он в помутнении рассудка отправился в Ораниенбаум, где подписал отречение от престола.

Мнимый Эрлих в последний раз видел своего государя всходящим на судно и все новости принимал с определенным недоверием. Подписать отречение — сущее безумие, не попытаться хоть теперь бежать — безумие вдвойне, позволить увезти себя в Ропшу — предел безумия, и потому известие о случайной смерти государя в этой Ропше мнимый Эрлих сразу принял с большим сомнением. Он понимал — тут какая-то интрига, не помирают от геморроидальных колик. Яд или кинжал… Или же каземат, какой-нибудь Шлиссельбург или иной, еще хуже.

Когда большинство голштинцев вернули на родину, он остался в России — ждать. Что-то должно было произойти. Чем дольше ждал — тем менее верил в смерть государя Петра. Остались и другие голштинцы, почти без средств к существованию. О них вспомнили год спустя. Барон Беренд Рейнгольд фон Дельвиг, бывший гофмаршалом при государе Петре, пожелал служить в России и попросил себе полк. Мнимый Эрлих решил, что лучше всего ему будет служить под началом фон Дельвига. Эти просьбы высочайше удовлетворили, и он оказался в скучнейшей Лифляндии, сожравшей его лучшие годы. Из столицы долетали странные слухи — некто Мирович пытался освободить загадочного узника в Шлиссельбурге, за что и был казнен. В то же время случились в Курском уезде крестьянские волнения, и говорили, что подбил людишек к бунту государь Петр. Вскоре оказалось — самозванец, армянский купчишка. Потом явились еще два лже-Петра, в Нижегородской губернии и на Черниговщине. И еще, и еще! Одного, изловив, приговорили было к смертной казни, но захватившая престол злодейка его отчего-то помиловала и сослала в Нерчинск. Доехал ли, где оказался — Бог весть.

Мнимый Эрлих чувствовал — нельзя уезжать из России, что-то должно случиться. Смешно верить, что государь Петр явится во главе сотни босых поселян с вилами. Если он жив — то его где-то прячут и помогают собрать войско.

И еще — он все время знал, что в Санкт-Петербурге живет дитя, мальчик, который считается сыном государя Петра. И тут у него была своя теория.

Да, государь часто заявлял, что не знает, от кого беременеет его жена. Но от сына он не отрекался. Это — во-первых. Во-вторых — злодейка, обманом захватившая трон, сына не любила и видалась с ним редко, это знали даже в Лифляндии. При всем презрении к женщинам, мнимый Эрлих все же был убежден: хорошая мать старается держать дитя при себе, когда дитя от любимого мужа — тем более. Если злодейка не любила Павла Петровича — это и было прямым доказательством отцовства государя Петра. И с мальчиком связывались какие-то туманные и невнятные надежды.

А осенью 1772 года донеслась весть — в оренбургских степях объявился человек, назвавшийся чудесно спасшимся государем Петром Федоровичем. И не просто объявился, а с целым войском — его признали яицкие казаки и башкиры. Казаки уже давно буянили и оказывали сопротивление генералам злодейки. На уральских заводах тоже было неспокойно. Слухи о том, что покойный государь готовил указы о скором облегчении народной участи, а жена с заговорщиками его за это убили, ходили и раньше. И внезапно воскресший государь явился весьма кстати.

Разум мнимого Эрлиха помрачился — никакие доводы рассудка не действовали. Ему безумно хотелось, чтобы государь спасся. Как это было возможно — он не представлял, он просто поверил. Барон фон Дельвиг припрятал полковое знамя голштинцев — мнимый Эрлих это знамя выкрал и, подбив на бегство еще несколько офицеров, отправился к Оренбургу.

Вспоминать про это путешествие не хотелось — все вышло плохо, очень плохо. Перерядившись русскими мужиками и за время пути отрастив бороды, голштинцы едва не встретили новоявленного царя у Илецкого городка, но он уже шел брать штурмом Оренбург.

Под Оренбургом голштинцы наконец увидели того, к кому ехали, и пришли в растерянность: не государь, вообще неведомо кто! Но самозванец хорошо их принял, порадовался знамени, поставил на довольствие, и они, к немалому своему удивлению, обнаружили в войске французов.

Нужно было решать — как быть дальше. Мнимый Эрлих мучился раздумьями недолго. Человек, назвавший себя императором Петром Федоровичем и этим именем уже подписывавший указы, имел твердое намерение уничтожить злодейку и интриганку, которую мнимый Эрлих ненавидел всеми силами души. На пирах он провозглашал тосты во здравие «своего сына и наследника» Павла Петровича, на стену там, где жил, вешал портрет цесаревича и прилюдно с ним беседовал. Это было нелепо — однако обнадеживало. И мнимый Эрлих убедил приятелей остаться в мятежном войске.

Оренбург взять не удалось, и, хотя войско росло, хотя пришло множество башкир, хотя одерживало победы, но голштинцы ощущали понятную тревогу. Они понимали, что императрица еще не принялась за бунтовщиков всерьез. И им не понравилось, что главный бунтовщик вдруг женился на молодой казачке. Раз ты для всех — государь Петр, имеющий законную жену, то и не смущай умы двоеженством, — так рассуждали голштинцы. А самозванец еще почище штуку выкинул — объявил, что вот войдет победным маршем в столицу — и женится на давней своей пассии Лизхен Воронцовой… Три жены у него будет, что ли?

Мнимый Эрлих и Фридрих Армштадт были прикомандированы к отряду атамана Овчинникова, где давали толковые советы и помогли взять штурмом Гурьев городок. Потом была еще одна победа — под Оренбургом, где у сделавшего неудачную вылазку отряда осажденных удалось отбить и пушки, и боеприпасы, и различную амуницию. Оттуда голштинцев с их знаменем послали штурмовать Уфу с атаманом Зарубиным. Это было большой неудачей. А потом разведка донесла — императрица наконец послала против мятежников карательный корпус из десяти кавалерийских и пехотных полков, командовал им Александр Ильич Бибиков, отлично показавший себя во время недавней семилетней войны с Пруссией. Голштинцы забеспокоились. Так называемый государь Петр Федорович осадил разом несколько сильных крепостей, а двигаться к столице не собирался.

И пошли поражения — одно за другим. Голштинцы делали все, что могли, — все же они были офицеры, а не мужики в лаптях. Бибиков удивлялся, что люди, непросвещенные в военном ремесле, что-то смыслят в стратегии и тактике. Все яснее делалось, что затея провалилась и пора уходить. Вдруг фортуна повернулась к мятежникам лицом, и даже заговорили в войске, что царь-батюшка идет на Москву. Голштинцы остались. А тут еще объявился мошенник Долгополов, сам себя назначивший посланником цесаревича Павла к родимому батюшке. Голштинцы поверили было — отчего бы наследнику, нелюбимому сыну матушки-интриганки, не прислать гонца? Но то, что Долгополов громко подтверждал царское происхождение самозванца, открыло им глаза. Он не мог не знать, что сходства между покойником и самозванцем нет ни малейшего.

Было уже лето, мороз голштинцев не допекал, они наловчились говорить по-русски, были на хорошем счету у атаманов, к войску присоединялись все новые люди, впереди маячила Москва, а за Москвой, статочно, и Санкт-Петербург. Отряды самозванца, выпустившего указы об освобождении крестьян, в деревнях встречали хлебом-солью и колокольным звоном. Но он, дойдя до границ Московской губернии, повернул на юг. Причина была простейшая — казаки устали воевать и собрались уходить в дальние степи, за Волгу и Яик. Они по доброте звали с собой голштинцев, а один человек предупредил, что казацкие полковники что-то недовольны «императором», так не вышло бы беды.

— Что нам делать в степях? — спросил Фридрих Армштадт.

— Мы можем уйти в Персию, — предположил Адольф Берг. — А оттуда пробираться к греческим островам, к Италии…

— Ты знаешь, где она, эта Персия?

Голштинцы раздобыли карту и поняли, что, спускаясь вместе с самозванцем вниз по Волге, они как раз и движутся к Персии. Но на плечах у них уже висели отряды Михельсона, который заменил умершего Бибикова. А волжские казаки отказались присоединяться к самозванцу.

Наконец произошел решительный бой — неподалеку от Астрахани. Кавалеристы отбили у мятежников пушки, там погиб Армштадт. Мнимый Эрлих и Берг бежали вместе с самозванцем за Волгу, непонятно куда. Там казацкие полковники, якобы для того, чтобы удобнее уходить от погони, разделили отряд, и голштинцы оказались вместе с атаманом Перфильевым. Во время стычки с карательным отрядом у реки Деркул был смертельно ранен Берг. Сам Перфильев со своими казаками попал в плен.

Конец ознакомительного фрагмента.