Гламурёныши. Рассказы

Д. С. Гастинг

Давно это было, может, даже и вовсе при Медведеве, этого точно не помню, но помню, что оверсайзов тогда ещё не носили, а носили всякое в облипон, да чёлки лопатами, да джинсы в стразах, из которых непременно задница должна была вываливаться, так что если уж это правда, то правда и остальное, что тут написано, хотите верьте, а хотите, думайте, что автор рофлит, или таблетки забыл принять, или как вы там выражаетесь. Книга содержит нецензурную брань.

Автор обложки Дарья Юрьевна Шустова

© Д. С. Гастинг, 2023

ISBN 978-5-0060-2704-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вата в голове

Если не цепляться к разной ерунде, медвежонок был прехорошенький. Криво пришитая голова и глазки, приклеенные на разном уровне, придавали ему вид беспомощный и растерянный, а ярко-красный бант, издалека казавшийся большой раной на маленькой бледно-бурой шейке, докручивал впечатление до предела.

Вообще Бо пришёл в новомодный «Галамарт» за чайником, потому что старый вообще уже никуда не годился, но всё было страшно дорого даже со скидкой, и вообще, подумал Бо, может быть, Юрик починит, Юрик вообще рукастый мужик, не то что некоторые.

Но у самых касс Бо увидел медвежонка с трогательным ценником в пятьдесят рублей, в груди у него защемило, и он купил медвежонка для Оксаны, ещё не зная, что корявый этот медвежонок станет последней каплей в океане нищеты и уродства.

Бо любил Оксану. Он искренне считал её улучшенной копией Анджелины Джоли, хотя она гораздо больше походила на рыбу, но дело было не в этом. Он любил её даже тогда, когда крылья её плоского носа чудовищно раздулись, а выпученные глаза и выпяченные губы выпучились и выпячились ещё больше, и она стала похожа на рыбу, которой выкручивают жабры. Бросив медвежонка Бо в лицо, она ушла — и хотя уходила с периодичностью примерно раз в три месяца вот уже два года, Бо почувствовал с убийственной точностью: вот теперь точно всё.

У него была на этот счёт своя теория: то, что случилось, не вызывает таких эмоций, как предчувствие того, что может или должно случиться. В детстве он боялся сдавать кровь и начинал переживать уже за неделю, но в кабинете врача страшно не было, как не было страшно у доски, на любом экзамене, на любом собеседовании. И предстоящие свидания с Оксаной радовали больше, чем происходящие — но это, вероятно, было ещё и в силу того, что сценарий, нарисованный в голове Бо, был гораздо симпатичнее придуманного реальностью. И каждый раз, когда он представлял, что Оксана его бросит, ему становилось плохо — а вот теперь стало никак. Он не чувствовал ни страха, ни боли, только холодное, ясное осознание. Именно так, подумал он вдруг, придёт и смерть.

Он вернулся домой. Не раздеваясь, лёг на узкую кровать без простыней и закрыл глаза. Вот и всё, стучала в голове мысль, укачивая, как стук колёс полусонного поезда. Вот-и-всё-вот-и-всё-вот-и-всё.

***

Медвежонок лежал в сумке и плакал.

Тихо-тихо, как умеют только плюшевые медвежата.

***

Рабочий день начался как обычно — с ответов на письма деловым партнёрам. Письма были разные по тексту, но примерно одинаковые по содержанию: «Мы соотнесли ваш вопрос с руководством. Ваша проблема будет рассмотрена при первой возможности».

Если проблему требовали рассмотреть не в первый и не в пятый, а, скажем, в четырнадцатый раз, Бо нужно было переформулировать ответ. Если письмо приходило на английском, Бо требовалось его перевести.

В принципе, больше в его официальный круг обязанностей ничего не входило. В принципе, больше он ничего и не умел. Школа и институт научили его читать учебник, конспектировать учебник, пересказывать учебник и посредством гугл-переводчика переводить определённые пассажи из учебника. Выживать на двадцать четыре тысячи в месяц, четырнадцать из которых уходили на жильё, он научился самостоятельно. Пару раз в месяц у него получалось даже мотаться в столовую, и Бо подумал, не смотаться ли и сейчас; вчерашнее оцепенение понемногу отпускало, на душе что-то скребло, тихо и гаденько. Бо полез в сумку за кошельком, нащупал нечто мягкое, вытащил медвежонка и вспомнил, что именно скребло. Чтобы не думать, стал представлять столовую: блестящую клеёнку, щербатую посуду, аромат выпечки и милую, неторопливую Антонину Петровну в синем халатике. Вот и отдам ей медвежонка, подумал Бо, поправил примявшийся красный бантик.

— Повариху сократили, — равнодушно сообщил Юрка-айтишник, или, как он сам себя называл, Юрка-Некосмонавт, вкладывая в это прозвище всю горечь рухнувших мальчишеских надежд.

— Как сократили?

— Ну а херли, — так же равнодушно ответил Юрик, — начальство один хрен в ресторане жрёт, а на нас срать оно хотело.

Юрке хорошо, подумал Бо без зависти, печально. Юркина Танюська готовит ему с собой мясные запеканки и чёрт знает какой ещё рататуй; он может себе позволить презирать столовские блюда и награждать их неприличными эпитетами.

Для Бо, который питался преимущественно бичпакетами, столовая составляла одну из главных радостей жизни. После Оксаны.

И вот оно — накатило, запоздалое, внезапное, сжало живот, грудь, горло, голову. Бо показалось, он сейчас умрёт от болевого шока, и, зажмурив глаза, он судорожно, безнадёжно глотал воздух, и Юрка, при всей его нетактичности, что-то заметил.

— Да лан те уже, — он ободряюще хлопнул Бо по плечу. — Подумаешь, сокровище какое — суп кондей из котовьих мудей. Ещё не хватало из-за этого киснуть. На вот тебе… хотел на днюху подарить, но уж бери уж, — и с этими словами положил в руки Бо что-то, по весу напоминающее бутылку водки — чего ещё от Юрки и ожидать.

— Пусть у тебя хоть одна баба будет с сиськами, — аргументировал Юрик, очевидно, запустив камень в огород Оксаны, которой у Бо уже не было. Он открыл глаза и увидел глиняную свинью.

Свиней Бо не любил, начиная с тёзки, деревенского Борьки, который вечно рылся то в мусоре, то в навозе, благо обе возможности окружающая среда предоставляла ему очень щедро. По этой же причине Бо невзлюбил краткую форму собственного имени, но и полная, напоминавшая сразу о нескольких непопулярных правителях, чуждых стране ввиду никому в ней не нужного либерализма, ему не нравилась тоже; тогда он отсёк липкое клейкое окончание и стал называться просто Бо.

Так вот, свиней он не любил; а эта свинья была к тому же антропоморфная. Она уверенно стояла на двух ногах, развратно улыбаясь, как секретарша Верочка, и торчала в мир гигантскими грудями, которым и Верочка бы позавидовала. Однако на этом антропоморфность свиньи заканчивалась — грудей было отнюдь не две, как у среднестатистической женщины, но, однако, и не двенадцать, как у среднестатистической свиньи, а шесть — то есть среднее арифметическое. В голове свиньи зияла длинная узкая дыра, как от удара топором — очевидно, свинью следовало использовать как копилку — а на массивных ягодицах были выведены цифры: на левой 19, на правой 91. Если это означало год рождения, а не нечто иное, то свинья была ровесницей Бо.

— Спасибо, — тихо сказал он Юрику. А что ещё тут можно было сказать?

***

Привычно вернулся домой. Привычно заварил доширак.

Позвонила мать, стала взахлёб рассказывать, что ещё одна из бывших одноклассниц Бо вышла замуж; Бо привычно хотел положить трубку, привычно не повесил, привычно подумал — какое ему дело, привычно порадовался, что съехал. Привычно подумал, что сейчас очень в тему было бы закурить, но в своё время он не начал, а теперь начинать казалось глупостью; подумав о глупости, вспомнил о свинье. Пока мать тянула свою вторую любимую песню о том, что вот в их время было вот так, а в это вот совершенно уже не так, Бо отложил телефон в сторону, поставил свинью на подоконник, фыркнул. Вновь наткнулся на медвежонка, повертел в руках, поправил бантик, посадил напротив, ещё раз фыркнул.

— Ты не слушаешь, — сказала в трубку мать.

— Я слушаю, — ответил Бо. — В ваше время вас учили, что хорошо будет в наше.

Всё же положил трубку, не раздеваясь, лёг, закрыл глаза, чтобы завтра начать всё сначала.

Дождавшись, пока он уснёт, свинья поправила многослойный бюст, подмигнула медвежонку и сказала:

— Ну здорово, Винни-Пух недоделанный.

— Здравствуйте, — робко ответил медвежонок. — Только я не Винни-Пух, а Нищебродская Срань.

— Здравствуй, жопа! — воскликнула свинья. Медвежонок подумал, что Жопа — наверное, уменьшительно-ласкательное от Нищебродской Срани, и неуверенно пробормотал:

— Здравствуйте… тётенька.

— И кто ж тебя так назвал, — поинтересовалась свинья, — вот этот дефективный, что ли? — она указала копытом в сторону спящего Бо.

— Нет, — смутился медвежонок, — тоже тётенька, но такая… человечая. Ей меня подарить хотели, а она… она… — вспомнив всё это, медвежонок вновь тоненько заплакал.

— Ну допустим, — свинья пожала плечами, и весь её слоёный бюст заходил ходуном. — Быдловатая тёлка послала к чёрту неликвидного самца. Такое сплошь и рядом случается. Ты-то чего ревёшь?

Медвежонок поднял мокрую от слёз мордочку.

— Ну как же… я ведь ей не понравился… не понра-а-а…

— А должен был? — сухо спросила свинья.

— Нет, нет, — захлюпал медвежонок, — я же такой кривобокий, такой уродливый…

— Ну вот ещё, — свинья ласково похлопала его копытом по плечу. — Просто ты ещё маленький, и в голове у тебя вата.

— Думаете, всё дело в этом? — с надеждой прошептал медвежонок сквозь слёзы.

— Впрочем, — задумчиво добавила свинья, — я знала одного медведя до того старого, что в голове у него была не вата, а опилки, но это не особенно ему помогло.

— Как это? — заинтересовался медвежонок, но тут зазвенел будильник, и Бо проснулся. Свинья застыла в той же позе, в которой её поставили, и медвежонку ничего не оставалось, кроме как последовать её примеру.

***

Утро было холодным и вялым, от дошираков привычно крутило живот, в электричке привычно пахло несвежестью, в кабинете, рассчитанном на пять человек — сократили всех, остался один Бо — было привычно пыльно и привычно холодно, за отопление платить руководство не считало нужным, и Бо грел руки на допотопном обогревателе; это не то чтобы помогало, но тоже входило в категорию привычного, как отвечать на письма — одно и то же, одно и то же.

В два часа заглянул Юрик, поинтересовался, как там его свинья. Потом признался:

— Дядька мой лепил. Недавно помер, вот, разбирали квартиру, я свинью себе взял. Хороший был мужик, бухал только много.

— Жалко, — буркнул Бо.

— А меня — не жалко? — зачем-то спросил Юрка-Некосмонавт.

— Тебя не жалко, — тихо сказал Бо, — у тебя хоть Танька есть.

Юрка догадался, хмыкнул, пожал плечами.

— Твоя ушла, что ли? Фубля, да и слава яйцам. Давай тебя на мамбе зарегаем? Я Таньку на мамбе нашёл.

Как у них всё просто, подумал Бо тоже без жалости, тоже печально. Уйдёт Танька — найдёт Маньку, на той же мамбе, делов-то. И так же резко, как и вчера, его снова сдавило, резко, яростно вжало впалую грудную клетку в костлявую спину.

— Извини, — прошептал он и побрёл по коридору в направлении пустующей столовой. Ему просто нужно было побыть одному.

Навстречу выплыл зам — розовый, довольный, совершенно безразличный к этой загнивающей конторе, нужной единственно для отмывания денег; налепить новых контор ему было даже проще, чем Юрику найти новых баб.

— Прохлаждаемся? — почти ласково пропел зам. — В рабочее, значит, время?

— Так я всё сделал, — сдавленно пробормотал Бо. Зам, по всей видимости, подумал, что сдавленность произошла от страха, а может быть, он вообще не считал нужным думать что-то по поводу такого ничтожного существа, как Бо.

— Мне заказать надо одну вещь, — сказал зам, — а на сайте всё на этом хреновом басурманском, пошли переведёшь.

Вещь оказалась какой-то антикварной статуэткой, стоившей примерно столько, сколько Бо хватило бы, чтобы раз и навсегда выкупить уродливую съёмную однушку в полнейшую частную собственность, и, вводя номер платиновой карты зама, Бо отчётливо ощущал, что знание «хренова басурманского»т — не привилегия, а какой-то постыдный навык, рождённый единственно отчаянной нуждой, наподобие умения сшивать верх одних целых колготок с низом других целых, как делала мама в то далёкое раньше, которое было лучше.

Сдавливало до глубокой ночи, и очень сильно хотелось курить.

***

Медвежонку стало скучно, и он нажал на кнопку у себя в животике; зазвучала песня:

Руку мне дай,

Со мною поиграй немного,

Словом согрей,

Лучших друзей

Ждёт одна дорога.

Это был, вне всякого сомнения, самый прекрасный, самый воодушевляющий гимн на свете, напоминавший медвежонку о его священном долге, заставлявший выпрямлять спину, расправлять коричневый мех и красный бант, высоко вскидывать криво пришитую голову.

Но он забыл, что рядом больше нет его верных соратников-медвежат, всех, как один, с красными бантами, всех, как одни, мечтавших под звуки гимна, как они будут служить своему Человеку. Он забыл, что рядом только свинья.

— Ну и что это за дичь? — вяло поинтересовалась она, почесав ухо копытом.

— Это наш гимн, — охотно сообщил медвежонок, забыв обо всех гадостях, какие ему вчера наговорила свинья.

— Какая прелесть, — буркнула она, и медвежонок, хотя не имел понятия о сарказме, всё же уловил несоответствие этих слов и тона, которым они были произнесены.

— Я тебе другой расскажу, — внезапно заявила свинья, и глазки медвежонка заблестели. Ему понравилась мысль о том, что сейчас он узнает другой гимн, неизвестный, может быть, никому из соратников-медвежат.

Свинья подбоченилась, поправила бюст и нараспев принялась декламировать:

— Уронили мишку на пол,

Оторвали мишке лапу.

Медвежонок ойкнул и рефлекторно схватился левой лапой за правую, а потом наоборот.

— Кто оторвал? — пискнул он.

— Ну как кто, — пояснила свинья, — люди и оторвали. Оторвали и знаешь что сказали?

— Мы пришьём, мы не нарочно? — предположил медвежонок.

— Всё равно его не брошу, — в рифму ответила свинья. — Потому что он хороший, этот кретинский мишка, и потому что у него ещё три неоторванные лапы.

— Это очень гадкие стихи, — сказал медвежонок, — нас такому не учили.

— Ну разумеется, — свинья фыркнула, — ещё бы вас учили чему-то, кроме вашего идиотского гимна. Вам же нужно отрывать лапы так, чтобы вы об этом не догадывались, компрене-ву?

Про компрене-ву медвежонок не понял. А про лапу понял, и ему стала ещё более неприятна компания свиньи.

— Вы всё врёте, — сказал он, — нет такого гимна.

— Ещё как есть, — невозмутимо ответила свинья.

— Значит, вы сами сочинили, — не унимался медвежонок.

— Делать мне больше нечего, как сочинять всякую лабуду специально для глупых медвежат, — свинья хрюкнула и отвернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. На душе у медвежонка сделалось противно, и он пообещал себе никогда больше не разговаривать с этой гадкой свиньёй; но отвратительный стишок вертелся в голове, и, чтобы его заглушить, медвежонок снова включил свой гимн:

Руку мне дай,

Со мною поиграй…

— Руку, да? — свинья повернулась к нему так резко, что подоконник задрожал. — Со мною поиграй, значит? Ну охренеть теперь.

— Не ругайтесь, пожалуйста, — робко пискнул ничего не понимающий медвежонок. Свинья глубоко втянула пятаком воздух и вдруг стала больше раза в четыре, злая, жуткая; медвежонок понять не мог, чем она так возмущена. Потом свинья тихо сказала «Бля-а-а» и так же резко выдохнула, сдулась, уменьшилась, погрустнела.

— Нас было до чёрта, — сказала она, не обращаясь к медвежонку, вообще ни к кому не обращаясь, — одних таких сисястых штук пятьдесят. Лошадь с сиськами, собака с сиськами, белка с сиськами, даже птичка-синичка с сиськами, маленькая такая птичка, не больше тебя.

— А нас… — перебил медвежонок, полный желания рассказать про соратников-медвежат, но свинья не дала.

— А вас, — отрезала она, — тупо на конвейере штамповали китайцы. Херак, херак, готов хомяк.

— Я медвежонок, — напомнил медвежонок, но свинье было плевать.

— А нас, — продолжала она, — вручную лепили из глины. Каждую складочку, каждую ямочку. Лепили, а потом вручную расписывали, ясно тебе?

— Ясно, — сказал медвежонок, желая поскорее закончить разговор с этой неприятной свиньёй, которая к тому же явно кичилась своим происхождением.

— А потом, — свинья закрыла глаза, — потом нас били об пол.

— Как об пол? — ахнул медвежонок, совершенно не ожидавший такого поворота.

— А очень просто. Наш Человек, вот тот самый, который нас лепил и расписывал, нажрётся водки — знаешь, что такое водка? Ну вот видел, как твой додик пьёт из чашки растворимую бурду; а у моего была прозрачная и в другой немножко посуде. Так вот, нажрётся, схватит лошадь с сиськами — и об пол! Схватит собаку — и об пол! Схватит птичку-синичку, маленькую, голубенькую, ни в чём не виноватую птичку-синичку — И ОБ ПОЛ! — свинья кричала так громко, что от этого крика проснулся Бо. Она тут же застыла, застыл и медвежонок. Бо привычно провёл рукой по кровати, ища Оксану, резко вспомнил и с силой, до крови закусил губу.

***

Иногда он писал стихи — или, как выражался он сам, его тошнило стихами. Разумеется, он нигде и никогда не стал бы их публиковать, не стал бы отправлять на конкурс, не стал бы показывать никому — ну не Юрке же, в самом-то деле. Стихи, как и тошнота, начинались внезапно, неудержимо рвались наружу, и после них странным образом становилось легче.

Он листал соцсети Оксаны, не слишком гламурные, не слишком глянцевые — где денег-то взять на гламур и глянец? — а стихи кипели в нём, мутные, рваные:

В год, когда ты ко мне не вернёшься, весна не наступит,

Мутный глаз будет стыло стоять в промороженном небе,

Будет ужас дрожать и кружить в обжигающей стуже,

Будет липкая тьма хлестать по лицу, коченея

На лету; ледяные линии будут по стёклам резать,

Будут звёзды смерзаться в гроздья несказочной ночью,

Будет ветер стучать по крышам постылым рефреном —

В год, когда не наступит весна, ты ко мне не вернёшься.

Взирай на меня с укором

С экрана, будто с иконы,

Останься со мной хоть комом

В горле

В год,

Когда весна не придёт

.

Он не заметил, как сзади подошёл зам.

— Так, — сказал он, — картиночки разглядываем, значит, в рабочее время?

— Я всё сделал, — привычно пробормотал Бо.

— Что ты сделал? Я тебе гостиницу велел забронировать в Милане, ты забронировал?

Твою же мать, совершенно вылетело из головы. Это не входило в официальный круг обязанностей, как не входил и заказ статуэтки, но попробуй возрази; за двадцать четыре тысячи в месяц Бо беспрекословно выполнял всё, что требовало знания английского; «мальчик с языком», окрестил его Юрик.

И до конца дня Бо выбирал самую лучшую гостиницу в Милане, который ему, конечно, суждено было увидеть только на фотографиях, и, конечно, выбрал не ту, а чёрт знает какую, на окраине, и, конечно, зам спросил, за что только Бо деньги платят, а потом сказал:

— Ещё раз повторится, уволю.

***

Весь день медвежонка мучили кошмарные сны, и он тихонько поскуливал. Человек, конечно, был на работе и не мог этого слышать, а свинья спала крепко, но всё же, просыпаясь в страхе и стараясь делать вид, будто спит, медвежонок боялся ещё и того, что Человек услышит.

Медвежонок боялся Человека.

Ночь стала желанным облегчением — он мог больше не скрывать свой страх и заревел в голос. Проснувшись, свинья вдруг прижала его к себе.

— Ну, ну, тихо ты, дурашка, — сказала она почти ласково.

— Люди… гадкие… — сквозь рёв прошептал медвежонок.

— Я знаю, маленький. Я знаю. Тихо, тихо, — бормотала свинья, но медвежонок не унимался, и она хрипло запела:

— Ложкой снег мешая,

Ночь идёт большая…

— Это тоже вы придумали? — спросил медвежонок, блеснув бусинками, полными слёз.

— Нет, — ответила свинья. — Это тоже придумали люди.

— Значит, они… всё-таки хорошие? — робко промямлил медвежонок, изо всех сил хватаясь за последнюю надежду.

— Хорошие, — буркнула свинья. — Для своих маленьких детёнышей. Для них поются песни, для них покупаются такие вот глупые медвежата, чтобы детёныши отрывали им лапы. А потом люди бьют этих детёнышей по голове.

— Своих же? — ахнул медвежонок, всё ещё пытаясь верить, что понял свинью совсем не так.

— Своих же, — подтвердила свинья.

— Но почему?

— Потому что могут, — просто сказала она. — Потому что могут.

***

Утром Бо проснулся с температурой.

Он знал, что нужно идти на работу, потому что за прогул вычтут из зарплаты, хотя казалось бы, из такой зарплаты нечего уже и вычитать; но всё тело ломило так, что он с трудом дополз до туалета и обратно, попытался натянуть брюки, и закружилась голова. Позвонил секретарше Верочке, попросил отмазать и с наслаждением обречённости вновь рухнул на кровать. Перед глазами плясали цветные круги… и Оксана.

Вечером пришёл Юрка, сказал: «не сцы, братан», поставил у двери большой пакет и быстро ушёл обратно, чтобы не заразиться. В пакете оказались Танюськина запеканка и пол-литровая бутылка водки. Есть совсем не хотелось. А вот выпить…

Он знал, что ему снова будет сниться Оксана, и вдруг отчаянно подумалось — пожалуйста, Господи, если Ты есть, пусть мне хотя бы одну ночь не снится совсем ничего.

Бо всегда знал, что там, наверху, кто-то есть. Но теперь ему стало ясно: это очень злой, очень циничный кто-то. И чем больше он пил — по-детски, неопытно, жадно глотая прямо из горлышка мутную жидкость — тем яснее это становилось.

Медленно шатаясь — от выпитого или от температуры, он не знал и сам — Бо доплёлся до кровати, и вдруг его взгляд упал на медвежонка.

— Милый ты мой, — прошептал он пьяно и прижал медвежонка к себе. — Милый, милый…

Медвежонок проснулся оттого, что мутные слёзы Человека мочили его бледно-бурый мех. Человек положил его с собой в кровать.

Сбылось то, о чём он мечтал, то, ради чего его сшили, набили голову ватой, а в грудь вставили пищалку, издававшую тот самый гимн.

Словом согрей,

Лучших друзей

Ждёт одна дорога…

Но было поздно. Медвежонок уже знал, что Человек — никакой не лучший друг, что он пахнет водкой и в свой срок оторвёт медвежонку все четыре лапы, и голову, набитую ватой, тоже оторвёт, потому что он, медвежонок, хороший.

***

Свинья смотрела с подоконника на спящее, пьяное, проклятущее, ненавистное существо, прижимавшее к себе этого глупого, наивного, отчего-то дорогого ей медвежонка, лишь теперь начавшего что-то понимать — но помогло ли ему это?

У старого медведя, которого она знала, в голове была не вата, а опилки, но это его не спасло, и человеческие детёныши разорвали его в клочья. Не спасся никто — ни собака, ни лошадь, ни птичка-синичка…

Так зачем же, зачем она разрушила этому глупому медвежонку его глупую мечту?

Вата в голове, думала свинья. Всё, что нужно для счастья — вата в голове. А она, свинья, и всё, что она знает, не нужно никому, не спасёт никого.

Тихо дойдя до подоконника, она рухнула вниз.

Бо спал, и ему ничего не снилось. Он не услышал.

А медвежонок обвёл комнату чёрными бусинками глаз и увидел груду цветных осколков — всё, что осталось, всё, что осталось.