Девять жизней

Гумер Каримов

Открывая роман, читатель ждёт чего-то необычного и невероятного. И здесь автор не обманывает. Инопланетное посещение Павловского парка YULой и необычная встреча с Юркой вносит в произведение привкус фантастичности и сказочности. А ещё мечта о SAGITTARIUSе, которая обязательно должна осуществится. И она непременно сбудется – если не у героя, то у его потомков. Это роман о любви, о творчестве, о готовности человека к смерти. Это роман о жизни: от детства до смертельной болезни, из которой тоже бывает выход к ангелу или дьяволу, но выход. Это роман о смысле жизни, о счастье, которое само по себе такая тяжкая доля!

Роман

Глава первая

— Малышка, перестань вертеться, тебе давно уже пора спать.

— А я виновата, что не могу уснуть? Па, расскажи сказку?

— Ты же знаешь, я не мастер рассказывать сказки. Попроси лучше маму.

— Ну вот, а еще называется писатель… Сказку не может сочинить.

Мать рассказала сказку. Дочь уснула. А я задумался. Почему, собственно, и нет? Говорят, Алан Милн, сочинил Винни Пуха для своего сына — Кристофера Робина. А чем хуже? Вернее, чем хуже моя дочь? Разве она не достойна сказки от своего отца?

— Ма, представляешь, наш папа не знает ни одной сказки! Он, что, в школе не учился? Как же он смог стать писателем? Придется тебе, мама, выручать его.

— Однажды, давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве…

— О нет, — решительно запротестовал я на следующий вечер, когда жена пошла по пути наименьшего сопротивления, — никаких больше царств. Иди, дорогая, займись своими делами. Я сам расскажу дочке сказку. Слушай, ребёнок…

«Мне голос был. Он звал утешно».

Анна Ахматова

Был Голос, был. Виденье было: слегка дрожащая спираль из Океана мощно всплыла, взвинтясь в космическую даль. Там Некто говорил «за кадром», бросая медленно слова. Слегка кружилась голова, и страх, и радость были рядом. Мне Голос был, мне Голос был. И Голос глухо говорил: «Планета голубых шаров — из извержений, бурь, ветров, и у Планеты нрав суров. Там просто невозможно жить, но мы решили, как нам быть. Ведь мы живем в планетных недрах на глубине ста тысяч метров, а там — покой и тишина. У нас на всех — одна страна. Мы не считаем лет и дней, мы не похожи на людей, от нашей участи печальной нас спас наш облик идеальный: по виду формой — круглый шар — развития природный дар! У нас — ни рук, ни ртов, ни глаз: нет ничего прозрачней нас, мы не похожи на людей, нет ничего, шаров синей, нет никого, шаров сильней.

Мы не нуждаемся в еде, нам ни к чему иметь детей, мы вечны — синие шары, мы бесконечны и стары. Мы одинаково умны, нам власть и деньги не нужны. Для нас и музы — не важны. Как в звуках музыки — вы шумны, в страстях поэзии — безумны, а в живописи — так бездумны…

Для нас искусство ваше чуждо, да и вообще, нам нет в нем нужды:

Весь смысл — в Гармонии Покоя, эмоции для нас — пустое.

Лишь высший Интеллекта дух, — в себя нацелен весь наш слух.

И отвлекаться на другое — все это — суета, мирское.

Как связаны? — секрета нет: похожа связь на «Интернет».

У нас не только плоть прозрачна, прозрачны мысли и дела, нет индивидов, а иначе, борьба идей бы расцвела. И появилась бы крамола, она бы привела к расколу… Такое допустить нельзя. Мы не бунтуем и не ропщем, мы — даже выше, чем друзья, мы — единичны только в общем.

А Прошлое? Оно мешает, мы каждый год его стираем, как вы стираете с дискет, ее компьютерную память… В Истории нужды нам нет,

Что Время — если Вечность с нами?

— Но в чем ваш смысл бытия? — Спросил, обескуражен, я.

— Про смысл вопросы не нужны, мы в Вечность все погружены.

— Но ваше бытие — ей-ей, как груда неживых камней?

Молчал он долго, голос свыше, Вопрос, быть может, не расслышал?

Но вот услышал я в ответ: Ответа нет. Ответа нет.

— Но для чего спиралью этой на нашу вторглись вы планету?

— Пришел на Землю новый век, не совершенен человек. Решили мы Земле помочь пороки ваши превозмочь. Открыть вам совершенства путь,

Планета ваша станет пусть, как наша — лучшей из миров: Планетой розовых шаров.

Был Голос, был. Было виденье… Исчезло, к счастью, наваждение.

ТИХИЙ ОЗА

Он ничего не ощущал. Двадцать пять лет нездешней жизни с напряженным ритмом гигантских строек, ориентированных в «светлое» будущее, походя перемалывавших вместе с миллионами тонн грунта и железа тысячи судеб, где человеческая самоотверженность и глупость сливались в коктейль хаоса и «бестолковки», увели его так далеко от уральской глуши, что родной городишко показался застывшим уголком, неподвластным времени. Картинки милой старины: горбатенькие улочки, церквушки на холмистых берегах и прочий поэтический вздор не тронули души Германа, не потревожили сентиментальных струн юношеских воспоминаний. Видно, огрубевшая на сибирском ветру кожа оказалась слишком толста, чтобы под ней мог дрогнуть хоть один мускул.

До вылета самолета оставалось еще часа четыре… Стеклянный аквариум показавшийся издали рестораном, оказался художественным салоном с выставкой работ местных художников. Герман бродил по пустым залам, глазел на утрированно-суровые и невообразимо выпачканные лица нефтедобытчиков, на буровые вышки на фоне желтых, синих, черных, красных горизонтов, выискивая в этом псевдоромантическом однообразии хоть что-нибудь живое, настоящее. Когда попадалось, стоял подолгу, всматривался. И вдруг…

Он едва не пропустил ее. Прошел мимо. Но потом вернулся. В уголке — маленькая такая картиночка, скромный пейзажик — нефтебаки у реки.

— Ну и что? — спросил себя и тут же прочел фамилию автора. — Вот оно: Пруль!

Они жили в одном дворе, учились в одном классе. Герман стоял перед картиной, и память, оглохшая за долгие годы, медленно возвращала его к тому островку послевоенного времени, какой найдется у каждого из его сверстников. Он вдруг отчетливо представил большой старый двор с единственным каменным двухэтажным домом, предводительствовавшим над кучкой длинных деревянных бараков. У почти ушедшего в землю окошка одного из них перед крохотным палисадником всегда сиживал долгими вечерами мальчик Оза.

Этот робкий тихоня редко водился с ними: дикие игры дворовых ребят были ему не по силам. И эта его отстраненность делала детвору совершенно равнодушной и даже жестокой по отношению к нему. Вот он возвращается с одинокой прогулки по парку, где валялся в траве, наблюдая жизнь насекомых. В руке у Озы спичечный коробок с пойманным жучком. Он весел, скачет козленком, вбегает во двор. А там — толпа «хулиганов». Оза сразу словно потухает, останавливается в нерешительности, затем мелкими шажками, опасливо озираясь, идет к своему дому.

— Ой ты, моя Озочка, нежная розочка, — перед Озой вырастает длинный Генка, — что у тебя в коробочке? Дай.

Генка протягивает руку.

— Пусти, — тихо всхлипывает Оза, но коробочку отдает.

Генка отпускает жучка, ломает коробочку.

В это время Игорек, Генкин подхалим, незаметно заходит за Озу сзади и резко сдергивает с него коротенькие штанишки. Мы гогочем во все горло, а Оза задыхается, глотая слезы, натягивает штаны и, получив от Генки пинка под зад, в страхе бежит к дому.

— Нежная розочка! — орут ребята ему вслед.

Почему-то Оза вспомнался Герману всегда рисующим. Чаще — с альбомом у открытого окна деревянного барака с палисадом, где рос кустарник с желтыми цветами. Было нечто буколическое в этом тихом Озе с карандашом в руке.

Чувствуя себя в безопасности, Оза иногда позволял себе наивную месть: «Гендоз-паровоз!», — тоненьким голоском кричит он из окна.

— Заткнись, недоношенный. — Генка берет обломок кирпича. — Оза — мимоза!

Окно захлопывается.

Позже, в школе, Оза все так же одинок, тих и робок. Редко поднимет голову над партой. Его не видно, не слышно. Рисует что-нибудь в своей тетрадке, и сам не видит и не слышит ничего. Живет в своем измерении. Озу окликает учитель, тот не сразу поднимает голову. Учитель негодует, сердится, учитель, наконец, жалуется родителям. Пруль старший имел свои представления о воспитании. Мальчик часто ходил битым. Но это не помогало. Оза продолжал плохо учиться, не слушал урок, уходил в себя, рисовать.

Первая учительница Софья Васильевна Озу так и не сумела понять. Пережившая войну, мужественная, сильная женщина, наверное, не любила слабаков. «Этот странный мальчик» — так она называла его.

Позже, когда Оза и Герман сблизились, Герман узнал, как страдал тихоня Оза, закомплексованный с детства от мальчишеских насмешек. Невольное одиночество, слезы обиды, тихая зависть — все это уводило Озу к нешумным занятиям, созерцательности. Наблюдательный, жадный до жизни, но, по сути лишенный общения, он часами водил по бумаге карандашом или кистью.

В классе пятом Герман неожиданно для себя подружился с Озой. Он и сам не понимал, отчего стал покровителем Озы, с решимостью взялся опекать этого слабака. И сразу во дворе и в школе Озу стали обижать меньше. Герман мог постоять за мальчика: драки, синяки были для него привычным делом. И Оза ожил. Всей душой потянулся к своему защитнику. Верность его не знала пределов, и он ни на минуту не расставался с Германом.

Генка был на год старше Германа. Они дружили. Объединяли их голуби. Голубятни, прилаженные к их дровникам-сараям, считались едва ли не лучшими в округе. Летом, вплоть до холодов, сараи превращались в жилища, и Герка по гроб жизни не забудет свои ночовки под тихое воркование голубей. Как-то в Генкину голубятню пробрался кот и утащил любимого голубя. Генка поймал кота за сараем, когда тот весь в пуху доедал голубя. Генка подвесил кота в сарае и стал избивать его поленом. Несчастному коту однако удалось сорваться с веревки и бежать из сарая.

— Что ж ты дверь оставил открытой?! — заорал Генка. — Убью его, гада!

Он выбежал из сарая. Герка — за ним. У дверей дома на лавочке сидел Оза и гладил того самого злополучного кота.

— Так это твой кот, недоношенный? — заорал Генка и бросился к Озе.

Кот юркнул в дом.

— Мой, — тихо ответил тот.

Генка стукнул его не слишком сильно, но Оза упал на землю.

— Не трогай его, — Герман схватил Генку за плечо.

— Отстань! Тоже мне, защитник!

— Не трогай его, — повторил Герман и его тут же качнуло в сторону после сильного удара.

Потом они, сцепившись, покатились по траве. Генка был сильнее. Оседлав Германа, он пару раз ударил его кулаком в лицо. Герман почувствовал теплую кровь во рту.

— Еще хочешь? — Генка встал.

— Не дам больше Озу трогать, — выдавил из себя Герман и, сплюнув кровь, пошел прочь.

Вечером Генка вошел к Герману в сарай. Герман лежал на нарах, подпирая взглядом горбыльный настил крыши. Оза сидел у поленницы, держа на коленях своего кота. Увидев Генку, он сжался в ожидании новых неприятностей. Тот уселся на поленницу, щурясь после солнечного света в полусумраке сарая. Герка отвернулся к стенке.

— Болит? Нечего было лезть, — в голосе Генки явно проступали виноватые нотки.

Они помолчали.

— Гена, — нарушил молчание Оза, — я с тобой расплачусь за голубя. Копилку разобью и расплачусь.

— Нужны мне твои деньги! — опустил Генка голову. — Птицу все равно не воротишь.

— Купишь нового голубя, — сказал Оза. — Такого же красавца.

— Такого не купишь… — голос Генки дрогнул, глаза заморгали, он махнул рукой и выбежал из сарая.

Детские слезы, всегда готовые брызнуть из глаз… На долю долгой взрослой жизни не приходится и тысячной доли слез детства.

— Гера, — Оза потряс Германа за плечо. — Ты поможешь мне голубя купить для Генки? Мы его купим и незаметно подсадим. А он подумает, что его голуби чужого привели.

Оза тихо засмеялся, довольный собственной идеей. Герман кивнул и вдруг спросил:

— Оз, ты всех боишься?

— Боюсь! — тяжело вздохнул тот. И, помолчав, грустно добавил: — Я не сильный.

— А ты это никому не показывай. Вот задразнится кто-нибудь, а ты подойди и врежь.

— А как он врежет?

— Ну и что? Подумаешь, нос расквасят. До свадьбы заживет! Хочешь, я тебя приемчикам обучу?

— Хочу, — нерешительно ответил Оза. — Но… я отца боюсь. Вот получу тройку, он опять меня бить будет.

— Больно?

— Я не боли боюсь, мне маму жалко. Она всегда заступается… Тогда он на нее…

— Он злой?

— Не-е-е-т! — решительно замотал головой Оза. — Только когда выпьет… А пьет — каждый день.

В воскресенье они с Озой, сложив капиталы, купили на толкучке чудесного голубя для Генки. Оза засунул голубка за пазуху и всю обратную дорогу пел. Потом они долго ждали, когда Генка уйдет из сарая. Но Генка не выходил… Генка был счастлив, когда увидел у себя нового голубка, и Герман все ему рассказал. Генка отреагировал по-своему.

Мальчишки играли во дворе в казаков-разбойников, и когда из дома вышел Оза, Генка позвал его:

— Знаешь, Озик, ты — хороший парень. Дай лапу!

Потерявшись, Оза неловко пожал протянутую руку вчерашнего врага.

— Если кто-нибудь из вас хоть пальцем тронет его, будет иметь дело со мной. Ясно?

Через месяц после того случая пьяный Пруль-старший жестоко избил сына и, повредив ему спинной мозг. Мальчишку отвезли в больницу, он выжил, но ноги отнялись. Отца посадили или он ушел из семьи, но во дворе его больше не видели.

Поначалу, когда Озу выписали из больницы, к нему ходил чуть ли не весь класс. Готовили уроки, рассказывали о новостях. Но постепенно этот поток «тимуровцев» схлынул. И только Герман остался с Озой. Они по-настоящему привязались друг к другу. После школы Герка шел к Озе. Они вместе готовили уроки, что-нибудь мастерили, рисовали, читали. Герману приходилось переносить приятеля с кровати на диван или в коляску. Он был тогда удивительно легким. Иногда забегал Генка: он искренне жалел Озу, но не умел с ним разговаривать. Оза как будто даже забыл о болезни. Но, взрослея, снова стал тяжело переживать свой недуг. Потерял интерес к рисованию, сделался молчаливым, замкнутым. Однажды Герман сказал ему:

— Если ты хочешь плакаться, бог с тобой, плачь! Но я привык считать тебя своим другом, а не плаксой. Не ищи во мне сострадания.

— Ну и уходи, не заплачу, — зло закричал Оза. — Ты полежи с мое. Покрутись без сна по ночам. К черту! Не хочу! Лучше подохнуть!

— Что ты городишь, дурак? — заорал Герман в ответ. — В тебе прорва таланта! Мне бы такие способности. Тебе надо учиться! Станешь настоящим художником, понимаешь?!

И хватит тебе вариться в собственном соку. Где твои рисунки?

ПАВЛОВСКИЕ АЛЛЕИ

Однажды холодной осенью, свернув сразу за Валдаем с федеральной дороги Москва-Санкт-Петербург к маленькой частной гостинице, подсказанной на бензоколонке, подъехала заляпанная грязью белая «Волга». Из машины вышел стройный хорошо одетый седовласый мужчина лет пятидесяти пяти с кейсом в руке. Подтянутая фигура, облаченная в немного старомодное, но отлично на нём сидящее кожаное пальто, выдавала строевую выправку то ли бывшего спортсмена, то ли офицера. Взойдя на ступени, он толкнул входную дверь и, переступив порог, сразу оказался в просторном уютном холле. Лицо и руки вошедшего приятно окутало теплом.

Окинув взором холл, приезжий наряду со стандартной обстановкой: мягкой мебелью, низкими столиками и со вкусом выполненными эстампами на стенах, — увидел в левом углу необычное — золотистый образ Спасителя…

Вспомнил начало «Тёмных аллей» своего любимого Бунина, его героя Николая Алексеевича, в горнице.

— Похожая ситуация, — усмехнулся про себя Юфим, не представляя ещё, насколько схожей окажется она в дальнейшем…

Захотелось раздеться и остаться здесь надолго… Он поставил на пол свой кейс, снял и повесил пальто, шумно вдохнул доносящийся откуда-то из глубин гостиницы сладкий запах сдобной выпечки… В холле никого не было.

— Есть кто-нибудь? — громко позвал мужчина, опускаясь на мягкий диван.

Тотчас в холл вошла красивая женщина, скорее шатенка, чем брюнетка, с азиатской статью, с прямым и строгим, но, вместе с тем, приветливым взглядом карих глаз. Легкая на ногу, но с полноватой для её комплекции грудью, чётко обозначенной под кофтой с глубоким вырезом, и довольно крупными бёдрами, обтянутыми длинной прямой чёрной юбкой с высоким боковым разрезом.

— Добрый день, — сказала она. — Хотите остановиться у нас или просто пообедать?

Недолгим, но оценивающим взглядом охватив её статную фигуру, Юфим сделал неопределённый жест:

— Как получится… Пока можно позавтракать.

— Тогда пожалуйте за мной, — пригласила oна и пошла плавно, не оглядываясь.

Что-то в её облике и походке приезжему показалось знакомым, но, идя за ней, он подумал, что всегда Валдайские места проезжал не останавливаясь, и никаких знакомых у него тут быть не могло. Пройдя по узкому коридору из холла несколько шагов, свернули направо и оказались в небольшом по ресторанному убранном пустом зале на восемь столиков.

— Садитесь, где вам угодно, — сказала она и удалилась за стойку.

Взяв меню, вернулась и подала ему коленкоровую зеленую книжицу.

Он не спеша снял пиджак и, повесив его на спинку стула, сел у окна. Глянул на свою забрызганную грязью «Волгу» и ему ужасно расхотелось куда-то ехать…

— Ваше заведение? — спросил приезжий, открывая меню.

— Моё, — она колдовала за стойкой.

— И давно открылись?

— Да, уж порядком.

— А что супруг? В деле?

— Такого не держим.

— Вот как? При таких-то внешних данных? Вдовствуете?

— Выбрали что-нибудь? — видно вопрос показался ей неуместным.

— Курить-то можно у вас?

— Да уж курите.

Хозяйка пристально поглядывала на гостя, то опуская глаза, то вновь вскидывая их, слегка прищурившись.

— Хорошо у вас. И чисто, и приятно.

— Спасибо, Юфим Гурэмович. Ваше воспитание.

Он резко поднял голову:

— Надя? Ты! — покраснев, выпалил он растерянно.

«Господи! — мгновенно успело мелькнуть у него в голове. — Это же чистый Бунин».

— Я знала, что такое когда-нибудь случится, Юфим Гурэмович, — сказала она.

— О, мой бог! — он вскочил. — Невероятно. Столько лет… Кто бы мог… Поди, лет… — он задумался. — А сколько, Надя, мы не виделись?

— Тридцать. Мне уж сорок восемь, а вам, думаю, за пятьдесят?

— Да-да, за пятьдесят… Поразительно, однако, Боже! Невероятно!

— Что невероятного?

— Да как же? Такая встреча и вообще…

Утомление дорогой мгновенно испарилось, он быстро заходил по комнате, бросая на неё отчаянные взгляды. Наконец остановился у стойки и, сжав руку женщины, заговорил:

— Я ведь с тех пор ничего и не слышал о тебе… Как ты? Почему уехала из Питера?

— Уехала вскоре после вас… Не могла там оставаться…

— А куда?

— Быстро не рассказать, Юфим Гурэмович…

— И замуж не вышла?

— Не вышла.

— Ах, почему?

— Не могла. Не хотела…

— Отчего не могла? Отчего не хотела?

— Не надо, Юфим Гурэмович… Всё вы знаете…

Он вновь покраснел и, несмотря на тепло в помещении, почувствовал резь в глазах и озноб… Нахмурившись, отвернулся и вновь зашагал между столиками.

— Всё суета, мой друг, — забормотал он. — Всё решительно… Прекрасные чувства, возвышенные порывы… Всё проходит! Молодость? Тем более… Ах, всё тлен… Оборачивается обыденностью, пошлостью… Или просто проходит с годами… Как это у Екклезиаста: «Всему своё время, и время всякой вещи под небом».

— Бунин, — насмешливо сказала она. — Книгу Иова цитирует. Наизусть помню его рассказ. — Всё там верно сказано. Кому как Бог даст, Юфим Гурэмович, — добавила она, сделав паузу. — Молодость проходит — то правда. А вот любовь… Другое.

Oн остановился, повернулся к ней, смущённо проговорив:

— Но ведь не могла же ты, Надюша…

— Могла! Все эти годы думала о вас… Понимала, что глупо, что и не вспомните обо мне, что для вас я не значила ничего… Что поделать, не получилось забыть… Толку укорять вас теперь? Поздно. Но как жестоко вы поступили со мной, бросив, словно куклу надоевшую. Очень было обидно… А ведь так красиво все было сначала, так чудно! Как мы гуляли подолгу в безлюдном Павловском парке и там, по Берёзовой аллее, вдоль пруда от Чугунных ворот… Вы всё вспоминали «Темные аллеи»…

Вспыхнувшие глаза Надюши быстро погасли и недобро исподлобья глянули на него. Сжавшись под этим взглядом, он все же сказал горячо:

— Ах, как прекрасна была ты! Помнишь ли ты, Надя, помнишь?

— Да… Я всё помню. И это вам я дарила свою любовь. Такое не забыть.

Она принесла и поставила на стол у окна его заказ. Он вернулся к столу, грузно сел, резко постарев, упрямо промолвил с тяжёлым вздохом:

— А! Всё забывается, всё проходит…

— Проходит, но не забывается.

— Ах, оставь! Оставь… — достав платок, проведя им, отворачиваясь, по глазам, спросил поспешно: — А ты простила меня?

Она пошла было снова за стойку, но обернулась на последние слова. Молча отрицательно покачала головой.

— Ешьте. Кофе я вам принесу позже.

Раздался мелодичный звон колокольчика, негромко стукнула входная дверь. Надя вышла и вскоре вернулась с посетителями — молодой парой. Не успела у них принять заказ, вошли ещё четверо. Юфим взглянул на часы — время обеда.

Подумал опустошённо, допивая кофе: «Однако, правда: никогда не был счастлив. Как знать, милая Надя, может быть, в тебе я потерял единственное своё счастье».

Едва взглянув на счёт, вынул бумажник, положил деньги на блюдце. Подойдя к Наде, поцеловал ей руку и вышел.

Отъезжая, думал о том, как было бы здорово вернуться сейчас и упасть перед этой женщиной на колени…

Выруливая на главную трассу, он вдруг почувствовал, как внезапно онемели ноги и всё его тело охватила холодная и липкая дрожь и будто клещами сдавило горло. Последнее, что он ощутил, — это сильнейший удар тяжёлого грузовика в водительскую дверцу своего автомобиля.