Когда ангелы слепы

Григорий Максимов

Германия, первая половина XVI столетия, сумрачная эпоха немецкого Возрождения.В Священной Римской империи, как и по всей Европе, бушует протестантская Реформация. Отовсюду слышатся пророчества о скором Конце мира и Втором пришествии Христа, сотни фанатичных еретиков-проповедников заявляют, что именно им дано знание как правильно трактовать Слово Божье, католическая церковь вовсю торгует индульгенциями и грозится отправить всех несогласных с ней на костёр.

Глава 4

Собор. Начало.

Спустя месяц опасного и утомительного пути по горным перевалам Швейцарии и долгого скучного плавания вниз по Рейну перед Ларсом вновь предстали родные края. Доплыв до Бонна, где гружёная лесом баржа остановилась для разгрузки, они сошли на берег и уже до Кёльна добрались на нанятом экипаже.

Родной город, который он не видел без малого шесть лет, показался ему прекрасней самого Рима, да и прекрасней всей Италии. Царящий в нём подлинно немецкий дух, с прохладной сухой сдержанностью и размеренной бюргерской деловитостью, не имел ничего общего с горячей страстностью юга. За годы, проведённые в Риме, Ларс так и не смог привыкнуть к бестолковой говорливости и темпераментной жестикуляции итальянцев. Конечно, ему нравилась певучая мелодичность итальянского языка, его до глубины души потрясали размах и величие итальянского искусства, также сильно он полюбил и вкуснейшую итальянскую кухню, но всякий раз, когда он говорил с итальянцем, ему невольно хотелось, чтобы тот замолчал и перестал размахивать руками. Куда белее сдержанные и даже чопорные соотечественники казались ему спокойными и рассудительными, в отличие от непоседливых и неугомонных южан. Да и прохлада, исходящая от дремучих дубрав и солёного дыхания Северного моря, была куда приятней знойной духоты, пропитанной запахом болезней и нечистот.

Едва Ларс с отцом переступили родной порог, как все домашние тут же поспешили навстречу. Залившись слезами, фрау Гретта обняла любимого сына, а уже весьма повзрослевшая Ула, словно в прежние детские годы, попросилась на руки к отцу. Стоящие за ними Урсула и Юрген, также заметно выросшие и повзрослевшие, от души хлопали в ладоши, полностью разделяя радость своих хозяев. Только стоящий позади всех Кристиан угрюмо молчал, не выказывая совершенно никакой радости по поводу возвращения Ларса. Не став долго держать их в прихожей, фрау Гретта позвала всех наверх, чтобы продолжить сию радостную встречу за семейным столом.

Уже через день, разобравшись с некоторыми текущими делами, мастер Ульрих устроил в своём доме пышный банкет, поводом к которому было желание представить почтенной публике новоиспечённого молодого художника Ларса Ульриха. На банкет, проходивший в самой пышной и просторной зале особняка Ульрихов, были приглашены почти все более или менее значимые персоны свободной части города. Были главы и мастера всех ремесленных корпораций, старшины и рядовые члены купеческой гильдии, служащие городской управы и даже некоторые высокопоставленные духовные лица. К столу подавалась прекрасная жареная свинина с луком и специями, пахучий лимбургский сыр, вестфальская риндервурст, и, конечно же, самые дорогие рейнские вина, какие только можно было купить в Кёльне.

Пирующие гости не скупились на щедрые посулы и похвалы. Ещё никогда Ларс не ощущал столь пристального внимания к своей скромной и юной персоне. Старшина цеха кёльнских живописцев, произнеся пышный и льстивый тост, пообещал торжественно принять ученика великого Микеланджело в ряды их содружества, при крохотном условии, что новый мастер, согласно старинному обычаю, представит на суд старшин свой «шедевр». А Ганс Вебер, самый богатый и знатный кёльнский суконщик, показательно отстегнув с ремня увесистый кошелёк с сорока золотыми гульденами, в торжественной обстановке сделал Ларсу первый заказ, коим оказался парадный портрет мануфактурщика.

Но прежде чем приниматься за портрет Ганса Вебера, юному живописцу необходимо было заручиться поддержкой цеха, так как нельзя было починить башмак или залатать дыру в крыше, не будучи членом профессионального содружества, которое этим занималось. Озадачившись написанием шедевра, Ларс около месяца провёл в поисках и размышлениях о жанре и сюжете своего полотна. Несколько раз он уже начинал было писать, но по той или иной причине останавливался. Сначала он хотел написать Иисуса и Богородицу, потом что-нибудь из античной мифологии, но ничего достойного, чтобы именоваться шедевром, не получалось. Иногда в голову даже закрадывалась мысль, что он переоценил себя и свои возможности, и ему рано ещё начинать карьеру настоящего и серьёзного художника.

Однажды, будучи поглощённым своими мыслями, он поднялся на верхний этаж их особняка, откуда открывался прекрасный вид на город. Был конец лета; ветер, дующий с Нидерландов, становился всё холоднее, а словно уставшее за лето солнце всё чаще укрывалось за тяжёлыми облаками. Во всём чувствовалось приближение осени. Спокойный и буднично деловитый город был с головой погружён в повседневную рутину. Островерхие крыши домов с крутящимися на ветру флюгерами и время от времени звенящие колокольни церквей величаво возвышались над копошащимися внизу жителями.

Вдруг в голову внезапно пришла мысль, что именно это и должно стать сюжетом его полотна. Его родной город, который он любил и по которому так соскучился, и должен был стать главной и единственной моделью для его будущего шедевра. Городская панорама Кёльна — вот что он должен был изобразить на своём полотне.

Охваченный порывом вдохновения, он забрался на самый высокий балкон, откуда без малого был виден весь город, и, оглядываясь вокруг, стал выбирать наилучший вид. Им оказалось северное направление с видом на Сенной рынок, Большую церковь Святого Мартина, а главное — на кёльнский кафедральный собор, который уж век остающийся в недостроенном состоянии. Уже через минуту в его руках были бумага и свинцовый карандаш, а спустя десять минут был готов первый эскиз будущего шедевра.

Последующие дни выдались по-осеннему пасмурными и прохладными, что позволило придать городской панораме более мрачную и меланхоличную атмосферу, столь любимую немецкими художниками. Стоя на крыше дома под холодными порывами солёного нидерландского ветра, он самозабвенно писал свой шедевр, не думая ни о чём, кроме работы. Выполнив основную её часть на пленэре, заканчивал свою картину он уже в комнате, не на шутку боясь простудиться, если останется на крыше.

Спустя месяц кропотливой и напряжённой работы городская панорама Кёльна была готова. Слуга Юрген, увидавший новую картину первым, сравнил её с окном, из которого виден город, настолько реалистичной и живой она получилась.

На той же неделе шедевр Ларса Ульриха был представлен на суд мастеров художественного цеха. Будучи не только впечатленным мастерством молодого художника, но и помня своё обещание, данное на банкете в его честь, старшина цеха предложил всем проголосовать за принятие Ларса в их ряды. Уже на следующий день молодой мастер торжественно принёс клятву на верность кёльнскому художественному цеху. Став мастером, Ларс смело мог брать и выполнять любые заказы, какие только были ему по плечу. И первой его профессиональной работой стал парадный портрет Ганса Вебера, плату за который он получил заранее. Вскоре за портретом старшины кёльнских суконщиков последовали и другие заказы. Самый большой и богатый город рейха был щедр на солидных заказчиков.

Обзаведясь вполне себе приличным доходом, Ларс заимел собственную мастерскую с несколькими комнатами и просторным залом, для чего снял чуть ли не половину самого верхнего этажа одного из доходных домов Кёльна. Собратья по цеху, хоть и выказывали своё искреннее расположение, за глаза жутко завидовали его столь стремительному успеху. Ларс чувствовал это, и старался как можно более от них обособиться.

Днём он всецело погружался в работу, а вечера проводил в шумных застольях и всяческих увеселениях. Почти сразу его мастерская превратилась в известный на весь город салон, одно из излюбленных мест времяпрепровождения кёльнской «золотой молодёжи». С большинством из них Ларс был знаком ещё с детства, будучи сам отпрыском знатнейшей бюргерской фамилии. Там пили самые лучшие рейнские и шампанские вина, уплетали вкуснейшие закуски из самых дорогих сыров и колбас, играли в карты и вели бесконечные разговоры о своём будущем, постоянно выдумывая всяческие идеи, о которых сами тут же и забывали, и строя грандиозные планы, которые никто и никогда не собирался претворять в жизнь.

Так прошёл год. Ларс один за другим выполнял заказы на парадные и семейные портреты кёльнской городской элиты, чем успел уже сколотить себе некоторое состояние. Он написал портреты почти всех самых богатых и влиятельных кёльнцев, и подлинным апофеозом его деятельности как модного и престижного портретиста стал групповой портрет кёльнских гаффелей, среди которых на переднем плане был его отец.

Но написание портретов богатых бюргеров, даже с полсотней золотых гульденов за каждый, успело ему быстро наскучить. Он вспоминал Рим, произведения великих мастеров, возле которых простаивал часами, порывы вдохновения, охватывавшие его тогда, и понимал, что должен заниматься чем-то более высоким и сложным, нежели написание чванливых портретов богатых ремесленников и купцов.

Однажды одним серым октябрьским днём Ларса настоятельно попросили написать посмертный портрет одного высокопоставленного доминиканца, бывшего служителем инквизиции. Сам инквизитор Кёльна, Майнца и Трира просил его сделать это, пообещав в награду полное отпущение всех грехов. Отказать такому заказчику было невозможно.

Покинув свою роскошную мастерскую, молодой и модный художник-портретист переместился в пропахшую ладаном и свечным салом доминиканскую обитель, находящуюся в церковной части города. Простояв два дня у открытого гроба покойного, он сделал подробные эскизы его внешности, после чего приступил к написанию самого портрета. Доминиканцы пожелали, чтобы их дорогой почивший брат был изображён сидящим на белоснежных облаках в окружении божьих ангелов с такими же белоснежными крыльями. Сам отец Йоахим постоянно справлялся о ходе работы, время от времени давая рекомендации, не учесть которые было нельзя.

Так, спустя три недели неустанной работы, посмертный портрет верного пса господнего был готов. Закончив его, Ларс чуть было не рухнул без сил. Ещё ни одна работа не забирала у него столько нервов. Собравшаяся братия осталась вполне довольной его творением, а сам инквизитор, как и обещал, приложив леденяще холодную руку к его лбу, отпустил ему все грехи.

Когда он было уже собрался уходить, к нему снова подошёл отец Йоахим и ненавязчиво предложил ему поработать в качестве художника-зодчего в уже который век строящемся кафедральном соборе. Ларс замешкался, совершенно не зная, что ответить. Видя его нерешительность, инквизитор не стал настаивать, сказав, что он может подумать. После чего попрощался с ним и ушёл.

Покинув доминиканскую обитель, Ларс было вернулся к своим прежним повседневным делам, но предложение инквизитора никак не выходило из его головы. Более того, он только о нём и думал. Высокомерные и чванливые рожи богачей на их помпезных парадных портретах ему уже давно опротивели, и работа в соборе казалась куда более достойной и занимательной. Не решаясь принять окончательное решение, он подолгу стоял у окна, из которого были видны недостроенные башни собора, любуясь их красотой и раздумывая, какую пользу им мог принести именно он. Благо, знания, полученные в Риме, позволяли ему работать не только живописцем, но и зодчим, и даже инженером.

И вот одним холодным ноябрьским днём, спустя ровно десять дней, минувших с момента их разговора, Ларс отправился к инквизитору Кёльна, Майнца и Трира. В тот же день получив аудиенцию у его монашеского величества, он сообщил, что готов принять сделанное ему предложение. Молча выслушав стоящего перед ним художника, инквизитор жестом подозвал к себе одного из монахов и велел ему отвести Ларса в собор.

Божественное величие кафедрального собора произвело на него впечатление зримой связи с чем-то неземным, с чем-то находящимся за пределами простых человеческих чувств и простого человеческого понимания. Прежде подобное чувство он испытывал только раз, когда впервые оказался в Сикстинской капелле. Ему захотелось, оказавшись здесь однажды, остаться здесь навсегда, и никогда уже не покидать сей горний мир. Отныне и на годы вперёд жизнь Ларса была целиком посвящена этому великому и божественному строению, рядом с которым весь остальной мир казался никчёмным и лишённым всякого смысла.

Первый камень в основание Кёльнского кафедрального собора был заложен ещё в 1248 году, тогдашним архиепископом Кёльнским Конрадом Фон Гохштаденом. Кёльн, пожалуй, самый богатый и политически могущественный город Священной Римской империи, считал нужным иметь свой кафедральный собор, и его масштабы должны были превзойти все храмы тогдашней Европы. Хотя ещё задолго до этого архиепископ Райнальд фон Дассель, бывший канцлером и военачальником при императоре Фридрихе Барбароссе*, в награду за военную помощь при взятии Милана, получил от него останки святых волхвов, также называемыми мощами Трёх королей, прежде хранившимися в одном миланском монастыре. В 1164 году Райнальд фон Дассель с триумфом ввёз эти реликвии в Кёльн, и уже тогда кёльнцы решили, что для хранения столь великих святынь необходимо построить столь же великий храм.

Сохранившееся предание гласит: «Архиепископ Конрад созвал церковных прелатов, земельных дворян и своих министериалов и в присутствии всех заложил первый камень в основание собора. В это самое время огромная толпа народа внимала наставлениям проповедников после завершения торжественной мессы в день Вознесения блаженной Девы Марии. Затем на основании полномочий, полученных от господина Римского Папы, и своих собственных полномочий, а также властью легата и всех викарных епископов кёльнской церкви, он объявил неслыханное доселе отпущение грехов всем тем, кто внесёт или пришлёт свой вклад в строительство нового собора.»

Место, на котором собрались возводить новый собор, ещё во времена Древнего Рима являлось религиозным центром проживавших в здешних окрестностях христиан. В течение предыдущих столетий в северной части города одна за другой было возведено несколько поколений церквей, каждая из которых превосходила по размерам предыдущую. Эти церкви находились внутри кольца монастырей и монастырских церквей «священного Кёльна».

Формы фундамента, заложенного в 1248 году, были позаимствованы у новых соборных комплексов, появившихся первыми во Франции. Для того, чтобы внутрь проникал свет, вместо массивных романских стен возвели высокие арки, имеющие сильно заострённую форму, что особо подчёркивало устремлённость всей конструкции ввысь, к небу. Чтобы стены могли выдержать огромный вес сводов, применили систему внешних опорных арок и контрфорсов. И исполинские размеры собора, и его навязчивое стремление вверх должны были вызывать у людей благоговение пред Царствием небесным.

Строительство собора началось с его восточной части и велось по чертежам его первого архитектора баумейстера Герхарда фон Риле. Лишь спустя семьдесят лет было завершено строительство и отделка хоров, где был помещён главный алтарь, исполненный из чёрного мрамора, и вокруг которого проходит галерея с примыкающим к ней венцом часовен. Высоченные своды подпираются стройными и изящными нервюрами, а всё внутреннее убранство украшено капителями с позолоченными натуралистичными листьями. Оконные проёмы отделаны тончайшим ажурным орнаментом, вырезанным по камню.

Над кругом хоровых часовен, собранных в виде цоколя, возвышаются отдельные контрфорсы, переходящие вверху в арочный свод с множеством вершин. Между ними просматриваются окна главных хоров с изящным ажурным орнаментом и богато украшенными фронтонами. Крутые подсводные стены переходят в коньки с позолоченными концами и увенчаны на восточной стороне большим золотым крестом.

Только после завершения строительства хоров, их внутренней отделки и возведения стены, на северной стороне была снесена простоявшая до тех пор западная часть прежнего собора, построенная ещё при каролингах, и до этих пор использовавшаяся для богослужений. В XIV веке были возведены южные нефы собора и второй этаж Южной башни, третий её этаж был завершён уже в XV столетии. Тогда же на неё были установлены отлитые в 1448 и 1449 годах колокола «Претиоза» и «Специоза». Ко времени отливки одиннадцатитонная «Претиоза» была самым большим колоколом в Европе. После началось строительство боковых нефов собора. К началу XVI столетия все работы по сооружению его среднего нефа были завершены установкой кровли на высоте боковых нефов.

Как и храмы, стоявшие на этом месте прежде, новый собор должен был стать местом погребения кёльнских архиепископов. Саркофаг с гробом святого архиепископа Геро* был перенесён в новый собор и установлен в часовне святого Стефана. В реликвенном ларе собора покоятся останки святого архиепископа Энгельберта. Архиепископ Конрад фон Гохштаден, заложивший фундамент собора, был захоронен в едва возведённой Осевой часовне. Знамениты также захоронения архиепископа Филиппа фон Гейнсберга и архиепископа Фридриха фон Саарвердена.

Но, кроме останков кёльнских архиепископов, в соборе хранятся и мощи святых, к примеру, святой Иригардии в часовне святой Агнес.

В шестигранном здании, стоящем на основании собора, хранятся наиболее ценные святые реликвии. Между этой, отделанной бронзой «палатой святынь», и самим собором находится вход в сокровищницу. Лестница за пределами готического фундамента ведёт в подземные помещения собора.

К числу наиболее ценных хранящихся в соборе реликвий относятся: посох святого Петра, дароносица святого Петра и ларь с мощами трёх волхвов.

Именно мощи трёх волхвов, или, как их ещё называли, Трёх королей, ставших свидетелями рождения младенца Иисуса, и были главной святой реликвией собора. В 1164 году император Фридрих Барбаросса принёс в дар кёльнскому архиепископу Райнальду фон Дасселю мощи трёх волхвов, забрав их из церкви Милана. С тех пор в Кёльн стекались паломники со всей Европы для поклонения этим святыням, а короны Трёх королей были помещены на кёльнский городской герб.

Помимо мощей трёх волхвов, Райнальд фон Дассель привёз в Кёльн из Милана и резное изображение Мадонны, считавшееся чудотворным и получившее название «Миланская Мадонна». Огромным почитанием пользовался и знаменитый Крест Геро — большое двухметровое распятие, выполненное из цельного дуба, подаренное святым архиепископом Геро ещё прежнему каролингскому собору.

Со времён начала строительства сохранилась легенда о том, как архитектор Герхард фон Риле, будучи не в силах выполнить чертежи будущего собора, решил пригласить на помощь дьявола. Лукавый тут же явился и предложил готовые чертежи в обмен на душу архитектора. Сделку нужно было совершить после первых криков петуха. Будучи в безвыходном положении, фон Риле согласился. Но разговор подслушала жена архитектора и решила уберечь душу своего мужа, а заодно заполучить чертежи. Встав рано утром, она прокукарекала вместо петуха. Дьявол явился и передал заветные чертежи. Но когда обман раскрылся, было уже поздно. Чёрт остался в дураках. Узнав об обмане и сильно разозлившись, он произнёс отчаянное проклятие: «Да наступит конец света с последним камнем на этом соборе!». С тех пор собор не перестают строить и достраивать.

Стоял хмурый и дождливый ноябрь. С момента как Ларс дал согласие на предложение инквизитора, прошёл месяц. Теперь вся его жизнь, без малейшего остатка, была посвящена собору. Он перестал писать портреты богачей и проводить вечера в застольях и играх, и возвращался в свою мастерскую только для того, чтобы переночевать. За работу в соборе платили мало, особенно по сравнению с тем, какие деньги он получал за портреты, но оплата теперь интересовала его меньше всего. Собор стал именно тем местом, где он мог полностью раскрыть свой талант, реализовать на практике все теоретические знания, коими обладал, и воплотить в жизнь все творческие идеи, которые накопил. Он более не представлял своей жизни за пределами собора, без его высоченных сводов, без башен, уходящих в небесную высь, без острых, как ножи, арок, без звона его колоколов, а главное — без его мистически возвышенной атмосферы, уносящей куда-то в иные миры.

Первой работой, доверенной Ларсу, стало создание эскизов для витражей, коими планировали застеклить окна боковых хоров. Вооружившись свинцовым грифелем, кусочком засохшего хлеба для стирания ошибок и целой кипой дорогой чертёжной бумаги, он переходил от одного высокого стрельчатого окна к другому, придумывая сюжет витража, тут же нанося его на листы. Каждый день работу трудящихся в соборе мастеров инспектировал брат Иоганн, служивший личным секретарём отца Йоахима во время заседаний трибуналов инквизиции, а в остальное время ведающий ходом строительных и художественных работ в соборе, и предоставлявший свои отчёты самому архиепископу. Он высоко оценил талант и способности Ларса и без колебаний доверил ему создание рисунка витражей.

День выдался пасмурным. Тяжёлая пелена туч, казалось, навсегда укрыла за собой солнце, навеки погрузив мир в полумрак. В соборе царила тьма. Набросав при свете факела основу очередного эскиза, Ларс решил подняться на Южную башню, где было куда светлей, нежели в полутьме хоров. Поднявшись на третий этаж башни и усевшись у огромного незастеклённого окна, он снова принялся за работу.

Вдруг снизу, со стороны улицы, донёсся какой-то шум. Увлечённый работой, Ларс сначала и не думал обращать на него внимание. Но шум не стихал, напротив, становясь всё сильней и назойливей. Оторвавшись-таки от эскизов, он выглянул в окно. Это был гомон огромной толпы, в один голос повторяющей одно-единственное слово. Движимый любопытством, Ларс оставил работу и, высунувшись из окна, стал смотреть вниз. Вместе с ним то же самое сделали и другие мастера.

Начиная от Старой рыночной площади и дальше по городу двигалась огромная процессия, похожая на ту, что собиралась во время аутодафе. Впереди всех следовала повозка палача, запряжённая дюжей тягловой лошадью. За повозкой, будучи привязанным к ней верёвками, волочилось чьё-то тело. Это было тело какой-то женщины. Сильно изувеченную и почти полностью обнажённую, её тянули лицом вниз по грязи и всем нечистотам, какие только попадались на улице. Сразу за ней следовала вооружённая до зубов городская стража, в бурых длиннополых кафтанах и с гербом города на кирасах. За стражей со всей подобающей важностью следовало духовенство. А уже за ними тянулась огромная бурлящая толпа горожан, вооружённых вилами, косами и топорами.

Время от времени неразборчивый многоголосый говор толпы прерывался дружным скандированием одного-единственного слова. И словом этим было слово: «brennen"*. «Brennen, brennen, brennen, brennen,» — единогласно, словно заранее сговорившись, повторяли сопровождающие процессию люди. На некоторое время они умолкали, но затем округу снова оглушало то же самое слово. «Brennen, brennen, brennen,» — словно заклинание, повторяла толпа.

Пройдя через весь город и сделав большой круг по его центру, процессия направилась к Петушиным воротам, ведущим в пригород Линденталь. Ясно было, что их целью является пустырь Мелатен.

Поняв в чём дело, Ларс вспомнил, как три дня назад, проходя мимо ратуши, видел висящее на её воротах объявление о предстоящей смертной казни некой Марты Лойе. Согласно объявлению, Марта Лойе обвинялась в колдовстве и связи с нечистой силой, а заодно во вреде, заключающемся в болезни и падении домашнего скота, который она причинила посредством наведения колдовской порчи. Согласно тяжести содеянного, Марта Лойе приговаривалась к «переходу от жизни к смерти посредством огня».

На самом Мелатене всё было готово для финального действа разворачивающихся событий. В центре пустыря соорудили огромной величины кострище, только и ждущее, чтобы на него поместили преступника и поднесли огонь к дровам. Подручные палача, похожие на явивших из-под земли чертей, заканчивали свои последние приготовления.

Добравшись до нужного места, ведьму отвязали от повозки и усадили у сложенных для костра дров. Городской глашатай, забравшись на эту повозку, чтобы его могли видеть все собравшиеся, зачитал текст приговора, практически повторив содержание объявления, висевшего на воротах ратуши. Потом добавил к нему несколько строк так называемого «gnadenzettel» — особого снисхождения, оказанного трибуналом по делам ведьм за искреннее раскаяние осуждённой. В gnadenzettel говорилось:"почтенные судьи ведьм учли искреннее раскаяние осуждённой на смерть от огня Марты Лойе и пожелали оказать ей величайшую милость, чтобы первоначально она была предана от жизни к смерти посредством меча, а уже потом была превращена огнём в пепел и прах».

Дальше наступил черёд палача и его помощников. По молчаливому велению своего мастера последние разожгли огонь. Занявшись от трёх поднесённых факелов, сложенное кострище быстро разбушевалось всепожирающим пламенем. Дождавшись, пока огонь разгорится в полную силу, Ганс Фольтер — палач города Кёльна — поднял огромный тупоносый меч и одним верным движением снёс голову осуждённой, с закрытыми глазами стоявшей перед ним на коленях. Затем, подняв за волосы уже отсечённую голову, бросил её в бушующее пламя костра. Истекающее кровью тело в огонь бросили уже его подмастерья. Присутствовавшие при казни монахи затянули грустную и заунывную песнь. Остальная толпа молча и зло наблюдала, как брошенные в огонь останки превращаются в пепел.

Едва стало темнеть, работы в соборе закончились. Так и не успев дорисовать очередной эскиз, Ларс сложил свои бумаги в толстую папку, и взяв её под мышку, стал спускаться вниз. С высоты Южной башни всё ещё было видно, как на Мелатене догорает костёр.

Трудившиеся в соборе мастера заканчивали свои работы и один за другим направлялись к выходу. Перед тем как уйти, Ларс всегда задерживался у Креста Геро, становясь на колени и читая молитву.

С наступлением темноты резко похолодало, да к тому же ещё начал моросить дождь. Холодный северный ветер выл и стенал в крышах домов и башнях церквей. Погода была ужасной, и каждому хотелось где-нибудь поскорее укрыться. Весь город казался окутанным чёрной мглой, сквозь которую едва пробивались огни свечей, горящие в окнах.

Плотнее подпоясав тёплый зипун, Ларс побрёл по чёрной, как смола, улице. Его тупоносые кюхмаулеры хлюпали по лужам и грязи, а широкополый берет приходилось держать рукой, чтобы его не унесло ветром.

До дома оставалось еще немного, когда сзади послышался чей-то жуткий и отвратительный голос:

«Я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды упали с неба на землю…»

Это были строки из Апокалипсиса Иоанна Богослова, кои Ларс слышал и читал не один раз. Но произнесённые этим жутким безумным голосом из холодного кромешного мрака, они мгновенно вселили бы страх во всякого, кто мог их услышать. Сердце Ларса заколотилось. На секунду объятый ужасом, он обернулся назад, ожидая увидеть там даже самого дьявола. Но взору его предстал всё тот же холодный и пустой мрак.

Застыв на месте, с бешено колотящимся сердцем, он пытался хоть что-то разглядеть в непроглядной тьме. Но, как он ни старался, темнота не позволила этого сделать.

«И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды упали с неба на землю,» — снова прозвучал из темноты тот же голос.

На этот раз он стал ещё ближе. Будто бы тот, кто говорил, был совсем рядом. Но всё та же непроглядная тьма не позволяла разглядеть говорящего. Сердце Ларса готово было вырваться из груди, настолько жутким и нестерпимым показался ему этот голос.

Вдруг, в едва уловимом свете соседнего окна, из чёрной темноты проступил почти неразличимый силуэт, похожий на привидение. Едва помня себя, Ларс бросился наутёк, а вслед ему снова понеслись жуткие слова о кровавой луне и упавших на землю звёздах.

В считанные секунды он преодолел расстояние, отделяющее его от дома, и только оказавшись у его двери, остановился и вновь посмотрел назад. Но там по-прежнему был всё тот же холодный и пустой мрак.