Когда ангелы слепы

Григорий Максимов

Германия, первая половина XVI столетия, сумрачная эпоха немецкого Возрождения.В Священной Римской империи, как и по всей Европе, бушует протестантская Реформация. Отовсюду слышатся пророчества о скором Конце мира и Втором пришествии Христа, сотни фанатичных еретиков-проповедников заявляют, что именно им дано знание как правильно трактовать Слово Божье, католическая церковь вовсю торгует индульгенциями и грозится отправить всех несогласных с ней на костёр.

Глава 3

Рим. Учёба у Микеланджело.

Едва Ларсу, уже ставшему одним из лучших графиков Кёльна, исполнилось тринадцать, отец всерьёз задумался над тем, чтобы продолжить его художественное образование. При выборе наставника для своего сына мастер Ульрих не собирался жалеть ни денег, ни каких — либо других средств.

Будь в живых Дюрер, именно он, скорее всего, и стал бы учителем Ларса, но им, увы, уже не суждено было встретиться. В тот же злополучный 1528 год не стало и великого и ужасного Матиаса Грюневальда — апологета немецкой готики. Ганс Гольбейн Младший к этому времени уже переехал в Англию, став придворным живописцем английского короля Генриха. Единственным из по-настоящему великих, кто на тот момент ещё оставался в Германии, был Лукас Кранах. Но Кранах стал ярым поборником Реформации, жил при саксонском дворе и писал портреты Мартина Лютера. Вряд ли бы он согласился взять к себе в ученики кого-то из Кёльна — цитадели немецкого католицизма.

Естественно, что мастеру Ульриху ничего не оставалось, как обратить свой взор за пределы Германии.

Но в Нидерландах после ухода целой плеяды величайших мастеров XV века уже долгое время вообще никого не было. Во Франции Франсуа Клуэ ещё не достиг известности, видимой из-за рубежа. Единственным местом, куда можно было обратить взгляд, оставалась Италия. Но и там после ухода Рафаэля двумя звёздами, всё ещё пылающими на небосводе эпохи, оставались лишь Микеланджело и Тициан. Сил этих двух «последних титанов» пока вполне доставало, чтобы на своих плечах удерживать своды цивилизации Ренессанса.

Едва в Альпах сошёл снег, и горные перевалы стали вновь проходимы, мастер Ульрих, доверив свои дела Кристиану, вместе с Ларсом отправился в Италию. И не к кому-нибудь, а к самому Микеланджело Буонаротти.

Потратив больше месяца на переходы по горным альпийским тропам, они прибыли на родину великого мастера.

Первым итальянским городом, в котором они остановились, стал Милан, после долгих десятилетий Итальянских войн бывший в полном разорении. До недавнего времени власть в городе и всём миланском герцогстве удерживал герцог Франческо II Сфорца, чьи предки были первыми покровителями самого Леонардо да Винчи. Но в октябре 1535 года миланский герцог скончался на сороковом году жизни, не оставив прямых наследников, что привело к новому обострению войны между испано-германской империй и французским королевством. Оставаться надолго в Милане было опасно, так как в город в любой момент могли войти французские войска, уже захватившие соседнее с Миланом Савойское герцогство.

Пробыв в Милане не больше двух дней, они двинулись дальше на юг, и следующим местом их остановки стала Пьяченца, затем Модена и Болонья. В конце их предполагаемого маршрута стояла Флоренция.

Оказавшись на родине Ренессанса, мастер Ульрих тут же занялся поисками местонахождения великого Микеланджело. Ещё будучи в Милане, он узнал, что в последнее время великий маэстро заканчивал работу над грандиозной гробницей братьев Лоренцо и Джулиано Медичи, поэтому и рассчитывал застать его именно здесь. Но уже во Флоренции обнаружил, что ещё год назад маэстро уехал в Рим, для продолжения было оставленной работы над гробницей Римского Папы Юлия II, а капеллу Медичи так и бросил незавершённой. Поняв, что Микеланджело во Флоренции нет, они покинули город и двинулись дальше.

На один день задержались в Перудже, бывшей в аккурат посередине между Флоренцией и Римом, и после по древней Равеннской дороге направились в Рим.

И вот после утомительного, хотя и занимательного путешествия, у подножий Апеннинских гор в спускающейся к морю долине показался сам Вечный город.

День близился к вечеру, когда перед их взором предстала потрясающей красоты панорама. Заходящее солнце било прямо в глаза, уже готовясь укрыться за Тирренским морем. Его лучи наполняли город слепящим сверкающим светом, придавая ещё большую насыщенность цветам жжёной умбры и старого потемневшего золота, бывшим основой римского колорита.

Оглядывая впечатляющую панораму, глаз невольно начинал искать места и строения, о которых были наслышаны все, даже те, кто никогда и не бывал в Риме.

Укрывшись ладонью от бьющих в глаза солнечных лучей, Ларс разглядел цилиндрическую башню замка Сан-Анжело, в котором Римские Папы укрывались в моменты опасности, а сразу за ним и собор Святого Петра, до сих пор стоящий без купола и фасада. Немного левее, в древней части города, первым на глаза попадался овал Колизея, с огромного расстояния казавшегося совсем крохотным. Сразу за ним виднелась арка Константина и холм Палатин с руинами терм и дворцов. Также можно было разглядеть виллу Медичи, дворец Маргариты и церковь Санта Мария Маджоре. От пытливого взора также не могли ускользнуть легендарный Пантеон, мавзолей Августа и высоченная колона Траяна.

Глядя на сию захватывающую панораму, Ларс испытывал двоякое чувство. С одной стороны, им владел абсолютный восторг. Он был просто счастлив от того, что увидел Рим, и вдвойне счастлив от того, что ему предстояло здесь жить и учиться. С другой стороны, он был полон сомнений, примет ли его этот новый прекрасный мир. Не окажется ли он диким германским варваром, стоящим перед куда более культурным и образованным римлянином, способным лишь воевать и разрушать, но никак не творить и созидать. Не окажется ли он, в конце концов, отсталым и недалёким провинциалом, совершенно ничего не смыслящим в высоком искусстве.

Но каким был в сию пору сам Рим — Рим первой половины XVI столетия? Каким застал его Ларс?

Захват Рима войсками германского императора в 1527 году имел для Вечного города не менее печальные последствия, чем нашествие готов в начале V века. Бравые немецкие ландскнехты, составлявшие основу императорских войск, проявили не меньшую дикость, нежели полупервобытные германские племена более тысячи лет назад. Подобно древним вандалам, ландскнехты не оставляли после себя ни золота, ни серебра, ни меди. С той же лютой германской яростью они уничтожали и попадавшихся им под руку мирных жителей, заполняя улицы города сотнями мёртвых растерзанных тел. Сия неслыханная дикость повергла в ужас всю Европу. Но подлинный шок вызвало то обстоятельство, что наёмники целенаправленно уничтожали священников и монахов, заодно опустошая и сжигая все церкви, что попадались им на пути.

Сам император не смог бы удержать свои войска от бесчинств. Императорская казна была пуста, и платить наёмникам было нечем. Взбешённые отсутствием жалования, солдаты предприняли самовольный поход на Рим, чтобы самим взять то, что им причиталось. Когда Карл V* узнал о случившемся, он был в не меньшем ужасе, чем все остальные, хотя унижение папства и усиливало его позиции на континенте.

Со времён Диоклетиана Рим не знал такого количества убитых и замученных христианских священников. Весь город был увешан телами людей в рясах и мантиях. Даже вождь готов Аларих в своё время не посмел тронуть церкви и их священнослужителей. Охранявшие папскую резиденцию швейцарские гвардейцы попытались оказать сопротивление захватчикам, но сил их было недостаточно даже для защиты покоев святого отца. Почти вся швейцарская гвардия была перебита ландскнехтами.

Когда рано утром шестого мая 1527 года в город ворвались императорские войска, Римский Папа Климент VII, будучи в соборе Святого Петра и всё ещё веря в мистический авторитет папской власти, намеревался выйти во всём парадном облачении и пристыдить бесчинствующих захватчиков, но весть о том, что наёмники изрубили больных в ближайшем лазарете, заставила его оставить сие намерение и удариться в бегство. Единственным местом, где он смог укрыться от разъярённого воинства, стал замок Сан-Анжело, после этого на некоторое время превратившийся в тюрьму для понтифика.

Сложилась немыслимая доселе ситуация, когда христианское войско разграбило город «наместника Христа на земле». Даже сам Мартин Лютер не одобрил столь дикого варварства.

Вместе с тем события мая 1527 года стали отражением и глубокого духовного перелома, происходившего в Европе в первой половине XVI столетия. Римско-католическая церковь больше не играла той решающей роли в международной политике и духовной жизни континента, которой она обладала на протяжении прошлых тысячи лет. Мира, в котором решающее слово всегда оставалось за римским понтификом, больше не существовало. Само здание церкви и человек в сутане навсегда перестали быть чем-то сакральным и неприкосновенным. Мало того, именно церковь теперь стали обвинять во всех мыслимых бедах; тех, кого раньше считали посредниками в общении с Господом, отныне считали виновниками всякого зла. Начавшаяся за десять лет до этого Реформация положила конец духовному и религиозному единству европейских народов, а 1527 год подвёл черту под доселе небывалым могуществом церкви и святого престола.

Прекрасная эпоха, подарившая миру Колумба и Магеллана, Микеланджело и Тициана, Коперника и Парацельса, вместе с культурным и просветительским подъёмом, научными и географическими открытиями, принесла и невиданную до этих пор смуту; смуту, захватившую, прежде всего, человеческие умы. С утратой былого наивного мировоззрения мышление человека становится более сложным, стремясь к рациональному пониманию и объяснению сути окружающего мира. Но именно это стремление к новому пониманию наполнило его ум ещё большим мраком, нежели былая наивная вера в божественное. Ослабев в своей вере в Бога, человек ещё сильнее окреп в суеверии.

Сознание более просвещённой знати теперь занимали античные философы, с их школами и противоречивыми концепциями; астрология, с её созвездиями и гороскопами; и магия, с её пентаклями, стихиями и призывами. А заодно вера в философский камень, страну Эльдорадо и возможность продажи души дьяволу. Что же до простого люда, идущего за пахотным плугом, то их мир ещё пуще прежнего наполнился эльфами, вихтами, троллями и подземными цвергами. Как и тысячу лет назад, простые сельские жители приносили жертвы страшным подземным карликам-цвергам, а на особых алтарях, в дикой лесной глуши, оставляли дары эльфам. Так, простая немецкая крестьянка, ожидая скорого разрешения от бремени, молилась в церкви у образа святой Маргариты Антиохийской, дарующей женщинам лёгкие роды, а потом шла в лес к эльфийскому алтарю и оставляла там разные дары, желая заручиться помощью не только божьих святых, но и лесных духов. Считалось, что особенно хорошо эльфы помогают выздоравливать больным. Но ещё пуще расцвела вера в дурной сглаз от завистливых людей, порчу, наводимую злыми старухами, и всякого рода заклятия, насылаемые колдунами с целью погубить скотину и урожай. Процветала вера в оборотней и страшную мистическую болезнь ликантропию, вера в упырей-вампиров и в то, что умерший, не закончивший при жизни какого-нибудь важного дела, может вернуться из могилы, чтобы сие дело закончить. Настоящим бедствием стала бесовская одержимость, принимавшая порой размах эпидемий.

Но, несмотря на колоссальное падение своего авторитета, церковь продолжала играть наиважнейшую роль в жизни людей. Напротив, страсти, разожжённые Реформацией, зачастую доводили религиозный дух до самого яростного фанатизма, неведомого даже крестоносцам былых веков. Люди, до этого веками жившие в соседних провинциях, под сенью единой римско-католической церкви, теперь с неистовой яростью убивали друг друга за то, что их взгляды на христианскую веру стали различны. Католики, не зная пощады, истребляли еретиков-протестантов, а те, в свою очередь, с не меньшей злобой мстили католикам.

Очень долго в Риме не осознавали серьёзной угрозы, исходившей от реформаторов, но увидев, что за их еретическими идеями уже следуют не отдельные учёные-выскочки или небольшие тайные секты, а целые народы и государства, в Риме решили, что с Реформацией необходимо покончить. Начавшаяся борьба с безнаказанно расплодившейся ересью получила название Контрреформации*. Её первым шагом стало отлучение от церкви Мартина Лютера в булле «Exurge Domini» 15 июня 1520 года, но активное начало пришлось на понтификат Папы Павла III*. В системе мер, принимаемых Римом, первостепенное место занимали деятельность инквизиции, книжная цензура и новые религиозные ордена, главным из которых стал орден иезуитов*. Совершенно особую роль в помощи Риму играло испанское королевство, бывшее на тот момент самым сильным и могущественным католическим государством Европы. Испанию по праву называли «цепным псом церкви». Вместе с Испанией крупнейшими опорами католицизма стали Франция и Речь Посполитая.

Но и протестанты не собирались спокойно ждать, пока их передушат и перережут испанские кабальеро. Ещё большей строптивостью, нежели лютеране, прославились кальвинисты, идейные последователи Жана Кальвина — французского богослова, бежавшего из Франции, где ему угрожала смерть, и обосновавшегося в альпийской Женеве у гостеприимных бюргеров, враждебно настроенных к Риму и прежней католической церкви. Кальвин категорически не терпел всякого несогласия с собой и своим вариантом христианской доктрины, а по своей ярой ненависти к инакомыслящим мог превзойти и знаменитого испанского инквизитора Томаса Торквемаду. В Женеве он основал свой аналог инквизиции, бывшей ещё более свирепой и беспощадной, нежели католическая. Любого, кто продолжал соблюдать католические обряды или выказывал малейшее несогласие, ждала смерть. Женеву стали называть «протестантским Римом», а Кальвина — «женевским Папой». Наибольшее распространение кальвинизм получил в Швейцарии, Голландии, Шотландии и нескольких немецких княжествах. Полностью лютеранскими стали Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, прибалтийские страны и почти вся северная и восточная Германия. В Англии и Уэльсе утвердился англиканизм — совершенно особая, глубоко национальная конфессия, сохранившая как католические догматы, так и принявшая много положений и принципов протестантизма.

После немецкого нашествия Вечный город стоял униженным и разорённым. Повсюду, куда ни глянь, виделись следы пожарищ и разрушений. Церкви стояли разграбленными, во всём царила атмосфера упадка и запустения. Папский двор покинули многие художники и зодчие, ранее щедро кормившиеся из рук святого отца. Считается, что именно события 1527 года стали началом формирования маньеризма — нового течения в искусстве, утратившего былую идиллию и гармонию Ренессанса.

Ещё со времён нашествия готов, при осаде отрезавших город от акведуков, Рим постоянно испытывал недостаток хорошей питьевой воды. В последующие Тёмные века основная часть жителей селилась на Марсовом поле, в излучине реки, откуда и брала воду. Мутный и болотистый Тибр порой был единственным источником воды в городе. Немудрено, что болезни, вызываемые грязной водой, были бичом Рима той поры. Тем более, что та же река выполняла и функцию канализации. А что и говорить о славной и древней традиции римлян сбрасывать в Тибр тела убитых. Лишь в середине XV века Римский Папа Николай V, наняв инженера-художника Альберти, отремонтировал античный акведук «Аква Вирго».

На поросшем травой форуме, как и на заполненном античными руинами Палатине, паслись свиньи, погоняемые загорелыми мальчиками-свинопасами. Прежние площади, со статуями и колоннами, были обращены в огороды с капустой и луком. На многих улицах, особенно ближе к рынкам, тротуары были сильно замусорены и забрызганы кровью. Всюду валялись свиные внутренности и сваленная кучами тухлая рыба.

И всё-таки это был Рим, и даже лёжа в руинах, он был величественен и прекрасен. Как и полуразрушенный Колизей спустя и полторы тысячи лет продолжал удивлять и приводить в восторг, так и бессмертный город, символом которого он стал. И какому бы самому ужасному разрушению и опустошению его не подвергали, он всё равно оставался самим собой. А раны и язвы на теле лишь добавляли гротеска его величию.

Париж уже стал столицей Франции, Мадрид становился столицей Испании, уверенно отнимая сие звание у Толедо, но Рим ещё не был столицей Италии; он был и оставался столицей мира.

Въехав в город через Фламиниевы ворота, они направились прямиком к папской резиденции, где и намеревались застать маэстро. Но к околицам Ватикана добрались уже ночью, став на постой в пятиэтажном многоквартирном доме, похожем на древнюю инсулу.

К их счастью, Микеланджело в это время был в Риме и как раз там, куда они пожаловали. Более всего перед встречей с великим маэстро Янс Ульрих опасался того, что из-за событий девятилетней давности тот откажется брать в ученики немца. Да и ненависть со стороны римлян могла обернуться для Ларса страшными последствиями. Дабы избежать неприятностей, он решил выдать себя и своего сына за немецкоязычных швейцарцев из католического Люцерна.

Уже на следующий день, сразу после обеда, Микеланджело согласился уделить пару минут одарённому юноше. Для Ларса сие краткое свидание было подобно божественному откровению. Будто разошлись небеса и меж облаков показался светлый лик отца небесного. От волнения перехватывало дыхание, а сердце, казалось, вырвется из груди. Но более всего юного художника могли подвести дрожащие руки.

В свои шестьдесят Микеланджело был на пике славы и в самом разгаре своих творческих возможностей. Все величайшие конкуренты, кои могли сравниться с ним в творческой силе, ушли в мир иной, а единственным мастером, чьё имя было также известно, остался Тициан. Но с Тицианом они никогда не были соперниками, поскольку Тициан занимался только живописью, став на стезю придворного портретиста. Сам Микеланджело позировал ему для своего портрета.

К этому времени уже были завершены большинство его самых гениальных творений: статуя Давида, статуя Христа, Сикстинская капелла, капелла Медичи. То прерываясь, то вновь возобновляясь, продолжалась работа над гробницей Римского Папы Юлия II.

Как раз в это самое время маэстро начинал работу над алтарной стеной Сикстинской капеллы. До этого на ней уже была нанесена фреска, изображавшая Страшный суд, работы Пьетро Перуджино. Но по каким-то таинственным неизвестным причинам Папа приказал её уничтожить, а стену подготовить для новой работы. Следующий Римский Папа Павел III распорядился, чтобы новая фреска повторяла сюжет предыдущей и имела то же название — «Страшный суд».

Уладив с отцом Ларса вопрос стоимости обучения, маэстро, как и положено, решил испытать нового ученика и узнать, на что тот годится. Не теряя попусту драгоценного времени, он велел им следовать за собой. Так Ларс впервые оказался в Сикстинской капелле.

При взгляде снаружи это строгое прямоугольное здание с высоко расположенными окнами не производило какого-либо особого впечатления, и, если бы не колоссальный труд Микеланджело, превративший её в наипрекраснейшее творение, когда-либо созданное художником, остаться бы ей одной из сотен ничем не примечательных римских построек. Но здание, в котором собирается конклав кардиналов и время от времени совершаются папские богослужения, просто не могло быть чем-нибудь серым и заурядным.

Прознав, что новый ученик неплохой рисовальщик, маэстро задал ему сделать эскиз с натуры, для чего подозвал одного из полуобнажённых юношей-натурщиков, кои всегда были у него под рукой. Многие из них уже входили в образы, которые великому мастеру предстояло изобразить в своём произведении, и перед Ларсом предстал дремучий старец Харон с веслом в руке, на своей лодке перевозящий через адскую реку Ахерон грешников, осуждённых на вечные муки. Широко расставив ноги, он занёс над головой весло, готовясь разить им тех, кто отстал и не хочет отправляться в ад.

Со своим заданием Ларс справился на отлично, изобразив адского старика Харона во всём его грозном величии. И это несмотря на владевшее им колоссальнейшее волнение, от которого тряслись руки и перехватывало дыхание.

Сам великий маэстро нашёл его эскиз вполне приличным, а его автора вполне достойным стать одним из своих многочисленных помощников.

Последующие два дня Ларс провёл вместе с отцом, обустраивая быт на съёмной квартире и совершая тихие пешие прогулки по Риму. Наконец, решив финансовые и организационные вопросы, касающиеся обучения сына, мастер Ульрих покинул Вечный город.

В самой капелле полным ходом шли подготовительные работы. Мастера-строители готовили алтарную стену для последующей работы с ней мастеров-живописцев. Чтобы избежать оседания пыли, на поверхности фрески была изменена конфигурация алтарной стены: ей придали небольшой уклон внутрь помещения. Также были заделаны два окна, находившиеся в алтарной стене. Изначально Микеланджело хотел сохранить хотя бы часть прежней фрески Перуджино, но потом, чтобы добиться целостности композиции, вынужден был отказаться от этого.

В это время сам гранд-маэстро был поглощен разработкой общей идеи и планированием сюжета, на основе которого ему предстояло начать работу. Как и всему, за что он брался прежде, этой фреске суждено было иметь просто колоссальный, воистину апокалиптический, масштаб. Своим размахом она непременно должна была соответствовать росписям потолка и сводов капеллы, созданных им же, за четверть века до этого. И если предыдущие фрески, со всем величием и торжественностью, изображали мир в момент его сотворения и ожидания первого прихода Спасителя, то новому полотну суждено было показать этот мир в час его гибели и второго пришествия Спасителя, для суда над ним и его обитателями. И момент этой гибели должен был быть отображён не менее грандиозно, нежели момент сотворения и рождения. А справиться с этой величайшей задачей мог лишь сам Микеланджело, и это прекрасно понимал Павел III, буквально заставивший маэстро вернуться из Флоренции в Рим и приняться за новую работу.

Едва уяснив себе общую идею и вскользь набросав основу сюжета, маэстро приступил к подбору натурщиков, должных наглядно изображать сюжет фрески, а вернее огромное множество малых сюжетных линий, из которых затем складывалось общее, грандиозное, сюжетное полотно. Приоритет отдавался рослым, атлетически сложенным юношам, способным послужить моделями для древнегреческого Дорифора. Всего в основную группу было отобрано с три десятка молодых мужчин, должных служить моделями для более или менее значимых персонажей, и ещё с полсотни для персонажей второстепенных. С десяток приглашённых художников-гримёров, отбирая наиболее подходящие типажи, довершали их сходство с героями произведения. Так, просторное здание капеллы наполнялось апостолами, святыми мучениками, парящими в небесах ангелами и вылезающими из преисподней бесами. С десяток рисовальщиков, среди которых был и Ларс, видя перед собой уже вполне готовых персонажей, делали сотни набросков и эскизов, из которых лишь немногим выбранным суждено было остаться на полотне.

Иногда, под личным руководством самого маэстро, составлялись живые композиции отдельных частей полотна, в которых принимали участие десятки натурщиков. Так, стоя в своей огромной деревянной лодке, появлялся паромщик Харон, приведший к берегу реки Ахерон очередную компанию грешников и ударами своего весла выгоняющий их в сторону преисподней, где их уже ожидал окутанный змеями царь Минос; или же сотни умерших, слыша трубный призыв ангелов, встающих из отверстых могил, дабы присутствовать на Страшном суде. Это напоминало исполинских размеров театр, развернувшийся посреди капеллы, где у каждого действующего лица, будь то натурщик или художник, была своя собственная, совершенно особая, роль. И всей этой мистерией, с ловкостью заправского кукловода, руководил Микеланджело, добиваясь желаемого, казалось бы, в самых малых и незначительных деталях.

Подготовительные работы закончились к апрелю 1536 года. Хотя начало самой росписи пришлось отложить из-за трудностей с приобретением дорогих красок. За это же время маэстро окончательно разработал сюжет, создал как общую композицию, так и её отдельные детали, подобрал образы персонажей и натурщиков, которые должны были их изображать.

Работа с нанесением красок началась летом того же 1536 года, после того как были возведены леса и на подготовленную штукатурку нанесены чёрно-белые контуры будущего произведения. Воздух внутри капеллы пропитался едким запахом масла, а едва заметные контуры стали наполняться объёмом и цветом. Особым благом для художников было то, что теперь они могли работать по сухой штукатурке, не будучи ограниченными во времени, в отличие от мастеров XV столетия, вынужденных писать по сырой штукатурке, торопясь закончить работу, пока та не высохнет.

Как и в период работы над потолком капеллы, Микеланджело самостоятельно расписывал стену, пользуясь помощью лишь при приготовлении красок, создании черновых эскизов и нанесении подготовительного слоя штукатурки под роспись. К самой фреске он подпускал только Урбино — верного слугу и своего любимейшего ученика, который помогал ему писать фон.

Всё это время Ларс, не покладая рук, трудился наравне со всеми, создав с три сотни подготовительных рисунков, некоторые из которых маэстро счёл вполне достойными. Выполнив огромный объём работ, Ларс до филигранности довёл своё мастерство графика. Хотя больше всего его интересовала работа с краской, учиться которой он и приехал в Рим. В свободное время, коего, впрочем, выдавалось немного, Ларс посещал мастерские других, пусть и не столь знаменитых художников. Не подходя сам к их работе, он лишь внимательно наблюдал за тем, как и из чего приготовляют краски, как их разбавляют и смешивают, как наносят на полотно или штукатурку. Со временем он вполне себе уяснил, как приготовлять белила, охру, киноварь, ультрамарин, умбру и сажу, а заодно — как грунтовать холст или готовить штукатурку для нанесения фресок. Но интерес Ларса не ограничивался только одной живописью. По мере возможности он хотел научиться работать и со скульптурой, познать, хотя бы в азах, архитектуру и инженерию.

Иногда, когда выдавалась свободная минута, он отдавался прогулкам по паркам и дворцам Ватикана, конечно, в тех его частях, где это было дозволено. Он мог часами, не отрывая глаз, любоваться Изгнанием Гелиодора, Пожаром в Борго и Афинской школой Рафаэля, или же изучать более ранние работы своего не менее легендарного учителя. В город он практически не выходил, так как Рим в ту пору представлял собой малоприятное, да и попросту небезопасное место.

Спустя три года его пребывания в Риме Ларса навестил отец, приехавший с намерением забрать его домой, так как срок обучения, за который было заплачено, уже заканчивался. Но Ларс, только начавший вникать в азы и тонкости искусств, стал уговаривать отца продлить сроки своего обучения. Посетив с приглашения самого Микеланджело Сикстинскую капеллу, мастер Ульрих остался польщён тем, что его сын причастен к созданию величайшего шедевра и согласился продлить срок его обучения ещё на два с половиной года, внеся за это соответствующую плату.

Периодически в капеллу наведывался сам Павел III, желая взглянуть на ещё не завершённый шедевр. Микеланджело не любил этого, но противиться воле святого отца не смел. В такие дни все работы прекращались, леса разбирались, и капелла оставалась свободной, чтобы святейший отец, в сопровождении одного лишь маэстро, мог по достоинству оценить его труд.

Так, мало-помалу, перед заказчиком и целой мастерской неустанно работающих художников, стал проявляться окончательный вид великого произведения.

В центре, на фоне тёмно-синего неба, возвышалась освещённая золотым светом фигура Христа, вершащего Страшный суд. Слева от своего сына восседала Богородица, будучи единственной полностью одетой фигурой на всей фреске. Вокруг них застыли взывающие о своём спасении толпы обнажённых людей, словно поднятых могучим вихрем.

Верхняя часть фрески, под самыми арками свода, изображала наказания грешников. На левой доле, они, надрываясь и изнемогая, воздвигали крест, на котором был распят Иисус, а на правой, с неимоверными усилиями, поднимали тяжёлую колонну, возле которой его бичевали. Крест и колонна были наклонены к середине свода, тем самым уравновешивая сложную композицию.

Вокруг Иисуса и Богородицы застыли могучие, полностью обнажённые, фигуры — действующие лица как Ветхого, так и Нового заветов. Слева от Спасителя, заметно выделяясь из хаотичной толпы, стоял апостол Пётр, держа в руке ключ от рая. За ним, дальше влево, пребывали святые мученики с орудиями их казней: апостол Андрей с крестом, святой Себастьян со стрелами, святая Екатерина с колесом, святой Лаврентий с железной решёткой. Чуть правее, у левой ноги Христа, сидел святой Варфоломей с ножом и собственной содранной кожей. Справа от Христа стоял ветхозаветный Ной, спасший немногих избранных во время Всемирного потопа. Сразу за ним стояло множество фигур полностью обнажённых мужчин и женщин: прислушивающихся, рыдающих, играющих на лире и несущих крест.

Ещё ниже, в середине следующего уровня, находились парящие в облаках бескрылые ангелы, пробуждающие мёртвых звуками труб. Справа от них возносились души спасённых праведников, слева — тёмные фигуры демонов хватали и уносили в ад осуждённых грешников.

В самом низу фрески находился ад. В центре, заметно выделяясь на общем фоне, стоял паромщик Харон, замахнувшийся веслом на испуганных грешников, выгоняя их из своей лодки на адский берег. В самом углу стоял судья загробного мира Минос, с ослиными ушами и обвившимися вокруг него змеями, посреди огромной толпы из людей, взывающих о прощении. Справа от Миноса располагалось кладбище с поднимающимися из могил мертвецами.

В 1540 году, когда работы над фреской близились к завершению, Микеланджело упал с лесов, из-за чего в работе пришлось делать очередной перерыв.

Со дня начала гениального труда и до полного его окончания минуло почти шесть лет. Фреска была завершена в 1541 году; её открытие состоялось в канун дня Всех Святых.

Но папское окружения восприняло представленную им картину очень неоднозначно, и причиной тому было засилье в ней обнажённых человеческих тел. Художника обвинили в безнравственности и непристойности, так как он изобразил обнажённые тела, не скрыв гениталии, в самой главной христианской церкви. Великий и ужасный кардинал Карафа* даже пригрозил ему инквизицией. Развязав так называемую «Компанию фигового листа», инквизитор вознамерился уничтожить «неприличную» фреску. Благо, сам Павел III не поддержал этой инициативы. В итоге решились ограничится дорисовкой драпировок, должных прикрыть наиболее «неприличные» места. Один из недовольных очевидцев произнёс фразу, ставшую впоследствии знаменитой, что перед подобной картиной «даже в публичном доме надо было бы закрыть от стыда глаза».

Тем временем подошёл к концу срок искуса, за который было уплачено отцом Ларса. Пять с половиной лет, проведённых в мире прекрасного, средь муз, ангелов и сивилл, минули как в сладком сне. Летом 1541 года снова приехал отец, и у Ларса больше не было совершенно никакого повода, чтобы оставаться в Риме и далее. Попрощавшись с великим маэстро и расплатившись со всеми счетами, они присоединились к группе немецких и фламандских паломников, возвращающихся домой с богомолья, и двинулись с ними на север, торопясь успеть, пока тропы и перевалы в Альпах были ещё проходимы.