Супергероизм. Фигуры за свечой

Глеб Селезнев

Данная книга – попытка представить человека, обладающего сверхспособностями в реальной жизни, а не в вымышленной вселенной, со всеми физическими, логическими и философскими обоснованиями.

11

Солнце, словно пыльный налёт, словно воск, уже осело с самого утра на безликих домах, на разбитых дорогах, на грязных листьях деревьев, на крышах дешёвых автомобилей и на макушках людей, видимых вдалеке, путалось в их волосах, било им в глаза, слепящими брызгами отскакивая от сырого от росы камня и нисколько, вот абсолютно, не делало ни этот город, ни весь этот мир красивее или чище. Наоборот, он выглядел ещё отвратнее — словно тухлятина, которую пытались приукрасить соусами и приправами.

Желвак воровато оглянулся по сторонам, когда за ними с грохотом закрылась косо повешенная дверь подъезда. Двор был пуст, но за проходом в него — аркой — то и дело мелькали одинокие прохожие с кислыми минами, которые должны были идти на работу, или ещё по каким делам в это субботнее утро. Идти туда не хотелось, как, впрочем, и всегда, но Коготовский непременно его потащит. Ладно, большие скопления людей сейчас если только в парке, на рынке, или вообще в каких-нибудь культурных центрах, а в магазин, если что, пускай катится сам.

— Пошли, пройдёмся, — сказал Коготовский, щурясь на солнце.

— Пошли лучше в беседку сядем, пока бабки не заняли, — ответил Желвак.

— Опять потакаешь своему страху?

— Со своими страхами разберись.

— У меня их нет.

— Что ж ты тогда по вечерам заливаешь?

— Это не мои.

Они вышли из двора-колодца и повернули направо — вниз по шоссе с узким, относительно ровным тротуаром. По левую руку, за небольшой рощей виднелась река с пустынным дальним берегом, вода в ней рябила так, что больно было смотреть. Редкие встречные прохожие смотрели в пыльный воздух перед собой и Желвака с Коготовским не замечали вовсе, словно они были невидимыми. Желвак нарочно сверлил взглядом каждого из них, сам особенно не задумываясь, зачем это делает, он был зол на эти серые пустые лица, глупые, не способные понять, что они живут в дерьме, которым закидывают всё вокруг сами, сами себя садят на цепи и меряются, какая у кого тяжелее и ярче блестит.

— Может, спровоцируем их? — спросил Коготовский.

— В смысле? — довольно резко спросил Желвак, и Коготовский конечно услышал, что всё он понял и прямо-таки сжался в комок при его словах.

— Я же объяснял тебе: проблему не решить спиной, на неё нужно бросаться грудью.

— Вот ты на свои и бросайся.

— С удовольствием, ты только укажи на мою проблему, и я тебе покажу, как это делается, — с этими словами Коготовский неожиданно рассмеялся, как будто даже с удивлением для самого себя.

— Давай, завяжи-ка с бухлом.

— Я ж сказал — алкоголь глушит не мой страх. Ты вот можешь встать и идти, оборвать очередной сигнал, для тебя анестетик — движение, а мне, что делать? Я могу только ждать тебя, да и СЛЫШУ я гораздо лучше. Чем мне перекрывать этот ужас?

— Но ведь тебе не особо-то помогает?

— Это, смотря сколько принять. Впрочем, если учесть, что все это с отрезвлением наваливается с удвоенной силой, плюс похмелье, возможно, что вкупе всё это равно нулю.

— Если не меньше.

— Если не меньше, — задумчиво вздыхает Коготовский. Наверное, ты прав. Давай так, я перестаю пить, а ты пробуешь терапию, о которой я говорю.

— Какую ещё терапию?

— Сам раздуваешь свой страх, пока он не лопнет.

Желвак некоторое время молчит.

— Мне и так нормально. Встанет у меня на место крыша, что с того? Что мне — в академию поступать, идти работать? По театрам ходить?

Коготовский молчал, и Желваку показалось, что ему впервые в жизни в их разговоре нечего ответить. Даже как-то неудобно стало.

Некоторое время шли молча, практически обойдя квартал. Неподалёку от последнего перекрёстка у грязно-желтого здания, коричневая табличка которого должна была обозначать какое-то государственное заведение, или как там это называется, стояла шумная толпа людей. Желвак и так всю дорогу, как, впрочем, и всегда находясь в городе, был взвинчен и насторожен, а сейчас и вовсе напрягся до крайности, сердце застучало так, что его толчки стали отдаваться болью в горле. В голове, как обычно в таких случаях, образовался какой-то фарш, и лишь одна мысль была внятной, вернее, не мысль даже, а просто желание: лишь бы этот идиот сейчас не вздумал применить свой метод.

Один он был бы спокойнее. Люди были молодыми, даже очень, скорее всего, какие-нибудь студенты, а здание это — их институт, или какое-нибудь там училище. Было их человек пятнадцать, в основном парни, девушек меньше, большая часть из них стояла спокойно, кто с безразличием, а кто и с интересом наблюдая за несколькими балагурами, громко смеющимися, матерящимися и всеми силами пытающимися, по всей очевидности, обратить на себя внимание. Бывало, на пути Желвака встречалось и гораздо большее количество народа, например угрюмые, мятые ото сна заводчане, ждущие на остановке своего утреннего автобуса. Они стояли разрозненно, выплывая из густого тумана, как призраки, но даже и без тумана Желвак не только видел, но и как-то чувствовал отсутствие в них какой-то общности и способности действовать сообща при виде какой-нибудь житейской мелочи. Впрочем, может быть, часть их и объединилась бы, став слепком, если рядом с ними, на их глазах, кто-то кого-то стал насиловать или убивать. Но Желвак никак не мог быть объектом внимания такого слепка.

Другое дело, если бы Желвак влез в какую-нибудь очередь в магазине или ещё где, по глупости и незнанию, как люди в этих очередях разбираются, кто где должен стоять, или просто боясь спросить, кто в ней последний, потому что, опять-таки — это обратило бы на него всеобщее внимание. Особенно очередь из скандальных сварливых тёток или бабок — это было самое страшное, Желвак вдруг даже усмехнулся, сквозь натянутые нити нервов, осознав, что очередь из стоящих и сидящих не пойми как бабок — это самый страшный его кошмар. Вот, они все разом поворачиваются, вперивают в него свои злые зенки, раскрывают рты, и… и это уже не они, то есть не разные люди, а единое многоротое и многоглазое чучело. Слепок.

При этом Желвак прекрасно понимал, даже когда он видел перед собой эту тварь, понимал, что это всё плод его больного разума, что люди не могут «слепиться» и стать одним, что это всё те же бабки и тётки, просто в едином гневе, с единой целью, набросившиеся на него, причём только словесно… Но он не мог ничего с собой поделать — он не видел перед собой людей, он видел лишь слепок, и даже не слышал, что орут его рты…

Они уже поравнялись со студентами, приблизившись к ним на максимальное расстояние, и Желвака обдало холодным потом: он не зря опасался этих весельчаков, которые только и делали, что искали, за что бы зацепиться, как ещё проявить себя, кого подколоть. Все трое, а вместе с ними и часть остальных смотрели на Желвака и Коготовского — заросшего детину в старом свитере и калясочника с больным землистым лицом. Причем, колясочник этот неотрывно с какой-то усмешкой в глазах смотрел на них, будто только и ждал, что они сделают, и что-то собираясь сделать в ответ.

Конец ознакомительного фрагмента.