Лунный кот 2020

Георгий Панкратов, 2020

«Лунный кот» – новая городская легенда Нижнего Новгорода. Мистика, ужасы и детектив, вплетенные в каноны русской психологической прозы и замешанные на современной повестке дня. Новая редакция романа Георгия Панкратова, автора журналов «Знамя», «Новый мир», «Урал», «Юность». Роман получил премию журнала «Урал» за лучшую публикацию года в прозе и отмечен присутствием в длинных списках премий «Ясная поляна» и «Русский детектив».

День второй

Уснуть на новом месте было тяжело. Всю ночь учитель ворочался, просыпался, тревожно всматривался в тишину, вставал, бродил по комнате и вновь ложился.

— Сон алкоголика, — бормотал он, закутываясь в одеяло, но через пару минут сбрасывая его. В какой-то момент решил подойти к окну, взглянуть на укутанные ночью купола церкви и несколько раз перекреститься. Вроде бы полегчало.

Под утро Ивану Матвеевичу приснился странный сон. Как будто он стоял в коридоре какой-то незнакомой квартиры, затопленной водой. Воды было выше, чем по колено, и странная, понятная только во сне логика подсказывала, что вода пребывает. Навстречу ему вышел мужчина в домашнем халате и очках с позолоченной оправой. У него были редкие усики и жиденькая бородка, он вышел из комнаты, заглянуть в которую Ивану Матвеевичу никак не удавалось, и направился, преодолевая сопротивление воды, к учителю. Мужчина не смотрел на него и, лишь когда подошел к нему почти вплотную, поднял взгляд, и учитель невольно отшатнулся.

— Стой, дурак, — прошептал он себе. — Здесь же вода.

Во взгляде мужчины не было ничего страшного, не было даже удивительного. Это был обыкновенный взгляд человека, достигшего возраста тридцати лет. В нем отражался холодным огоньком груз знаний о жизни, накопленных за годы молодости, смешанный с усталостью и надеждами, что предстоящие годы от тридцати до сорока — это и есть настоящая жизнь во всей ее полноте. Что все эти знания, которые вызывали раньше тревогу, сейчас начнут приносить прибыль: страдания сменятся удовольствиями, беспокойства — уверенностью и уютом. Во взгляде читалось свершившееся буквально вчера расставание с иллюзиями, и радость от него, и чувство очищения, и ожидание того, что в жизни теперь будет меньше смысла, но больше счастья. Иной человек бы просто отметил, что взгляд был открытым, спокойным и доброжелательным, но Ивану Матвеевичу хватило доли секунды, чтобы понять о нем все. Мужчина напомнил учителю его самого — только лет десять назад. Учитель, конечно, знал то, что незнакомцу только предстоит выяснить: и последующие десять лет не принесут ему успокоения, а разница только в том, что по прошествии их уже не будет этой надежды. Правда, будет другая. Но ее бы незнакомец все равно не понял, да и рано было понимать. Учитель жил от надежды к надежде, он знал, о чем речь.

— Как замечательно, что вы приехали, — сказал мужчина, протягивая руку.

После этих слов ни о каком сне можно было не мечтать. Словно ужаленный, Иван Матвеевич подскочил на кровати и потянулся к бутылке, предусмотрительно оставленной на полу. На этот раз он непредусмотрительно отхлебнул больше, чем обычно, и чуть не поперхнулся. Проснувшись окончательно, подошел к окну и долго всматривался в тишину улицы, стены церкви напротив и забор перед ней, мусор, подгоняемый ветром. Медленно рассветало.

Иван Матвеевич постоял немного возле одного окна и подошел к другому. Оттуда открывался другой вид: на худые заборы, которые скрывали покосившиеся деревянные одноэтажки. Хотя что там было скрывать: бедность и уныние живущих там людей не скроешь. «Доживающих», — подумал учитель. Отчего-то ему казалось, что в таких жилищах могут жить только старики, такие же дряхлые, как их дома.

В здоровом и сознательном возрасте ни один человек не мог приехать и поселиться здесь добровольно. Кроме него. Эта мысль согревала учителя, нашептывала о его какой-никакой, а все-таки уникальности, оригинальности: ему сорок лет, а он все еще живет наперекор правилам однообразного мира. А может, грела и вовсе не мысль, а водка, которая уже мягко обволакивала его живот и мозг. «Надо же в школу идти, знакомиться». Он открыл форточку, впустил в квартиру свежий утренний воздух.

В новом жилище учителя, неприхотливого и непритязательного в жизни, напрягало только одно. Да и то напрягало время от времени — когда он хотел посмотреть в окно, выходившее на хилые дома. Это была пристройка к его дому, закрывавшая практически половину широкого окна. Приходилось смотреть на подгнивающее дерево, грязь и насекомых в проеме между стеклом и стеной пристройки. «Зачем ее построили? — икая, думал учитель. — Сарай, что ли, какой-то? И кто ей пользуется?» Да, по внешнему виду пристройка напоминала именно старый сарай. Ветхая дверь была заперта на ржавый замок — глядя на него, учитель сделал вывод, что туда давно не заглядывали. Получится ли открыть этот замок, если он такой ржавый? Да и вообще, к чему было ставить этот дурацкий сарай вплотную к дому, тем более к окну?

— Тебе-то что? — устало сказал Иван Матвеевич и бросил взгляд на конверт на подоконнике. Это была весточка, полученная еще до отъезда. Он зачитал ее до дыр в дороге, несколько раз перечел в новой квартире и знал уже наизусть, но, увидев снова, не смог удержаться, раскрыл конверт и извлек заветный лист. Письмо было напечатано, хотя свои он писал всегда от руки.

— Пока она еще напишет новую! — вздохнул учитель и приступил к чтению.

«Дорогой мой! Наверное, ты поступаешь правильно. Понять твою логику для такого человека, как я, видимо, невозможно. Что поделаешь, я земна. Мне нужен город — комфорт, мне нужны отношения без заморочек. Нужна возможность жить и чувствовать, что живешь. А сегодня это можно только здесь. Не знаю, что должно произойти, чтобы уехать отсюда, как вообще нужно думать и как понимать жизнь. Вас — тех, кто родился здесь, не понять, вы всё видите с какой-то другой стороны.

Пусть тебе и приятно, когда я признаю твою уникальность, но она совсем не в том, что ты не видишь в упор прелесть Москвы. Да и не в том, что ты ищешь счастья. Счастья ищут все, каждый человек только этим и занят — постоянно ищет счастья. Вот и я пишу это письмо, а сама думаю о своем счастье — когда оно настанет, а главное, каким будет. Если в поисках своего счастья ты уезжаешь за тридевять земель, то как тебя можно судить? Ради счастья можно делать все.

У тебя понятная и честная профессия. Учи детей. Но она требует отречения. Что может она принести тебе, тем более в сорок лет, в провинции? Я помню свою учительницу литературы. Она учила нас понимать друг друга, видеть людей и их намерения. Она любила книги, но мне кажется, литературу нельзя преподавать как любовь к книгам. Литература — это мотивация людей, это то, что движет их поступками, учит, чего ожидать в той, большой жизни, в которую тебя выставит однажды, как на мороз, школа.

У нас была такая игра: класс разделялся на футуристов, символистов и кто там еще был, не помню. В футуристы пошли прогрессивные парни и творческие девочки. Они и сами писали стихи, играли в группах, ходили по клубам, употребляли наркотики. В общем, элита, творческая интеллигенция. Сами нарисовали плакаты, перемешивали Маяковского и Хлебникова с собственными произведениями, кричали что-то, были разодеты в длинные шарфы.

Их мало кто слушал. Когда в школе были субботники, и все убирали мусор и помогали сажать деревца, футуристы стояли рядом, засунув руки в карманы, и щурясь наблюдали за снующим пролетариатом. Они наотрез отказались работать руками и смеялись в лицо учителю. “Интеллигенция, мля”, — говорили про них наши рабочие парни. Символистами, а точнее символистками стали романтичные девочки, которые сами писали стихи, но другие — про дым из-под ресниц, про кровь-любовь и “ты с другою ходишь”. Многие из них были по-настоящему красивы, но, признаться, глупы.

Наверное, они и сами понимали это. До настоящих символистов им было далеко, но их это не волновало: нам наплевать, какой там ямб, говорили они, мы чувствуем сердцем: этот стих про меня. Ну а в третью группу — как же их звали, этих? Ну, ты знаешь — пошли все те, кто сейчас стал офисным планктоном: все скучные, серые мыши, некрасивые девочки, ботаники и мальчики, которым откровенно поэзия была побоку, и им просто нужно было куда-то примкнуть. А мне никто из них не нравился, да и стихи не нравились. Я выбрала Есенина. Не за его поэзию, а за его жизнь. Когда подошла моя очередь выступать, я сказала: “Представляю Сергея Есенина, который ни с кем из вас не водился, и будь он сейчас здесь, а не я, он бы тоже не примкнул бы ни к одной кучке, а выступал отдельно. Кучки бессильны, а личность — всесильна”.

Может, я тогда неверно понимала Есенина, но для меня идеалом так и остался тот, виртуальный Есенин. К сожалению, я не такая. Я знаю, чего хочу — да, я недавно здесь, но я не буду же всю жизнь писать эти весточки! — знаю, что не взорву мир, не стану посреди толпы и не крикну, что вот она я, что вы мне не нравитесь, и я вас всех сделаю ценой своего таланта и железной воли. Нет, я это не смогу, потому что знаю: ни таланта, ни чудовищной воли у меня нет. Но из того, на что способна, я выжму максимум. Мне не нужен для этого мужчина; да, ты, наверное, расстроишься, ты же подкатываешь ко мне. Ты пишешь неплохо, но что с того? Ты разве Есенин?

А мне дороже всего в жизни свобода. Свобода — это способность дышать, когда ты это умеешь, у тебя не отнять это умение. Ты никогда не сможешь полюбить что-то другое, если ты влюблен в свободу. Я здесь немножко завидую тебе: у тебя свободы в избытке. Вот так бросать все, уезжать в глубокую провинцию, начинать полностью новую жизнь может, наверное, только абсолютно свободный человек. Ты больше свободен.

Я сижу в этом городе и пишу письма, а по вечерам думаю о будущем и смотрю в окно двора, там вспыхивают и гаснут фары, и возвращаются домой те, кто уже стал здесь своим — возвращаются, улыбаясь. А утром снова пишу. И потом, задумываясь о тебе снова, я перестаю завидовать твоей свободе. Знаешь, почему? Она непродуктивна. Тебе не хватает силы. А там, где есть свобода, сила обязательна. Свобода без силы — это просто болтание в проруби. Извини уж. Не желаю тебе этого. Просто говорю, как есть. Из-за моей прямолинейности от меня уходил не один мужчина. Но мне моя прямолинейность дороже — я так и говорила.

Тебе нужно обрести силу, иначе что твоя свобода? Сюда, в этот город едут сильные, а кто едет отсюда? Сила, свобода и счастье — вот что здесь главное. Огромный город живет этим. Если ты уезжаешь отсюда — значит, тебе не хватает свободы, не хватает силы, не хватает счастья. Я знаю, что ты несчастлив, как ни скрывай это, иначе зачем ты писал бы мне? Ты несчастлив потому, что тебе не хватает условий. Ты пишешь, что все перетерпишь. Терпение, переживание невзгод — это не сила. Сила — это нетерпение. Когда ты не можешь смириться с тем, как живешь, и ломаешь свою жизнь, взрываешь, как бомба, и создаешь новую реальность.

Скажу по секрету, хотя ты наверняка это слышал: мужчинам, способным на это, и достаются такие женщины, как я. Скорее так: именно таким мужчинам вообще достаются женщины. И даже — считай, что я шепчу тебе на ушко, по секрету — ты можешь быть учителем литературы. А ты то спрашиваешь, красивая ли я, то просишь фоточку, то отвешиваешь необязательные комплименты — зачем, если ты даже меня не видел? Но я отвечу: да, красивая. Если тебе действительно это так важно знать, если ты не хочешь получать весточки от некрасивой женщины и тратить на них свое время. Скажу тебе больше: я как раз такая, о которых пишут в Интернете — тебе покажется глупым, ну и ладно — меня трудно найти, легко потерять, но невозможно забыть».

На этих словах учитель поморщился: «Все-таки, это было не обязательно».

«Знаю, — как будто ответила его собеседница. — Но, что поделаешь, если в этой банальной и такой популярной форме выражено все, что надо. Зачем придумывать что-то еще?

Учи мужчин понимать женщин, а женщин понимать мужчин. Учи понимать, в какой стороне искать счастье, и учи искать дорогу к нему, а если дороги нет — так прокладывать. Да и учись потихоньку сам, хотя как-то странно мне, незнакомке, объяснять это взрослому человеку. Просто пойми: а зачем вообще нужна твоя литература, если не за этим?

Отвечаю на твой последний вопрос. Писать, конечно же, буду. Сообщи новый адрес — и нет проблем. Просто, может, письмо будет идти дольше. Ну а так — все то же самое.

Хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Такой неуверенный, запутавшийся, но ты все-таки симпатичен мне. Да и жизнь тебя сейчас будет проверять: готовься к стрессам и неожиданностям. На новом месте всегда так. Будет непросто. Так что тебе понадобится удача, которой и желаю.

Обнимаю тебя».

Иван Матвеевич ошалело смотрел на последнюю строчку и не мог оторваться. В голове как будто что-то перемкнуло. Он вдруг понял, что ответил ей так, как будто вообще не читал письма. Что ей с того, что он закусывал огурчиком, ходил по снегу?

— Я отвечал не ей, а на свое, как будто и не видел, что она пишет, — проговорил он медленно. Водка ударила в голову, и он принялся искать бумагу, переворошил содержимое шкафов, пары собственных, еще не разобранных сумок, с которыми приехал, но бумаги нигде не оказалось. Зато оставалась водка, и учитель, терзаемый осознанием неправильного ответа, решил допить ее до конца.

— Не пойду сегодня в школу, — сказал он вслух, медленно, делая акцент на каждом слове, и тут же пьяно рассмеялся двусмысленности. — Слишком много событий за одно короткое утро.

Через час он ехал в автобусе, обозревая из окна город. Увиденное не впечатляло. Нижний Новгород был небогат, центр стоял в запустении — исторические здания то тут, то там были обнесены заборами, но никакого ремонта за ними не наблюдалось, скорее это была подготовка к сносу. Даже набережная не производила впечатления: река в городе как будто существовала отдельно, не нужная никому.

К берегам были пришвартованы обшарпанные катерки: похоже, в последний рейс они выходили многие годы назад. Спуск к реке с обоих берегов был завален мусором, да и в самой воде его хватало. Отъезжая от центра, автобус заворачивал в квартал старых, потрепанных жизнью деревянных домов вроде тех, на которые учитель смотрел из окна и в котором сам теперь проживал, а дальше начинались унылые массивы спальных районов: многоэтажки, сетевые универсамы, уродливые стеклянные торговые ряды, склады, обитые сайдингом, огороженные платные парковки и ржавые, оставшиеся еще с советских времен низенькие гаражи.

«Может, я сел не в тот автобус?» — думал учитель и выпрыгивал из задних дверей за пару остановок до конечной, не желая продолжать маршрут. Его уже мутило от водки, и чувствовал он себя неважно. Желания пить больше не было, и на смену пришло резкое и непреодолимое желание спать. Он прислонился к гаражу, осмотрелся по сторонам, не идет ли кто — люди были, но вдалеке, — и сунул два пальца в рот. Выпитое утром и съеденное предыдущим вечером, смешавшись в сплошной вонючий поток, устремилось наружу, заливая стену гаража и ботинки Ивана Матвеевича.

«На свободу», — почему-то подумал учитель. Ему хотелось отвлечься, не концентрировать внимание на том, что делает — это же так скверно! — но не получалось. Прочищая желудок, сложно думать о чем-то другом. Отплевываясь и тихо ругаясь, учитель побрел на остановку, чтобы сесть на другой автобус и снова отправиться в центр. Светило солнце, день был в самом разгаре.

«Тепло», — сказал учитель радостно, а люди на остановке брезгливо смотрели и отворачивались от него. Молодая мать схватила за руку дочку-подростка и строго сказала: «Отойди от пьяницы». «Интересно, — подумал Иван Матвеевич, присаживаясь на освободившуюся железную лавку. — Что бы она сказала, узнав, что я приехал учить ее дочь?» Дальше этой мысли ему думать не хотелось, да и не моглось: сначала он уронил голову набок, а затем и всем телом плюхнулся на лавку и прекратил что-либо слышать, видеть и понимать. И так до самого вечера.

Когда он очнулся, было уже темно. Смутно разглядев людей, отшатнувшихся от его ожившего тела, вскочил, подняв из лужи портфель, и бормоча «Извините, извините», поспешил уйти. «Всё потом, сначала выпить!» В первом попавшемся магазине, как ни странно, не оказалось водки. Он взял две банки самого крепкого и дешевого пива, одну выпил несколькими глотками, не отходя от магазина, вторую только открыл, отхлебнул и поплелся к автобусам.

Прохладным вечером да после банки крепкого поездка в автобусе казалась прекрасным приключением, которое он предвкушал, выбирая маршруты. Изо рта текла слюна, толстые очки странно покосились, от безнадежно испачканной одежды попахивало. В какой-то момент Иван Матвеевич стал сам себе противен, но сделал еще пару глотков пива, и ощущение прошло.

Подошедший автобус приветливо приглашал войти внутрь, погреться в тепле, полюбоваться видами города, расположившись на любом удобном месте: ярко освещенный салон был пуст. Спустя пару остановок сюда набьются люди, но он успеет выбрать место. Впрочем, что тут выбирать: конечно, это будет место за кабиной водителя, переднее, его любимое.

Учитель плюхнулся на сиденье, улыбнулся и устремил взгляд в окно. В окне он увидел себя и салон автобуса, во тьме было невозможно рассмотреть, где он сейчас проезжает, но что-то подсказывало учителю, что там нет ничего интересного. А когда будет, ему об этом объявит водитель. «Смешно? — подумал учитель и внезапно начал икать. — Еще как. А вот ехать бы и ехать на первом сиденье полупустого вечернего автобуса, в легком опьянении после одной бутылки пива, по городам и деревенькам, переулочкам и площадям. Так бы и всю жизнь», — от наслаждения он даже зажмурился. Но объявление, сделанное водителем, заставило вздрогнуть: «Кладбище».

— Неудивительно, что никто не заходит, — пробормотал стремительно пьянеющий учитель и снова взглянул в окно. Автобус действительно проезжал мимо кладбища, за невысоким забором виднелись темные кресты. Иван Матвеевич сделал большой глоток пива, и его вновь потянуло на мысли: «Наверняка, обычное кладбище. На могильных плитах лица одухотворенные, смотрящие куда-то вдаль или внутрь себя. Либо полет мысли, либо самокопание. Сколько я таких видел. Никогда — крайние формы эмоций: недовольство или радостный смех. А на деле? Была такая тетка лет пятидесяти, начальницей какого-нибудь отдела, жрала мясо и жирными руками переключала каналы. Была любительницей “Смехопанорамы” Петросяна. А фотография взята двадцатилетней давности, когда она позировала подруге, впервые приехав в Ленинград. Мы помним тебя такой».

Учитель обратил внимание, что автобус давно проехал кладбище, а за время раздумий в салон набилось прилично людей. Возле него стояли женщины неопределенного возраста и неодобрительно косились то на учителя, то на пиво в его руке. Ему они тоже не нравились. Изображая брезгливость, он отвернулся к окну.

— Уступи место ребеночку, — сурово сказала женщина.

Иван Матвеевич снова повернул голову и увидел мальчика рядом с соседним сиденьем. Мальчик был совсем маленький, но учитель не умел определять возраст таких детей: казалось, ребенок только научился не падать, и вот уже стоял в переполненном автобусе. «Общение с детьми — это наука, талант, призвание, — думал всегда учитель. — Оно недоступно людям, отягощенным раздумьями о судьбах мира».

— Да, конечно, — он поднялся.

Мама посадила ребенка на сиденье и встала рядом, оттолкнув учителя и даже не сказав спасибо. Но сам мальчик не отрывал от учителя глаз — настолько долго, что тому стало не по себе. Иван Матвеевич сделал последние глотки пива и положил опустошенную емкость в карман.

«Когда маленький ребенок смотрит вам в глаза — он знает о вас все. Он знает, куда вы едете. Он знает, что вы делали каким-нибудь летом какого-то года. Он знает, какой след вы оставите в истории мира. Все ваши сильные и слабые стороны, потаенные мечты и невысказанные терзания. Он читает вас, и, прочитав, отворачивается — вы больше не интересны ему, он больше на вас не взглянет».

Так и произошло. Прочитав учителя, мальчик отвел взгляд и оживленно заговорил мамой, Ивану Матвеевичу же сделалось совсем неуютно, да и пиво закончилось, и он подошел к двери. Автобус остановился, но дверь не спешила открываться.

— Через переднюю не выходим, — крикнул водитель.

— Тьфу ты, — выругался учитель и, расталкивая женщин, поспешил к средним дверям автобуса и успел выскочить, когда они уже закрывались. Проводил транспорт взглядом и осмотрелся: где же он вышел? Напротив, через дорогу, похоже, простирался большой парк — по крайней мере, учитель не видел, где бы он заканчивался. В нескольких шагах — магазин «Продукты». То, что надо.

Конец ознакомительного фрагмента.