Русские избранники

Георг фон Гельбиг, 1809

Книга, написанная послами Саксонии в России при императрице Екатерине Великой, рассказывает о жизни 110 представителей разных народов, искавших удачи и успеха при русском дворе. Ее мемуары очень правдивы, но настолько откровенны и вызывают гнев императрицы, что она отзывает послов. Это создает трудности для издания книги, но мы надеемся, что читатели нашей страны оценят ее и заинтересуются.

5. Генрих Иван Фридрих Остерман

Польза возможно большего просвещения человека несомненна; и решительна. Образование научает наиболее удовлетворительному, наиболее полезному и, вообще говоря, наиболее совершенному применению человеческих способностей; оно дает более светлое и более высокое понятие об истинной религии, которая не связывается ни с каким толком христианства, мохамеданства, иудаизма и всех других верований, признающих единого Бога, как бы эти верования ни именовались; оно облагораживает плоды учености; оно вселяет гордость в исполнение того высокого назначения, к которому человек призван; оно поощряет исполнять всякое дело возможно достойным образом; оно является наиболее совершенным утешителем в незаслуженных страданиях; оно облегчает переход от жизни к смерти. Значение высшего образования еще гораздо разнообразнее, но не все образованные люди приносят ту пользу, которую оно вселяет.

Генрих Иван Фридрих Остерман был второй сын лютеранского пастора в Боккуме, городе в вестфальском графстве Марк. Он учился в Иене и по рекомендации своего старшего брата, бывшего уже в России, поступил в 1704 году в службу к русскому вице-адмиралу Крёйсу^[53], который вследствие его ловкости и очень быстрого усвоения русской речи представил его при удобном случае Петру как человека весьма полезного.

С этого момента он оказывал русскому двору чрезвычайно полезные услуги как в политических, так и в домашних делах. Они так важны и так разнообразны, что их нельзя коснуться только слегка. История исполнения возлагавшихся на него обязанностей так тесно входит в летописи русских государей до конца 1741 года, что невозможно отделить одну от других. Всё государи. России, которым он служил, вполне доверяли ему и не упускали случая награждать его.

Подробно описывать жизнь этого великого человека было бы слишком пространно; мы расскажем лишь несколько мало кому известных фактов о его службе и о последних годах пребывания его в Петербурге до ссылки в Сибирь.

Известно, что Остерман вместе с Екатериной I и Шафировым спас императора из очень опасного положения при Пруте. Об этом следует упомянуть потому, что с этого времени Петр стал оказывать ему неограниченное доверие. В 1721 году государь послал графа Брюса^[54] и барона Остермана в Ништадт для заключения мира с Швецией. Остерман взял с собою вексель на большую сумму от купца Мейера^[55], но не взял дукатов, потому что, как он говорил, тяжелые денежные шкатулки производят большой шум. В Ништадте должны были съезжаться всякий раз все комиссары вместе, так как все должно было решаться сообща. Остерман всегда являлся навеселе. Шведы уже полагали, что они выиграли по всем пунктам. Но Остерман проводил все свободное от собраний время у Цедеркрёйца, самого важного из шведских комиссаров, сговорился с ним обо всем, дал ему 100 000 рублей и возвратил ему все земли в Лифляндии, принадлежавшие его фамилии, взамен чего получил в пользу императора герцогства Лифляндию и Эстландию, которые должны были впоследствии быть куплены, для вида, за известную сумму^[56] у шведского двора, чтобы этою покупкой заставить молчать польское правительство, имевшее притязания на эти земли.

В момент, когда все уже было подписано, из Петербурга явился в качестве курьера Ягужинский с приказанием Брюсу и Остерману, что они должны согласиться на все без исключения, чего будут требовать шведы, лишь бы заключить мир, так как, по вполне верным сведениям, английский флот под командой адмирала Норриса уже распустил паруса и шел в Балтийское море. По счастью, Ягужинский прибыл слишком поздно. Остерман получил уже все, что желал, и привез обратно вексель на большую сумму, который ему не понадобился и который он вручил императору. После этого было вполне естественно, что Петр I весьма ценил его. Этот монарх часто говаривал, что Остерман, им самим обученный, никогда не сделал ни одной оплошности при исполнении своих обязанностей. Его проекты на русском языке, которые он же потом переводил для иностранных дворов на немецкий, французский или латинский язык, всегда оставлялись без изменения. Даже на смертном одре император, при котором безотлучно находился Остерман, всегда повторял это, и известно, что в последние годы Петр I доверял почти исключительно только Остерману. Этот государь пожаловал его в тайные советники и возвел в дворянское достоинство.

В царствование императрицы Екатерины I Остерман был государственным вице-канцлером и действительным тайным советником. Умирая, государыня назначила его обер-гофмейстером при дворе своего преемника Петра II и членом Верховного тайного совета, которому вверялось управление империей во время малолетства этого государя.

Остерман заботился о возможно лучшем воспитании юного императора и написал для него известное прекрасное «Начертание учения»^[57]. Остерман получил от своего государя и воспитанника титул российского графа.

Императрица Анна, среди окружавших которую Остерман был самый остроумный и самый образованный человек, назначила его кабинет-министром. В тех ведомствах управления, которые были предоставлены исключительно ему, он правил твердой рукой. Благодаря его светлому уму, государственной мудрости и знанию людей императрица призывала его даже в тех случаях, когда была уверена в своем решении, и все-таки постановляла приговор согласно с его мнением. Этот дальновидный человек старался мало-помалу удаляться от двора и ограничиться кругом своих обязанностей, которые он все старался уменьшить. Он замечал путаницу и дух партий при дворе и в императорской фамилии; он пророческим взглядом предвидел, что из этого произойдут катастрофы, исход которых нельзя было и рассчитать. Вот почему он полагал, что его мудрости удастся уклониться от действия взрыва. Извиняясь болезненным состоянием, он не являлся более ко двору. Отчасти это был только предлог, так как, говорят, Остерман натирал лицо лимоном, чтоб иметь вид больного; отчасти же он был действительно болен. Он страдал уже тогда перемежающейся болью в ногах, которая вскоре совсем лишила его употребления ног. Но все это не могло защитить его в тех случаях, когда нуждались в его совете. С большой заботливостью, осторожностью и со всеми удобствами его переносили в таких случаях в комнаты императрицы.

По смерти императрицы Анны он уже вовсе не выходил из дому, но всегда оставался главным органом в Русском государстве. Вслед за кончиной государыни он хотел выйти в отставку, но герцог Курляндский, бывший тогда регентом, так настоятельно просил его, что он остался.

Регентша Анна, мать императора, только желая дать графу Остерману более высокий ранг, чем фельдмаршал, назначила его генерал-адмиралом — место, для которого он, собственно, не был приготовлен, так как не разумел подробностей дела. Но как человек больших способностей, он, конечно, после некоторого ознакомления имел и в этом деле верный взгляд главного начальника. В царствование этой государыни австрийская партия при русском дворе начала упрекать Остермана за его склонность к Пруссии. Упрек был довольно основательный, и надо думать, что если такой мудрый сановник, каким был Остерман, старался склонить свой двор на сторону Пруссии, то, конечно, был убежден в превосходстве системы и политики юного и предприимчивого прусского монарха Фридриха II. Между тем Остерман создал себе этим страшных врагов при русском дворе, к которым принадлежал особенно генералиссимус принц Антон Ульрих Брауншвейгский, супруг регентши и отец императора, всегда расположенный к Австрии. Но все это не имело никаких последствий, тем более что граф Остерман дошел вскоре до того, что присоединился к тем, которые имели намерение, в видах укрепления правительства, возвести на престол великую княгиню и регентшу Анну, а бывшего до того времени императором младенца нескольких месяцев объявить наследником престо-ла — проект, исполнение которого было предупреждено революцией, совершенной Елизаветой.

Во время опекунского управления принцессы Анны Остерман был опасно болен. В марте 1741 г. доктор Кемпф, очень искусный врач из Гамбурга, уверял, что вследствие задержания мочи и истечения крови положение больного настолько тяжело, что можно опасаться внезапной смерти, хотя помощь или, скорее, отсрочка и не невозможна. К своему несчастию, Остерман долго жил еще.

В конце года последовало возмущение, произведенное Елизаветой. Только такая ничтожная и слабая женщина, как Елизавета, могла не признавать заслуг великого человека, которого ее предки умели лучше ценить. Она дозволила своим министрам и придворным убедить себя, что граф Остерман, как величайший преступник из тех людей, которые были жертвой придворной интриги, должен быть приговорен к смерти.

По этому поводу мы хотим рассказать возможно короче историю суда над теми несчастными, которые погибли вместе с Остерманом, и судьбу некоторых из их родственников. Жизнь Елизаветы всегда представлялась и представляется до сих пор сплошь позорной книгой, в которой встречается много, много два или три сносных листа.

Еще в ту же ночь, когда новая императрица вышла из Зимнего Дворца, где она приказала арестовать представителей династии, по городу были разосланы войска для арестования многих лиц в их домах. Это были: граф Остерман, генерал-фельдмаршал граф фон Миних^[58], великий канцлер граф Головкин^[59], обер-гофмаршал граф Левенвольде^[60], президент и тайный советник барон Менгден^[61], статский советник Темирязев и секретарь коллегии иностранных дел Позняков. Все арестованные были приведены в государственную тюрьму, в крепость, кроме Левенвольде, которого сперва оставили под домашним арестом, но потом перевели туда же. Впрочем, всех их содержали довольно сносно.

Для исследования мнимых преступлений были назначены следующие комиссары: генерал Ушаков^[62], генерал-прокурор князь Трубецкой^[63], генерал Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин, тайный советник Нарышкин и в январе 1742 года к ним присоединен еще князь Голицын^[64], бывший президентом юстиц-коллегии при императрице Анне. Князь Трубецкой ставил вопросные пункты, а Бецкой вел протокол.

Остерману было предложено до восьмидесяти вопросов. Этот великий человек представил подробную историю своего управления, ни о чем не утаивая. Он говорил, что пока он предан правительству по клятве и по долгу, то считал себя обязанным повиноваться ему. Из множества неосновательных и бессмысленных преступлений, в которых его обвиняли, следующие были главными: что по смерти Петра II на престол была возведена герцогиня Анна Курляндская вместо принцессы Елизаветы; что он привел флот в упадок для того, чтобы Россия была принуждена искать дружбу морских держав; что осуждение князей Долгоруких в последние годы царствования императрицы Анны было подготовлено им; что он советовал заключить принцессу Елизавету в монастырь и что ему принадлежит проект устранения юного принца Петра Голштинского. Из всех арестованных Остерман был более всех обвиняем. Как мы знаем, он всегда был хворый; теперь, в темнице, он был так болен, что исповедался и причастился, полагая, что скоро умрет. После этой болезни в нем стали примечать несвойственные ему боязливость и малодушие. Он просил к себе тайного советника Лестока, который был у него несколько раз, но отговаривался, что не может ничем ему помочь. Когда Остерман в январе 1742 г. увидел в числе комиссаров князя Голицына, он просил у него прощения за преследование фамилии Голицыных, в чем он, конечно, был виноват.

Имущество Остермана при его аресте было весьма незначительно, в сравнении с тем, что накопили другие. Он имел незначительные поместья и дом^[65]. Сверх того у него нашли 11 000 фунтов стерлингов и 130 000 гульденов, которые хранились в банках^[66] в Лондоне и Амстердаме. Наличными деньгами и драгоценностями он имел только 230 рублей и четыре или пять усыпанных бриллиантами портретов государей.

Во время переворота, произведенного Елизаветой, Миних не состоял на службе. Он вышел в отставку, заметив, что правительница не имеет более к нему никакого доверия^[67]. По виду, он собирался уехать за границу, когда Елизавета взошла на престол; но, вероятно, он опять вступил бы в русскую службу. Его обвиняли, между прочим, в том, будто он в тот вечер, когда арестовывал герцога Курляндского, сказал гвардейцам, желая побудить их к такому поступку, что Елизавета будет провозглашена императрицей. Когда он, конечно, отрицал такое обвинение, были позваны заранее подкупленные гвардейские солдаты, которые ему в глаза сказали, что он их именно так уговаривал. Миних остался неустрашим и с достойным презрением отнесся к этим жалким людям, к комиссарам и солдатам, заслуживавшим одинакового к ним отношения. С благородной гордостью сказал он своим судьям, что если хотят так вести дело и непременно сделать его несчастным, то этого можно достигнуть гораздо короче: на обращенные к нему вопросы можно дать такие ответы, какие угодно судьям, а он обещает, как честный человек, подписать их, не читая. Однако Миних все-таки сделал одну попытку к своему спасению, которая выставляет его характер не с блестящей стороны. Именно он написал принцу Гессен-Гомбургскому^[68], который всегда был отъявленным врагом и к которому все умные и порядочные люди должны быть, по крайней мере, равнодушны. В этом письме он много говорил о своей преданности Гессенскому дому, в армии которого он начал свою службу; обещал ему, в случае своего освобождения, рассказать много секретных сведений о Гессене; говорил о правах Гессена на Курляндию, но все это ничему не помогло.

Головкин и Остерман хотели, говорят, погубить друг друга. Каждый хлопотал отдельно о том, чтобы сделать регентшу императрицей. Наконец их обоих соединили и для достижения этой связи был употреблен Менгден.

Впрочем, мы не имеем сведений о мнимых преступлениях, в которых обвинялись Головкин, Левенвольде и Менгден.

Темирязев обвинялся в том, что ему принадлежит первый проект возведения на русский престол правительницы Анны с ее потомством и полного устранения от престола Елизаветы.

Позняков^[69] работал вместе с Темирязевым над этим проектом.

Все было не более как придворная интрига. Этим хотели только удалить людей, которые превосходством своих способностей, опытностью и познаниями были неудобны новым советникам и придворным. Их сделали государственными преступниками, чтобы иметь возможность чувствительнее, ужаснее и вернее наказать. Но название их государственными преступниками было в данном случае неприложимо. Отчасти эти обвинения были вымышлены и могли быть подтверждены, самое большое, лишь каким-либо случайным, быть может, и легкомысленным словом; отчасти же Елизавета была тогда частным лицом, как всякий подданный российской империи, и против нее нельзя было совершить государственное преступление.

28 января 1742 года императрица переехала в Царскую Мызу, что ныне Царское Село. Как только она выехала из Петербурга, по всем улицам с барабанным боем было объявлено — собираться поутру в 10 часов на Васильевский остров^[70], чтобы смотреть на казнь врагов императрицы.

Там, как раз перед Военной коллегией, был устроен простой эшафот в шесть ступеней, на котором стояла плаха. Астраханский полк образовывал каре, в котором, кроме лиц, необходимых для исполнения казни, находился еще хирург, но не было священника. Государственные узники были приведены из крепости еще ранним утром. Ровно в 10 часов они были введены в круг, их сопровождали гренадеры с примкнутыми штыками.

Граф Остерман был в своем обычном утреннем платье, именно в своем рыжеватом лисьем меху. На нем был маленький парик и дорожная черного бархата шапка. Так как он был очень слаб, то его привезли в простых извозчичьих санях в одну лошадь.

Граф Миних и все другие узники прибыли пешком. На Минихе была шуба и соболья шапка. За ним шли граф Головкин, граф Левенвольде, барон Менгден и статский советник Темирязев. Секретаря Познякова не было; он уже был наказан во дворце^[71] — бит батогами.

Когда государственные узники собрались в кругу, четыре солдата понесли Остермана, которого всегда считали главным преступником, на эшафот и посадили на железное седалище. Он обнажил голову. Сенатский секретарь прочел приговор. Обвиненные никогда не узнавали приговор ранее как только на Лобном месте.

Остерман был приговорен к обезглавливанию и колесованию. Он хладнокровно выслушал страшный приговор, казалось, был удивлен и возвел глаза к небу. Вслед за тем солдаты положили его лицом на землю. Палач растянул его шею на плахе, придерживая голову за волосы, и взял секиру в руки. Остерман протянул обе руки вперед; солдат закричал ему убрать руки; он подобрал их и вытянул по телу. Когда уже все ждали смертельного удара, сенатский секретарь закричал графу: «Бог и императрица даруют тебе жизнь!»

Остермана подняли; он весь дрожал. Его опять посадили в сани, и он должен был тут же ожидать, пока и другие узнают свой приговор.

Никого уже более не возводили на эшафот. Все были приговорены к лишению жизни, но Елизавета всем дарила ее, отсылая их в ссылку и, таким образом, делая более продолжительными муки несчастных.

Когда они вышли из круга, заметно было впечатление, произведенное этой возмутительной сценой на различные характеры государственных узников.

Миних был выведен из круга первый. Он держал себя благородно; взор его был печальный; враги называли его наглым. Он был посажен в закрытую, на полозьях, придворную карету, имел, придворную одежду и был сопровождаем четырьмя гренадерами с ружьями. Его отвезли в крепость.

Туда же прибыл и Остерман в извозчичьих санях, около которых шли солдаты. Он был слишком обессилен телесными недугами и событиями последнего часа, так что не проявил никакими внешними признаками, что творилось в его великой душе. Легко, однако, представить себе, что он чувствовал в это время.

Лицо Головкина было постоянно закрыто; когда же он открывал его, заметна была сдерживаемая ярость. Его отвезли в крепость также на санях, окруженных стражей. Левенвольде придавал себе любезный вид, вероятно, притворяясь; впрочем, он казался спокойным. Он возвратился пешком в находящийся поблизости Сенат. Менгден все закрывал лицо, постоянно плакал и был крайне малодушен. Он отправился пешком также в Сенат. Темирязев казался вполне спокоен и отправился туда же.

В тот же день все были отправлены из Петербурга к местам своей ссылки: граф Остерман — в Березов, где умер князь Меншиков. Граф Миних — в Пелым. Там он попал в тот самый дом, который он по собственному чертежу приказал построить для герцога Курляндского. Граф Головкин — в место ссылки генерала Карла Бирона^[72], который только что возвратился тогда. Название места нам неизвестно. Граф Левенвольде — в Ярославль, куда прибыл в то время из Пелыма герцог Курляндский. Так как Ярославль есть небольшое ссылочное местечко, то, вероятно, оба эти мужа встречались там. Барон Менгден был сослан туда, где находился Густав Бирон, тоже возвращенный.

Все получили самые необходимые платья. Многие слуги желали провожать своих господ, что было им дозволено. Слуги Остермана ожидали своего господина в Ямской^[73] и все отправились с ним. Он получил три бочонка венгерского вина. Люди Левенвольде ожидали своего господина тоже в Ямской. Они все остались при нем. Он получил, сверх того, хирурга, так как часто бывал болен, и лошадь, для удобства. Каждому государственному узнику давали по рублю в день, людям — по десяти копеек. Большая часть слуг привезли с собой накопленные ими деньги, причем у иных были порядочные суммы, и отдали их своим господам — поступок, делающий честь и господам, и их слугам.

Самая трогательная сцена произошла при отъезде государственных узников из Петербурга — свидание с родственниками, со многими последнее прощание.

Родственники Миниха были привезены к нему в крепость. Графиня Миних тотчас же решилась сопровождать своего мужа. Его сын^[74] был тоже арестован, но помилован и оставлен на свободе; его не водили на Лобное место. Отец запретил ему плакать. Графиня Головкина тоже отправилась с мужем. Сцена свидания была ужасна для барона Менгдена. Он любил свою жену столько же, как и она его, и в каком же положении он увидел ее! Полное расстройство рассудка было последствием горестей, глубоко ее тронувших. У нее был маленький ребенок, и невозможно было поколебать ее решимость ехать с мужем, взяв с собой и ребенка.

Граф Остерман впервые увидел свою семью в Ямской. Графиня увидала теперь своего мужа, с которым не расставалась уже более. Дочь и сыновья не сопутствовали отцу. Более часу длились его увещания детям. Все присутствовавшие при этом, даже офицеры и солдаты, плакали. Наконец он просил своих сыновей оказать ему последнюю в этой жизни услугу — отнести его в дорожные сани.

В Березове Остерман жил еще пять лет, слабый, тяжело больной, и умер 25 мая 1747 года в полном душевном спокойствии.

Известны уже важные должности, которые занимал этот знаменитый человек, когда с началом царствования Елизаветы на него обрушились несчастья. Мы должны еще только прибавить, что он был генерал-почт-директор и кавалер двух русских и нескольких иностранных орденов.

Наконец, два слова о качествах графа Остермана, одного из выдающихся государственных мужей Европы, и при этом — о суждениях знаменитого писателя Манштейна, которые он высказал о нем. Остерман имел обширный, вполне просвещенный ум, обладал никогда не обманывавшим его суждением, знанием людей и проявлял крайнюю деликатность во всех своих сколько-нибудь значительных речах и поступках. У него во всем, что он ни делал (а он не занимался обыкновенными делами), была цель, которую не могли задержать никакие препятствия. Он был безупречен в своих делах, трудолюбив, исполнителен, неподкупен и, насколько только можно, точен в управлении вверенными ему делами и значительными суммами. Он обладал основательными познаниями в различных отраслях наук и особой, редко встречающейся способностью к изучению языков. Всем людям достойным, особенно же ученым, он оказывал полнейшее покровительство. Высокое достоинство его как статс-министра заключалось в удивительном знакомстве с европейскими дворами, в знании действительной силы или слабости правительств и земель и их отношении друг к другу, и в точной оценке тогдашних коронованных или действительных властителей Европы. Но граф Остерман был также крайне недоверчив и не мог терпеть ни выше, ни около себя человека, которого он не превосходил бы умом. По счастью, с ним редко кто мог спорить в дарованиях. Он настолько владел своими страстями, что его искусство скрывать их почти можно было назвать фальшивостью. Чтобы произвести возможно большее впечатление своей речью и тем достигнуть цели, ему ничего не стоило пролить слезы. Когда в критических обстоятельствах требовались мнения министров, он сказывался больным, чтоб уклониться от ответственности. С послами иностранных дворов он говорил так загадочно, что, уходя от него, они редко знали более того, чем при входе к нему. Опасаясь выдать себя, он никогда не смотрел прямо в глаза тому, с кем говорил. В своем образе жизни он был крайне нечистоплотен.

Графиня Остерман, в свое время одна из. достойнейших дам русского двора, была урожденная Стрешнева^[75], из фамилии, бывшей в близком родстве с домом Романовых. По смерти своего супруга она возвратилась из Сибири.

Граф Остерман оставил двух сыновей^[76] и одну дочь, которые были воспитаны в религии их матери, т. е. в греческой. Во время несчастья с отцом сыновья были уже капитанами гвардии, но теперь они должны были потерять по службе, так как были назначены начальниками армейских полков. Их послали в землю башкир, но они вскоре возвратились оттуда.

Один из них был определен в департамент иностранных дел и уже при императрице Елизавете был отправлен послом в Швецию, где оставался довольно долго. Он был весьма и весьма посредственный дипломат. Революция Густава III в 1772 году совершилась на его глазах, а он о ней и не знал. По повелению короля его банкир отпускал ему весьма незначительные суммы, чтобы он не мог дерзнуть на подкуп. Он был до того стеснен в материальном отношении, что иногда не мог даже отправить курьера. Тем не менее в Петербурге были очень довольны его депешами. В царствование Екатерины II было время, когда граф Панин^[77] потерял значение. Он заметил это и хотел выйти в отставку, но императрица не отпустила его. Он просил о помощнике, и ему было предоставлено самому выбрать себе помощника. Панин взял графа Остермана из Швеции, которого считал умным человеком, потому что его депеши были очень хороши. Но эти депеши писал имперский советник Каллинг, глава русской партии. Остерман явился; увидели, что это ограниченная голова, и он был и остался ничтожеством. Когда народился греческий проект, Панин, вовсе не одобрявший его, потерял всякое значение и ведомство иностранных дел перешло в руки исключительно Остермана. Он управлял им только по имени. Тогда явилось много, как говорят, политических фигур, как Безбородко, Потемкин, Марков, Воронцов^[78], любимцы и другие личности, с которыми императрица и советовалась по политическим делам и которые отдавали приказания в департаменте иностранных дел, только не Остерман, вовсе непригодный на этот пост. Он был вице-канцлером, действительным тайным советником и кавалером всех российских гражданских орденов. Павел I, давно уже заметивший его негодность, охотно хотел удалить его: он сделал его канцлером и дал ему понять, что он может просить об отставке. Из скупости, составлявшей главный его недостаток, он не хотел понять, чего император от него желает, пока Павел не велел ему сказать: он хорошо сделает, если удалится. Он наконец вышел в отставку и переселился в Москву, где жил еще в конце прошлого столетия.

Его жена, на которой он женился уже довольно пожилым, была Александра Ивановна Талызина, дочь адмирала. Она была прелестная женщина и умерла, будучи еще средних лет, в начале девяностых годов XVIII столетия.

Его брат^[79] оставался в военной службе и мало-помалу получал повышения, ничем особенным не отличаясь. Он также имел все русские ордена и был генерал-аншеф, когда на престол вступил Павел I. Этот государь, не терпевший гражданских генералов, перечислил его в действительные тайные советники. В конце XVIII столетия он жил в Москве и был уже много лет женат.

Оба брата возмещали недостаток талантов совершенно особенной честностью. Ни один из них не имел детей. Они усыновили сыновей своей сестры, которые стали носить с тех пор двойную фамилию — Толстой-Остерман — и отличились в придворной, гражданской и военной службе. Про их дядей говорили, что они обладают большими богатствами.

Сестра обоих графов Остерманов еще при императрице Елизавете вышла замуж за полковника Толстого. Государыня была настолько неделикатна, что приказала праздновать свадьбу в доме графа Остермана. Госпожа Толстая, кажется, давно уже умерла. Ее муж умер генерал-аншефом.

Примечания

53

Корнелий Крёйс — голландец из знатной семьи, занимал уже в своем отечестве важные места по морскому ведомству, когда Петр I взял его с собой в Россию. Он оказал важные услуги при создании русского флота. Крёйс умер в 1727 году на 72-м году жизни.

54

Одна часть шотландской фамилии Брюсов, некогда дававшей стране королей и еще поныне сохраняющая в своем гербе знак владетельных особ, булаву, переселилась в Россию еще во времена Кромвеля. Тот Брюс, о котором идет здесь речь, был генерал-фельдцейхмейстером и имел большие литературные сведения. Русская ветвь фамилии Брюсов вымерла в мужском поколении в конце XVIII столетия вместе с генералом Брюсом. Последняя представительница этого дома, одного из самых богатых, вышла замуж за графа Мусина-Пушкина, посла в Неаполе, который стал именоваться Мусин-Пушкин-Брюс, чтоб сохранить память о великом имени.

55

Мейер, богатый немецкий купец в Москве, переселившийся в Петербург, вел много дел с Петром I; в царствование императрицы Елизаветы он подвергся опале вместе с саксонским берггауптманом Куртом фон Шенбергом. Сын Мейера, Рудольф, был крестник Петра I; это был образованный, честный и всеми уважаемый купец.

56

Мы слышали, что покупная сумма была не менее как миллион рублей.

57

Оно помещено в третьей части «Преобразованной России», появившейся в 1740 году. (Упоминаемая автором «Преобразованная Россия» есть известное сочинение Вебера, брауншвейгского резидента, которое впервые появилось в 1721 г. в одном томе, а в 1740 г. — в трех томах.).

58

Генерал-фельдмаршал граф фон Миних, голштинец родом, был столь же велик своими талантами, как и недостатками. Он был самый ловкий и самый счастливый полководец своего времени и превосходный инженер. Сверх того, он обладал большим умом и разносторонними познаниями, но был величайший эгоист, какого только можно себе представить. Он вмешивался даже в такие государственные дела, которые не могли подлежать его ведению. Главные его пороки были мстительность и жестокость. Подробное изображение этого человека, оказавшего России большие услуги, завело бы нас далеко. Петр III возвратил его из Сибири и до последнего дня своего царствования держал при себе. Несмотря на свою глубокую старость, он оказал еще великие услуги. Он умер в средине шестидесятых годов.

59

Великий канцлер граф Головкин был гордый человек, но очень ловкий государственный муж. Он умер в месте своей ссылки.

60

Обер-гофмаршал граф Левенвольде, родом из Лифляндии, один из достойней-ших государственных мужей России. Он умер в Ярославле.

61

Президент барон Менгден, брат знаменитой Юлии Менгден, о которой будет еще много говориться в этой книге.

62

Генерал Ушаков был долгое время самым страшным человеком в России. От Петра I до Елизаветы он был президентом Тайной канцелярии. О нем еще будет упоминаться.

63

Князь Никита Трубецкой был очень строгий и мстительный человек. Он оставил много детей, из которых упомяну двух: князя Петра Никитича, достойного патриота и государственного слуги, умершего в начале девяностых годов, и княгиню Вяземскую.

64

Левашов, Куракин, Нарышкин и Голицын. О всех этих лицах мы не можем сообщить никаких подробностей. Вероятно, Куракин был отцом великих мужей России — Александра и Алексея; Нарышкин — дед двух мужей, занимающих высшие придворные должности, Александра и Дмитрия, и Левашов — отец умершего генерала и адъютанта императора.

65

Дом Остермана — нынешнее здание Сената, лишь в меньших размерах. Замечательно, что все обитатели этого дома стали несчастными. Первым был граф Остерман, попавший в Сибирь. Затем дом этот получил граф Бестужев, которого сослали на житье в его имение. Потом в нем жил принц Георг Голштинский, которого в день революции 1762 года оскорбляли русские солдаты, и он должен был вскоре покинуть этот дом. Наконец в этот дом был переведен Сенат, и, как известно, при Екатерине II это высшее в империи учреждение потеряло всякое значение. Подобный же несчастливый дом есть и в Берлине, на Унтер ден Линден. Строитель его обанкротился. Потом дом достался министру Герне, который был изгнан из него Фридрихом II за лихоимство. Затем его получила прославившаяся графиня Лихтенау, политический конец которой всем известен. В настоящее время в нем живет принц Оранский…

66

В то время в самой России не было еще общественных учреждений для помещения денег.

67

Анна опасалась предприимчивого графа Миниха. Она сама говорила своим приближенным: человек, который так быстро и так удачно произвел уже одну революцию против герцога Курляндского, мог получить охоту отважиться на нечто большее. Она даже была спокойнее, когда Миних жил на другой стороне Невы.

68

Принц Людвиг-Иоган-Вильгельм Груно Гессен-Гомбургский родился в 1705 г.; еще при Петре I вступил в русскую службу и умер в 1745 году как генерал-фельдцейхмейстер. О его супруге будет сказано в другом месте.

69

Донесение секретаря саксонского посольства Пецольда своему королю от 30 января 1742 года.

70

В то время Лобное место находилось на Васильевском острове против здания коллегий, приблизительно пред третьей коллегией от берега. Потом оно располагалось близ Александро-Невского монастыря.

71

В рукописных известиях об этой казни сказано: «во дворце», без более точных Указаний. Быть может, это был прежний дворец Елизаветы.

72

У Бирона-регента было три брата, и в том числе два Карла. Один Карл Магнус, генерал-майор, умер в 1739 году.

73

Ямская, или извозчичья, слобода — род форштадта Петербурга, за Аничкиным мостом, близ Александро-Невской лавры.

74

Граф Миних, сын, был гофмейстером императорского двора и получил потом имения под Москвой. Этот в высшей степени правдивый человек умер действительным тайным советником и кавалером ордена Св. Андрея в девяностых годах. Он оставил двух сыновей и по крайней мере одну дочь, бывшую женой действительного тайного советника фон Фитингофа.

75

Марфа Ивановна (1698–1781)].

76

Федор (умер в 1804 г.) и Иван (умер в 1811 г.).

77

О графе Панине мы говорим в своем месте.

78

О графе Александре Романовиче Воронцове также говорится в своем месте.

79

Федор Андреевич Остерман (1723–1804).