Шерлок Холмс против марсиан

Генри Лайон Олди, 2014

Через год в Англии закончится викторианская эпоха. Но никто не знает, когда же придет конец жесточайшей войне миров. Боевые треножники марсиан наступают на Лондон, и лишь под захолустным Молдоном атака пришельцев захлебывается чудесным образом. Кто способен расследовать чудо? Ну конечно же, великий сыщик Шерлок Холмс! А далеко от Молдона, в другом времени и месте, в кармане у Влада Снегиря – писателя, который уже десять лет как не пишет, – звонит мобильник. Можно сказать, труба зовет! Встречайте новый роман Г. Л. Олди «Шерлок Холмс против марсиан»! Буктрейлер к этой книге

Интермедия

Снегирь — птица певчая

^[1]

— Фигня, — сказал я. — И томление духа.

— Ну почему? — возмутилась Тюня. — Две сюжетные линии заплетены косичкой. Создают объем. Работают на контрасте. Почему фигня?

— Фигня-шмигня, — я с удовольствием развил тему. — Объем-шмобъем. Смотри сама: первая линия у тебя костюмирована. Рыцари-шмыцари, турниры в турнюрах. Шмильгельм Завоеватель в рогатом шлеме… э-э… В шмеме. Рогатом, да. Матильда Фландрская трахалась с Брихтриком Альбиносом. Беленький такой, страстный кобелек. Раздвинула ножки, у мужа выросли рожки. Шможки…

— Задрал, — предупредила Тюня.

Взяв меня за воротник, она уточнила:

— Шмадрал. Убью.

Кто-кто, а Тюня была страшна во гневе. Уж я-то знал.

Снег скрипит вкусно. Морозец кусает за щеки. У кофе одуряющий аромат. Все эти штампы, затрепанные до бахромы по краям, я имел счастье испытать на себе. Снег скрипел, когда я переминался с ноги на ногу. Щеки задубели, время от времени я тёр их ладонью. Ну и кофе, да. Наводит на мысли о коньячке. Еще один штамп, дарованный нам свыше.

Из павильона нами любовалась продавщица. Рыбий взгляд ее блестел щедрой бабьей слезой. Жизнь идет мимо, читалось в этом взгляде. Жизнь хлещет кофе со сливками, не заботясь сроком годности и содержанием транс-жиров, а нам остается жалкая сдача на чай. Топчась у обгрызенной по краям уличной «раздачи», грея ладонь пластиковым стаканчиком с «американо», любуясь видом на толпу, сливающуюся в метро, я почувствовал себя записным франтом в ресторане «Метрополь».

Человек! Устрицы свежие?

— Рыцари, — повторил я. — Красотища! И что мы имеем с гуся по второй линии? Вид из окна на мусорные баки. Свинцовые мерзости жизни. Бытовка, тоска и уныние. Будни офисного планктона! Тюня, ты садистка. Тебя надо лечить принудительно.

— Контраст, — уперлась Тюня. — Большая литература.

— Я бы сказал, убийственный контраст. Если угодно, самоубийственный. Читатель терпелив, но не до такой же степени! Он прилег отдохнуть, обнажил пузо для чесания. Твоя задача — навеять ему сон золотой. Где сон? Где золотой?! Кошмар, и дом плача. А персонажи? Возьмем, к примеру, тебя. Джинсы, пуховик, вязаная шапочка. Никто и не смотрит, все бегут по делам. А нарядись ты, дитя мое, в серебряные латы, как Жанна Д'Арк, или нацепи треуголку, сунь за пояс ятаган, надень повязку через глаз…

Судя по лицу Тюни, я с моими примерами забрел куда-то не туда. Скажем, на минное поле.

— Значит, я уродина? — свистящим шепотом спросила она. Звук шел не из горла, как положено, а из клапана протекающего баллона с газом. — Уродина, да?

— Тюня, лапочка…

— И пуховик мой — дешевка?!

— Сокровище…

— И джинсы?!

Я обреченно сдал назад:

— Шапочка. Шапочка — чудо. И ты — чудо.

— А ты?!

— А я — скот волосатый. Ни разу не рыцарь.

— Шмыцарь! Альбинос-импотент!

Хвала телефону, зазвонил. Я схватился за мобильник, как утопающий — за соломинку. Продавщица за стеклом оживилась, рассчитывая на продолжение скандала. Ну да, папик ссорится с молоденькой шалавой. Будет о чем поведать городу и миру.

— Слушаю!

— Чтоб ты оглох! — пожелала мстительная Тюня.

— Пушкинский въезд, — оперный бас Гремучко сильно терял в мобильном формате. — Дом тринадцать, возле арки во двор. Второй этаж, квартира четыре. Если верить регистрации, Палийчук Анна Игоревна. В диспетчерскую службу поступил аварийный сигнал. Тюня с тобой?

— Ага.

Бас сгустился набатной медью:

— Бегом!

Ну, мы и побежали.

Пока суд да дело, позволь представить тебе, почтеннейшая публика, милейшую Тюню, она же Тоня, она же Антонина Глебовна Недереза. И если ты, почтеннейшая публика, рискнешь отпустить шуточку по поводу Недерезы, шуточку столь же банальную, сколь и ожидаемую, то я, Владимир Чижик, не дам за жизнь твою и ломаного гроша.

Ясно?

Итак, представим себе девицу чу́дного возраста, а все, что меньше тридцати, чудесно по определению; девицу приятную во всех отношениях, скорее милую, нежели королеву красоты, с характером, который трудно описать, не прибегая к сильным выражениям, легкую на ногу и на руку, блондинку на каштановой подкладке, кумира семиклассниц, балдеющих от приключений Таиры Алой, девы-воительницы в шести томах — любовь 12+, кровь 12+, слово «мерзавец» под вопросом, слово «жопа» исключается…

Ладно, остальное — в другой раз.

Да, почтеннейшая публика, я знаю, что тебя нет. Я выдумал тебя, едва заметил на переломе жизни, что веду нескончаемые внутренние диалоги. Приятели, друзья, жены друзей, сантехник, дворничиха — завершив разговор в реале, я продолжал его сам, без собеседника, день за днем, мучаясь бессонницей, сочиняя реплики за обоих, ссорясь и мирясь, обижаясь и прощая. Тень психоза маячила за спиной. Черные крылья реяли над головой. Рукава смирительной рубашки мечтали завязаться морским узлом. И тогда я изобрел универсального собеседника — тебя, почтеннейшая публика.

Благодарю за внимание, антракт.

* * *

— Кто там?

— Квитанции!

— Открываю…

Это Тюня придумала. Поначалу я, дурень, честно связывался по домофону с объектом и вступал в длительную беседу, объясняя, кто я такой. В итоге меня не пускали. Я звонил менту, который по идее нас «крышевал», мент сперва не брал трубку, потом обещал приехать через час…

Я ждал его до вечера, изрыгая брань и хулу.

С пятого раза Тюня взяла власть в свои руки. Она набирала номер квартиры наугад, произносила волшебное слово «квитанции» — и сезам открывался без возражений. Иногда мне снилось, как Тюня бестрепетно подходит к воротам Белого Дома, говорит: «Квитанции!» — и вскоре пьет «Glenmorangie» в Овальном кабинете, а президент США у нее на посылках.

В подъезде пахло табачным дымом.

— Кто там?

Голос был старушечий, из тех бодрых козлетонов, какими на эстраде блеют юмористы-трансвеститы.

— Поступил сигнал, — трагическим тоном сообщила Тюня.

— Свидетели? — предположили за дверью. — Иеговы?

— «Вербалайф».

— Чего?

— Палийчук? — встрял я. — Анна Игоревна?

— Ну, Палийчук. Серафима Петровна.

— Анна Игоревна дома?

— Так вы к Нюрке, что ли?

Щелкнул замок. На пороге стояла бабка — божий одуванчик. Халат, шлепанцы, усики над верхней губой. Беда, понял я. Эту породу цветов я знал от и до. Их вдоль линии фронта высаживать, вместо противотанковых надолбов.

— Можно?

— Вот! — бабка скрутила кукиш.

Большой мосластый палец старой ведьмы, выставленный дальше, чем позволяла анатомия, неприятно шевелился. Ей-богу, бывают минуты, когда я ненавижу свою работу. Будь они прокляты, первые минуты контакта, когда нам с Тюней позарез надо попасть к объекту в квартиру, закрепиться на позициях и начать мозговой штурм. Будь я следователем прокуратуры, сотрудником ЖЭКа, психиатром или на худой конец домушником — все было бы гораздо проще.

— Анна Игоревна — ваша дочь? Невестка?

— Внучка.

— Она дома?

— Натворила чего? Или гулять зовете?

— Вы, Серафима Петровна, — зашел я с козыря, — только не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь.

— Вот и не волнуйтесь.

— А я и не…

— Хорошо? Главное, держать себя в руках.

— А я…

— Мы с вами — люди взрослые. Мы понимаем, что в жизни всякое случается…

Лучшего способа довести собеседника до инфаркта я не знал. Трижды попроси человека не волноваться, и он с ума сойдет от нервов.

— Натворила, — кивнула бабка. — Ох, девка!

И захлопнула бы дверь, не вставь я ботинок в щель.

— Вы на него не сердитесь, Серафима Петровна, — ангельским тоном спела Тюня, кивая в мой адрес. — Он хороший, просто грубый. Все мужчины…

Тюня взяла паузу, приглашая бабку вступить. И не ошиблась.

— Мужичьё, — согласилась Серафима Петровна. — Никакой деликатности. Мой, земля ему пухом, носки кидал где попало. И раковину после бритья…

— Не мыл? — ужаснулась Тюня. — Вот же гад!

— Ага. Ты, девка, молодая, а я вижу, битая. Ну заходите, что ли…

Я пропустил Тюню вперед. Грехи сильной половины человечества гнули мои плечи к земле. Разулся в коридоре, и то с трудом. Куртка повисла на крючке, рядом с Тюниным пуховичком.

— Читает? — спросила Тюня у старухи, имея в виду отсутствующую Нюрку.

— Вот-вот, — бабка насупилась. — И она мне: читаю я, ба! Не мешай! Разве ж это чтение? Заляжет на диване, в каске своей, и пялится в потолок. В мое время читали, так читали! В книжку смотрели, странички переворачивали. Я, бывало, палец слюнила… А эта — в каске! Тьфу, стыдоба!

— Можно к ней зайти?

— Ты заходи. А этого не пущу, грубияна.

— Он будет молчать.

— Ну если молчать…

— И вы молчите, Серафима Петровна.

— Я? У себя дома?!

— Очень прошу вас. Умоляю. У вашей Анечки…

Я оценил красоту игры: «Анечка» сработала на все сто.

–…у нее книжка глючит. Заела, в смысле. Надо чинить, только осторожненько. Сами понимаете, каска. Нам бы лучше по-хорошему, без докторов.

— Чего ж мне не понимать? — у бабки стало профессорское лицо. Чистый, значит, нобелевский лауреат. — Не дура, чай! Чини каску, разрешаю. Говорила я Нюрке — зараза твое чтение! От книжек все беды…

Мы прошли в гостиную с телевизором, а оттуда — в маленькую, судя по обстановке, Нюркину комнату. На столе неярко светился монитор: заставка «Часы». Шторы были задернуты, создавая интим. Сама виновница нашего прихода — голенастая пигалица лет тринадцати — лежала на диване в шлеме для гиперактивного чтения. Опущенное забрало скрывало верхнюю часть лица. Губы девицы растягивала улыбка Снежной Королевы: ледяная, неподвижная. Лишь уголок рта все время подергивался. Аритмичный тремор, верный спутник гиперчитателей — этого добра я насмотрелся, привык, хотя поначалу ломало не по-детски.

— «Вербалайф», — вслух прочла Тюня, указав на надпись, украшавшую налобник. — Это мы, Серафима Петровна. Мы вам так и сказали, на лестничной клетке.

Вместо ответа бабка одернула Нюркино платьице, задравшееся выше коленок.

— Чини каску, — повторила она. — А мужик пусть вон идет. Неча на Нюрку пялиться, не витрина. Вон, телевизор врет: от пидафилов не продохнуть! Так и лезут, что твои тараканы…

— Врет ведь, — неудачно пошутил я. — Сами говорите.

— Давай, давай, — железные клещи ухватили мой локоть. — Вали на кухню. Чаю дам, а девок обозревать — зась! Каска одна, ее вдвоем не чинят… Ишь, механик!

Меня волокли прочь. Тюня страдальчески следила за изгнанием, не зная, что предпринять. Я шарил взглядом по сторонам, ища спасительную соломинку. Наверное, там, в небесах, кто-то оглянулся на мои муки, ибо чудо не заставило себя ждать. На книжной полке, зажатый между варягами Мартином и Аберкромби, блестел заклеенным корешком наш счастливый шанс.

— Я писатель! — вскричал я. — Известный!

— Ага, — уперлась бабка. — А я буфетчица в Кремле.

Судя по ее тону, буфетчица крыла писателя, как бык овцу.

— Вот!

Извернувшись вьюном, я выхватил заветную книжку из строя. Так выхватывают наган из кобуры. Черт, меня даже на слезу пробило, таким затрепанным, зачитанным, правильным было это издание.

— «Гуляй полем»! Влад Снегирь!

— Сам гуляй! — возмутилась Серафима Петровна. — Хамло!

— Это название! А вот и фотография!

Книгу у меня изъяли. Изучили, обнюхали, облизали. Сверили фото с оригиналом, сходства не нашли. Еще бы, столько лет минуло! Без напоминаний я достал паспорт — там имелись аж две фотографии: в двадцать пять и сорок пять лет. Криминалистическая экспертиза продолжилась.

— Тут Снегирь, — бабка взмахнула книжкой, едва не снеся мне челюсть. — Писатель Снегирь. А тут, — взмах паспортом, — Чижик. Гражданин Чижик. Это как понимать, шпион?

— Псевдоним, — объяснил я.

— А-а… — в глазках Серафимы Петровны сверкнул подозрительный блеск. — Так вот ты кто, голубь сизый…

— Кто?

Ситуация превращалась в дурной водевиль.

— Меньшинство. Тебя обижать нельзя.

— П-почему?

— Ты Обаме наябедничаешь.

— Какое я вам меньшинство?!

— А такое. Сам сказал, какое. Сиди в комнате, разрешаю. Теперь я за Нюрку спокойная…

Тюня уже устроилась за монитором. Пальцы ее молотили клавиатуру, как сидорову козу. «Часы» сгинули, окна открывались и закрывались с молниеносной быстротой. Бабка, и та залюбовалась. Огонь, вода, чужая работа — вот на что можно смотреть вечно.

— «Война миров», — сказала Тюня. Судя по ее ухмылке, гончая взяла след. — Умненькая ты девочка, Палийчук Анна Игоревна. Умненькая-разумненькая буратинка. Снегирь, ты слышишь? Она читала «Войну миров» Уэллса.

— Ломаную?

— Ага. Сейчас я найду точку взлома.

Примечания

1

Интерме́дия (от лат. Intermedius — находящийся посередине) — сцена комического характера, разыгрываемая между действиями основной пьесы.