Большие снега

Геннадий Прашкевич

Избранные стихи. В этой книге легко обнаружить и вполне классические, даже постакмеистические стихи, и формальные, в лучшем смысле слова, эксперименты, идущие от русских футуристов, и утонченный верлибр, и восточную минималистичность, и медитативные погружения в историческое и мифологическое пространства, характерные для поэзии балканских стран.

Спор с дьяволом. Посвящения

I

* * *

О, я без вас

схожу с ума!

Моя судьба —

моя сума.

Но все, что есть

в моей суме,

принадлежит

уже не мне.

Я прихожу

и говорю:

«Я пригожусь,

пока горю,

я пригожусь,

пока горяч!»

А вы опять

в тишайший плач.

О, этот плач,

ваш женский плач!

Я был царем,

а стал палач.

И холод слов моих, что нож,

и правды в нас — на мелкий грош.

Но этот грош в такой цене!

Не разменять

ни вам,

ни мне.

* * *

Будет время, и березы

вспыхнут желтою листвой

над раскрашенной морозом

полосой береговой,

и к стволу прижавшись ухом,

ты услышишь, как Луна

шепчет ласково и глухо

прямо в ночь.

А ночь нежна.

Будет время, и на поле,

где горит, дымя, ботва,

прорастут глухие колья,

распустившись, как трава,

и навзрыд пойдут осины

голосить, что так влажна

эта осень под гусиным

косяком.

А ночь нежна.

Будет время, и над взрывом

веток, листьев и травы

ты не справишься с порывом

сумасшедшей головы.

И не плакать. Не смеяться.

только слушать. Тишина.

И губами вновь касаться

глаз как звезд.

А ночь нежна.

Иркутск. Выставка японской живописи

Темный ветер. Злая мгла.

Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.

Сто прекрасных видов Эдо

не заменят никогда сей игры теней и света.

Бодхисатва Манжушри —

он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.

Ощущение вины

перед медленным теченьем потрясенной тишины.

Потеряю? Сберегу?

Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?

Кто там стынет на пороге?

Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?

Бронза — век мой золотой…

И опять мороз по коже:

этот век, конечно, твой,

не забудь, и мой он тоже!

Заметки на полях

Какая странная дорога,

как выполощен ветром куст.

Пейзаж безрадостен и пуст,

и все же он — пейзаж от Бога.

Какая странная судьба,

почти не знавшая пролога.

И все-таки она — от Бога,

и потому она — судьба.

Ты говоришь: люби меня,

ведь я дана тебе от Бога.

А за словами вновь дорога,

и до звезды как до порога,

а за порогом вновь звезда…

И это все опять от Бога.

* * *

Я знаю, что отныне так и будет:

с утра пожар, под вечер теплый дождь.

Осудят нас? — пускай. Нас не убудет.

Ведь истина пережигает ложь.

Мы вечны. Мы взломали наши клетки.

Мы — бег звезды. Мы — щедрый дар полям.

Нам яблоко судьба протянет с ветки,

мы и его поделим пополам.

* * *

Броди, смотри, как лезет лебеда,

как прут кусты подобием тарана.

Твоя любовь, конечно, не беда,

хотя порой она саднит, как рана.

Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,

ступи ногой и — глина, камень, трепел.

Твоя любовь, конечно, из святынь

и никогда не обратится в пепел.

Броди, смотри, как бьет в ключах вода,

как рвутся реки — кони разной масти.

Твоя любовь, конечно, не беда,

как все, что ветром выбито на насте.

* * *

Снег идет.

Снег идет.

Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,

вверх и вниз, легко и вечно —

снег идет.

Снег идет.

Снег идет.

Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,

все стремительней и выше —

снег идет.

Снег идет.

Снег идет.

Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:

где я? в поле? или в храме? —

снег идет.

Снег идет.

Снег идет.

Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,

я люблю тебя, ты вечна.

Снег идет.

Бранденбургский концерт № 1

Опять этот кантор из церкви святого Фомы

терзает педали забытого Богом органа.

А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сны

плывут над кварталами, будто обрывки тумана.

Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давно

по небу расползся бы матовый шлейф стеарина.

Саксонская ночь под готическим стынет окном

и черною кистью витраж покрывает рябина.

И движется ночь, как недели и годы, а мы

не можем понять, отчего это с гибелью схоже.

Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,

и длись этот холод, так странно бегущий по коже.

Бранденбургский концерт № 4

Когда уже нечему больше случиться,

когда за окном ни звезды, ни просвета,

когда через ставни уже не пробиться

ни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,

когда на столе засыхает посуда,

а сумерек даже огнем не прогонишь,

я жду тебя, кантор…

И вот оно — чудо! —

две флейты и скрипка

приходят на помощь.

Когда уже нечего больше услышать,

все сказано, спрошено, взято, забыто,

когда, как дожди по заржавленным крышам,

струится и плачет слепая обида,

когда даже память условна, как ссуда,

а боль ни словами, ни жестом не скроешь,

я жду тебя, кантор…

И вот оно — чудо! —

две флейты и скрипка

приходят на помощь.

Когда уже некому больше молиться,

когда ожидать нет ни веры, ни силы,

когда никуда от себя не укрыться,

а где-то настойчиво плачут клавиры,

и небо закрыто, и листья, как люди,

врываются в душу, и ты их не гонишь,

я жду тебя, кантор…

И вот оно — чудо! —

две флейты и скрипка

приходят на помощь.

Бранденбургский концерт № 3

Спит город Баха.

В темном старом доме

спят старые старушки, вещи, люстры,

все спит, все убаюкано дождем.

Спит ратуша, размокшая афиша,

спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,

и спит орган, как айсберг на мели.

О, этот город замерших бульваров,

ночных, уснувших намертво базаров,

в листве опавшей, в сумерках дождя —

огромным неподвижным великаном,

уснувшим над наполненным стаканом,

он спит,

и разбудить его

нельзя.

Но музыка… Но музыка… Но жизнь…

Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,

то звук шагов раздастся, то улыбка,

как лист, проснется…

Лебеди

В. Астафьеву

Я видел, как утром,

над серым болотом,

кочкарником,

марью,

оставив исслеженный

красными лапами берег,

сентябрьскую тишь распугав

и привстав над водою,

одна за другой поднимались красивые птицы.

Тяжелые птицы,

красивые птицы —

обрывками пены,

обломками льдов,

голубым опереньем,

счастливым и белым,

они восходили над марью, над темным болотом,

а мы оставались, лишенные крыльев и пенья.

Когда-нибудь в поле,

а может, в машине,

а может, на водах

ударит по сердцу

то ль страх,

то ль провиденье смерти.

Так что же мы вспомним?

Любовь?

Удивленье?

Удачу?

Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?

Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?

Пески осветились и канули в темную воду.

А лебеди машут,

и машут,

и машут крылами,

и их отраженья, сияя, плывут над болотом.

Доброе Начало

Есть бухта.

Это — Доброе Начало.

Высокое кольцо песчаных дюн,

вулкан Атсонупури — конус в небо,

базальтовый высокий перешеек,

аралией заросший, елью Глена

и можжевельником.

Там жить бы я хотел. Встречать восход.

Ходить с ружьем на дальние озера

и жечь костры, давая знать судам,

что мир еще повсюду обитаем.

А если бы касалась вдруг тоска

меня своими пальцами, я б молча

ходил туда, где брошенный поселок,

как черный иероглиф, распластался,

под небо вскинув сломанные балки.

Мне было б странно находить траву

или обрывки рыжих фотографий

среди руин, и в поисках живого

я б сотни километров проходил,

но снова

возвращался

к морю.

И, прост как звезды, трогал валуны,

похожие на нерп. Касался пены.

И знал, что я из тех, кто прочно верен

теченью рек, звезде над головой,

и просто миру, вечному, как время.

* * *

С. Гольдину

Печаль полей. Высокие слова.

Три дерева. Неясная тревога.

Далекий оклик. Пыльная дорога.

Осенняя кипящая трава.

Пустынные пустые острова.

Неясный свет неясного пролога.

На отмелях крутые валуны.

Три водопада падают с обрыва.

Вода наката холодно игрива.

Не боль, а ощущение вины.

Рассветный пляж. Обрывки тишины.

И отмелей оранжевая грива.

За годом год. Даровано весло.

Но кем? Когда? Лежат сугробы снега.

След мамонта. А там и человека.

А там уже и Слово, и Число.

Откуда и куда меня несло?

Мой возраст превышает возраст века.

И все-таки, полкниги Бытия

Конец ознакомительного фрагмента.