Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Геннадий Мурзин

О верной любви мечтают как женщины, так и мужчины. Обретя лишь ее, люди становятся по-настоящему счастливыми. Многим ли, отправляющимся в поиск второй половинки, сопутствует на этом тернистом пути удача? Статистика, которая, кажется, знает все, об этом молчит, но Геннадий Мурзин, похоже, попытался ответить на этот вопрос в своем новом современном романе «Любовь больная», в который. вошли две книги – «Мученик иллюзий» и «Грёзы туманные».

Глава 6

Божественная моя!

…И был май: его завершающая стадия. Угрюмые взгорья Северного Урала повеселели, расцвели, заблагоухали ароматами цветущей черемухи. Особенно вдоль речушки, протекающей по дальней окраине твоего города.

Я приехал. Я хотел приехать. Я сгорал от нетерпения увидеть тебя, погладить твои шершавые от домашней работы ладони, прикоснуться к копне волос, зарыться в них и вдыхать, вдыхать, вдыхать бесконечно их необыкновенный аромат.

Но приехать с бухты-барахты не мог себе позволить: боялся получить от тебя по носу.

Я должен был, я обязан был набраться нечеловеческого терпения и ждать, ждать, ждать своего часа, не зная наверняка, наступит ли он.

Накануне, когда последний на этой неделе рабочий день уже закончился, но я все еще находился у себя; когда никого и уже ничего не ждал, — зазвонил телефон.

«Черт, — выругался я, — кому понадобилось звонить в такой час? Ну, знают же, что звонят не по поре».

Неохотно дотянулся до телефонного аппарата, стоявшего на тумбочке, снял трубку. «Слушаю», — равнодушно произнес я. И услышал: «Приветик».

Сказала ты, и по этому лишь одному слову понял, что тебе грустно, одиноко; что ты жаждешь общения… с любым (или любой), кто в эту минуту подвернется под руку; что причиной плохого настроения, как я посмел предположить, является твой драгоценнейший муженек, явившийся домой под хмельком — это то, единственное, что дает тебе моральное право обижаться на мужа и безжалостно срывать на нем все свое зло. Потому что муж твой — это ангел, позволяющий тебе все, и другого такого безропотного и на все согласного мужика, не претендующего ни на что, вряд ли еще ты сможешь когда-либо встретить.

Не люблю твоего мужа, а, порой, даже люто ненавижу, но это не основание быть к нему необъективным. Твой Максим, или Максик, как ты любишь его называть, бесконечно в тебя влюблен, влюблен давно, еще со школьной скамьи. Он — реалист, а потому совсем не питал себя иллюзиями, что когда-то сможет стать твоим законным спутником жизни. Он лишь тяжело вздыхал, глядя на тебя издалека, и с грустью и тоской отводил взгляд, когда рядом с тобой появлялся реальный претендент на твою руку и сердце.

А их, претендентов, было немало — вагон и маленькая тележка, и у тебя был богатый выбор: на любой вкус, цвет и запах.

Ты знала и про этого твоего воздыхателя. Ты догадывалась (наверное, по нежному постоянному блеску его карих глаз), что твой одноклассник Максим питает к тебе безответные чувства. Но тебя это ничуть не тревожило.

Кто он? Среднего росточка и чуть-чуть полноват (потом, правда, ты его раскормишь, и он сильно раздастся вширь), круглое лицо с природной бородавкой на правой щеке и с правым же слегка косящим глазом (будто бы, родовая травма). Иначе говоря, обычный парнишка — серенький и невзрачненький. Да, Максим, собственно, лучше всех из класса понимал в математике и физике, в чем ты была изначально не сильна, а потому нещадно сдирала его контрольные работы. Он не противился. Наоборот, он был на седьмом небе, когда ты снисходила до него, и просила его об этом. А как он сиял, когда, отправляясь в туристический поход, нес на своем горбу двойную поклажу — за себя и за ту девушку, то есть за тебя. Ты же, видя, как Максим обливается потом и тяжело дышит, лишь подтрунивала над ним, издевательски усмехаясь: «Держись, Максик! Терпи, казак: атаманом станешь».

Он и терпел: с радостью нес свою ношу, а своя ноша, как известно, — плеч не тянет. Правда, спустя много лет, случится в вашей семье все как-то так, что все тяжести — сумки и баулы — станут твоей долей, и без них твой образ будет уже невозможно представить.

Ты тщательно и толково рылась в претендентах. Рылась долго, и не спеша. Очевидно, искала свой идеал. Какой он? Я не могу сказать. Скорее всего, твои мечты рисовали традиционный образ, умещающийся в хорошенькую девичью головку, — образ рыцаря на белом коне.

Рыцарь так и не прискакал — ни на белом, ни на рыжем, ни на вороном или караковом коне. А годы неумолимы. И ты это стала понимать, взрослея и набираясь житейской мудрости.

И пред тобой возник реальный образ — образ старой девы. Увидев свою перспективу, ты ужаснулась. Ужаснувшись, начала решительные действия.

Как особа сугубо практичная, ты решила: лучше синица в руках, чем журавль в небе: с лица, мол, не воду пить. Красавцев вон сколько вертится, один другого статнее и краше, но они такие непредсказуемые, от них никогда не знаешь, чего ждать. Не надежные они.

Тут-то и вспомнила своего еще школьного «рыцаря печального образа», который (и ты это отлично знала, поскольку далеко из вида не отпускала) все еще не женился, хотя все его сверстники уже детишек своих нянчили.

Вспомнила и поманила слегка пальчиком. А Максик? Тотчас же, не мешкая ни секунды (он-то отлично знал твой характер и понимал, что тебе передумать ничего не стоит) оказался у твоих ног.

Потом была свадьба. Потом родился сын Сашенька, свет очей твоих, единственная радость и гордость.

Мужа ты никогда не любила. Более того, не уважала, а потому ему цену в грош давала, причем, исключительно в базарный день. Этого ты не скрывала от мужа. Он ни на что другое и не претендовал. Он изначально, понимая, почему столь неожиданно и именно на него пал твой выбор, даже не претендовал полностью, как мужчина-собственник, и на твое тело. Да, он ревновал, но так, что ни ты, ни кто-либо еще не знал. Явных сцен ревности, когда видел, как ты напропалую флиртуешь с очередным «объектом твоего пристального внимания», не закатывал.

Тебе, сильной, вольной и гордой женщине, с мужем, ну, явно же крупно повезло. И муж есть, причем, безумно любящий, и сын, составлявший яркий луч света в твоем «темном царстве», и полная свобода твоих действий, то есть абсолютная независимость (во всем, что касается твоей души и сердца) от главы семьи.

Какой глубокий ум и какая невероятная женская дальновидность?! Счастливая женщина. Не так, скажешь?..

«Здравствуй, божественная моя», — тихо, с придыханием, боясь, очевидно, вспугнуть прилетевшую столь нежданно-негаданно птицу счастья завтрашнего дня, произнес я в трубку.

«О-о-о! Даже так? — услышал я в ответ. — Красиво. И чертовски, признаюсь тебе, приятно. Из уст не каждого, далеко не каждого мужчины услышишь подобные слова».

«Пожалуйста, не ёрничай», — попросил я.

«Вовсе не ёрничаю: я серьезно и искренне, дорогой…»

Я прицепился к слову. «Дорогой, но не желанный».

«Давай не будем, а?

Я поспешил со своим согласием: «Не будем, так не будем».

«Как дела?»

«Какие интересуют — дела трудовые или дела сердечные?»

«Трудовые, конечно… — потом осторожно ты добавила. — В первую очередь».

«И ради этого позвонила?! — неприкрыто обидевшись, спросил я. — Стоило ли? Эти дела, которые ты имеешь в виду, за неделю настолько остое… — вовремя спохватился и поправился, — осточертели, что ни глядеть, ни слушать, ни говорить, тем более с тобой, совсем не хочется».

Ты в трубку хихикнула. «А первый-то вариант слова намного ярче».

Ну, зараза, подумал я, ведь уловила все-таки, хоть и разница-то всего в одну букву. Сделал вид, что не понял, о чем это она, и вслух сухо сказал: «На работе — все в порядке».

«Значит, по-прежнему цветешь и пахнешь?» — снова, ерничая, спросила ты.

«Это — о чем?» — я сделал вид, что не заметил твоего откровенного ёрничанья.

«Всё купаешься в лучах славы?» — спросила ты и хохотнула.

«Купаюсь», — ответил я.

«Ну-ну! — она, как мне показалось, не почувствовала моего сарказма. — Будь осторожен: нет ничего ядовитее, беспощадно разъедающего душу, чем слава. Особенно, когда ее так много.

«Врагу не пожелаю такой „славы“, какая преследует меня».

«Ладно, не прибедняйся. Вчера раскрываю московскую газету и вижу на второй странице, чердаком¹, статью о тебе…

Спешу уточняюще прервать: «И не обо мне, а…»

«Есть, скажешь, разница?»

«Разница существенная… Однако все равно приятно, — признаю я.

«Поздравляю! — слышу неожиданно ласково заворковавший в трубке твой голосок, всегда вселяющий в меня надежду. Ты делаешь маленькую паузу и добавляешь. — Целую!»

«Если бы, — я шумно вздыхаю, — это было так…»

«Какой, надо же, отчаянный скептик, — в трубке слышу твой смешок, и потом ты подтверждаешь (ты отлично знаешь, что я поставил под сомнение). — Это именно так! Это только так!»

«Если… — боюсь произнести вслух, — то какие проблемы?»

«И ты не знаешь?»

«Нет, не знаю», — искренне отвечаю я.

«Четыреста километров — ничто?»

«Для любящего — ничто! Для ледяного же — непреодолимая пропасть. Любящее сердце не знает ни преград, ни расстояний, ни высоких гор, ни океанов».

«Красиво… но всегда у мужчин только на словах, — ты вздохнула. Но меня-то тебе не обмануть: вздох твой притворный. Ты-то уже прекрасно знаешь, что у меня от слов до дела — всего лишь шаг. И могла убедиться. Играешь, кошечка, играешь со своей жертвой, перекатывая своими лапками, в которых сейчас глубоко спрятаны коготки, нечто мягкое и пушистое. — Увы, все мужчины…»

И эти слова слышал не раз. Понимая, делаю вид, что не понимаю твоих правил игры, навязываемых мне сейчас.

«Хочешь проверить?» — в лоб спрашиваю я.

«Почему бы и нет?» — отвечаешь ты вопросом на вопрос.

«Тогда — жди».

И в ответ — растерянно: «Это… правда? Ты не шутишь?»

«Такими вещами, — солидно, с налетом пафоса говорю я, — не шутят.

«Если… если… То буду ждать… А когда?» — догадалась спросить ты.

«Завтра. По утру. Последним поездом».

Ты тихо непривычно умиротворённо сказала в трубку: «Жду. Буду дома. Я буду рада. И Сашка-то как будет тебе рад?! — ты помолчала и спросила. — Но как? Ведь уже поздно и…»

Я, как мне помнится, самоуверенно заявил: «Это мои проблемы».

«Слово не мужика, а мужчины, — ты засмеялась. — Жду. Буду дома».

И тут я, осмелев, стал ставить свои условия. Точнее — одно условие, но очень для меня важное.

«Будет лучше, если не у тебя дома…»

«А где?»

«Решай, голубушка, сама».

«Жаль, что мой Сашка не встретится с тобой, но… Хорошо. Встречаемся в десять утра. Возле гостиницы. Идет?»

«Идет».

«И там обсудим детали».

«Обсудим», — согласился я.

«До встречи! — и ты положила трубку.

Посмотрел на часы: без четверти восемь местного. Вот-вот и уйдет предпоследний поезд, идущий через твой город. На него уже опоздал. Последний поезд — через два с половиной часа и он прибывает, как ты знаешь, в восемь утра завтра.

Два с половиной часа — это очень мало. Я не готовился к поездке, поэтому у меня нет ничего. Нет (и эта проблема самая сложная, так как пятница и в кассах вокзала рассчитывать на купейное, или любое другое место в этом поезде нет никакого смысла) даже проездных документов.

Но острейшее желание видеть тебя принуждают делать меня даже невозможное.

Быстренько вынимаю из шкафа походную сумку, открываю нижнюю ячейку сейфа, где у меня всегда хранится «НЗ», достаю две бутылки венгерского сухого вина, которого в свободной продаже днем с огнем не сыскать, коробку конфет нашей фабрики «Птичье молоко» (и это также можно достать лишь по великому блату), хрустальные фужеры, бумажные салфетки, штопор, складной нож, и этим загружаю сумку.

Выхожу на улицу. С минуту размышляю, глядя на проезжающие и страшно грохочущие трамваи.

Есть еще одна проблема, которую мне, кажется, не разрешить: время позднее и все рынки уже не работают, а без живых цветов я появиться у тебя никак не могу. Такого не было. И быть не должно!

Тяжело вздохнув, понимая, что эту проблему уж я точно не разрешу (если бы было времени побольше, то, на самый крайний случай, сгонял бы в совхозную оранжерею, находящуюся далеко за городом, и там бы выпросил у сторожа), иду на трамвайную остановку. Жду трамвая, а их, как назло, нет. Будто в один миг вымерли.

Стою. Нервничаю. Так как мне обязательно надо появиться на перроне, когда пассажирский состав только-только подадут под посадку. В этот момент у меня больше шансов. Потому что мне нужен начальник поезда: он и только он мой спаситель и благодетель. Начальник поезда, если захочет (ты об этом знаешь) одно-то свободное место всегда отыщет.

Вывернул-таки из-за угла трамвай. Приехал. Бегом пробежал подземным переходом, а потом по привокзальной площади; ныряю в вокзал, пробегаю тоннелями. И я на нужном мне перроне. Состав, гляжу, еще не подали: это хорошо.

Появился маневровый тепловоз, возвестивший зычными свистками, что подает состав.

Состав остановился. Бегу к восьмому (под этим номером обычно значится штабной вагон) стучу в закрытую еще дверь тамбура (посадка-то еще не объявлена), дверь приоткрывается и является миру злющее лицо проводницы.

«Чего стучишь? Не знаешь, что посадки не было?» — грубо бросает она в мой адрес.

Знаю, что мне не резон злить проводницу, поэтому мягко говорю: «Мне бы начальника поезда увидеть».

«Зачем?» — все также злобно сверкая глазами, спрашивает проводница и неприязненно меряет меня колючим взглядом с ног до головы.

«Мне очень нужно. Позовите, пожалуйста, начальника поезда».

Проводница отворачивается и кричит в глубь вагона: «Александра Ивановна, тут какой-то мужик вас спрашивает».

Проводница спускается вниз и начинает тряпкой протирать поручни.

Появляется Александра Ивановна. И, о чудо, мы, оказывается, знакомы…

Остальное, как ты сама понимаешь…

Поезд прибыл на твою станцию точно по расписанию. Выскочил первым. Тороплюсь. Потому что я должен все-таки предпринять еще одну попытку обзавестись живыми цветами. Тем более, что до назначенной встречи еще два часа.

Не питаю никаких иллюзий. Знаю, что живые цветы в вашем городе — это еще большая редкость, чем в столице Среднего Урала.

Тем не менее, бегу в припрыжку к рынку (знаю, где он находится), и там в этот ранний час мечтаю купить цветы.

Прибежал. Огляделся. Заметался от прилавка к прилавку, чем, видимо, и привлек внимание жителей провинциального города, в котором таких «чудес», как безумный поиск по утру цветов, не случается. Позднее узнаю, что увидела меня и твоя знакомая, которая и нарисует эту удивительную картину поиска мужчиной… Нет, не бутылки водки, а живых цветов.

Осмотрел, всё, что было. Увы… Были какие-то бледно-розовые тюльпаны с черными ободками (от старости) по краям лепестков, с поникшими вниз бутонами. Не мог я подарить любимой такие цветы!

И тут произошло чудо: на рынке появилась старенькая женщина с ведром в руках. Из ведра с водой выглядывал большой пучок свежих ромашек. Нет, это были не луговые ромашки, а оранжерейные, поэтому огромные и яркие.

Букет был у меня. И уже, торжественно неся в руке цветы, важно отправился на место встречи. Худо-бедно, но программу-минимум я выполнил.

Мы встретились. И уединились почти на весь этот майский день в излучине речушки, под буйно цветущими черемухами.

Я был бесконечно счастлив. Ты ничем не испортила моего настроения — ни словом, ни действием. Конечно, я хотел тебя. Потеряв голову, даже настаивал: мне казалось, что здесь, в этом крохотном райском уголке, среди весеннего природного буйства мы одни на всем свете.

Ты не потеряла благоразумия: как-никак день ведь и город рядом; могли случайно увидеть.

Я нет, не обиделся. Я всё правильно понял, хотя и кружилась голова от нестерпимого желания обладать тобой, обладать на природе.

Это был божественный день, божественная моя!

Восемь часов пролетели как один миг. Восемь часов блаженства — полного и искреннего.

И поздним вечером я уехал назад, домой. Позади оставлял миг счастья, впереди — не было ничего. Пустота. Мрачность. Тоска по любимому человеку. Хотя все это было так глубоко внутри, что заметить мог лишь слишком проницательный человек. А таких в моем окружении тогда не было.

Уехал бесконечно счастливым человеком. Восемь часов пути проспал мертвецким сном. Сном ангела или… великого грешника.

Примечания

1

Профессиональный жаргонизм газетчиков: поставить чердаком — значит, разместить материал на верху, на открытии страницы, что считалось престижным, что подчеркивало актуальность и важность поднятой в публикации темы (здесь и далее — примечания автора).