Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Геннадий Мурзин

О верной любви мечтают как женщины, так и мужчины. Обретя лишь ее, люди становятся по-настоящему счастливыми. Многим ли, отправляющимся в поиск второй половинки, сопутствует на этом тернистом пути удача? Статистика, которая, кажется, знает все, об этом молчит, но Геннадий Мурзин, похоже, попытался ответить на этот вопрос в своем новом современном романе «Любовь больная», в который. вошли две книги – «Мученик иллюзий» и «Грёзы туманные».

Глава 8

Ненаглядная моя!

Любить — легко. Труднее стать любимым,

Когда безумно щедр и жертвуешь собой.

М-да… Что-то к стихоплетству потянуло. К чему бы сей знак? Не скажешь? А?.. Я?.. А откуда мне знать-то, ненаглядная моя! Ведать бы всё наперёд, то… А! Снова могу уйти в умствование, потому и сдерживаю себя.

Тормознуть всегда не вредно

Коль видишь бруствер пред лицом.

Вот! Снова…

Ты появилась — разгоряченная, полная эмоций и страстей, розовощекая и улыбчивая, с распущенными волосами, в которых я так обожаю купаться, — без предупреждения. Поистине: как снег на голову.

Экспромт то был? Твоя минутная слабость и ты поддалась зову сердца иль души?

В тот момент мне так и показалось. Но ныне, по прошествии большого отрезка времени, уже так не думаю.

Ты, ясно, ничего не знала, и знать не могла, хотя с тобой разговаривал по телефону вчера, в середине дня, и не обмолвился ни словом. Намека не было.

Ты, видимо, по вибрации моего голоса, хотя разговаривал внешне совершенно спокойно и даже с напускным равнодушием, почувствовала неладное. Встревожило тебя что-то…

Тревога гонит в путь далекий,

Источник где сокрыт её.

Ты шумно, как ураган, ввалилась в мой кабинет. Ты плюхнулась на один из стульев и уставилась своим проницательно-требовательным взглядом в меня. С минуту смотрела, не отрывая глаз. На твоем лице читалась какая-то растерянность, будто ты вот-вот потеряешь что-то для тебя крайне важное. Ты осторожно, опасаясь услышать нечто, представляющее серьезнейшую опасность для себя, спросила: «Случилось?.. — видя тревогу в твоих широко распахнутых глазах, я отрицательно помотал головой. — Значит, должно что-то случиться — поверь уж мне», — убежденно произнесла ты.

Решил отшутиться:

«Предсказательница злая

Колдует что-то там в углу».

«Господи, ты… стихами заговорил?!»

«Не надо недооценивать своего любовника», — назидательно произнес в ответ.

Ты по-прежнему не сводила с меня глаз, следя за каждым движением лицевых нервов. И вновь последовал требовательный вопрос:

«Не влюбился ли?.. Скажи, кто?! Пойду и шары выцарапаю… Не она ли? — я знал, о ком ты сейчас, — о молодой красавице-сотруднице с великокняжеской фамилией, вокруг которой увивался и, кажется, небезуспешно, один из шустреньких коллег, не пропускавших ни одной приличной юбчонки, короче, волокита еще тот. Понимая мое молчание, как некое подтверждение твоих тревожных ожиданий, ты встала со стула. — Я ведь не посмотрю, что… Пойду и прямо сейчас патлы-то повыдираю».

В шутку укорил: «А еще филолог».

Ты возмутилась; «Думаешь, филологи — не бабы?»

Не верил, что все это всерьез, то есть ревность твоя, а все-таки приятно. Шумно вздохнул и отрицательно покачал головой.

«Если бы…» — с нескрываемым сожалением произнес я.

«Что это значит? Если бы влюбился? Если бы это была она? Ясно: это не она, но тебя это огорчает, — очевидно».

С грустью усмехнулся.

«Если бы мне влюбиться… Сколько бы проблем, стоящих пред тобою, в одночасье разрешилось, и ты бы с облегчением вздохнула».

Ты решительно взмахнула рукой.

«Не переводи стрелки на меня!»

«Где уж мне», — говорю я и шумно вздыхаю.

«Ты о чем? Это еще что за смысловые шарады?!»

«Не притворяйся. Ты все замечательно поняла».

И добавил:

«Жизнь — не игра. Ужель не ясно,

Ты — ненаглядная моя!»

«Спасибо, но, — ты вернулась на стул, — может, все-таки приоткроешь завесу таинственности. Не терзай бабье сердце: оно и без того вконец измочалено.

«Кем же, если не секрет?» — с долей язвительности спросил я и ухмыльнулся.

«Мужиками, — сердясь, бросила ты. — Сволочи вы все… Ни на кого положиться нельзя: спите с одной, а на другую тут же косите свой блядский глаз».

«Сильно сказано, — заметил я, — но не про меня».

Ты презрительно хмыкнула.

«Ангел? Да? Другой, что ли, масти?»

«Другой», — убежденно ответил я.

«Да, ладно… Замнем для ясности, закроем эту тему».

«И это мудро», — опять съязвил я.

И продолжил:

«Уж если нечего сказать,

То лучше, ясно, помолчать».

Скосил глаз на электронное табло: мерцающие и постоянно подмигивающие зеленоватые цифры прозрачно намекали, что пора.

Встал: «Извини, но…»

Ты тоже встала. Мы оказались лицом к лицу. В такие моменты особенно ясно осознавал, свое ничтожество. Ты знаешь, о чем я. Ты часто язвительно шутишь, называя французской парой. Почему французской? Мне не совсем ясно. Неужели во Франции приветствуется, когда партнер ниже ростом своей партнерши? Мне бы туда, избавился бы хоть от одного комплекса.

Ты спросила: «Уходишь? Куда, если не секрет?»

«Нет, не секрет: мне свидание назначено на десять».

«Свидание? В столь ранний час? Когда другая баба к тебе приехала? Ты бежишь куда-то… к той? В рабочее время?»

«Увы, — я развел руками, — надо, ненаглядная моя! Мужик по природе своей — создание полигамное; ему чем больше, тем лучше».

«А выдюжишь? На всех-то силенок хватит? Если оконфузишься, то могут и побить. Бабы — они злюки и мужские конфузы не прощают».

«Ничего… Как-нибудь…»

«Ну-ну… Не говори потом, что не предупреждала».

«Не буду».

«А серьезно?..»

Я правильно понял твой вопрос.

«В обком вызывают. Вчера позвонили».

— «После нашего разговора?» — уточнила ты. Для тебя, видимо, это уточнение было крайне важным.

«Это так».

«То-то у меня на душе стало щемить… Собрала сумку — и сюда… Что-то серьезное?»

«Увы, не знаю».

«То есть? Вызывают, а зачем, ты не знаешь, что ли?»

«Не знаю. Там… у них… обычная практика…»

«Ты хоть поинтересовался?»

«Естественно».

«И… что?»

«Их обычная фраза: всё — на месте».

«Может, есть предположения?»

«Одно… Как обычно… Воспитывать станут».

«За что?»

«Странный вопрос».

«Что странного?»

«Они там, — я указал пальцем вверх, — всегда найдут тему для воспитания».

«Тогда — иди: нельзя опаздывать».

«Благодарю за соизволение, ненаглядная моя!»

«Ладно, не ёрничай: не время. Еще неизвестно, чем этот вызов кончится».

«Ты?.. Беспокоишься?»

«Почему бы нет?»

Снова съязвил: «За себя? Или за меня?»

Ты строго взглянула на меня, повернулась и вышла из кабинета, оставив вопросы без ответа.

Через два часа вернулся к себе. Потом было министерское селекторное совещание. Потом, приоткрыв слегка дверь, ты заглядывала, но у меня постоянно кто-нибудь был. По этой причине не входила. И не могла удовлетворить свое любопытство.

Время, правда, не теряла. Тебе казалось: все знают то, что ты не знаешь. Поэтому дипломатично подкатывала то к одному коллеге, то к другому, но все лишь пожимали плечами, давая ясно понять: они совершенно не в курсе, чем был вызван срочный визит в обком КПСС их шефа. Да и, честно говоря, их это мало беспокоило, точнее — совсем не беспокоило. Потому что в их судьбе ничто не могло измениться, что бы там, в обкоме, ни происходило с их шефом. Не исключаю, что некоторые (ты их знаешь) были бы рады, если бы я получил сильный пинок под зад: как-никак, но открылась бы вакансия. Рады-то рады, но мало в это верили: позиции мои были слишком сильны и кресло подо мной, это они видели, совершенно устойчиво. Ну, если зашатается, то… Они будут тут как тут: непременно подтолкнут и помогут упасть своему шефу. Такова природа советского человека. Такова, каковою воспитала система.

Вечер. Коридоры стали пустеть. Мои сотрудники один за другим покидали стены заведения. И мы остались, наконец, одни.

Ты сразу оказалась у меня. Тревожный твой взгляд ждал новостей. Видел это, но с разговором не спешил. А куда? У нас есть время, ведь твой поезд уходит лишь через три часа. А три часа — это почти вечность… Для меня, разумеется. С одной стороны, вечность, поскольку таким запасом времени я обычно не наделен. С другой стороны, это миг, мгновение, которое так быстро пролетает, что заметить не успеваешь.

Достал расписной поднос, поставил на него бокалы, бутылку полусладкого французского шампанского и конфеты. Открыл бутылку, налил тебе и себе.

«Выпьем, ненаглядная моя!»

Ты фыркнула.

«Заладил одно и тоже. Что с тобой? Издеваешься, да? Отыгрываешься?»

«Со мной — ничего, а с тобой… — я взял в руку свой бокал, за самую нижнюю часть его основания, поднял. — Тебе, вижу, не слишком нравится…»

Ты поспешила с опровержением: «Нет, очень нравится, но…»

«Тогда — чокнемся».

«А в честь чего пьем?» — твой тревожный взгляд вновь впился в меня.

«За встречу, разумеется!»

«И только-то?!»

«Тебе этого мало?!»

«Не цепляйся к словам… Я не это хотела сказать… За встречу так за встречу…»

Звон бокалов нарушил тишину кабинета. Ты немного отпила, поставила бокал, взяла из коробки конфету, стала медленно разворачивать.

«Не расскажешь?

«О чем?» — я притворился, что не понимаю вопроса.

«Не придуривайся. Что-что, а клоун из тебя никудышный».

Ты права. Я посерьезнел. И тоже взял конфету.

«Я, собственно, не ожидал…»

Ты нетерпеливо прервала.

«Чего «не ожидал»? Если очередной, как сам ты выражаешься, вздрючки, то — неправда. Ты к ним — всегда готов… Как юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей… И получаешь, как правило, несчастненький мой, — ты дотянулась до моей головы и взъерошила мои непокорные волосы. Ты знаешь, как я обожаю, а потому всегда фиксирую этот твой жест.

«Благодарю за сочувствие и солидарность».

«Не надо… Я же серьезно…»

«Если серьезно, то, как ты выразилась, вздрючки на этот раз не было».

«А что было? Зачем вызывали? Зачем-то ведь вызывали!»

«Работу предложили…»

«Но ты не безработный. По твоей должности в Свердловске многие вздыхают».

«Другую работу».

Сразу уловил, как ты после этих слов подобралась и напружинилась (будто тигрица, почуявшая некую опасность для себя и своих детенышей), а взгляд стал еще тревожнее.

«Вы-го-ня-ют? — спросила ты по слогам. — И так спокоен?»

«Не совсем…»

«Что значит „не совсем“? Не совсем спокоен, что ли?»

«И не совсем спокоен, и не совсем выгоняют».

Ты недовольно закрутила головой, отчего пряди длинных распущенных волос волной полетели из стороны в сторону.

«Что это значит?»

«Обком предлагает новую должность, — я назвал тебе должность, а потом добавил, — не совсем по профилю, но все же близка, поскольку все равно придется иметь дело с коллегами, значит, с людьми творческими».

Ты скривила губы.

«Подумаешь, — разочарованно произнесла ты. — Здесь ты — фигура, личность, с которой все считаются, даже те, в обкоме. Там же…»

Решительно возразил: «Личностью человека делает не должность, а то дело, которым он занимается».

«Фразерство!»

«Ты, вижу, недовольна?»

«Естественно, — ты на глазах стала грустнеть, потому что дальнейшее тебе было понятно».

«Почему „естественно“? Я-то думал, что ты обрадуешься».

«Чему, позволь узнать, я должна была обрадоваться?! — резко произнесла ты. — Тому, что ты уйдешь и оставишь меня здесь одну?»

Еле сдерживал ухмылку.

«Не одну, а с коллективом, с которым, между прочим, ты породнилась на два года раньше моего; с коллективом, который, тоже важно, к тебе очень хорошо относится, — я сделал паузу и добавил. — А иные члены коллектива, — во мне вновь заговорила ревность, — даже слишком хорошо».

«Не преувеличивай, ревнивец мой».

«Говорю то, что есть, — упрямо повторил я.

Ты заметила ухмылку и обиделась. Глаза твои повлажнели и из них вот-вот (а ведь такая сильная женщина!) брызнут слезы.

«Что ты ухмыляешься? Тебе весело, да? А мне, вот, — нисколько! Ну, да, что тебе я? Какое тебе дело до меня? Попользовался и будет! Хватит! С глаз — долой и из сердца — вон! Какие все-таки мужики подонки!

«Но ты спешишь с выводами…»

«Да, — ты резко схватила бутылку, налила бокал до краев и почти на одном дыхании опорожнила его, — пошел ты…»

Рассмеялся и очень громко.

«Если посылаешь туда, куда я мечтаю, то с удовольствием… Хоть сейчас… Хоть прямо на этом столе. А что? Было бы замечательно, не считаешь?»

«Не считаю!» — выкрикнула ты, и увидел, как по щекам потекли настоящие слезинки.

Слезы ребенка и слезы женщины — это то, чего мне невозможно вытерпеть, перед чем мне не устоять.

Нестерпимо стало жаль тебя. Увидел, что ты искренне переживаешь, правда, повода серьезного для этого тогда не видел. Потом мне будет ясно, но сейчас…

Встал, подошел, нежно взял твою голову и стал поцелуями осушать твои глаза и щеки. Ты уткнулась мне в грудь и громко зарыдала. Я успокаивал… Как мог. Похоже, не слишком умело, не очень-то уверенно

«Перестань… Ну, будет разводить мокроту… Ну, что ты, в самом деле? Нет повода…»

Ты подняла глаза на меня. И я увидел твои злые глаза, в которых полыхали искры ненависти. Я опешил. Это было невероятное превращение. Это была львица, готовая растерзать своего самца.

«Нет повода!?» — взвизгнула ты.

«Конечно, нет».

«Еще бы! Идешь на повышение! Как же! Номенклатура обкома — не баран чихнул. Карьерист! Сволочь! Мерзавец! А ты подумал, что со мной будет?»

Ну, не видел я повода для столь бурных твоих эмоций, не понимал их природы, поэтому поспешил искренне успокоить: «Ничего с тобой не будет».

«Тварь! Безмозглая тварь! Эгоист! Себялюбец! Подонок, идущий к вершине по трупам! Бесчувственное животное! Я знала! Я еще вчера почувствовала, что случится неладное. Так и есть! Сердце правду подсказало, что от тебя надо ждать беды. Сердце не ошиблось!»

«Что ты такое говоришь? Какая беда? С чего ты взяла? Где эта беда?»

Ты достала платок и стала вытирать глаза. Размазав тушь на ресницах, зло бросила платок на стол, полезла в сумку, достала косметичку и стала подкрашивать, глядясь в небольшое зеркальце.

«Для тебя, да, беда — не беда».

«Для тебя — тем более».

«Ну, давай, выкладывай, как ты с радостью принял предложение обкома, как ты горд и счастлив. Ну, давай, что молчишь? Добивай. Испытай еще одно наслаждение».

«Не принял предложение», — тихо и безрадостно сказал я.

Ты услышала. И встрепенулась. Но ты не поверила тому, что донеслось до твоего уха.

«Как это „не принял“?»

Поспешил поправиться: «Ну… Не совсем не принял… Принял, конечно, но…

«Так и говори, а чего финтить и бабе пудрить мозги?»

«Не злись. Наберись терпения и выслушай».

«Я только тем и занимаюсь, что слушаю мужиков и терплю», — все также зло бросила ты в мою сторону.

«Понимаешь, от предложения обкома просто так никто не отказывается. Не принято в тех кругах. Парни из обкома не любят, когда кто-то перед ними начинает кочевряжиться. Можно и по харе схлопотать, фигурально говоря, конечно. К тому же не поймут: как это можно отказаться от столь лестного предложения?»

«О, да! Нет, нельзя… никак нельзя… О, я тебя понимаю!»

«Не язви, пожалуйста. Мне ведь тоже было нелегко отказаться. Я ведь прекрасно понимал, что своим отказом я ставлю жирный крест на своей дальнейшей карьере. Точнее — не я ставлю крест, а они на мне ставят его. Ставят навсегда. Как клеймо, от которого не избавиться».

Ты смотрела на меня, и, я видел, ничего не понимала.

«То говоришь, что принял предложение, то потом говоришь, что отказался. Выбери что-нибудь одно, а?»

Оставил твои слова без ответа и продолжал:

«Итак, с одной стороны, не могу отказаться от предложения; с другой стороны, не могу принять его… Потому что… Ну, есть два обстоятельства. Одно обстоятельство личного свойства, второе связано с нынешней работой: через полгода юбилей, золотой юбилей нашей с тобой фирмы, а такую дату, я уверен, вы без меня провести должным образом не сумеете».

«Зазнайка», — бросила ты.

И вновь не прореагировал.

«Поэтому, — продолжил я, — нашел третий путь и считаю его гениальным».

«Ну, вот, еще одним гением на земле русской стало больше».

Опять же пропустил обидную твою реплику мимо ушей.

«Решил принять предложение. Но, чтобы сильно не дразнить тамошних гусей, обставил рядом условий. Все, конечно, по мелочи, для отвода глаз и усыпления бдительности партийного начальства, но одно условие было такое, которое они никогда не смогут выполнить…»

Ты впервые улыбнулась, и в твоих глазах проснулась надежда.

«Это значит…»

«Это значит, что, не выполнив мое условие, предложение утрачивает силу и я свободен».

В твоих глазах засветился неподдельный интерес. Может, и ошибаюсь, но мне почудилась даже, что ты загордилась мной.

«Но что же это за условие такое, которое обком КПСС не может выполнить? Что ты придумал?»

«А все, как говорят философы, — я усмехнулся, — гениальное — просто».

«То есть? Они ведь там тоже не дураки… Не раскусили?»

«Нет, ненаглядная моя! Они не заметили моей хитроумной уловки. Они не догадались, что выдвинутое условие — блеф, формальный повод отказаться от предложения».

«Слушаю, но понять не могу».

«Условие мое такое: если, мол, обком КПСС сможет поднять должностной оклад по новому месту работы хотя бы на пятьдесят рублей, то есть на тридцать процентов выше нынешнего, то — я с большой охотой приму предложение. Я сказал: престиж престижем, но человек не только им питается».

«Ну, и что? Почему ты решил, что обком не сможет установить тот оклад, который тебе нужен? Возьмет и установит. Что тогда?»

Рассмеялся.

«Не возьмет и не установит!»

«Откуда у тебя такая уверенность?»

«Должность (по списку) подчиняется Москве, хотя и является номенклатурой Свердловского обкома. Иначе говоря, размер должностного оклада никак не зависит от позиции обкома. Повторяю: единственное, что не в силах решить обком, — это увеличить размер оклада, увеличить ни на десять, ни на пятьдесят рублей».

«Не убеждает. Обком обратится в Москву и…»

«Ерунда! Посуди сама: такие должности есть в каждой области и в каждой республике Советского Союза. С какой стати Москва мне увеличит оклад на тридцать процентов, а другим? Нет, что ли? Чем те хуже свердловчан, а? Порядок в стране такой: если зарплата повышается, то сразу и по всей стране, а не одному отдельно взятому региону или одной какой-то „выдающейся“ личности».

«Короче, ты вывернулся из их рук, как уж».

«Да, выскользнул», — подтвердил охотно в ответ.

Ты польстила: «Мудрый как змей-искуситель».

«Да, благополучно похоронил их предложение. С одной стороны, грустно. С другой стороны, я счастлив. Грустно, что не получилось карьеры…»

«Еще не вечер», — успокаивая, сказала ты.

«Но и не утро, — добавил я. — К тому же обком КПСС одному и тому же человеку дважды предложений не делает».

«Что, сказали?!»

«Я и без них хорошо знаю порядки в среде партноменклатуры».

«Отлично! — воскликнула с энтузиазмом ты.

Не понял твоего энтузиазма. Тогда не понял, поэтому спокойно сказал: «Так что мы еще поработаем… И юбилей справим, как следует: на радость друзьям и на зло врагам».

Остаток времени, оставшийся до отхода твоего поезда, мы провели превосходно. Ты была бесподобна. Может быть, как никогда.

Твоя щедрость лилась через край. Ты забыла об условностях (мы же в служебном кабинете?! Ну, как можно!?), ты оставила позади все горести, ты забыла и все слова, которыми совсем еще недавно так обильно посыпала мою голову.

Сейчас были иные слова.