Охотники до чужих денежек

Галина Романова, 2002

После трагической гибели родителей Эльмира потеряла веру в людей и замкнулась в себе. Год девушка прожила относительно спокойно. И вдруг Эльмире позвонили неизвестные люди и стали угрожать расправой, если она не вернет пропавшие после смерти ее отца алмазы. Однако Эльмира ничего о них не знает. Она пытается скрыться, и тогда на нее начинается настоящая охота. Кому она может довериться, кто друг, а кто враг, где правда, а где ложь? Правда оказывается страшнее самых невероятных предположений, а прежний враг становится другом… Сложно было представить, что авантюрная идея изложить на бумаге придуманную криминальную историю внезапно перерастет во что-то серьезное и станет смыслом жизни. Именно с этого начался творческий путь российской писательницы Галины Романовой. И сейчас она по праву считается подлинным знатоком чувств и отношений. В детективных мелодрамах Галины Романовой переплетаются пламенная любовь и жестокое преступление. Всё, как в жизни! Нежные чувства проверяются настоящими испытаниями, где награда – сама жизнь. Каждая история по-своему уникальна и не кажется вымыслом! И все они объединены общей темой: настоящая любовь всегда побеждает, а за преступлением непременно следует наказание. Суммарный тираж книг Галины Романовой превысил 3 миллиона экземпляров!

Глава 4

— Чегой-то у шалашовки-то этой делал? — Мать выглянула из комнаты с вязаньем в руках и подозрительно воззрилась на дорогущее чадо, хлопнувшее дверью.

— Да, мать, — Данила озадаченно завертел головой, старательно пряча от нее глаза, — есть что-нибудь такое, чего ты не знаешь?

— Есть, конечно. — Та отшвырнула спицы в кресло и вплыла в кухню, где сын с обреченностью голодающего громыхал крышками кастрюль. — Сядь уже! Есть, что ли, хочешь?

— Хочу, конечно… — Данила опустился на мягкую скамью — его недавнее приобретение, взял с тарелки ломоть черного хлеба, посыпал его солью и принялся жадно откусывать. — Представить себе, мать, не можешь… Я, после того как две недели из окружения выбирался и голодал, все никак наесться не могу. А вот хлеб с солью… Слаще нет ничего для меня.

— Ладно уже! Не перебивай аппетит, на вот борщечка похлебай. Да я еще картошечку запекла с грибочками в духовке, как ты любишь… — Мать, приговаривая с напускной строгостью, выставила перед сыном тарелки. Смахнула несуществующие крошки с табуретки и уселась напротив него, подперев массивный подбородок мясистым кулаком. — Там-то так не накормят.

— Где? — не сразу понял Данила, удивленно подняв на мать глаза от тарелки.

— Напротив, — хмыкнула Вера Васильевна, расценив непонимание сына как очередную уловку уйти от серьезного разговора. — Там небось все с ножом да вилочкой. Одними бутербродиками да оливками и питаются. Ни разу не видела, чтобы шалашовка эта с продуктами домой шла. Матушка-то покойная хлопотливая была, царствие ей небесное…

— Да уж нахлопотала! — отчего-то злобно выпалил Данила и, словно испугавшись собственной откровенности, вновь склонился к тарелке. — Вкусно готовишь, мать. Еще бы норов свой попридержала, цены бы тебе не было.

Польщенная похвалой сына, Вера Васильевна пропустила мимо ушей его укоризненные слова и, не меняя интонации, вновь продолжила:

— Только одни компьютеры на уме да машины. Видал, на какой машине дорогой подъехала! А откуда, спрашивается, у такой молодой девки деньги? Работать вряд где работает, целыми днями дома. А покупка за покупкой. То шуба, то сапоги. Летом вон, говорят, на курортах побывала.

— Кто говорит? — раздраженно сморщился Данила, отодвигая пустую тарелку из-под первого.

— Бабы говорят! А уж они, если говорят, значит, так оно и есть.

— А… тогда понятно! — Данила опустил вилку в жаркое из грибов и картошки и принялся со злостью вылавливать маленький опенок. — Если бабы говорят, то так оно и есть! А чего же еще про нее бабы говорят?! Чего такого, что я не знаю?!

— Ой, все так прямо ты про нее и знаешь! — махнула на него мать полотенцем.

— Что надо — знаю…

— А вот бабы говорят, что чудная она, Эмка твоя.

— Ты не там ударение, мать, ставишь в этом слове. Ударение должно быть на первом слоге — чудная она, мать, чудная. И лучше ее для меня нет никого. Что бы там твои бабы ни говорили.

— Слышь, Даня, — Вера Васильевна опасливо покосилась на дверной проем, словно кто-то их мог сейчас услышать. — Говорят, покойнички-то ей миллионы оставили. На них, мол, девка и живет.

— Ну вот, а говоришь — проститутка, — подхватил Данила почти весело. — Хороша же девка, мать, поверь. Избалованная, может, чрезмерно — этого не отнять. Это опять же оттого, что красивая очень…

Мать помолчала, пристально наблюдая за тем, с каким мечтательным выражением лица сын уплетает картошку, и вдруг, всхлипнув, приложила к лицу полотенце.

— Ты чего, мать? — опешил Данила от неожиданных перепадов в ее настроении.

— Ничего!!! Погубит тебя эта шалашовка! Погубит! Не нужна она тебе. Не по себе сук рубишь, Даня. Не по себе.

— Ну а кто, по-твоему, по мне? — Данила в сердцах отшвырнул от себя вилку. — Кто?!

— Чем Галинка плоха? — Мать, мгновенно осушив слезу, недовольно поджала тонкие губы. — Девчонка с пятого класса за тобой хвостом увивается.

— Пусть эта Галинка идет ко всем чертям собачьим! — рявкнул вдруг ни с того ни с сего сын, вскакивая с места. — И хватит мне тут ерундой заниматься! Сватать она мне еще будет!

Он почти бегом кинулся из кухни в комнату, и вскоре до матери донесся отчаянный рев магнитофона. Этого она выдержать уж никак не могла. Мало того что голос на нее повысить посмел. Так к тому же еще и музыку свою собачью завел. В конце концов, это ее жилплощадь. И она, а не кто-нибудь распоряжается здесь каждым метром. С плохо сдерживаемой яростью Вера Васильевна покидала в мойку посуду. Стерла со стола и, повесив полотенце на плечо, фурией ворвалась следом за сыном в единственную комнату.

— Выключи! — глыбой повисла она над Данилой, возлежащим на диване с сурово сведенными бровями. — Немедленно выключи!

Сын подчинился. Музыка смолкла, но насладиться благословенной тишиной мать ему не позволила. Переваливаясь с боку на бок, она принялась метаться по комнате, шлепая через слово себя по толстым бедрам полотенцем и припечатывая конец очередной гневной тирады смачным словом «проститутка».

— Я и так ночей не сплю из-за работы твоей! Мало мне нервов!.. Так теперь еще и эта шлюха на шею мою навязалась!!! Во двор выйти стыдно, бабы по углам шушукаются.

— О чем, мать? О чем они шушукаются? — с тяжелым вздохом вклинился в ее монолог сын.

— О тебе, Даня, о тебе! Наркотиками, говорят, торгуешь, да оружием. Я же не могу им правду сказать, не могу сказать, что ты…

— Замолчи, мать! — Данила предостерегающе поднял указательный палец. — Молчи громче!

— Я дома! — все же успела огрызнуться та напоследок.

— Даже у стен есть уши, мать. Даже у стен… А бабы твои пусть говорят что хотят. Пусть языки почешут.

— Ну ладно, Данечка, ладно, сыночек мой. — Mать уселась у сына в ногах, вновь пустив в ход слезоточивую артиллерию. — Пусть про работу твою что хотят говорят, но ты уж отстань от Эмки, прошу тебя. Не нужна она тебе, Даня! Не нужна…

— Нет, мать… — Данила вдруг выдернул у себя из-под головы подушку и, накрыв ею лицо, глухо пробубнил из-под нее: — Это не она мне не нужна, а я ей! Понимаешь?! Я ей не нужен.

— Как это?! — Вера Васильевна не сказала бы, что подобный расклад ее уязвил в самое сердце, но что-то похожее на ревностное чувство шевельнулось где-то в глубине души. — Как это — не нужен, сынок? Ты объясни толком-то.

— Послала она меня с любовью моей пламенной туда, куда Макар телят не гонял, — выдал Данила с глухой тоской после того, как мать стянула у него с головы подушку. — Права ты оказалась: не ее я поля ягода, не ее. Кто я, а кто она! Я — быдло сермяжное, а она — леди. Посмеялась она надо мной и только-то. Я ей говорю: жил, мол, только мыслью об этой самой минуте. А она мне на дверь указала. Так что живи спокойно: не видать мне Эльмирки, как своих ушей. Живи спокойно…

— А ты-то… Ты-то как будешь жить, сына? — охнула вдруг мать, ухватившись за сердце. — Что же это делается-то, святый боже?! Где же это видано-то, чтобы дитя мое да так маялось?!

Поскольку все ее причитания остались без комментариев, она сочла за благо убраться на кухню, где уже в одиночестве продолжила ужасаться той беде, что накрыла с головой ее дитятко.

Ладно бы он ради баловства за Эмкой подрядился ухаживать, тут уж она, как мать, просто была обязана пресечь все на корню. Мало ли что… А ну как забеременеет по молодости, по глупости. Притащит под ее порог в подоле, а ты воспитывай. Такие-то шалашовки длинноногие разве способны дите выкормить…

А оно вон как дело-то обернулось…

То-то Данилка сам не свой все последнее время. Она-то было подумала, что опять что на службе: налоговая или конкуренты. А тут, видишь, дела сердечные. Полюбил он, и полюбил, видать, крепко, раз решился матери боль свою излить. А такое последний раз в первом классе было. Когда первого сентября пришел домой весь в слезах. Ребятня начала дразнить, что портфель потрепанный, а он один на пятерых драться кинулся. Ну, как водится, и накостыляли ему. Им-то горя своего не показал, а вот ей — матери, всю боль свою выплакал. С той поры сколько лет прошло, сколько горя сынок увидал хотя бы вон в армии этой, а ни разу ни стона, ни жалобы. А теперь, видно, прищучило его крепко, раз матери беду свою излить решился…

Ой, чует сердце — придется ей вмешиваться, ой, чует! Не обойтись тут без нее. А уж она-то сумеет наставить эту шалашовку длинногачую на путь истинный. Рога-то ей пообломает! Чего удумала: Даньке ее от ворот поворот! От кого рыло воротит! Принца все ждет. Ха-ха… Дождись его, принца-то. Коли и случались они в жизни у женщин, принцы эти самые, то уж наверняка у принцесс крови, а не у таких безродных выскочек-жидовок. Уж кое-что она да знает про папку с мамкой ее. Чай, с одного года в доме-то проживают. Много тайн там бывало, за дверью их, поначалу резной, а в последние годы уже железной. И вопрос еще, ох какой большой вопрос — на какие средства существовали-то так безбедно? Неспроста к небесам их машину подняли, ох неспроста…

Вера Васильевна отряхнула муку с рук. Сунула в горячую духовку кулебяку с капустой и заглянула в комнату. Данила спал. Или старательно делал вид, что спит. Ну и пусть себе отдыхает. А она пока делом займется. Пирогам еще минут сорок в печи сидеть, а она пока к соседке этажом выше поднимется да поговорит о житье-бытье. Глядишь, и сумеет нащупать тропинку, что к сердцу крали этой «высокородной» лежит…