Красавчик Роб. Семейно-романтическая драма

Галина Клюс

Красавчик Роб – это семейно-романтическая драма. Молодые люди, сестра и три ее брата переезжают из деревни в крупный город, где ожидают их драматические события. В центре – главный герой старший брат Роберт, который пошел по легкому пути. При помощи женщин и интриг он хочет построить свою карьеру, но в итоге его постигают неудачи. Трагедии преследуют наших героев, ничего не добившись, они возвращаются обратно в деревню, где ждал их потухший домашний очаг.

Глава первая

«Я не агнец, хоть трепещу под бременем забот,

но я живу и я дышу, моя звезда ещё взойдёт!» Автор.

Молоденькая, стройная, как горная лань, девушка, с льняными, вьющимися и мягкими, как шёлк, волосами, волнами спускающимися до плеч, с выразительными глянцевитыми, серо-голубыми, с поволокой, глазами, окаймлёнными густыми, длинными ресницами, — безбоязненно и ловко спустилась со знакомого крутого обрыва прямо на речку. Лиза, так зовут нашу героиню, пополоскав свои стройные мраморные ноги в прозрачной, тёплой, как парное молоко, воде, подняла вверх голову, жмурясь от яркого полуденного солнца. Как же, Бог мой, ей всё тут было до боли знакомо: все бугорки, канавы и выбоины, заросли чахлых кустиков и одиноко стоящие деревья; и эта маленькая, когда-то полноводная, а сейчас сильно обмельчавшая сельская речушка, голубой змеевидной лентой вьющаяся меж

высоких берегов, и эти озорные курчавые облака, будто играющие в прятки друг с другом. И с этой дивной первозданной красотой, с этим привычным сельским ландшафтом, с удивительной гармонией небес и земли, как с детскими сказками и грёзами, Лизе и её трём любимым братьям, — страшно подумать, — в скором времени предстоит расстаться и быть может — навсегда.

Тем не менее Лизину прекрасную девичью грудь так и распирало если не от счастья, то скорее всего в предвкушении перемен, сулящих ей чего-то такого необычного, отчего замирала душа, чего-то загадочного, хотя и тревожного, смутного.

Надо сказать, что Лиза Ивлева в силу своей необычной и богатой натуры, едва на горизонте замаячат пусть крохотные, пусть обрывки каких-то ничтожных перемен, тотчас начинает всячески фантазировать, как, впрочем, любой мало-мальски мечтательный человек, а тем более, владелец прекрасной наружности, вдобавок недурно образованный.

Если хотите, Лиза, как художник кистью, рисует в своём воображении картины будущей жизни. А как она её себе представляет? По правде говоря, как незабвенные тургеневские героини. Ни больше ни меньше. Разумеется, это немножко странно и наверняка старомодно в наш-то определённо меркантильный век. В самом деле, не думать о всяческих благах, заморских странах, о роскошных фешенебельных особняках, о яхтах, словом, о приземлённых материальных вещах, а представлять себя, идущей рука об руку со своим спутником, жгучим брюнетом, или голубоглазым блондином, без разницы, ловить его полный любви и неги взгляд из полуопущенных век и вести с ним бесконечные задушевные разговоры.

Гм… это что-то из области фантастики, наверняка скажет, или подумает искушённый читатель. Но я готова с ним поспорить и, положа руку на сердце, заявить, что такие люди, как Лиза Ивлева, мечтательные и запоем глотающие классические произведения в эру гаджетов, как редкие ископаемые, слава Богу, ещё есть.

Однако злые языки в полувымершем селеньице, где в настоящее время волею судьбы обитают Ивлевы, между прочим, с ехидцей поговаривали, что Лиза — девушка, мол, не от мира сего, а с такими сейчас не особо церемонятся, более шустрые и загребущие раздавят их рано или поздно, попадись они им под руку.

Например, Лукерья Догадова, родная сестрица Раисы Ивановны Ивлевой, — Лизиной и её братьев матери, — пышнобёдрая и несколько косноязычная особа, не раз и не два без стеснения выговаривала сестре:

— Избаловала ты своих детишек, Раюха, ох и избаловала, а особенно Лизку. Учительшей работает, а к жизни всё не приспособлена, в облаках до сих пор витает, прынца сказочного, небось, ждёт. Пора бы тебе, дорогуша, выпустить ребят из-под подола-то своего, а ты носишься с ними, как дурень со ступой.

Впрочем, на эту тираду прямая и бескомпромиссная Раиса Ивановна сухо отвечала, поджимая свои ещё пухлые и далеко не бескровные губы:

— Мои дети, в том числе Лиза, может, не очень приспособлены к жизни, зато честные и справедливые, и никогда, я уверена, ничего дурного не отчебучат, как некоторые… которые, между прочим, Бог знает от кого в пятнадцать лет родили и самым бесстыдным образом сбагрили дитятко на бабушкины плечи…

А поскольку камешек был запущен прямо в огород Лукерьи, последняя от злости, как хамелеон, то и дело меняла краску в лице, и губы у неё дрожали, и голова тряслась, как в лихорадке. Но, увы, от правды никуда не денешься. Её непутёвая дочка Маша, широкоскулая и остроносая, с пронырливыми мышиными глазками, действительно после того, как в подростковом возрасте произвела на свет ребёнка, куда-то сгинула, точно в воду канула.

…Лиза, напевая что-то себе под нос, благо никого вокруг не было, уютно устроилась на берегу, под кронами своих любимых молоденьких дубочков, которые всегда её утешали шелестом изумрудных листьев. Вот-вот должна подойти в это условленное место её любимая и, пожалуй, единственная подруга, с которой они с детства почти не разлучались, — Соня Кудрявцева. Последняя не заставила себя долго ждать. Запыхавшись, она села рядом с Лизой, опустив на свои стройные от природы смуглые ноги, тоненькие, сплошь, словно в узорах, в синеватых жилках, руки.

Нетрудно было заметить, что во всём облике всегда жизнерадостной Сони в данный момент сквозили печаль и уныние, будто она была в каком-то трауре. С трудом подбирая слова, немного заикаясь от волнения, девушка дрогнувшим голосом промолвила:

— Лиза, неужели правду люди говорят, что ты вместе с братьями уезжаешь в Санкт — Петербург… а как же… как же я… неужели нашей дружбе — конец… я ведь… я ведь без тебя пропаду, — последние слова она чуть ли не выкрикнула в отчаянии, в голосе её зазвенели слёзы.

От её слов у Лизы, надо сказать, на глаза тоже едва не навернулись слёзы, но она сдержалась, обняла подружку за плечи и, как малого ребёнка, принялась её утешать, гладя по волосам. Соня доверчиво прижалась к ней, последний раз всхлипнула и с просквозившей в голосе надеждой простодушно сказала:

— А может, может ваша мама ещё передумает, разве можно вас так далеко отпускать, вдруг вы там, на чужбине, пропадёте, в таком громадном мега-полисе можно, как пить дать, затеряться.

На что Лиза с полуулыбкой и вполголоса отвечала:

— Увы, Сонечка, мы бы и рады ещё под крылом у нашей доброй мамочки пожить, но сколько можно. Суди сама, дорогая. Мне уже скоро стукнет двадцать два, по прошлым меркам я почти старая дева, а Игорю и Олегу девятнадцать будет. Да и Роберту, думаю, пора определяться, двадцать четыре скоро исполнится, да ты и сама ведь знаешь…

Тут позволю себе сделать маленькое отступленьице. Дело в том, что при имени Лизиного старшего брата, то бишь красавчика Роберта, — кстати, он один из главных героев нашего повествования, — Соня так вся и залилась краской. И ничего тут, право, нет такого особенного, если я раскрою, с позволения читателей, Сонину сердечную тайну, которая, во-первых, ни для проницательной Лизы, ни для самого Роберта, ни для односельчан тем более уже давным-давно не тайна, а, во-вторых, тайна не тайна, но ясно, как божий день, что Роберт — смысл всей Сониной жизни.

Ведь Соня, по правде говоря, и с Лизой дружила главным образом потому, что та внешностью напоминала ей Роберта. Что он, что она, оба редкой, ослепительной красоты: голубоглазы и стройны, золотоволосые и бледнолицые, а у брата вдобавок на подбородке притаилась неглубокая, вполне привлекательная и загадочная ямочка, сводившая Соню прямо-таки с ума. И вот как ей, Соне, сейчас быть прикажете? Её милый друг Роберт будет жить в самом Санкт — Петербурге, тогда, как она, несчастная, будет в тоске и печали снедать себя в этом Богом забытом захолустье, у которого и название какое-то совершенно убогое и дурацкое — Кукон. Значит, всё пропало, значит, всё исчезло, как исчезают мгновенно загадочные силуэты в сизом тумане!

— Всё пропало, всё пропало и назад не вернётся! — грустно, как заводная кукла, повторяла она, покачивая головой, одно и то же.

Честно говоря, в глубине души Соня Кудрявцева отдавала себе отчёт в том, что между Робертом Ивлевым и ней лежит громадная пропасть. Кто она и кто он? Часто задавала она себе этот вопрос. Он красив, что Бог Аполлон! А она? Она обыкновенная сельская простушка, вся смуглая, как цыганочка, худая, как щепка, с прямыми, как палки, волосами. Вот если бы у неё были такие же бездонные голубые, как два озерца, глаза, как у брата с сестрой, или волосы, цвета полуденного солнца…

Да если бы речь только о внешности шла, ещё куда ни шло. Но ведь она, в отличие от Роберта, увы, не вышла ни умом, ни талантом, ничем она не может его сразить наповал. За плечами лишь одиннадцать классов и работает она обыкновенным продавцом, и живёт мало того, что не в собственном доме, так ещё с пьяницей дядей, который по непонятной причине трезв бывает лишь по понедельникам. Дело в том, что родители у неё, когда она была совсем мала, погибли в жуткой автомобильной катастрофе.

Спрашивается, за что её, такую, убогую и невзрачную, будет любить самый замечательный парень на свете! Кроме неотразимой внешности, Роберт ещё необычайно талантлив. Во — первых, он умеет весьма выразительно, не хуже, а быть может, гораздо лучше, чем знаменитые артисты, декламировать стихи, во-вторых, он сам их вполне недурно сочиняет, а, в-третьих, он, словно ходячая энциклопедия, всё на свете знает. Перед ним даже историки могут спасовать, потому что Роберт, не заглядывая ни в какой словарь, уверенно ответит на вопросы, касаемые, скажем, декабристов, или знаменитого философа — вольнодумца, любимца Екатерины — Вольтера. Он знает обо всех наперечёт отпрысках последнего русского царя Николая второго. А уж про Александра Сергеевича Пушкина он знает весьма много из того, о чём учителя благоразумно молчат и, пожалуй, едва ли не более того, о чём знала собственная мать великого поэта.

И подумать только, если надо, он процитирует и даже бесстрашно зачитает отрывки из бессмертных произведений самого великого Гомера.

Так думала, так считала Соня, восхваляя своего друга и занимаясь самобичеванием. Однако мне как автору кажется, нет, я просто уверена, что эта чудесная девушка, восхищаясь якобы всесторонним развитием Роберта, ничего не знает о собственных достоинствах. Не буду все их перечислять, замечу только, что у неё есть одно превосходное качество, что редкость в наше время, — это буквально золотое сердце. Эта девушка, например, способна в лихие дни отдать обездоленным последний кусок хлеба. Пример? Пожалуйста.

Однажды она привела в дом какую-то нищую старуху, которая сидела подле их дома и, шамкая беззубым ртом, не могла и двух слов толком связать. Несмотря на сильное дядино недовольство, Соня тем не менее обогрела её, напоила, накормила. А потом навела справки; оказалось, что старуху вытолкнули из дома не кто иные, как родные дети.

И вот сердобольная девушка терпеливо ухаживала за чужой странницей до тех пор, пока не урегулировался этот вопрос.

Что касается Роберта, то он, скажем откровенно, если не любил Соню, то по крайней мере был к ней сильно привязан, как привязываются люди к старому шкафу, или поношенному платью. Эта худенькая кроткая, весьма симпатичная девушка с красивыми миндалевидными глазами и копной волос, цвета вороньего крыла, подкупала здешнего Ален де Лона прежде всего своим природным талантом слушать и слышать его. Она во всём с ним соглашалась, даже если он нёс порой откровенную околесицу и чепуху насчёт кое-каких философских воззрений.

Соня боготворила Роберта, во всём с ним безропотно соглашалась, и самолюбивый, амбициозный парень прекрасно понимал, что в этом мещанском болоте, где их угораздило проживать, никто иной, как преданная ему подружка, мог по праву его оценить.

И вот за несколько дней до отъезда в Санкт-Петербург Роберт решил навестить Соню отчасти потому, что ему было всё-таки жалко её, как-никак, а почти вся жизнь прошла рядом с ней. С радужными мыслями, вскружившими голову ему, как, впрочем, и всем остальным Ивлевым, о крупном городе, где им вскоре предстоит жить, он летел к Соне как на крыльях. Как-то она отнесётся к разлуке, с лёгким сердцем думал он. Конечно, расплачется, чего доброго, возможно, закатит истерику, но его, несмотря ни на какие коллизии, уже с истинного пути не свернёшь. Гнить в этой мерзкой глуши, где люди, сплошь и рядом деградируются, он вовсе не намерен.