Дивлюсь я на небо… Роман

Галина Альбертовна Долгая

В каждой семье есть тайны, которые свято хранятся, и лишь в конце жизни кто-то решается рассказать о них своим потомкам. Так случилось и в семье героев романа – Анны и Александра. Жизнь простых людей в годы репрессий, Великой Отечественной войны, размышления автора о смысле жизни, о преемственности поколений, о любви и прощении – обо всем этом в романе, основанном на реальных событиях. Действие происходит на Украине, на Дальнем Востоке России и в Узбекистане в 1929—1950-х годах.

Глава 3

На другой конец страны

Да, не на всех нисходит благодать,

Не всем благоприятствует теченье.

Да здравствует, кто сможет разгадать

Не жизни цель, а свет предназначенья!

Булат Окуджава

На станцию Тахтамышская⁶ поезд прибыл поздно вечером. Александр оставил жену на перроне, а сам пошел к дежурному выяснить, куда им ехать дальше.

Анна поежилась. Несмотря на лето, было холодно. Она застегнула жакет и присела на чемодан. Два куля с одеждой лежали рядом. Шурик забрался к матери на руки.

— Что, мой хороший, — Анна прижала сына к себе, — замерз?

Малыш отрицательно покачал головой. Он играл с деревянным танком, который отец выстругал ему в поезде.

— Ну и хорошо! — Анна вздохнула, и про себя подумала: «А я замерзла и так устала!»

Дорога оказалась тяжелой. Почти две недели они были в пути. Сначала добрались до Москвы, потом ехали по легендарному Транссибу через всю страну с запада на восток. За окнами поезда остались просторы родной Украины, казахские степи, озеро Байкал и долго-долго тянулась безграничная, таинственная тайга, в которой теперь Анне предстояло жить. Стук колес все еще эхом отзывался в голове:

— Тук-тук, тук-тук, тук-тук!

Анне казалось, что она будет слышать этот звук всю жизнь. Колеса стучали то чаще, разгоняясь на переездах, то тише, когда поезд замедлял движение, подъезжая к очередной станции. Дорожная музыка менялась, создавая оркестр перестуков, иногда среди них выделялся один солирующий, задающий новый темп, тут же подхваченный всем составом. Звук нарастал, становился все громче, и апогеем дробящей какофонии звучал пронзительный гудок паровоза.

— Аннушка! — Сашин голос прорвался сквозь перестук колес. — Ты задремала? Идем, родная, — он подхватил сына на руки, взял чемодан, — идем, переночуем здесь, а утром нас отвезут в поселок.

В серых глазах мужа Анна заметила беспокойство и ту нежность, с которой он всегда смотрел на нее, с самой первой встречи в яхт-клубе Николаева. Прошло всего-то пять лет, но теперь то счастливое время казалось сказочным. За прожитыми годами осталась легкость дум, щемящая радость свиданий, веселые посиделки у костра на берегу реки.

Устроившись с сыном на старом кожаном диване в комнате станционного смотрителя, Аня провалилась в сон, в котором, как в немом кино проплывали картины ее детства и беззаботной молодости.

Проснулась она от пронзительного гудка паровоза. Николаев остался далеко, и его существование казалось таким же призрачным, как и высокие идеалы, к которым направляли молодежь тридцатых лидеры коммунистической партии.

Анна осторожно встала, стараясь не разбудить Сашеньку, и в мелькающем свете проходящего состава заметила мужа. Саша спал, сидя на стуле, положив голову на сложенные на столе руки. Он как ангел-хранитель закрывал ее с сыном от беды, постучавшейся в дверь, и даже во сне напряжение не покидало его лица.

«Господи, храни мужа моего, Александра, — взмолилась Анна, — спаси и сохрани!» — она перекрестила Сашу.

Он что-то пробурчал во сне, повернулся, подмяв руками буденовку, которую подложил под щеку. Аня подумала, что давно не слышала смеха мужа, все реже суровое выражение его лица сменяла улыбка. Только Шурка своей непосредственностью еще мог вызвать ее. А впереди ждали годы безрадостной напряженной работы. Аня могла только догадываться, как тяжело ему будет командовать ссыльными, среди которых, наверняка, есть и такие, как его отец — арестованные и осужденные ни за что: кто за случайно оброненное слово, кто за нерусскую национальность, кто за нерабоче-крестьянское происхождение, а кто и за крестьянское, но крепко держащее свое хозяйство в кулаке.

На следующий день семья нового начальника участковой комендатуры ОГПУ въехала в пустой дом в одном из поселков, построенных для ссыльных, которые продолжали работать на строительстве БАМа, отсидев положенный срок в лагерях, но не получив разрешение на возвращение в родные места.

Заброшенный дом встретил новых хозяев холодом и затхлостью.

— Мда, похоже, здесь давно никто не жил, — заглядывая в полумрак горницы, окна которой были заколочены снаружи досками, Саша легонько подтолкнул Аннушку внутрь, — не робей, окна я сейчас открою, а порядок тебе придется наводить самой. Мне на службу!

Аня несмело вошла, положила куль с одеждой у стены, медленно обвела комнату взглядом. Тем временем Саша отодрал доски, и пыльный свет осветил стол, настил в углу, заменяющий кровать, пару табуреток.

— Все, родная, я ушел, тебе есть, чем заниматься до вечера! — он натяжно улыбнулся и вышел.

Аня почувствовала такую тоску, что хоть вой. Сашенька прижался к ее ноге и, задрав голову, заглядывал в лицо.

— Ну, ничего, как-нибудь справимся, а, сынок? — подбодрила она себя, и принялась за уборку.

Как ни старалась Анна, но никак не могла смириться со своим положением. Неуютный дом — это еще куда ни шло, но то, что она увидела ранним утром, проводив мужа на службу, сломило ее. Мимо их дома шла толпа понурых рабочих, среди которых были и женщины в темных, бесформенных одеждах, кто с лопатой, кто с ломом на плече. Они шли молча, лишь изредка раздавался чей-то голос или покашливание.

Анна застыла на месте. Что-то удерживало ее, несмотря на желание бежать, бежать как можно дальше отсюда, куда глаза глядят. Те, кто проходил близко, заметили молодую, красивую женщину, смотревшую на них огромными глазами, полными ужаса.

— Что глазенки-то вылупила, краля! — огрызнулась одна.

И вот уже все, кто злобно, кто с любопытством, смотрели на жену нового начальника. Анна пошатнулась, так, словно холодный ветер ударил в лицо. Но все стояла, не двигаясь, сердцем ощущая их ненависть. Кто-то дернул ее за рукав кофты, потянул в сторону.

— Гражданочка, шли бы вы лучше к себе, а, гражданочка, — конвоир, молоденький солдатик, пытался увести ее.

Анна очнулась:

— А? Что?

— Негоже здесь стоять, говорю, идите к себе, — парнишка закрыл ее от бредущей толпы.

Наконец, до Ани дошло, что он от нее хочет, она развернулась и, вбежав в сени, захлопнула за собой дверь, от стука которой проснулся сынишка. Анна подхватила его на руки, заметалась по комнате, потом остановилась и, как срубленная березка, осела на пол, крепко обхватив руками сына. Так ее и застал Александр, которому почти сразу доложили о случившемся.

Слезы ручьем потекли по щекам. Аня прижала к себе Сашеньку и зарыдала, не в силах более сдерживать поток чувств, что камнем давил на сердце с того самого момента, как муж рассказал ей о своем назначении. Обида, тоска, страх за ребенка, наконец, пролились слезами.

Саша присел рядом и, улыбаясь готовому расплакаться сынишке, неловко гладил жену по спине, пытаясь успокоить ее.

— Почему, почему они так на меня смотрят? Что я сделала такого, за что они ненавидят меня? — продолжая всхлипывать, спрашивала Анна.

— Я же сказал тебе, не выходи!

— Так что ж мне три года в этой конуре сидеть?! — в сердцах воскликнула Аня.

Александр встал. Прошелся по небольшой комнате, снова подошел к жене. Взял сына и посадил его на деревянный настил, из которого они соорудили кровать; дал Сашеньке несколько игрушек.

— Поиграй здесь, ладно?

Малыш потянулся к яркой свистульке. Саша потрепал его по головке и повернулся к Анне.

Она уже успокоилась и стояла, отвернувшись к окну, разглядывая там что-то или просто спрятав таким образом от мужа заплаканное лицо.

— Анна, у меня мало времени, я должен идти. Но я хочу, чтобы ты выслушала меня сейчас, — он провел ладонью по лбу, сделав паузу, собираясь с мыслями, — Просто поверь мне, родная, я не обманывал тебя, так было нужно. Я хочу…

— Ты не заметил, что говоришь только «я»? — резко перебила его Анна, оборачиваясь. — А здесь — мы, кроме тебя — еще я и наш сын!

Александр подошел к жене. В ее глазах пылал гнев. На фоне светлого окна в сумраке комнаты четко вырисовывался ее силуэт, волнистые волосы шапкой обрамляли лицо, черты которого едва угадывались, но глаза! Они светились, как у кошки в ночи. Он привлек жену к себе. Она не сопротивлялась.

— Я тебя люблю, Аннушка, очень сильно, — прошептал он, — я никому не позволю тебя обидеть и никому не отдам. Поэтому мы здесь.

Саша вложил в эти слова все свои чувства. Анна отстранилась и посмотрела на мужа. Его черты еще более заострились за последние дни, щеки ввалились, в прищуре глаз ничего нельзя было прочитать. Но она доверяла ему, этому мужчине, который стал ей дороже жизни с тех пор, как они встретились. Анна поняла, что дала волю гневу, и что ее Саша ни в чем перед ней не виноват. Ей стало стыдно.

— Прости меня, я — дура!

— Что ты, что ты, родная! Ты у меня умница, еще какая умница!

Он взял ее лицо в руки и поцеловал в губы — сильно и страстно — и, как не хотелось, отпрянул, — Мне надо идти, Аннушка.

— Подожди, — Анна прижалась к груди мужа. Под гимнастеркой слышалось биение его сердца: «Тук-тук, тук-тук».

— Как стук колес.

— Что? — не понял Александр.

— Я говорю, что твое сердце стучит, как колеса поезда о рельсы, — улыбнулась Анна.

Саша поправил прядь ее волос.

— Хорошо, что стучит! — улыбка жены успокоила его, — Мне пора, до вечера, родная!

Он поцеловал ее и, надев бушлат, вышел, но вернулся, и, приоткрыв дверь, сказал:

— А дом мы поменяем, и поселок тоже. Я сегодня подыщу что-нибудь более подходящее, поближе к природе.

Анна кивнула. Дверь за мужем закрылась. Сашенька тихонько сполз с кровати и пошел к матери. Анна притихла, боковым зрением наблюдая за сыном, сделав вид, что не слышит, как он крадется. Мальчик подошел ближе и с радостным возгласом обхватил ее за ноги.

— Ах, ты озорник какой, маму напугал! Вот я тебя сейчас поймаю!

Анна изобразила испуг и под верещание сына, побежала за ним, делая вид, что никак не может его поймать. У самой кровати она подхватила малыша на руки и они, смеясь, повалились навзничь.

— Давай книжку почитаем? — она посмотрела на сына.

Его глазки расширились, а когда Аня открыла книжку, он с интересом, который бывает только у детей, уставился на яркую картинку: колобок улыбался во весь рот дедушке с бабушкой.

— Деда! — он ткнул пальчиком в картинку.

Анна, похвалила:

— Да, это дедушка, молодец.

Вспомнился свекор. В последний раз она видела его, когда он приходил к ним незадолго до ареста. Очень подвижный, улыбчивый человек, он располагал к общению. Анна уважала его. Она так и не поняла, за что его арестовали. После ареста свекра и начались все их злоключения.

В дверь постучали.

— Папа! — с надеждой сказал Сашенька, подняв глазки от книжки.

— Нет, сынок, папа ушел на работу! А мы сейчас посмотрим, кто это к нам пришел, — Анна неуверенно пошла к двери. — Кто там? — крикнула, не торопясь открывать.

— Это я, Клава, меня начальник к вам прислал.

Аня удивилась, потянула на себя дверь. За ней стояла дородная девушка в клетчатом платке.

— Здравствуйте, — растягивая слова, поздоровалась она, — меня Клава зовут, я к вам помочь что по хозяйству… начальник приказал.

Анна рассматривала девушку, пытаясь понять, кто она. С виду — крестьянка, да и говор деревенский. В глаза прямо не смотрит, юлит, вроде как — то в пол уставится, то на нее мельком глянет. Руки сцепила, пальцы мнет.

«Боится меня?!» — осенило Анну.

В незнакомой девушке она не почувствовала той ненависти, которой утром ее с лихвой окатили проходящие мимо женщины. Первое чувство осторожности ушло вместе с тревогой.

— Здравствуй, Клава, проходи, будем знакомы, я — Анна! — Аня протянула ей руку.

Клава растерялась.

— Не положено…

— Это там не положено, а здесь положено! — девушка понравилась Анне, и она решила, что они обязательно подружатся. Это Саша — начальник! А она простая женщина, такая же, как и эта девушка, просто ей больше повезло в жизни.

За окном мягко падал снег. Мороз, еще не сильный, прихватил лужи тонким ледком, который с хрустом разламывался под ногами. Анна скучала по теплым осенним дням Николаева. В середине октября его улицы желтели от падающих листьев, а воздух наполнялся ароматом хризантем. Здесь же, в глухой тайге Уссурийского края, зима, не дожидаясь отмеренного ей календарем времени, стремительно заметала землю, крыши домов и густые кроны исполинских кедров.

В старом казачьем селе, что стоял на берегу красавицы Уссури, широкая долина которой поднималась к покрытым таежным лесом западным отрогам Сихотэ-Алинских гор, Аня чувствовала себя лучше, чем в поселке ссыльных. Здесь среди местных казаков тоже жили несколько поселенцев, но люди больше интеллигентные, они не демонстрировали семье начальника своего отношения.

Саша пропадал на работе, и Анна могла видеть мужа только ранним утром, когда провожала его, стараясь улыбаться изо всех сил, чтобы не показать как ей одиноко, и ночью, когда он уставший и мрачный возвращался со службы. Веселый нрав Анны, ее кипучая энергия требовали действий, общения и, не получая ничего этого, она тосковала, считая дни до окончания ссылки — так Анна называла свое пребывание здесь. Впрочем, забот ей хватало — она вела нехитрое хозяйство, воспитывала сына, который рос крепким и любознательным мальчиком. Да и с Клавой можно было поговорить о чем-то отвлеченном, не касаясь семьи — так наказал Саша.

Пока стояли светлые дни, Анна брала сына и ходила гулять за село, любуясь красотой таежного края, природа которого удивляла непривычным сочетанием растений. После степного простора Причерноморья, где взгляд легко скользит до самого горизонта, тайга поначалу показалась тесной. Вековые кедры вдали стояли стеной, закрывая горизонт темными кронами. То тут, то там встречались старые раскидистые дубы и орешины, дуплистые липы, а подлесок играл яркостью красок, которые цветистым морем поднимались на сопки, теряясь за их вершинами. Но подступиться к этой красоте оказалось не так просто: тучи комаров окутывали тех, кто только собирался войти в таежный мир. Болотистые берега Уссури плодили жалящих насекомых в великом множестве. Они словно охраняли бесценные богатства природы от человека, потерявшего понимание гармонии и уничтожавшего тайгу так же жестоко, как и своих соотечественников.

Но совсем скоро зима загнала людей в дома. Ноябрьские метели накрыли старое казачье село толстой белой шубой. В домах щедро топили печи: молочные струйки дыма уходили в такое же небо, лишь изредка открывающее неласковое зимнее солнце.

Ранним утром Анна проводила мужа и уселась поближе к печи с рукоделием. Валенки сынишки оказались коротки, и Анна решила добавить сверху полоску меха, отрезав ее от большой шкуры изюбря, подаренной местными охотниками.

«Чудные люди, эти инородцы⁷», — думала Анна, с улыбкой вспоминая, как через день после переезда, в еще необжитую избу, что стояла на краю села, вошли трое мужчин. Один выделялся на фоне двух других более высоким ростом и ленивым, даже безразличным взглядом. Это был местный казак — потомок славного казачьего рода, еще в прошлом веке обосновавшегося в Уссурийском крае. Худощавый, бледный лицом, говорил казак мало и протяжно. На вопрос мужа: «Как тебя звать?» он помял шапку в руках, поводил головой, рассматривая пустые стены и, будто вспомнив, ответил:

— Однако, Федор.

Двое других оказались удэгейцами⁸: оба маленького роста, с круглыми смуглыми лицами и узкими глазами. Один, что помоложе, представился Ваской, и, указывая на второго, сказал с особым почтением в голосе:

— Васко абуга⁹!

— Оба что ли с одинаковыми именами… — пожал плечами Саша, не без интереса разглядывая гостей.

— Нет, начальник, — возразил младший удэгеец, — я — Васко, а это, — он ткнул второго пальцем в грудь, — отец Васко. Твоя понимать должен.

— А мне его как называть? По фамилии?

— Тибеула зови. И фамилия есть. Мы из рода Ёминка. Древний род. Охотники мы. Тайга ходить, зверя убивать, начальнику шкура приносить, — он разложил гладкую коричневую шкуру оленя перед Сашей, а сверху кинул две пушистые шкурки соболя.

— Это ни к чему, — Саша было отодвинул подарки, но вмешался старый удэгеец.

— Твоя брать шкуры, жена одежку шить мальчишке. Ёминка зверя промышлять.

Анна погладила мягкий соболиный мех и, почувствовав ладонью ласкающую нежность ворса, с надеждой взглянула на мужа.

— Не обижай старика, начальник, бери, однако, — добавил свое слово Федор.

Саша провел пятерней по волосам, пряча смущение.

— Ладно, спасибо! Только больше не приносите ничего. Не положено. Так вы, значит в селе живете? — усаживая гостей, спросил он, сменив тему.

— Ёминка в селе зимой жить. Отец мой русский дом строить, там, — старший удэгеец махнул рукой перед собой, — как казаки строить. Летом тайга другой дом жить.

— Кочуешь, значит, охотишься, — подвел итог Саша, — А ты? — перешел он к казаку.

Тот помолчал, раздумывая или придавая себе важности — Аня тогда так и не разобралась в его манерах — и, сомневаясь в своих же словах, ответил:

— А мы… что мы? Живем тута, однако…

Так и познакомились.

Пока Анна приторачивала мех к одному валенку, пришла Клава. Ей тоже нашлось место в одном из домов этого села. Саша подселил ее к немолодой молчаливой женщине, которая в прошлой жизни была врачом. Ее осудили за вредительство, разлучили с семьей. Отработав положенный срок в лагере, она получила призрачную волю — вернуться домой ей не позволили, а поселили здесь и разрешили врачевать. Докторшу звали Фаина Ефимовна. Аня встречалась с ней в поселковой лавке: худая, маленькая, с огромными карими глазами, которые только и оживляли ее лицо, потемневшее то ли от горя, то ли от летнего солнца. Говорила она резким прокуренным голосом, смотрела недобро. Аня обратила внимание на ее ладони — узкие, с длинными пальцами и очень сухой кожей, которая, казалось, может в любой момент лопнуть.

— Что это вы делаете? — снимая шерстяной платок, Клава привычно потрогала печь, убрала стул с дороги и подошла к хозяйке.

— Тише, ты, граммофон, Шурик спит еще, — Анна покачала головой, оглядываясь на зашторенную плотной занавеской постель сына. — Да валенки у него коротки, снег в них набивается, боюсь, как бы не простудился, вот решила пришить мех. Видела, как у местных сделано.

Клава присела рядышком на лавку, подняла конец шкуры, с удовольствием провела рукой по гладкому ворсу.

— Вы бы ему унты¹⁰ сшили лучше, чего шкуру на заплаты изводить!

— Так я не умею! — Аня закрепила нитку и взялась за второй валенок.

— Эка беда! Попросите жену Ёминка. Она быстро сошьет, да и красивые — с вышивкой.

Аня отложила работу, задумалась. Удобно ли ей просить у местных? Ведь не откажут, как же — жена начальника! Но Саша строго-настрого запретил без его ведома ни у кого ничего не брать и не просить, да и лишний раз носа из дома не высовывать.

«Сиди в избе, ребенком занимайся!» — так и сказал.

Но Аню тянуло к людям. Хотелось общения. К тому же на быт удэгейцев посмотреть интересно — когда еще в жизни такое будет? Да и будет ли…

И Аня решилась.

— Знаешь, Клава, а ты права! Где, говоришь, живут Ёминка?

Собрав какие-никакие гостинцы, она укуталась, как баба, и, оставив сына с Клавой, пошла в поселок.

Легкие снежинки — последний выдох ночной метели — мягко кружились в воздухе, обволакивая село снежным туманом. Мороз щипал нос и щеки, и Аня плотнее прижала к лицу пуховый платок. Выбравшись на центральную улицу — такую же заснеженную, но с колеей от недавно проехавших нарт, — Аня пошла на другой конец села, отсчитывая избы, как ее научила Клава. Ноги то и дело проваливались в снег и, в конце концов, сбившись со счета, Аня поняла, что дом Ёминка ей не найти. Возвращаться к себе ни с чем не хотелось, и она завернула в поселковую лавку — может там кто подскажет, как удэгейцев найти!

Рядом с избой, в которой располагался магазин, стояли нарты. Собаки, ожидая хозяина, не проявили к чужой женщине никакого интереса. Аня хотела погладить припорошенную снежком черно-белую голову лайки, но, не решившись, обошла упряжку и поднялась на крыльцо; потопталась, стряхивая налипший снег. Только хотела дверь открыть, как та сама отворилась, и в облаке теплого воздуха показался Тибеула Ёминка.

— Я видеть из окна женщина одна по дороге идти. Я узнать женщина, — он широко улыбался, отчего его глаза превратились в узкие щелки, а веера морщинок от их уголков пробрались под меховую остроконечную шапку с цветной кисточкой на макушке.

— Здравствуйте, — обрадовалась Аня и протянула руку, высвободив ее из варежки.

— Дом заходить, а то холод в дом забираться, — Ёминка потянул Анну за собой.

В магазине, облокотившись на прилавок, молодой казак ворковал с пышнотелой продавщицей. Аня сухо поздоровалась и заговорила с удэгейцем.

— Мне бы обувку для сына, я хотела жену вашу попросить сшить такие, как вы носите.

— Унты? — понял удэгеец. — Жена Ёминка шить! Почему не шить мальчишке…

— Спасибо! — Аня заулыбалась.

Снежинки растаяли на ворсинках ее платка и волнистой челке, и капли влаги сверкали на них, как хрустальные.

— Моя жена шить. Вы сидеть дома. Я сам приносить, — старик собрался уходить, прихватив котомку с товарами.

Но тут казак, наблюдавший за ними, привлекая к себе внимание, повысил голос:

— Так, говоришь, следы тигра видел?

Ёминка остановился и уставился на него черными бусинами глаз.

— Я говорить — видел, за Кривым Ручьем Хозяин ходить. Близко. Я собака ему оставить. Просил уходить, — Тибеула называл тигра хозяином, и Анна заметила недовольство на лице старика. — Ты всем говорить: «Не ходить за Кривой Ручей, не дразнить Куты-Мафа¹¹!» — с последними словами Ёминка сердито развернулся и вышел.

Анна посмотрела ему вслед.

— А почему не ходить? — спросила она, но дверь закрылась.

— А потому, барышня, — отозвался казак, — что тигр — опасное животное. Человека избегает, но может и сожрать. Ёминка лучше всех тут тигра знает. Он бы зря не говорил о нем, однако… Кто знает, что у него на уме…

— У Ёминка?

Казак рассмеялся вместе с продавщицей.

— У тигра!

Весь день Анна думала о тигре. Уссурийский тигр! Живой! Настоящий!

«Вот бы своими глазами посмотреть на него! — мечтала она, складывая вещи и играя с сыном. — А что, если пойти на охоту? — шальная мысль разбудила азарт. Анна была не из робкого десятка. К тому же, стрелять умела, и метко! Еще в Николаеве научилась. — Почему бы не поохотится? — размышляла она. — Оружие есть, проводник есть. Саша уговорит удэгейца. Подготовимся, время есть. Зима только началась. Не мы, так кто-нибудь другой убьет этого тигра. Те же казаки! Убьют и продадут китайцам. А у тех каждый тигриный ус в дело пойдет, не говоря о шикарной шкуре. Клава, помнится, рассказывала, что у тигра особенно ценятся усы, сердце, глаза и печень. Китайские знахари готовят из них лекарства, даже из полового члена! — Аня усмехнулась. — Ну, без члена мы обойдемся, а печенку я бы пожарила! Вон, Шурик бледный какой, ему бы тигриная печенка не помешала!»

Когда пришел муж, Аня уже точно решила — идем на охоту! — и взахлеб рассказала ему о тигре, что бродит у какого-то Кривого Ручья.

Саша слушал жену, молча, любуясь ее глазами, которые не светились так со того времени, как они покинули родной город.

— Ну что? — высказав все аргументы за охоту, спросила она.

Саша зевнул, потянувшись, и обнял жену. Сын крепко спал, разметавшись в постели. Тепло от натопленной печи согревало и расслабляло, навевая сон.

— Давай спать, Аннушка, завтра решим.

Он даже не стал журить ее за то, что пошла к удэгейцам. Аня разочарованно вздохнула.

— Ты ложись, мне еще кое-что сделать надо, — она поцеловала мужа и принялась за посуду.

Примечания

6

Название станции дано согласно воспоминаниям А. А. Войтковского

7

Инородцами называли русские путешественники аборигенов Дальнего Востока.

8

Удэ, удэге — удэгейцы — коренная народность Уссурийского края, которые живут в тайге на притоках Уссури — Хор и Билим. В. К. Арсеньев назвал их «лесными людьми». Промышляют охотой и рыбалкой.

9

Васко, Васко абуга — имя Васко, Вася — перефразированное русское, такие начали давать после установления советской власти. Абуга — отец с удэгейского. У коренных народов Приморья вслух можно было произносить только имя ребенка или молодого человека. Поэтому к старшим обращались как «отец Васко», «дед Васко» или мать, бабушка Васко. По поверьям удэгейцев, взрослый скрывает свое имя, чтобы обмануть злых духов. По этой же причине за всю жизнь удэгейцы несколько раз меняли имена. При обращении к удэгейцу часто произносилось родовое имя, как Ёминка, которое означает, что этот род идет от тигра или по прозвищу, как Тибеула, что от Тибеу — стриж. Давали такое имя ловкому, быстрому, как стриж человеку.

10

Унты — невысокие сапоги с узкими носами, сшитые из кожи оленя. Украшались национальными орнаментальными вышивками.

11

Куты-Мафа, Амба, Хозяин тайги — так удэгейцы называют тигра. Приставка «мафа» — уважительное обращение, как к старшему.