Вакцина памяти

Вячеслав Тебенко, 2022

Преподаватель истории Валерий Панько, потеряв работу, попадает на службу в закрытое ведомство ГУИИ, где ему предстоит заниматься происхождением Древней Руси. Казалось бы, это предмет сугубо академических дискуссий, но истоки Древнерусского государства почему-то очень интересуют власть имущих. Там уже разработали способ восстановления генетической памяти человека, позволяющий вспомнить все, что видели предки на заре рождения Руси. Но чем дальше герой идет по пути исследования, тем больше прошлое входит в его настоящее, и Древняя Русь оказывается гораздо ближе к его собственной жизни.

Часть первая

— Да, да, я ухожу. Мне ужасно надоела вся эта бодяга. Ты, Панько, живешь в каком-то своем мире, и в твоей голове все перемешано. Ты невозможно сложный человек!

— Я сложный?! Лида, что ты такое говоришь, я вполне адекватный и предсказуемый, я…

— Вот именно — предсказуемый! Где искра, где романтика, инициатива, блин? Что ты вообще знаешь о женщинах?

«Не хотелось бы перечислять подробности», — подумал Панько, но слова его прозвучали иначе:

— А разве не было романтики, цветов, разговоров, прогулок? Мы же так хорошо проводили время, оставалось сделать всего несколько шагов.

— Правильно, и эти несколько шагов ты не сделаешь никогда. Ты не предлагал мне никаких отношений, встречались и гуляли раз в неделю. Валера, нельзя оставаться в девятнадцатом веке и слишком долго разыгрывать из себя джентльмена!

— Мне показалось, что с тобой мне как раз и стоит быть джентльменом, — смелее отреагировал мужчина.

— Ага, только ты забыл про чувство меры. Я не хочу провести жизнь с фарисеем и книжником. Неужели ты не замечал моих потребностей? Да ладно я, ты о себе подумал? Тебе давно за тридцать, и что — «однушка» в Шушарах, там нет места даже для твоих книг, и должность преподавателя в техникуме, прости, никогда не помнила его названия. Ты даже диссертацию не закончил.

— Раньше тебе нравились мои научные и полунаучные изыскания в области прошлого.

— Просто кроме этих изысканий, у тебя больше ничего нет, — Лида набрала побольше воздуха в легкие, — ты сам как прошлое!

«Тиль, тиль, тиль», — ласково прозвучал звонок телефона. Видимо, такой гудок был для особых абонентов, хм, или абонента. Девушка ловко вытащила аппарат из кармана:

— Але… Да, сейчас. Нет, еще не дома, скоро буду, — на лице девушки появилась сдержанная улыбка. — Конечно, в силе… Ну, к пяти. Конечно… Пока.

Панько молча отметил: к пяти. Ему было отказано во встрече как раз в пять.

— Валера, знаешь, предлагаю обойтись без драм и сохранить дружеские отношения. Думаю, что все ясно.

— Ясно? Ты так ничего и не объяснила! Я два часа стоял у подъезда, ожидая тебя, а ты не можешь уделить мне и десяти минут.

— Ой, ну сколько можно, я же тебе написала в «телеге» пять раз.

— Лида, давай все же обсудим, — в голосе Панько послышались просительные интонации.

— По-моему, мы уже обсудили ситуацию. И вообще я очень тороплюсь. Ко мне приезжают. Держи, я приготовила книжки, которые ты мне приносил. Вот Ключевский, Бофе. Карамзин, Костомаров, Грушевский… о, О. Генри, странно, — Лидия рассмеялась. — Если что-то еще найду, обязательно верну. Хотя, честно сказать, не понимаю вас, гуманитариев, кому все это надо? Какая польза от этой истории, какой заработок? Ты же мужчина, в конце концов. Валера, пожалуйста, без обид, и не нужно приходить к моему дому. У нас очень любопытные соседи, а я не планирую переезжать в отдаленные районы.

Здесь Панько задели за живое.

Он еще многое хотел объяснить, потребовать, попросить, однако дорога ложка к обеду, а свой обед он уже, мягко говоря, пропустил. Хотелось уйти как-то красиво и театрально, с высоко поднятой головой или по крайней мере со скандалом, но, видимо, по законам жанра все равно придется уходить нелепо.

— Лида, а я из техникума ушел, — выпалил Валерий.

— Куда? — Лидия наконец проявила хоть какое-то любопытство к несостоявшемуся мужу.

— На государеву службу. Конкретнее сказать не могу, военная тайна.

Панько взял пакет с книжками.

— До свидания, Лида.

Продолжать разговор дальше уже не было ни сил, ни нервов. На улице осень только добавляла грусти. Панько шел к метро на автопилоте, не обращая внимания на прохожих и движение вокруг. Визг тормозов вывел Валеру из оцепенения: он стоял посреди пешеходного перехода, а в трех сантиметрах от него сияла решетка радиатора недешевого автомобиля. Из красивой «мазды», как лев из укрытия, вылез мужчина в костюме и высказал неказистому Панько несколько суждений. Он даже не стал опускаться до угроз или рукоприкладства — вся его внешность, манера держаться, одежда говорили о разности пород, и чистокровным лабрадором был явно не Валера. Машинка рванула с места дальше, в ту сторону, где был дом Лиды. Впрочем, туда же ехали сотни других автомобилей.

— Назад, назад, сказала, ну-ка фу!

Панько опустил взгляд: не заржать было нельзя. На него с любопытством смотрел одетый в клетчатый жилет поросенок, которого держала на поводке экстравагантная питерская дама.

— Привет, Борька, — сказал Валера свинтусу и пошагал дальше.

***

— О, в нашем полку прибыло, — Василий похлопал по плечу своего бывшего однокурсника. — Теперь ты в отделе специальных расследований нашего ГУИИ, будь оно, — Василий огляделся по сторонам, — кхе-кхе, прославлено на века. Как говорится, добро пожаловать в органы, сынок.

Массивные двери серого здания, внушающего почтение обывателю, пусть и неприветливо, но открылись для нового сотрудника.

— Привет-привет! Да, первый день. Вот удостоверение, пропуск электронный, пройду через порог ведомства и никогда уже не буду прежним человеком, — улыбнулся Панько.

— Склонен ты к патетике и к полноте. Ну ничего, здесь это быстро лечат. Знаешь, правильно, что тебя из техникума выперли. У нас и престижнее, и зарплата куда выше. И народ в целом покультурнее будет.

Панько опустил глаза: из техникума горе-преподавателя истории выперли вовсе не за антиконституционные высказывания, о которых он с гордостью рассказывал своим друзьям и знакомым, и майор ГУИИ Василий Белкин прекрасно знал всю подноготную «политического» процесса. Панько злоупотреблял служебным положением, что обострялось каждую осень, когда он присматривался к студенткам, пытаясь разглядеть в ком-нибудь из них единственную и первую любовь. Кое-как перезимовав, весной Панько вновь заходил на романтический вираж. Любовь так и не приходила. Однако женщины — разумеется, не все — улавливая слабость преподавателя, редко, но пользовались своим обаянием, иногда ради любопытства, иногда со скуки флиртуя с Панько.

Чаще всего эти флирты заканчивались ничем, как говорится, замах на рубль — удар на копейку, и лишь бросали тень на репутацию Валерия Львовича Панько. После очередного инцидента седой директор техникума предложил историку-казанове уйти по собственному, с показательной экзекуцией на педсовете якобы за протестную деятельность. Панько было вдвойне обидно: во-первых, слухи о его похождениях были сильно преувеличены, во-вторых, вся протестная деятельность сводилась к отдельным репликам на лекциях и нескольким репостам в соцсетях примерно раз в месяц. Личная жизнь Панько отличалась еще меньшей активностью. Только с Лидой он хотел строить серьезные отношения, следуя Марксу, создать брак, семью и частную собственность. Но такие отношения уже начал выстраивать более расторопный гражданин, у которого, судя по потребностям Лиды, было достаточно частной собственности, жилплощади в том числе.

— Прошу, господин лейтенант, — Василий с показной легкостью открыл перед университетским товарищем тяжелые двери. — Работать нужно, времени на раскачку нет.

«Лейтенант всего-навсего», — подумал Панько, протягивая дежурному бойцу на входе красную книжечку. Для подобного звания он явно староват. Впрочем, какая ему разница. Комплексы остались в прошлом. Сейчас Панько был интеллектуалом-маргиналом, человеком тяжелой судьбы и легкого поведения. А его новая работа действительно считалась намного престижнее предыдущей. Благо Панько умел дружить, был хорошим товарищем, и в трудный момент друзья юности быстро поставили подписи. Валерий поступил в ГУИИ, где явно не хватало кадров, способных решать поставленные задачи, не вызывая широкие улыбки и усмешки общественности. ГУИИ боролось сразу на нескольких фронтах: внешнем, внутреннем и самом сложном — межведомственном. Офицеры ГУИИ уже несколько раз становились жертвами перекрестного огня.

Панько шел по длинным коридорам. На четвертом этаже рядом с бывшей курилкой был его кабинет. Три стола, два завалены какими-то бумагами и книгами, один совершенно пустой.

— Вот здесь, собственно, и будешь трудиться. Выводить злодеев на чистую воду, невзирая на чины и звания. Такие принципиальные, как ты, — улыбнулся Василий, — тоже могут быть востребованы, хотя и в ограниченном количестве.

— Василий, — замялся Панько, — оружие-то мне выдадут?

— Что-что выдадут? Оружие? Какое тебе, холодное, может? Так вон ножницы на столе у Черновой возьми, на них разрешение не надо. Ты это оружие в «Медол оф хонор» себе выбери, а здесь вот, — Василий порылся во внутреннем кармане пиджака, — вот твое оружие.

В симпатичной упаковке красовалась ручка «паркер» с шикарной надписью «офицеру ГУИИ Панько В. Л.».

— Вот это да, ни фига себе, сколько же она денег стоит?

— О цене подарка спрашивать некорректно. Вообще, — Василий демонстративно посмотрел на свои часы (скорее всего, из того же сословия, что и ручка), — вообще без десяти девять. Пора начинать работу.

— Я готов, — отозвался Панько и слегка смешался. О, этот первый рабочий день, первый час, когда ты уже на работе, а что делать-то? Именно в таком состоянии он пребывал секунд тридцать.

— Пойдем на совещание, там увидишь, чем занимается ГУИИ.

***

Уже несколько минут сидевший во главе стола подполковник, как и положено, распекал подчиненных, раздавая ЦУ таким образом, что можно было бы нарисовать зигзаг. То ли в этом был его творческий замысел, то ли офицеры так расселись, оставалось неясным. Панько скромно устроился в конце стола, пользуясь иммунитетом новичка.

— Что, опять двадцать пять? Торжество маразма и глупости! Сводку видели? Видели, спрашиваю?

Офицеры нерешительно переглянулись.

— Ну, видели. Анатолий Анатольевич, мы работаем в этом направлении.

— Ну, ну, инакомыслие гну, — раздухарился начальник. — Опять из соседнего государства нас пощипали, и пощипали, надо сказать, деликатно, но уязвимо.

— Мы непременно ответим, не в первый раз, Анатолий Анатольевич.

— Конечно, Гавриков, вот вы и ответите. Никто за язык не тянул. Ваш отдел специальных исследований этим займется. Бросайте текучку, и только не надо искать крайних. Тем более что они взяли на вооружение нашу тактику: идут к своей цели по протоптанной нами тропе.

— Разрешите вопрос, Анатолий Анатольевич? Мы вот все ищем, ищем, а Мао Цзэдун, к примеру, вообще на поверхности, давно тепленьким брать надо. Чего ждем?

— Ты, Чернова, не спеши, по Мао Цзэдуну, когда надо, сигнал дадут, и за грехи свои он ответит.

Пройдет несколько минут, закончится совещание, и Главное управление исторических исследований бесшумно приступит к своей работе. Опера, аналитики, исследователи запустят мониторы, откроют блокноты. Сводки, записки, доклады. Сосредоточенная мыслительная работа с перерывом на обед, а далее — суды исторической справедливости, свидетельства, возражения, встречи. Суды были коварными, к тому же любой суд использовало конкурирующее ведомство, стремясь посрамить профессионализм офицеров ГУИИ. Вечерние мозговые штурмы по отделам, рабочий день закончится, когда большая часть гражданского населения уже будет дома…

— Как тебе наша планерочка, Валера?

— Знаешь, ничего особенного. Для тех, кто хоть сколько-нибудь понимает процесс, все заявления и запросы вполне объяснимы. Принципиально работа ясна. Конъюнктура меняется, вычисляем потенциальных «клиентов», берем на заметку, отрабатываем по команде… прошу прощения, не по команде, при определенных условиях. В нужный момент сбиваем шапку, берем в оборот и кладем на алтарь правды.

— Какой ты шустрый, прямо на лету сообразил, что мы тут делаем.

— Тоже мне секрет. Если жертва, тьфу, виноватый готов к сотрудничеству, ограничиваемся полумерами. Внешнего врага бьем нещадно. Внутреннего стремимся переубедить, сломать идейно и привлечь на свою сторону. Правда, внутреннего так не различишь, мимикрируют они, гады, ошибки неизбежны.

— Ага, только на прицел, а он раз — и оказывается порядочный человек. Или топят безбожно гражданина, только невиноватый он.

— И что, такие у вас тоже бывают? — поинтересовался Валерий.

— А ты думал? Иной раз в пылу не разглядишь, дров нарубишь, потом команда «отставить, не время», или наоборот: прощелкали вспышку, в ЦИКе ребята уже палки вовсю рубят, пока мы ходим, в бубен стучим. Но ничего, сейчас таких, как ты, наскребем и посмотрим, чья возьмет.

— ЦИК слабее? Или…

— Центральный исторический комитет не слабее, они берут массой. Народу у них побольше, достижений больше, но наш результат ценнее, понимаешь? Мы должны быть на шаг впереди.

— У вас покурить где можно? — сменил тему Панько.

— От звания зависит. Вам только на крыше. Пойдем, покажу, — Василий твердым шагом стал подниматься вверх по ступенькам.

***

После нескольких месяцев подготовки и уже целых два часа работая в ГУИИ, Валерий был готов погрузиться в океан бюрократии, планов и неизбежно порождаемого машиной маразма, где каждый винтик и шпунтик придавали этому маразму тот или иной оттенок яркости и колорита. «Ничего-ничего, в Америке вон тоже памятники сносят, „Золушкуˮ переписывают, папу с мамой меняют местами, так что наши приколы еще ничего».

— Валерий Львович!

Панько обернулся на металлический голос, принадлежащий кому-то от полковника и выше.

— Так точно, — молодой человек впервые за всю жизнь произнес эту фразу.

— Первый день сегодня, под крылом у Белкина?

Панько не успел с ответом.

— Мне известно здесь все, — продолжил мужчина, — и ваша биография, и круг научных интересов.

«Господи помилуй, круг моих научных интересов, круг научных ин-те-ре-сов!» Последний раз его идеями интересовались лет пятнадцать назад, и за эти интересы он не получил ни цента.

— А, простите, с кем имею честь? — В ведомстве не принято было носить форму, офицеры приходили на службу в костюмах; впрочем, как везде в подобных «конторах».

–Генерал Дубов, Степан Илларионович.

— Вы Степан Илларионович! — Панько сразу вспомнил работы, изданные в начале 90-х молодым исследователем Дубовым С. И., дерзкие, подчас идущие наперекор официальной советской историографии. Демократичный, добрый преподаватель, Дубов исчез с радаров в 1998 году. Ходили слухи, что один из его студентов или однокурсников высоко взлетел на федеральной политической орбите и определил Дубова в какое-то закрытое ведомство; по другой версии, Дубов ушел в бизнес, по третьей, он разошелся с женой и уверенно встал на рельсы депрессии и алкоголизма. Версии обрастали подробностями, которые следующему поколению студентов оказались неинтересными.

— Именно так. Вы, Валерий Львович, оказались здесь неслучайно. Не станем умалять протекцию Белкина, он ваш товарищ. Но, как вы понимаете, меня не интересуют княжеские междоусобицы и коррупция времен нашествия Батыя. Конечно, на первый взгляд может показаться, что мы здесь перепиливаем опилки. Так?

— Да. Очень кажется.

— Потому что так оно и есть, — непринужденно сказал Дубов. — Однако это верхушка айсберга, так сказать, издержки процесса. Ну, как в милиции часть сотрудников занимается исчезновениями котиков, кражей меховых шапок и поджогами газет в почтовых ящиках. Лично перед вами будут стоять несколько иные задачи.

— Какие? — вытаращив глаза, спросил Валерий Львович.

— Об этом позже. Пока втягивайтесь в работу. Вы полагаете, что я здесь по причине отсутствия работы, в поисках теплого местечка? Нет! Поэтому, когда градус маразма станет зашкаливать, помните, что ведомство кишит, кхе-кхе, «инакомыслящими». До встречи.

***

Валерий Панько пришел домой поздно. «Круг научных интересов»… Он давно забыл, из чего, собственно, состоял этот круг. Древнерусское государство, Русь изначальная, та Русь, которую мы потеряли в княжеских междоусобицах, при монгольском нашествии, феодальной раздробленности и крепостном праве, та Русь, которую просил Есенин, вдруг стала нужна на старте третьего тысячелетия? Панько улегся в постель. За окном стояла осень, но хотелось воздуха — отчего же не спать с открытой форточкой, если больше не с кем? Впрочем, Валерий с этим давно смирился.

…В дверь громко постучали, скорее всего, ногой. Панько очнулся.

— Довольно спать, открывай!

Валерий накинул какую-то рубаху и, не обуваясь, пошел отворять дверь. Странно: пол почему-то казался мягким, словно там не было ни линолеума, ни досок. На пороге стоял здоровенный мужик. Он оскалился, играя мускулами, и Панько вдруг стало совсем неуютно в своем хилом и полноватом теле. Не зря Лида намекала ему на спортзал и говорила про знакомого фитнес-инструктора…

— Ну что, охламон, за тобой должок. Как отдавать будешь? Зерном ли, мехами, пенькой, может, гривны, гроши появились, мед?

«Какой, блин, мед в три часа ночи, что за бред? Гривны, зерно?» Последний раз он видел зерно в деревне лет пятнадцать назад.

— Оглох, что ли, Пень? А ну-ка, Зуборез, двинь ему.

Показался еще один мужик, здоровее первого, и с размаху дал Валере оплеуху.

— Вы кто такие? Я вас не звал, идите отсюда, — заорал Панько.

— Ишь ты, голосистый какой, — сказал главарь и снова оскалился.

«Да это же тот самый, водитель красивенькой «мазды», под которую я чуть не угодил! Что ему нужно? Он решил мне отомстить? Может, это ухажер Лидии?»

— С тебя причитается, что предложишь? — продолжил водитель «мазды».

— Но у меня нет ничего, ни зерна, ни пеньки, ни меда, — залопотал Панько.

— Ах так? Тогда возьмем кое-что получше.

Тот, которого назвали Зуборезом, одним своим видом оттеснил Панько и прошел в комнату.

— Вот, подруга у тебя хороша, ее заберем.

В этот момент Панько увидел, что в его комнате стоит Лидия, без косметики и в очень специфическом наряде. Зуборез сгреб девушку в охапку. Валерий хотел его ударить, толкнуть, но руки стали словно из ваты. Страх или слабость телесная? Да все вместе, что тут таить.

— Смотри, Макроус, — подмигнул главарю Зуборез, — даже бабу свою защитить не может.

Вся компания оказалась на улице. И сейчас Панько понял, что он не в питерской квартире, его дом — полуизба-полуземлянка, сам он в холщовой рубахе, вокруг такие же горе-крестьяне, с которых купцы-разбойники по праву сильных собирают дань.

— Слышь, Пень, — Макроус похлопал Валерия по плечу, — мне даже жаль отдавать девицу в рабство. Смотри, какая ладная, не жирно ли тебе, недотепе? Ты хоть бы на кулачках со мной сразился за нее.

Валерий молчал, стараясь не смотреть в глаза Макроуса. Оскал с лица разбойника неожиданно исчез, взгляд его незаметно для окружающих стал кротким.

— Давай, Пень, не боись, не убьем. Авось повезет, отобьешь Ладу.

Валерий по-прежнему молчал и не шевелился. Земледельцы и разбойники оставили свои занятия и наблюдали за разразившейся драмой.

Макроус подождал, потом резко рванул на себе рубаху — только мускулы и шрамы, — демонстративно заложил руки за спину, подставляясь на удар.

— Бей, сукин сын, чего ждешь? Дубину ему! — Макроус умолял.

Это была его собственная трагедия. Много лет назад разбойники напали на его семью, и он хотел отомстить им, отомстить руками этого забитого Пня. Только Макроус тогда был отроком, а этот Пень по годам давно не отрок, но и назвать его мужчиной нельзя. Злоба еще больше охватила разбойника, и он дал шанс несчастному дураку:

— Отдашь ее Зуборезу, он хоть и злодей, но свою женщину защитит. Ты, дуралей, и один проживешь, на кой она тебе? Выходи на бой!

Невероятными усилиями Панько сделал шаг вперед, потом еще один, вспомнил из телевизора боксерскую стойку…

— Эй, эй, смотрите, смотрите, ладьи!

Взоры публики устремились к реке: к берегу быстро приближались большие суда. Зуборез, Макроус, Лада, Панько, разбойники, крестьяне глаз не могли оторвать от дивного зрелища, а Валерий еще и надеялся на то, что приближающаяся флотилия как-то избавит его от позора и побоев.

Ладьи пристали к берегу, из них быстро посыпались пассажиры и гребцы — как оказалось, довольно спортивные мужики, на голову выше местных обитателей. Потом без спешки вышло несколько совсем уж массивных воинов; они размеренно направились к Макроусу, видимо, желая разрешить драму, которую они наблюдали со своего судна.

— Ты, — воин с ладьи ткнул в Макроуса пальцем и махнул рукой в сторону, словно говоря ему, чтобы он убирался.

Теперь Макроус и Панько поменялись местами: благородство и желание быть битым быстро покинули разбойника.

— Зуборез!!! — вскричал Макроус. Громила и еще несколько доморощенных разбойников кинулись к викингу. Остальные пришельцы поспешили было к нему на помощь, но он поднял руку вверх, в знак того, что сам разрешит ситуацию. «Это кто? Конан-варвар?» — мелькнуло в голове у Панько. Зуборез подбежал первым, первым же и упал от кулака воителя. Разбойники накинулись стаей, но псы, взрощенные на хлебе и щах, едва ли могли одолеть волка, питавшегося мясом. Воин, закаленный в боях, пройдя через драки с византийцами, персами, громадными африканцами, везде оставаясь победителем, бил, швырял противников, и местные гопари долго не продержались; все было быстро окончено.

Конан, он же викинг, подошел к Макроусу. Посмотрел на Ладу и выдал разбойнику оплеуху раскрытой ладонью, в которой было больше презрения, чем удара, но Макроус качнулся и упал без памяти. Панько выдохнул. Лада улыбнулась, улыбнулась не Валере и даже не благополучному финалу — улыбнулась она этому воину. К нему поспешил один из гребцов и протянул какой-то предмет. Викинг направился к Ладе и, поклонившись учтиво, но не подобострастно, повесил на шею девушки ожерелье, то ли из камней, то ли из ракушек.

— Теперь да будет закон на вашей земле, — громко произнес воин. — Мы — этот закон, мы — этот порядок. А ты, Пень, отдаешь женщину.

Надо сказать, что Лада в тот момент была уже не против, выбирая между этим и Этим.

— Нет, — уверенно произнес осмелевший Панько, видя пред собой не быдло-разбойника, а интеллигентного рыцаря, хотя и весьма грозного.

— Что ж, тогда ты мне будешь должен, должен за себя и за нее. Всю свою жизнь ты будешь доказывать, что викинги, воины-норманны, навели порядок на твоей земле, устроили быт ваш и порядок, и все вы будете мне благодарны — и вы, и ваше потомство.

— Но я был против норманнской теории, — Панько вдруг вспомнил круг своих научных интересов, — против, я не могу, это не будет исторической правдой.

— Должен. Или ты хочешь, чтобы вернулся он? — викинг указал на жалкого, но все еще опасного и коварного Макроуса. — Может, желаешь пойти с нами в Новгород, увидеть Рюрика? Ччто ж, я готов взять тебя с собой, тем более что мой проводник слишком увлекся грибами и сейчас от него мало проку.

…Панько проснулся. Было жутко холодно, спать теперь предстоит с закрытой форточкой. Через два часа пора на работу.

***

Валерий познакомился с коллегами по цеху. Кабинет ему предстояло делить с капитаном Ольгой Черновой, девушкой лет тридцати (или не тридцати) весьма приятной наружности, и с лейтенантом Сергеем Гавриковым, который был в два… ну почти в два раза моложе Панько и, кроме того, такого телосложения, что более походил на бойца оперчасти, а не исследователя. «Совсем недавно из института, наверное, молодой историк, — сделал вывод Валерий. — И надо поинтересоваться, Ольга замужем, или как там вообще».

Новоявленный исследователь стал обживать место. Эта мебель определенно ему нравилась: стол был из прошлого века, из тех, за которыми сидели настоящие асы. Настенные механические часы монотонно тикали, напоминая о существовании времени. Из окна открывался вид на парковку во дворе с автомобилями вышестоящих. По меркам большого города, серьезная привилегия. Впрочем, Панько не любил, а главное, не имел машины, хотя эти черненькие автомобильчики внушали почтение.

— Ух, завалили всякой чепухой, разгребай дела, — Ольга вытащила из сейфа кипу ксерокопий вперемешку с журналами.

— Что там, Пугачева на тебя перекинули? — спросил Сергей.

— Если бы Пугачева, нет. В Суздаль командировка намечается. Там за Дмитрием Ивановичем косяк числится, то ли всю казну спер, то ли с иностранцами что-то мутил, данных ваще нет, — по-московски протяжно произнесла Ольга.

— И с какого перепугу такой мелочевкой заниматься, Оль?

— Думаешь, мне самой это надо? Толь Толич велел.

— Толик вроде нормальный мужик, а туда же, взбредет в башку хрень какая-то…

— Не, Серега, это ЦИК начал копать, ему знакомый шепнул из министерства. В ЦИКе хотят ткнуть нас носом в тапки, вот и нужно сработать на опережение.

— Это ясно, только Дмитрий Иваныч-то — невеликая персона.

— Невеликая, только ниточка ведет к Олегу Рязанскому, а тот замазан по уши, и, сам понимаешь, перед юбилеем что-то да всплывет. Так что не соскочить мне.

Панько внимательно слушал коллег, оперативно складывая пазл. Не его профиль, конечно, однако вникнуть сходу очень важно. Скоро его самого ждут подобные ребусы, будет вертеться, как американский морпех на Омаха-Бич, чтобы не угодить под перекрестный огонь и своих, и чужих.

— Столовая здесь есть? — неожиданно для себя самого спросил Панько.

— На первом этаже, — небрежно ответила Ольга, обернувшись в пол-оборота на Валеру. Тот почувствовал себя неловко, понимая, что взгляд был оценочно-укорительный. «Олень с буквы а, большой буквы А. Теперь Ольга будет думать, что мне лишь бы пожрать, хотя, наверное, так оно и есть».

— Раньше часа рекомендую в столовой не появляться, у нас режим, — добродушно сказал старший лейтенант Гавриков.

«Блин, у тебя точно режим, небось одни протеины поглощаешь строго по графику». Но вслух Панько ответил:

— Спасибо, товарищ.

Первый рабочий день набирал обороты.

— Валерий, раньше в органах служил или с «гражданки» к нам? — полюбопытствовала Ольга.

— Нет, не служил, только армия, год после универа. Охраняли под Питером особо секретный объект, то ли столовую, то ли клуб для продвинутых офицеров. Два раза стрелял из автомата.

— Я вот люблю пострелять, но увы, оружия нам не дают и на стрельбы не возят. Ваше оружие — это голова, говорит шеф.

— Голова и мускулы, Оль, — добавил Сергей.

— Вечно ты со своими мускулами. Ты, наверное, их использовал один раз, когда мебель переставляли в кабинете у Толь Толича, больше не припомню.

— Да, не припомнишь? А кто Распутина из суда выводил, когда вся полиция разбежалась, а? Что бы вы делали тогда без дяди Сережи. Не, мозги мозгами, а без «физо» никуда.

— «Физо-физо», Сергей, ты же не супермен, не бэтмен. Воображение, логика, мышление гораздо важнее толщины бицепса.

— У бицепса не толщина, а диаметр, Оля.

— А у нас здесь не спортзал или ночной клуб, где ваши диаметры кого-то интересуют, — усмехнулась Ольга.

— Как скажете, товарищ капитан, — Гавриков карикатурно поднес ладонь к виску и преданно посмотрел на Ольгу, завершая дискуссию.

Этот разговор начал утомлять Панько. Он все-таки пришел на работу, и на работе надо чем-то заниматься или по крайней мере создавать видимость. «Скорей бы Вася пришел, принес бумажки какие, или что». Голый стол вызывал у нового служащего чувство неловкости.

Дверь наконец-то отворилась, вошел майор Белкин. Панько облегченно вздохнул: сейчас начнется действие.

— Ну-с, товарищи офицеры, вы уже познакомились? Панько, лейтенант Панько, — Василий сделал ударение на звании, — думаю, окажет вам содействие в решении многих проблем.

— По-вашему, товарищ майор, мы сами не справимся?

— Капитан Чернова, Ольга Васильевна, задачи стоят непростые, враг не дремлет. У вас «висяков» полно. С Хмельницким вопрос решен, к примеру? Нет. А с ленскими событиями разобрались? Нет. Где отчет по Миллеру? Экстремисты из «Черной сотни» тоже спокойно себя чувствуют. Происшествие на Ходынке? Мне уже всю голову проклевали: когда да когда.

— Е-мое, в сутках, товарищ майор, двадцать четыре часа, меня на всех не хватает, — вспылила Ольга.

— Василий Осипович, нам же внешних фальсификаторов поручили, нужно дать отпор.

— Поэтому, Оля и Сережа, с вами будет работать Панько. И, надеюсь, вы сработаетесь.

***

Валерий Львович приходил на работу раньше всех; это свидетельствовало не столько о его пунктуальности, сколько о синдроме новичка. Работал он без году неделя, поэтому опаздывать было дурным тоном. Кроме того, Панько нравилось, что он приходил первым, и остальные, Ольга Чернова и Сергей Гавриков, приходившие позже, как бы теряли перед ним преимущество. В чем заключалось преимущество, Панько себе объяснить не мог, это было его иррациональным чувством, которое придавало ему уверенности, в частности, перед Ольгой. Хотя при ближайшем рассмотрении этот парадокс находил себе вполне логичное объяснение: Панько, придя в кабинет, менял тяжелые осенние ботинки на относительно элегантные легкие туфли — разумеется, процесс настолько интимный, что выполнять этот ритуал в присутствии Ольги для него было неприемлемо.

Толь Толич тоже не дремал, с самого утра начитывался пабликов и желал показать свою осведомленность перед подчиненными, не понимая, что эпоха интернета значительно обесценила новости и слухи. Подполковник метил наиболее актуальные новости, которые могут превратиться в задачи уже завтрашнего дня.

— Большой хоровод начинается, — вошел в кабинет Белкин.

— Здравия желаю, товарищ майор, — по-военному ответил Панько.

— И вам не хворать, Валерий Львович, — Белкин пожал руку товарища.

— Какой хоровод? Мне участвовать нужно?

— Хоровод известный: виноват ли Ленин, а если виноват, то в чем конкретно. Дело рассматривает суд, потому и хоровод. Хочешь посмотреть? Впрочем, хочешь не хочешь, а надо.

— Отлично, даже не представляю, как все это происходит, — с энтузиазмом отозвался Панько. — Я готов.

— Тогда пятнадцать минут, и поедем, нужно только свидетеля подобрать на Мойке.

Белкинская машина, черненькая, с блестящими молдингами, уверенно маневрировала по улицам большого города. На одной остановке машина притормозила, и на заднее сидение плюхнулся сам вождь мирового пролетариата.

— Здо-го-го, Ленин, — Белкин намеренно исказил речь и протянул руку Ильичу.

— Привет, жандармы, — Ленин был доброжелателен. — Коля, кстати, — обратился он к Панько. — Тоже по исторической линии?

— Ага, по исторической, — рассеянно ответил Панько. — Валера меня зовут.

— Постараюсь запомнить. Ты извини, просто текст учил вчера, к суду готовился, перемешалось все в голове. Ну, будешь подсказывать. Еще в театре вчера до десяти халтурил.

— Халтурил он в театре. Потом на суде не получается, в прошлый раз картавил еле-еле, — проговорил Белкин.

— Товарищ майор, а гонорар-то какой? Как платите, так и картавлю. Или что ты хотел за свой прайс?

— Нормальный прайс. У Керенского, между прочим, в разы меньше, и у Милюкова, и у Троцкого, и у членов ВКП(б).

— Это оттого, что Керенский мудак и остальные члены тоже.

— Ты сейчас в прямом или фигуральном смысле?

— Да в любом. На заседании речь толкну — снимут все обвинения, еще и памятник восстановят.

— Отчего же баня загорится? — полюбопытствовал Панько.

— Ты, Ильич, себя не переоценивай, — пригрозил майор Белкин.

— А спорим на ящик «Балтики», из суда выйду сухим? Ну, почти сухим.

— Давай, — согласился Белкин. — Но если не выйдет, с тебя два ящика, Панько вон тоже употребляет.

— Ладно, два так два, все равно проспорите. Только это, Ёсипович, — немного фамильярно обратился Ленин к Белкину, — Василий Ёсипович, импровизировать буду.

— Валяй, импровизируй, — махнул рукой Белкин, — в сторону судьи только не дыши.

От Ленина шел запах некрутого, но устойчивого перегара, Белкин и Панько это четко ощущали. Вождь, скорее всего, снимал стресс, порожденный тяжестью исторической ответственности.

Автомобиль прибыл к зданию суда.

— Там царь будет, Коля, давай не переигрывай, все люди взрослые.

— Ёсипович, ну ты даешь, а как же историческая канва, спектакль, эмоции? Я ж за идею, за искусство. Иначе это не суд истории, а профанация.

Белкин картинно откашлялся в кулак, давая понять, что все как раз наоборот. Заседание должно было начаться через десять минут.

***

На проходной уже стояли Ольга Чернова и лейтенант Гавриков. Рядом с ними высокий мужчина о чем-то спорил с охраной.

— Что это за полудурок? — спросил себе под нос Белкин, глядя на жесты и поведение мужчины.

— Да успокойся. Двадцать минут, и все, пойдешь домой. Вот твоя шаверма в лаваше, как ты просил, — приструнил мужчину мощный Гавриков.

— Аванс где? — в тон ему ответил долговязый.

— Ольга, что за проблемы, что за тип? — поинтересовался Белкин.

— Товарищ майор, у нас заседание по Смутному времени. Семен Семеныч из двойников, который Грозного играет, заболел, вот в милиции знакомые нашли, типаж соответствует. Заседание-то не перенести.

— Оль, да это ненормальный какой-то.

— Сойдет, ему надо-то текст по бумажке прочитать. Тем более мы опричнину разбираем, а там Грозный уже кукухой поехал, — капитан Чернова махнула рукой.

— Ну, если так, то и этот полудурок сойдет, — одобрительно закивал Белкин. — Гавриков, ты, если что, не церемонься.

— Так точно, — Гавриков вдохнул побольше воздуха и стал еще шире и атлетичнее.

Ленин, в отличие от Грозного уже привыкший к судебным заседаниям, весьма учтиво поприветствовал охрану, в сопровождении офицеров прошел в знакомый кабинет и занял свое место в зале.

— За суфлеров прокатите, если не справлюсь, — подмигнул Ильич офицерам.

Через пару минут появился царь, потом Керенский, Витте, Корнилов, Дыбенко, какие-то люди в строгих стародавних мундирах. Царь весело помахал Ленину рукой.

— Коля, последнее заседание, и будет тебе импичмент! — по-дружески сказал Ленину царь.

Владимир Иванович Калинин на этом празднике жизни оказался случайно. Он всю жизнь отработал на Кировском заводе, в литейно-механическом цехе, пока однажды местный гуманитарий из заводской библиотеки не обнаружил, что Владимир Иванович очень схож с Николаем Вторым. С тех пор началась императорская карьера Калинина, и его охотно приглашали в суд за умеренный гонорар (ибо для обывателя он был ничем не примечательным бородатым мужиком).

— Владимир Иванович, мы еще покартавим, — отозвался Ленин, истерично рассмеявшись. Видимо, Ильич готовился дать свой последний, действительно решительный, бой.

— Встать, суд идет! — прозвучал голос секретаря судебного заседания. Публика почтительно встала. Между рядами прошла молодая дама в мантии, однако даже сквозь мантию Панько с Белкиным что-то умудрились рассмотреть и одобрительно переглянулись, проводив мантию взглядами.

«Ну что, Ильич, погнали», — сказал Белкин про себя. В принципе, ему было все равно, осудят ли Ленина, оправдают, наклеят все грехи, — судьба Ульянова его мало интересовала. У Панько были двойственные чувства: если Ленина признают виновным, то тело наконец-то вынесут из мавзолея и ликвидируется публичная гробница фараона. Но будучи пролетарского происхождения, Панько всем своим естеством было на стороне вождя угнетенных масс.

— Исторический верховный суд начинает свое заседание в отношении Владимира Ильича Ульянова-Ленина, уроженца Симбирской губернии, русского, 1870 года рождения. Ленину вменяется сотрудничество с иностранными державами во время империалистической войны, развал фронта, призывы к свержению государственной власти, экстремизм, — судья, чудесная женщина, четким голосом перечисляла грехи. Присутствующие не очень-то вслушивались, все было давно известно. Все ждали, что скажет Ленин. Ильич в это время вожделенно смотрел на бутылку воды, услужливо стоявшую на столе, и ждал, когда судья закончит, а он, не нарушая этикета, утолит жажду.

–…кроме того, создание экстремисткой партии РСДРП большевиков, впоследствии ВКП(б), в дальнейшем КПСС, в дальнейшем… — судья осеклась и закончила речь.

«Пшшш», — легко отозвалась в тишине открываемая бутылка минералки.

— Владимир Ленин, что можете сказать, добавить или опровергнуть?

— Да все было не так, совершенно не так, — бойко начал Ильич (видимо, минералка оказала свое целебное действие). — Во-первых, вы мне приписываете небывалые заслуги. Революция 1905 года, вооруженное восстание в Москве — это пролог революции 1917 года, которую я, с ваших слов, кхе-кхе, замутил. Так вот, в 1905 году я был за границей, в Швейцарии, и рабочие, русские, украинские, белорусские и все остальные рабочие, отлично справлялись без меня.

— Вы направляли их деятельность из-за границы, — заявил обвинитель из ЦИК.

— Помилуйте, голубчик, вы, может быть, не знаете, но в 1905 году не было интернета, только телеграмм-канал, — шутливо заметил Ленин. — О ходе событий мы узнавали в лучшем случае через день-два.

— Это ничего не меняет, вы писали наставления и призывали к сопротивлению.

— Возражаю, не к сопротивлению, а к справедливости.

— По-вашему, справедливость заключается в насилии? — не унимался гособвинитель.

Ленин стушевался: сейчас достанут листовки, процитируют что-нибудь из собрания сочинений, а там действительно призывы к вооруженной борьбе. Царь повернулся к Ленину и скорчил гримасу.

— Абсолютно верно, Ульянов провоцировал несчастных, малограмотных рабочих, которые ничего не понимали и по наивности своей поддались на уговоры бунтарей, не щадя живота своего. А сам отсиделся в иммиграции, представив себя жертвой самодержавия. Подлец, — заключил царь.

— Ишь ты, какой умный, — не дожидаясь, пока дадут слово, Ленин вскочил с места. — А сам-то где был девятого января 1905 года, когда в воскресный день палили в толпу, которая, кстати сказать, шла безоружной?

— Меня не было в Петербурге, — истошно заорал царь, — не было, слышишь, мать твою, не было!

«Переигрывает, — подумал Белкин, — может, тоже с опохмела, хотя вроде непохоже, царь не употребляет».

— Ладно, не было. Кто стрелял, солдаты, казаки, полиция, жандармы — кто? — спросил Ленин уже тихим голосом.

Судья молча рассматривала публику: ну хоть один бы что-то возразил Ленину.

— Уважаемый суд, его величества и впрямь не было в Петербурге, — начал говорить свидетель Витте, — и вероятнее всего, что события Кровавого воскресенья развивались вопреки его воле.

«Так и запишем», — про себя отметил секретарь судебного заседания.

— Я не я, значит, и воля не моя, — язвительно произнес Ильич. — Что ж, пусть так. Только почему не наказали Щербачева Дмитрия Григорьевича, командовавшего особым отрядом гвардейцев, что устроили расстрел? Потом этот Гадон, как его? — вопросил Ленин.

— Что? В суде выбирайте слова! — возмутилась судья.

— Он, знаете ли, и не такое еще может загнуть, — заметил кто-то из свидетелей.

— Эй, знатоки, историю учить надо, — выкрикнул с места, словно мальчишка, Ленин. — Гадон Владимир Сергеевич. Хотя, может, вы и правы, гражданин судья. Гадон, тот, что командовал Преображенским лейб-гвардии полком во время расстрела, и многие, многие другие — назовите мне хоть одного, кого бы царь публично наказал за Кровавое воскресенье, ну хотя бы высек. А?

Ильич выиграл первый раунд, обвинять его дальше за 1905 год было себе дороже.

***

Панько почувствовал, что ему становится душно. Заседание тяжелело поминутно. «Скорей бы перерыв». Ленин доказывал неизбежность революции, кивая то на полуколониальный Китай, то на выступления рабочих в капиталистической Германии:

— И в конце концов, все либералы и консерваторы говорили, что самодержавие исчерпало себя.

— В этом корень зла, Владимир Ильич? — вежливо спросил царь.

— Нет, вся беда и трагедия русского народа в том, что прошлое оказалось слишком упрямым.

— Суд объявляет перерыв.

«Наконец-то», — вздохнул Панько.

— Белкин, перекурить надо, — толкнул он в бок товарища.

***

В курилке было тихо. Какой-то судья затягивался сигариллой, не снимая мантии. Пахло дорогим табаком.

— Заморские? — поинтересовался Ленин у судьи.

— Ага, угощайтесь, Владимир Ильич, — судья любезно протянул Ленину пачку.

— Не откажусь, — Ильич вытащил сигариллу.

Керенский, Витте и царь тоже защелкали зажигалками, и вскоре потянуло бюджетным куревом.

Панько с Белкиным поглядывали на публику: один судья, другой, ребята из ЦИК, тут же гуиимовцы. Несколько молодых девчонок с цифровыми сигаретами бросали оценивающие взгляды на мужчин — взгляды эти выражали апатию. Единственным, кому они могли отдать предпочтение, а может, что-то большее, был Сергей Гавриков. Но Гавриков курилок не посещал, сберегая генофонд и храня верность ЗОЖу. Если бы не свидетели в костюмах прошлого века и пара судейских мантий, то это была бы вполне обычная офисная курилка в каком-нибудь бизнес-центре.

— Да потому, что бегать по полю нужно, а не ходить! Вот тебе и результат, с такой игрой можно и в премьер-лигу вылететь, — Дыбенко что-то эмоционально доказывал Корнилову.

— Нормально они играют, вечно вам все не так, — вступился царь за любимый «Зенит».

— Сегодня бы пораньше разбодаться, — сетовал судья секретарю, — по пробкам еще тащиться.

— Так вы на метро.

— С удовольствием, только дочку с соревнований забрать нужно, в Заневском районе без машины никак, потом еще со своей к теще. Блин, рассаду им привезти нужно. Дачу в Синявино завели, да я бы этих дачников… — Видимо, в его женском царстве, при абсолютном матриархате, судья держал оборону в одиночку.

— Ага, — понимающе-равнодушно закивал секретарь.

— Ладно, пойдем, воздадим зловредной немке за все грехи, — ухмыльнулся бородатый судья.

Секретарь и судья вышли из курилки. Панько последовал за ними. Хотелось посмотреть, что еще происходит в стенах судах. Через несколько минут Панько проворно затесался на другое заседание. Полная тетка, которую можно было принять за продавщицу в сельском магазине или буфетчицу в придорожном кафе, с гнездом на голове и в нелепом жакете, пялилась в бумажку, слушая строгого судью.

— Вы императрица Екатерина Алексеевна Вторая, урожденная София Фредерика Ангальт-Цербстская, дочь прусского князя и немецкой аристократки? — судья решил не тратить время на перечисление всей родословной, все-таки речь шла о людях, а не о бульдогах.

— Ну, я, — ответила женщина без тени королевского достоинства. — И что?

— Екатерина Алексеевна, перечень обвинений в ваш адрес достаточно велик, эпизодов масса. Прежде всего, вы иностранный агент! — поставил судья восклицательный знак.

— Протестую, ваша честь, — вскочил адвокат. — Екатерина приняла подданство и перешла в православие. В православие из лютеранства.

— Вот тебе два, — подхватил судья, — оскорбление чувств верующих с использованием своего служебного положения.

— Почему оскорбление? Митрополит разрешил, по бумагам все верно было, — вновь возразил адвокат.

— А тогда извольте предъявить разрешение лютеранского пастора. Или что, лютеране у нас к верующим не относятся? Закон для всех один! — съехидничал судья. Защитник потупил взгляд: кажется, у судьи было неважное настроение. — Итак, будучи немкой по рождению, проникнув в Россию, вы, Екатерина Алексеевна, пользуясь случаем, стали коронованной особой благодаря династическому браку с Петром Третьим. Есть основания полагать, что вы причастны к его смерти.

Тетка побледнела; не спасал даже обильный искусственный румянец. Адвокат делал какие-то знаки, однако картина прошлого у буфетчицы вырисовывалась медленно.

— Протестую, уважаемый суд, — взял слово адвокат. — У Петра Третьего были трудности, как бы это сказать, психического характера и разного рода слабости. Сдается мне, что он своим образом жизни сам себя изжил раньше срока, к тому же еще морально разлагался.

— Изжил — не изжил, разберемся. Гражданка императрица, вы также обвиняетесь в угнетении и закрепощении народных масс, усилении крепостного права, оскорблении русского и других народов Российской империи.

— А чего же здесь обвинительного, все так делали в то время, абсолютизм был, сословия, так устроен мир, Европа, в конце концов, иного порядка мы не знали, его не существовало в природе, — по бумажке протараторила Екатерина Вторая.

— Ложь, ложь, — перебил царевну обвинитель из ГУИИ.

— Какие ваши доказательства? — бросил адвокат известную фразу. Зал судебных заседаний озарили улыбки: каждый вспомнил, где и когда он впервые услышал эти слова, ставшие чуть ли не поговоркой в России.

— Доказательства? Вот они, — обвинитель в звании капитана ГУИИ вытащил из кожаного портфеля потертую книженцию. — Вот «Архив Императорского дома», том семнадцатый, издание расширенное и дополненное, год 19… Переписка с Вольтером-Мольером и другими просветителями, идейными отцами Французской революции. Вы прекрасно знали, что мир, общество может быть устроено по-другому! И едва ли справедливым можно назвать закрепощение соплеменников до такой степени, что их душа и тело становились разменной монетой, в то время как в пяти днях конного пути уже давно покончили с крепостным правом.

Судья снял очки, взгляд его был исполнен довольства. Екатерина возвысила в империи все сословия, за исключением собственно русского народа, которому приходилось тянуть на своем горбу все забавы императрицы. Да хрен с этой императрицей, но на том же крестьянском горбу рядом с ней удобно устроились так называемые аристократы, чья заслуга иной раз состояла в близости к императорскому телу в том или ином смысле.

Адвокат усиленно рылся в бумагах; со стороны он выглядел, как студент из девяностых в поисках шпаргалки. «Видимо, защитник из бюджетных — из общей практики. Это раньше на исторический суд приглашали специалистов, а сейчас, когда маховик раскрутился и судить начали всех подряд, уровень и защиты, и обвинения значительно упал», — подумал гуиимовец.

— Однако действия правительницы были продиктованы как внешнеполитическими обстоятельствами, так и выступлениями иностранных агентов внутри страны.

— Каких еще иностранных агентов? — удивился судья.

— Каких-каких, а Емельян Пугачев, по-вашему, кто? На чьи деньги поднял он Урал и поволжские степи, а? Уж не на свои ли? О нет, этот мерзопакостник финансировался из-за рубежа, вынуждая правительство закручивать гайки.

— Из-за какого рубежа, из Китая, что ли? — вновь задал вопрос судья.

— Нет, Китай тогда был нашим союзником, — гордо заявил адвокат. Капитан ГУИИ прыснул от смеха, судья сдержанно улыбнулся. Панько, наблюдая эту сцену, тоже повеселел.

— Доподлинно известно, что Франция, желая насолить России, использовала недовольство населения на местах, подбивала народ к выступлениям против царской власти, но не из лучших побуждений, а лишь желая посеять в стране хаос и разлад, будучи неспособной открыто выступить против нас!

В зале послышались вялые аплодисменты.

— А по другим данным, — взял слово капитан ГУИИ, — дворяне настолько утратили чувство меры, что выжимали все из Поволжья, чтобы тратить средства в той же Франции, оттого и спичка, зажженная Пугачевым, разгорелась в хороший костер восстания. Может быть, ситуация вам видится так: русский крестьянин — абсолютный пофигист, сидит в доме, полном хлеба, испив кваску, довольный жизнью, едва покинувший уют еще теплой русской печи, и вдруг хватается за вилы, отзываясь на призывы совершенно незнакомых ему людей?

Адвокат вновь начал рыться в бумажках. Екатерина молчала, уставившись глазами в листок с подсказками — текст, исполненный банальных вещей и отмазок.

— Что-то ты мне страниц насовал, реформы какие-то, жалованные грамоты, разделы Польши, казачество, Малороссия, ты мне дай почитать про жизнь, про любовь, что за женщина была, а я уж судье отвечу.

— На! — адвокат недовольно передал смартфон со страницей интернета, открытой на биографии Екатерины Второй.

Судья тем временем с долей злорадства перечислял ее грехи.

— Я так полагаю, дорогая моя императрица, — усмехнулся он, сосредоточив в этой усмешке всю ненависть к собственному домашнему матриархату с тещей во главе, — памятник ваш придется снести, а в учебники истории дать соответствующие исправления.

Женщина-императрица обвела взглядом присутствующих — странно: суд, обвинение, защита, малопочтенная публика разных мастей, мужики и ни одного лица благородной породы. По большей части владельцы пивных животиков, плохо спрятанных в пиджаки и натужно перетянутых ремнями, поросячьи глазки и ехидные голоса. «Екатерина» вспомнила детство, гарнизон в Прибалтике, отец — советский офицер, командир батальона ВДВ, честный и смелый человек, декабрь восемьдесят восьмого года, интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан… Все смешалось в один клубок: похоронка, трагедия, распад Советского Союза, девушка с матерью и двумя малолетними братьями теперь где-то в средней полосе, комната в общежитии, никому не нужная семья героя страны, которой больше нет, и «мы вас туда не посылали». Безнадега, замужество, развод… Она закрыла глаза. Какой она была в юности, и как скоро жизнь превратила ее из жизнелюбивой девушки в уставшую женщину. Ничего ведь никому не надо, сколько раз она пыталась преобразить общежитие, разбивала клумбы, сажала цветы, красила стены в подъездах, гоняла местных пъянчужек, бегала по инстанциям, выбивая средства на ремонты, и до последнего тянула этого человека, так называемого мужа, который обещал любить и помогать.

–Знаете, господин судья, эта женщина не виновата. Екатерина пробивала себе дорогу в жизни как могла, среди этих дураков и лентяев, которые, как свиньи, хлебали у корыта. Да, перехитрила и муженька, и родственничков, так они из страны пили кровь похлеще Екатерины. Царевна хоть какой-то порядок и культуру внесла. А что до крепостного права, конечно, виновата, но ее саму кто-то поддержал? Молодость свою в заточении провела с книжками, пока царь бесстыже развлекался с этими придворными… — она произнесла это слово.

— Вы хотели сказать, фрейлинами, — деликатно поправил адвокат.

— Да, да, фрейлинами, просто с языка сорвалось, — смущенно сказала обвиняемая. — И за что царевну винить? Едва жизнь свою устроила, и что ей против системы идти? Чего ради — чтоб дни свои в каком-нибудь монастыре закончить? Э, нет, не на ту напали. Все эти графья и фавориты верны, пока к кормушке близость имеют, забери ее, и побегут, как тараканы. Короче, не было у Екатерины поддержки сознательных масс, вот и меняла она русскую жизнь, лавируя между сословиями, кланами, собственными и государственными интересами.

— А ее поведение, ее фавориты? — выкрикнул кто-то из зала.

— Знаете, что я вам скажу, ну покрутила тетка с гардемаринами, может, раза два-три от силы, так что, вы теперь триста лет мусолить будете?

«Крупная дама с тонкой душой, вероятно, права процента на восемьдесят четыре. Требовать от Екатерины жертвенности на русском престоле — все равно что спрашивать у мигранта из Средней Азии, почему он так мало интересовался кандидатами на парламентских выборах в Думу». Заседание заканчивалось так же скучно, как и начиналось, только коротенькое и душевное выступление «Екатерины Великой» добавило искры в этот уголок маразма.

Вечером Панько не шел, а брел домой, перебирая в голове исторические события. Белкин обещал завтра озадачить по полной и после курса молодого бойца дать самостоятельное дело.

***

ГУИИ, серьезная контора, не смогла избежать всеобщей рутины и заорганизованности, поэтому сотрудники захлебывались в потоке мелких дел, жалоб, а самое главное, в перекрестных отчетах, которые, словно криптовалюту, сотрудники майнили на всех этажах. Мысль о том, что пора бы уже что-то менять, пока висела в воздухе: придать ей гласность никто из высших чинов не решался по причине излишней «богобоязни» и риска потерять таким трудом завоеванные должности и привилегии. Отчеты только набирали силу и мощь. Механизм, учитывая количество часовых поясов, крутился бесперебойно и беспрерывно.

— Вот заявление, смотрите, любуйтесь, — едва открыв дверь, произнес Толь Толич и демонстративно потряс бумаженцией перед сотрудниками.

— Что за бодяга, жители Козельска требуют исторической справедливости? — спросил Белкин.

— Почти. «Предъява» из Новгорода, из Великого Новгорода. Нужны: а) компенсация, б) реабилитация и с) наказание виновных. Насолил им Грозный в шестнадцатом веке, посидели эти «фриландеры», блин, «фрилансеры» в архивах, восстановили древо — и пожалуйста, нашего прапрапрапрапрапрадедушку сделали пострадавшим в ходе построения централизованного государства. Памятник Грозному ставили-ставили, теперь вот счет за косяки.

— Доказательства-то есть у них серьезные, или?.. — вступила в разговор Ольга.

— Конечно, есть, без них жалобу в корзинку. Бьют на Лаврентьевскую летопись плюс показания очевидцев, приплели Джирома Горсея.

— Горсей — иноагент, он выступать как свидетель не может, — парировал Сергей.

— Да хрен с ним, с Горсеем, это я до кучи, доказательств у них хоть отбавляй. Москвичи там так наследили, что хватит на несколько томов, к тому же показания историков, заслуживающих доверия: Соловьев, Татищев, Костомаров. Этих никуда не деть.

— Так что, наша задача — от жалобы отбиться, или дело заводить будем? — лениво спросила Ольга.

— Отбиться, судя по всему, не получится, придется разгребать этот хлам.

— Ну, компенсации не будет, здесь все ясно, юридических оснований нет, — спокойно пояснил Белкин, — реабилитацию без суда нарисуем. Дело трех вечеров и двух отчетов. С наказанием тут и суд должен быть, и служба исполнения.

— Василий, с исполнением бы это… без лишних затрат, бюджеты не резиновые.

— Толь Толич, по этому поводу не беспокойтесь, у нас договор длительный, думаю, по затратам уложимся в средний чек.

— Заява-то стандартная, товарищ полковник, — с оптимизмом вставил свои пять копеек Сергей.

— Н-да, заработался я уже, — Толь Толич забарабанил пальцами по столу, — невелика проблема. Просто связываться сейчас неохота. Людей мало, тут еще это новгородская буза. Ладно, — начальник махнул рукой, — работайте.

Дверь захлопнулась.

— Такое у нас бывает, Валера, сверху позвонили — внизу засуетились. Сдает наш Толик, но, видать, нагоняй зарядили, теперь к нам по цепочке. Ну что, стажер, — Василий с улыбкой глянул на Панько, — вот тебе и первая ласточка, садись, вникай, пиши бумагу. Фабула такая: мы как бы согласны, что он виноват, но дело давнее, может, он как бы и не виноват, мы, конечно, этого дела так не оставим, но наказать по всей строгости не можем, компенсация справедлива, однако юридически выполнить ее нельзя. Но реабилитировать невинных можно.

— Логика, товарищ майор, безупречна, — Ольга с восхищением посмотрела на Василия. По интонации, по тембру голоса, по этому взгляду Панько как завсегдатай самых разных френдзон уже примерно понял расстановку сил в намечавшемся любовном треугольнике. Его угол будет, как обычно, тупым. Хотя ради спортивного интереса можно потягаться за внимание товарища капитана Ольги Черновой.

***

Панько слушал радио на телефоне. Скажи это кому лет двадцать назад — абсурд, да и только, но двадцать первый век уверенно шагнул в панельную девятиэтажку, а заодно и в квартиру Панько. Хотя, с другой стороны, все: и дом, и квартира, и сам Панько, — прочно застряло в девяностых. Нехитрый ужин Валерия состоял из одного блюда, точнее, из полублюда — в роли ужина выступал недобитый завтрак, сосиска и макарики. Был еще лучик света в темном царстве — бутылочка светлого оригинального. Сейчас пиво займет чашку, в которой утром был чай (с бокалом хозяин давно не заморачивался), и начнется известная песня с просмотром профилей в социальных сетях, прежде всего профиля Лидии. «Все-таки надо подумать о спортзале», — сам себе предложил Панько, глядя на рекламу фитнес-клуба. Потом еще эти гондольеры с ладьи… Может, и с Лидой был бы поувереннее. Щелк, щелк — мышка работала, показывая Панько одни и те же фото в сотый раз. «Спать…»

…Ладья чинно рассекала гладь реки, гребцы-воины, в отличие от забитых рабов на галерах, работали весело, подбадривая друг друга шутками и разговорами о предстоящей стоянке в Новгороде Великом, где всегда приютят и обогреют сильного мужчину с тугим кошельком.

— И раз, и раз, и раз, — отсчитывал рулевой.

— Пень, не желаешь быть с нами? — обратился викинг к Панько, который смотрел на гребцов с восхищением.

— Едва ли моих сил хватит на то, чтобы так орудовать веслами, а тем более мечом.

— Верно говоришь, но нам нужен проводник, человек, который знает край и его обитателей, все эти племена кривичей, древлян, карелов, чуди, веси, еми, чухони, води, ильменцев, словенцев и прочих. Все их обычаи, нравы, веру, божков, истории, их страхи, в конце концов. Тебя же не зря прозвали Пнем, пусть ты и хилый, но башковитый.

«О, еще один авторитетный человек оценил круг моих научных интересов», — съехидничал Панько в свой же адрес.

— Предложение неплохое, но у меня есть женщина, — Панько с гордостью посмотрел на этих мужественных холостяков.

— А ты у нее есть? — спросил викинг. — Может, тебе причудилось, может, это твоя иллюзия, нет ни любви, ни огня?

«Какая иллюзия, что ты несешь, качок рогатый, ты в девятом веке, таких слов еще нет!»

— Неправда, она моя, слышишь, мы вместе! — злобно ответил Панько.

— Почем знаешь? Вместе, потому что у вас в селении больше никого нет, на безрыбье и рак рыба. О, на безрыбье и Пень рыба, — расхохотался собственной шутке викинг.

— Я не рыба, — обиженно парировал Панько.

«Точно-точно, ни рыба ни мясо», — уже не викинг, а подсознание Панько отвечало само себе.

— Пороги! — закричал рулевой. Трувор и все гребцы-воины вмиг стали серьезными: прохождение порогов было наиболее опасным элементом гребного спорта. Река сужалась, течение становилось все быстрее и быстрее. Команды на суднах застучали веслами по воде — если наскочить на камни, то можно застрять надолго, а то и вовсе повредить ладью, что грозило остановкой и серьезной починкой. Вода пенилась, рулевые подавали команды все громче и резче. Теперь до берега и слева, и справа было совсем близко, явно ощущался запах леса и багульника.

— Енот мне на воротник! — прокричал один из викингов. — Древляне, лесные собаки!

— Щиты на борта! — скомандовал Трувор. Воины начали поднимать щиты, довольно неуклюже, в одну руку, либо приспосабливать их вдоль борта.

— Засада!

Панько увидел, как в лесу засуетились фигуры. Скрываться дальше им не было смысла, момент самый что ни на есть удачный. Воины едва могли защищаться, лавируя на порогах. Послышался свист — сигнал к атаке, стрелы обрушились на ладьи, и раздалась ругань раненых.

— Быстрее, быстрее, нужно выходить с порогов! Налегайте на весла!

Но какое там налегайте, ладьи и так неслись по течению. Куда важнее было не разбиться о камни, тогда гибель неминуема. Панько схватил один из щитов, толкнул Ладу так, что она упала, накрыл ее своим телом, а сам, не будь дурак, положил щит на себя сверху.

Викинги отчаянно прорывались по реке на простор, туда, где можно опустить весла, целиком укрыться за щитами, а затем вообще оказаться вне досягаемости стрел.

— Поворачивай, левее, левее, — мощный рулевой подсказывал гребцам соседней ладьи, как избежать опасности, и широко размахивал руками, забыв о стрелах древлян.

— Вальгард, остерегись!

Поздно, слишком хорошей мишенью был рослый викинг. С десяток стрел одновременно впились в его плоть.

— Вальгард, Вальгард!

Почему-то Трувор надеялся, что его друг выживет, но Вальгард упал на дно лодки в предсмертных судорогах. Наверное, он думал о смерти в бою — на мечах, с противником, которому может заглянуть в глаза, — но не от стрел, пущенных из лесной чащи.

Столь драматичная стычка закончилась довольно быстро — древляне не могли преследовать ладьи берегом, а река вновь стала широкой и безопасной. Раненые делали перевязки, прикладывая самые разные травы и настои, собранные со всей ойкумены. Только Вальгард уже не нуждался ни в помощи, ни в утешении.

— Вечером мы пристанем к берегу, там, где большой камень с давних времен стоит под великой сосной, и похороним нашего Вальгарда, — отдал распоряжение Трувор. — Храбрый воин достоин почетного места, а мы никогда не забудем, где его могила.

Стоянка была недолгой: Трувор опасался, что древляне могут появиться снова. Могилу рыли быстро. Некоторые викинги предпочитали сжигать убитых или умерших товарищей, но Трувор не очень любил этот обычай. К тому же громадный костер и дым были сейчас совсем некстати.

Панько вместе с остальными воинами вырыли могилу, опустили в нее тело Вальгарда вместе с оружием. Трувор, а с ним и часть викингов, молились какому-то богу, которого еще не знали в этих лесах. Потом могилу засыпали комьями земли, а сверху навалили камни от диких зверей. Валера посмотрел вокруг: плакала только Лада, викинги, наверное, слезы знавали лишь в детстве. Панько почему-то показалось, что в будущей или уже в своей прошлой питерской жизни он здесь был, то ли в походе, то ли на археологической практике. Но явно этот огромный валун, выброшенный или кем-то вытащенный на берег реки, был ему знаком.

***

Степан Илларионович Дубов неторопливо расправлялся с черновиками. На его глазах завязывался громадный узел, где вчерашние враги вместе тянули за один конец и становились пайщиками одного предприятия. А ему-то что, выполнит указ сверху, и катись оно провались, продолжит бумажки перекладывать и кататься на черном «мерседесе», будучи вхож в любое учреждение с почетом и уважением, ощущая свое интеллектуальное превосходство над этими «жопами» в виде депутатов, полковников, инспекторов, председателей и так далее.

Да в этом ли смысл? Подобная постановка вопроса могла его приободрить ненадолго. Ради этого он всю жизнь оставался скрытым диссидентом, надевал маску. Чтобы сейчас, когда в кои-то веки дело его жизни, исторические исследования, вызвало такой интерес со стороны правящих элит, взять и пустить все на самотек… Хотя роль беспристрастного наблюдателя — вещь, достойная историка.

«Все смешалось в доме Облонских, патриотизм, идиотизм, либерализм, историография. Через несколько недель, когда наступит биг дата, — ой, как они любят киношные формулировки! — когда наступит биг дата, либералы пойдут мерить лапти, патриоты перечеркнут прошлое, которое так лелеяли, причем не только в России, но и в сопредельном государстве, развернется бешеная борьба за гранты. Историографические школы Ленинграда и Москвы, нет, Петербурга и Москвы, возобновят вековую вражду, подтянется и Киев — матерь городов русских (теперь едва ли найдутся желающие отрицать этот тезис). Запиарятся, забурлят котлы с подсознательным, но Старого Затейника на мякине не проведешь, не зря он затеял это соревнование.

Дубов заходил по кабинету. Он пока один из немногих в стране, кому доверили тайну, и при всем беспокойстве он безумно рад этому событию, может быть, он ждал его всю жизнь.

На столе зазвонил телефон: охранник доложил, что прибыл спецпредставитель. Через несколько минут в кабинете Дубова сидел человек лет шестидесяти. Беседа шла неторопливо.

— Степан Илларионович, остается не так много времени. Я полагаю, у вас появились новые сотрудники, привлеченные историки. Они еще не в курсе главной задачи, верно?

— Совершенно верно, Борис Николаевич, пока не дан старт, они могут лишь догадываться о том, что им предстоит сделать, но и представить себе не могут, зачем. Да я и сам бы в жизни никогда не поверил.

— Абсолютно справедливо, но реальность иногда удивительна. Кто бы мог подумать, что все так развернется.

— Никто!

— На карту поставлены сумасшедшие деньги, возможности, целые отрасли мировой экономики. Вы знаете, о чем я говорю.

— Конечно, Борис Николаевич, идеологический фронт — тоже фронт, возможно, целые отделы будут переходить на сторону противника, если не управления.

— Или все ведомство разом, — немного улыбнулся Борис Николаевич. — За премиальные можно обеспечить потомков до девятого колена.

— Надеюсь, что не дойдет до физического устранения сотрудников.

— Ничего не исключаю, Степан Илларионович, идеологический фронт, подкрепленный такими финансами, обязательно потребует жертв. Но основная масса «специалистов», как всегда, будет занята текучкой и беготней, а нам требуется результат без лозунгов и тезисов пятидесятилетней давности — необходимы доказательства такого характера, что отрицать их будет невозможно!

— Борис Николаевич, доказательства в процессе изыскания.

— Главное, чтобы процесс не затянулся, иначе изыскания придется заменить изобретением.

После этих слов беседа стала идти вполголоса, старики почему-то начали секретничать. Посетитель ушел, а Дубов задумался о предстоящей работе.

«Панько при всей своей эксцентричности — один из самых перспективных товарищей, хотя легко может оступиться, сломаться, как только осознает глубину глубин. Даже тот „скромный” гонорар, который получат исследователи, легко может перевесить и совесть, и принципы».

Машинистка бойко стучала по клавиатуре. Говорил Дубов не спеша, процеживая каждый оборот, — адресат доклада ментально обитал выше атмосферы, и с этим приходилось считаться, подбирая слова. Итак, операция «Летопись».

«По подтвержденным данным, полученным от представителей бизнес-кругов и по дипломатическим каналам, нам стало известно…

…если те сумеют доказать, что Древнерусское государство явилось результатом созидательного труда и воли славян…

…речь идет о государственных интересах. Главное управление исторических исследований предлагает принять меры для подготовки к серьезной дискуссии по вопросу происхождения Древнерусского государства и противодействия норманнской теории в ее классическом и неоклассическом видах.

Начальник Главного управления исторических исследований генерал Дубов С. И.»

— Степан Илларионович, вы уж меня простите, но, по-моему, это какая-то ересь, — позволила себе заметить секретарь-референт.

— Маргарита Львовна, вы не помните количество ноликов в ведомости своей заработной платы? Кажется, — ехидно улыбнулся Дубов, — их около пяти?

— В смысле, пилите, Шура, пилите, они золотые? — улыбнулась женщина, мысленно сравнивая циферки, что были на кафедре и в стенах Главного управления.

— Приятно иметь дело с понимающими людьми, — заключил Дубов.

***

Белкин сидел в своем кабинете один. Мелочевкой, как ему казалось, он не занимался, благо было кому спихнуть «геморрой» и «бесперспективняк». Его, товарища майора, волновали крупные фигуры, положение которых колебалось вместе с генеральной линией и международной обстановкой. В данный момент Василий Осипович расходовал серое вещество, чтобы отмазать Петра Алексеевича. Да, именно отмазать. Ему так и поставили задачу. Хотя еще пять лет назад казалось, что это фигура абсолютно непотопляемая. Петр Алексеевич благополучно простудится на похоронах очередных разоблачителей, протянет за счет связей и авторитета. Но, увы, всему рано или поздно приходит конец. Теперь и сам Великий угодил под раздачу. Его стало много в общественном пространстве, чересчур много, теперь это медийное обилие обернулось против него самого. Влетел Петруша сразу по нескольким пунктам, и вчерашние обожатели поспешили от него откреститься.

Петр Алексеевич шел по модной ныне статье об оскорблении чувств и препятствии религиозной деятельности, традиционной для русского человека. Замес более чем серьезный. Петр Первый отменил патриаршество в 1700 году, едва придя к власти. После смерти Андриана запретил выбирать нового патриарха, а позднее и вовсе учредил Монастырский приказ, потом Синод и поставил во главе светского обер-прокурора. Для набожных русских людей и монахов это было настолько шокирующим поступком, что царя прозвали антихристом. Впрочем, выходки самого царя по отношению к церкви и священнослужителям подробно описаны в романе Толстого А. Н. «Петр Первый», написанном исключительно по «достоверным» историческим свидетельствам. Всешутейший собор, учрежденный Петром на потеху публике, был полной пародией на всю церковную жизнь. Закон о бритье бороды вообще для православного человека был как серпом по собственно бороде.

На этом проделки оскорбителя не заканчивались. При Петре запросто могли переплавить церковный колокол на пушки, забрать монастырские активы в виде земель для нужд государства. Но и это еще не все. Петр путался с иностранцами. Его манифест о вызове иностранцев в Россию и гарантий им свободны вероисповедания позволил иностранным агентам, преимущественно из стран Западной Европы, жить и работать в Российской империи, что, по мнению разоблачителей, нанесло непоправимый ущерб русской науке, экономике и промышленности.

Далее Петру передавали привет из Сибири и Урала. С чего вдруг? А за преследование старообрядцев и возбуждение ненависти по религиозному признаку. Насильственное принуждение старообрядцев к крещению быстро отыскалось в источниках. Теперь общественность требовала осудить публично, наказать прилюдно, ну и, разумеется, снести все эти памятники. Подобные призывы нашли поддержку в ЦИКе, сотрудники которого уже искали нужные свидетельства в летописях и архивах. Межведомственная битва разворачивалась на глазах. Белкин чувствовал, что Главное управление исторических исследований потерпит поражение от разветвленного Центрального исторического комитета и пойдет Петр Первый и за оскорбление чувств верующих, и за возбуждение ненависти, и за пропаганду европейских ценностей и прочие грехи.

Скорее всего, будет заключение, можно вытянуть «условку», но это если повезет, ведь улик достаточно. При высылке дорогие памятники царю-императору продадут любому иностранному государству, пожелавшему их купить. Ссылка подразумевала отправку памятников в Парк ненужной старины где-то в районе Красноярска. Туда, на свалку истории и потеху туристам, высылали памятники вчерашним героям со всей страны.

«Нет, это перебор». Белкин, вскормленный на трудах Карамзина, Костомарова, Пушкина, искренне почитал Петра Великого и хотел как минимум условно-досрочного освобождения. По УДО памятник спустя пять-семь лет возвращали на прежнее место или в пределы столиц.

Панько с Белкиным курили не переставая, хотя курить в их возрасте было уже вредно. Белкин ругался матом, выгораживая Петра, как он выражался, Великого, уверяя Панько в исторической необходимости всех деяний. Панько кивал головой в ответ. Но его согласия для суда было маловато, тем более что в ЦИКе работали пролетарии, выращенные на трудах славянофилов, Петр у них был в лучшем случае неудачливым экспериментатором, который хотел толкнуть страну на западный путь развития, а в итоге случился апофеоз крепостного права и угнетения крестьянских масс, слегка прикрытый европейским Петербургом. Это при хорошем раскладе.

С Петром вообще, если копнуть поглубже, обнаруживалась полная каша: вроде и русский царь, но именно вытравлением исконного русского, борьбой с традициями и обычаями он запомнился современникам. Это уже значительно позже, со второй половины восемнадцатого века, а далее в девятнадцатом из Петра стали ковать лидера нации, преобразователя, хотя он таковым и являлся. Публицисты, историки, приверженцы западноевропейской традиции создавали «петровский» авторитет. По-другому быть не могло, именно с Петра династия Романовых заявила о себе как о полноценных, полновластных правителях России. Разумеется, при таком раскладе члены императорской фамилии, потомки Петра, никак не могли назвать своего предка отступником, ренегатом, кощунником или еще каким-нибудь обидным словом.

Белкин все это прекрасно знал и понимал, тем более что после революции 1917 года Петру уже досталось, и памятники царю во многих городах были ликвидированы и пылились по музейным сараям. Однако приспичило, и сильный царь вновь пригодился в тридцатые — в годы индустриализации. Хотя то было при диктатуре Сталина. Сейчас положение Петра оказалось шатким, но плюрализм мнений позволял маневрировать. По своему опыту Белкин знал, что нерешаемых вопросов в принципе не бывает, требуется хорошенько напрячь извилины, и найдется весомый аргумент «за» или «против». Товарищ майор стал всматриваться в сегодняшний контекст, тот самый контекст, который, по сложившейся традиции, позволял реабилитировать кого надо. Контекст — он такой, контекст умеет колебаться вместе с генеральной линией.

***

— А, Валера, — Белкин весело поприветствовал друга, — через час собираемся для небольшого ликбеза, нас с самого верха просили выслушать твою лекцию по норманнской и антинорманнской теориям. Сам Дубов зачем-то в эти дебри полез.

Час прошел быстро; в совещательной комнате собрались молодые и не очень специалисты.

Панько сосредоточенно нахмурил брови. Несколько оперативников ГУИИ выжидательно смотрели на новенького, с их точки зрения, еще гражданского сотрудника.

— Ну-с, — протянул Белкин.

Валерий Львович Панько слегка хрюкнул, вернее, прокашлялся. Опера переглянулись, мол, не надо здесь покашливать.

— Итак, ближе к середине восемнадцатого века, в эпоху так называемых дворцовых переворотов, немецкий ученый Байер, будучи тружеником петербургской Академии наук, высказал простенькую мысль: русские были неспособны или не совсем способны организовать собственное государство. А посему пригласили варягов, читай немцев-скандинавов-викингов, чтобы эти ребята вместе со своей дружиной организовали у славян управление, власть и порядок. Тем самым, собственно, оправдывалось многочисленное присутствие немцев при русском дворе и в том числе воцарение Анны Иоанновны, которая вернулась в Россию после двадцатилетнего пребывания в Курляндии, а вместе с ней к власти пришли немцы Иоганн Бирон и Христофор Миних. Укрепил свои позиции также Остерман, занимавшийся внешней политикой еще со времен Петра Великого. Короче, история о призвании трех викингов со своей дружиной неплохо копировала присутствие немцев на ключевых постах Российского государства.

Имя Байера, наверное, так бы и сгинуло, как имена тысячи других ученых, но что произошло: уже в царствование Екатерины Второй на торжественном заседании Академии наук немец Шлецер произнес речь о происхождении русского государства от варягов, чем вызвал неудовольствие Ломоносова и еще нескольких товарищей. Те стали выводить Русь из сочинений античных публицистов вроде Тацита, и с тех пор пошло-поехало, стали меряться глубиной исторического прошлого. Два лагеря бьются за племя русь, за имя «Русь», за тех, кого впервые стали называть русами, за основоположников, за начала, — Панько выдохнул.

— На что эти начала влияют? Кто первый там встал, гребцы шведы-руотси либо роксоланы с низовий Днепра? Разве так, по щелчку пальца, можно устроить государство? В Индии долгое время была английская администрации, но Англии из Индии не получилось до сих пор. Так в чем соль?

Вопрос Белкина повис в воздухе. Это был вопрос не про Русь, это был вопрос про смысл ГУИИ…

— Вы эти свои академические штучки оставьте для университетов, — взял слово Толь Толич, — развели здесь коллоквиумы, понимаешь. Нам сверху дано указание раздавить норманнистов. Вы подумали о социальных последствиях ваших метаний? Получается, что славяне от Новгорода до Днепровских порогов не смогли создать собственное государство, объединиться подобно другим народам Европы и Азии и выйти на авансцену истории. Так, что ли? В учителя захотели пойти? Берите на хрен летописи, историографию и, едрит-мадрит, несите этих норманнистов на блюде.

— Анатолий Анатольевич, норманнистов разгромить — дело нехитрое, дорожка-то известна и протоптана еще советскими учеными. Так, мол, и так, Древнерусское государство зародилось в Среднем Поднепровье, оттуда же пошло имя «Русь», от древнего названия племени росы — русы, а также от реки Рось, одного из притоков Днепра. На закате перестройки и Советского Союза кто-то смекнул, что вести историю Древнерусского государства из Киева, а не из Великого Новгорода, будет скоро не совсем корректно. Впрочем, едва ли кому-то было дело до истории в те лихие годы. Но тем не менее вышел ряд работ, где норманнская теория получила новое обрамление, уступая русским право на создание собственного государства. Однако викингам-варягам предоставили первые роли, сделав их потомками первых князей и вообще основателями княжеского рода Рюриковичей, — не спеша и уверенно проговорил Панько.

— И в чем проблема? — Толь Толич был не столь подкован, как, к примеру, Дубов.

— Проблема в том, что если мы начнем громить норманнистов и тех, кто рядом, мы неизбежно должны будем выйти к истокам Древнерусского государства и, согласно классической автохтонной теории, выйдем к берегам Днепра, к Киеву — матери городов русских. Там найдем и начала Руси, и первых князей, и начало государственности. И что тогда, заново переписывать всю историю, враз ломая гигабайты пропаганды? — Панько уже стал мыслить в реалиях сегодняшнего дня.

— И что нам делать? — громко поинтересовался Белкин.

— Присутствует одна мысль, — скромно ответил Панько. — В свое время, когда «автохтонисты» и норманнисты застряли в позиционных боях, на помощь пришла археология.

— Археология нам не поможет, — возразила Ольга Чернова, — все уже раскопано.

— Есть еще одна дисциплина — археология человека.

— В смысле? — не понял Гавриков.

— Об этом позже. Анатолий Анатольевич, нам нужно к генералу Дубову, без его помощи не обойтись.

Сотрудники ГУИИ посмотрели на Панько с большим интересом.

***

Генерал Дубов понимал ситуацию и последствия гораздо шире, чем Толь Толич и оперá, он вообще понимал все. И сейчас, внимательно выслушав исследователей, приготовился задавать вопросы.

— Валерий Львович, у вас есть какое-то предложение касательно норманнской теории, точнее, антинорманнской?

— Товарищ генерал, если сейчас мы докажем автохтонное происхождение, то мы неизбежно сыграем на руку сопредельному государству, и наша аргументация тактически окажется в нашу пользу, а стратегически уже в их.

— Это я знаю. Какой выход, господа историки?

— Некто Рыбаков, сторонник автохтонной теории, в свое время использовал археологические находки из Среднего Поднепровья с целью доказать наличие серьезной материальной культуры у древних славян, сравнивая эти находки с артефактами на других территориях, и заявлял о большем влиянии и распространении племени полян-русов.

— Ну, а нам-то что это дает? — Дубов прекрасно знал труды академика Рыбакова, но не понимал, куда клонит Панько.

— Кроме археологии, которая была спутницей истории долгое время, существует генетика. Если нам удастся отыскать захоронения Рюрика и первых князей, варягов, викингов, — почти скороговоркой выпалил Валера, — то, вероятно, мы сможем доказать, что они были славяне, русские люди, на основании анализа ДНК и даже отыскать их потомков, — Панько сам не ожидал от себя последнего предложения.

— Неплохая мысль, неплохая, но нам не обойтись без археологических раскопок. Где мы будем искать предков этих самых Рюриковичей? — засомневался Анатолий Анатольевич.

— Это полбеды, — подхватил майор Белкин. — А если мы организуем экспедицию, найдем этих Рюриков-Юриков, возьмем ДНК, и выяснится, что они вообще не имеют потомков или эти потомки как раз и есть те самые шведы-варяги?

— В этом случае придется физически устранить всех участников экспедиции, — вмешался Гавриков.

— Да погоди ты устранять. Как вы собираетесь находить потомков? Нужно брать ДНК ныне живущих, понимаете? — сформулировала задачу Чернова.

— Хм-хм, — генерал Дубов демонстративно откашлялся. — В период тотальной вакцинации от ковид-19, ковид-22, ковид-24 базы ДНК граждан появились во всех цивилизованных странах.

— Вы хотите сказать, что под видом прививок у нас брали ДНК? — Панько сделал такие глаза, словно он монах-аскет девятнадцатого века, попавший в двадцать первый.

— Так, я вам ничего не говорил, а вы ничего не слышали. Нам важно найти Рюрика, вернее, то, что от него осталось, после уже будем разбираться, — Дубов обвел взглядом сотрудников, словно выбирая, на ком остановиться. — Белкин и Панько, пойдете со мной в спецхран, может, найдем что-нибудь интересное в фонде редкой книги.

Белкин и Панько переглянулись: в спецхран доступ имели человека три из всего Управления.

***

Лифт кряхтя спускался в подвал ГУИИ. Красная кнопочка загорелась — мол, приехали, достигли дна. Двери отворились; Дубов вышел первым. Несколько ламп неприветливо освещали вход. Двери с номерами один, два, три. Дубов легко открыл вторую. Теперь они шли по длинному коридору, видимо, в другое крыло здания, а может, вообще на другую сторону улицы. Шли молча. Что-то подсказывало Панько, что двигаются они вовсе не в библиотеку, и книг сегодня не будет.

— Почти пришли, — Дубов остановился у кирпичной кладки, — возьмите маски.

— И здесь тоже, — пошутил Белкин.

— Здесь, товарищ майор, обязательно.

Дубов сам первым нацепил маску; теперь его лицо невозможно было опознать. Панько и Белкин проделали то же самое. Дубов несколько раз нажал на кирпич, и стена раздвинулась. Офицеры зашли внутрь. Охранник на мгновение отвлекся от мониторов и кивнул Дубову. Должно быть, посетители здесь бывали редко: документов никто не спрашивал. Вся троица последовала дальше.

Конец ознакомительного фрагмента.