Четвертый бастион

Вячеслав Демченко, 2015

Оборона Севастополя – самый напряжённый и драматичный период Крымской войны, но и в это время, когда, казалось бы, все мысли военных и гражданских были только о том, как дать отпор неприятелю, жизнь продолжается. В городе, где осаждённых «толкут как в ступе», есть место даже водевильным историям, когда любовный треугольник превращается в четырёхугольник, а затем – и в пятиугольник, и на этом фоне кажется уже не особенно удивительным, что два офицера, Пустынников и Соколовский, разные, как небо и земля, становятся друзьями, а затем выясняется, что один из них не тот, за кого себя выдаёт.

Четвертый бастион

«Это снова Троянская война, это новая Троя!» — воскликнул маршал Вайан.

«Там, где сталкиваются Север и Юг, Запад и Восток, множество войск собралось, чтоб схватиться на малом клочке земли. Десять лет под Троей — десять месяцев под Севастополем: на расстоянии трех тысячелетий, не стоят ли годы месяцев?» — Камилл Руссе, французский историк.

«Нет, ни одно из дарований, существующих ныне не только на Руси, но и в Европе, не в состоянии создать что-либо соответственное величию действа, развернувшегося перед нами! Только „Илиада“ сравнима с трагизмом нынешней войны!».

Н. А. Некрасов. 1854 г. Журнал «Современник»

Март 1855 года,

Севастополь,

IV бастион

Это можно было назвать боем…

Это можно было назвать подлинной бойней.

В белых облаках порохового дыма и серых тучах, создаваемых многочисленными мелкими пожарами, едва удавалось разглядеть, что происходит уже в трех шагах. В апокалипсическом грохоте казалось невозможно услышать даже собственного голоса. В горячке нервов и напряжении воли не поддавались разумению собственные действия, и отсюда рождались подвиги, немыслимые на трезвую, холодную голову…

Из жерл пушек беспрестанно вылетали рваные языки пламени.

Из плетеных тур вылетали обрывки прутьев.

Из мешков вылетали рои песчинок.

Из брустверов^[1] — комья земли, и, наконец, из полотняных рубах и суконных шинелей вылетали клочья окровавленного тряпья…

В клубах стелющегося дыма за передним гласисом бастиона кипит грязно-синее море шинелей. В низких амбразурах передовых батарей густо мелькают красные шаровары, стучат сабо, надетые на гетры из овечьей шерсти, а зачастую топают и русские сапоги. Наконец-то в ружейно-пушечном грохоте можно расслышать нестройный хор: «Vive l'Empereur!» — и синий прилив с барабанным боем проваливается волна за волной в ров перед бастионом. Мгновение, и на краю рва возникают концы осадных лестниц, кепи с красными околышами и даже изодранные знамена над частоколом длинных штыков, но тут же с дьявольским визгом пролетает, сверкая, картечь и сносит массу тел обратно в ров. Фонтан алой крови брызжет на месте головы старого тамбурмажора, взмахнувшего было барабанными палочками; чей-то нечеловеческий вой примешивается к реву наступающих, перекрывая его на секунду. И окончательным аккордом атаки грохнул фугас, разбрасывая пуды камней во все стороны…

На IV бастион наступают французы.

Май 1905 года,

С.-Петербург

Древний старик в столь же древнем вольтеровском кресле зябко потер руки, с трудом распрямляя подагрические пальцы, и посмотрел на медный циферблат настенных часов. Редкие седые пряди спускались на плечи тоже совсем по-вольтеровски, отчего могло показаться, что обладатель почтенных седин наблюдает за течением времени не десятилетиями, а веками.

Одет старец был по-домашнему, в засаленный халат, из-под которого, впрочем, стойко подпирая дряблую шею, белел накрахмаленный ворот рубашки.

— Танюша, голубушка, лафитничек^[2] казенной, — скрипуче попросил старик.

— Стоит ли, Александр Львович? — донесся откуда-то из глубины квартиры, наверное с кухни, свежий девический голос. — Опять начнете с лафитничка, а кончите сердечными каплями.

— Не спорь, Таня, — поморщился Александр Львович.

— Есть в этом что-то от «Корабля дураков» Брейгеля, — произнес молодой человек в новеньком синем вицмундире, недавний выпускник юридических курсов, а теперь — присяжный поверенный, иными словами — адвокат. Стоя возле высокого арочного окна и рассматривая что-то на улице, он указующе постучал по стеклу.

Старик тоже повернулся в сторону окна и, не отрывая взгляда мутных глаз, проворчал:

— От «Корабля дураков»? Скорее уж от «Шествия слепцов».

За окном, словно жужжание мухи, заключенной между рамами, раздавались многоголосое пение и шум демонстрации, краснознаменные отсветы которой, казалось, пляшут даже на потолке вокруг тяжелой бронзовой люстры.

— Страшный суд, честное слово, — неодобрительно заметил молодой человек. — Вот, даже знамена цвета адского пламени и…

— Не демонизируйте, Петя, — перебил старик, махнув пергаментной ладонью. — Все куда проще и далеко не в первый раз. Не в первый раз Европа тщится извести многострадальное Отечество наше.

— Европа? — удивился адвокат и потер ладонью стриженую бородку, чтобы спрятать улыбку. — Да какая ж тут Европа, Александр Львович? Вон… — он снова постучал в стекло, золотящееся бликом весеннего солнца. — Фабричные Ваньки да Машки мечутся как угорелые. Городовые разбегаются прусаками, а социалисты с сальными патлами лезут на столбы с прокламациями. Всего европейского в этом исконно русском бунте то, что горланят они при этом Интернационал да Марсельезу…

Александр Львович помотал головой, что весьма походило на старческий тремор:

— Не стоит клеветать на простодушие народа, Петя. Это вчера с них довольно было выторговать забастовкой рублевую прибавку к жалованью, а сегодня подавай на растерзание правительство.

— Скромничаете, Александр Львович, — фыркнул новоиспеченный присяжный поверенный. — Правительство… Им «теперича» правительства маловато.

Он, подражая какому-то агитатору, простер открытую ладонь и процитировал:

— Весь мир насилья мы порушим!

— Что за дело, как вы говорите, фабричной Машке до всего мира насилья, когда ей и пьяного ее Ваньки хватает… — пожал плечами старик, — … с его насильем, а того самого в дрожь бросает от полицмейстера, а полицмейстера — от градоначальника. Вот вам и вся, как говорят зоологи, обозримая пищевая цепь, очень издалека включенная в совокупный мир насилья.

— Но позвольте…

— Не-ет, — протянул Александр Львович таким сиплым голосом, будто это скрипела дверь, и дидактически поднял палец. — Маша наша тут ни при чем. В то время как мы ведем несчастную войну в Азии, вполне согласно азам стратегии на нас наступают с другого фланга, европейского… — старик тяжело вздохнул и добавил: — Так было и в тот раз.

— В тот раз? — не сразу понял Петр, но, глянув поверх седой головы старика на целый иконостас пожелтевших фотографий в разновеликих рамках, понятливо кивнул.

Карьера Александра Львовича вся была запечатлена на снимках. Окончилась портретом седого артиллеристского генерала, а начиналась с юнца, почти мальчишки, в мундире с литерными погонами, едва видного на выцветшей картонке. Юнец напряженно вытянулся подле трехсотфунтовой пушки, старинной по нынешним дням. Фотография была сделана в Крыму, в Севастополе, пятьдесят лет назад.

— Да, — пожевал сухими губами отставной генерал. — В тот раз на нас тоже всем миром шли — три империи: Англия, Франция, Турция, итальянцы даже подвизались — все тут. Зазывали еще Швецию и подбивали восстать Польшу. Была б на тот момент Германия как государство, пожалуй, соблазнили б и ее, — подумав, добавил генерал. — Впрочем, и без того Австрия с Пруссией удержали на своих границах наших 200 тысяч войск под ружьем…

Петр слушал, а старик начал распаляться:

— М-да, и еще недоставало им тогда Японии, в то время полудикой… так пришлось самим заходить с востока — напали на Петропавловск-Камчатский и… кроме того, всерьез грозили Кронштадту… а отнюдь не только высадились в Крыму… — продолжил генерал, все больше раздражаясь, и оттого речь его стала прерывистой.

— Ну что вы, в самом деле, Александр Львович, — осторожно остановил его молодой собеседник и, стараясь не показаться вовсе уж снисходительным, развел руками. — Тогда на Россию напали извне, а то, что на улице сейчас, — он снова кивнул за окно, — дело сугубо внутреннее, социальное. Впрочем, мало ли Россия вынесла войн, вынесет и очередной бунт.

— Это не очередной бунт! — старик поднял на него глаза, блеклые, но ничуть не замыленные обычной старческой флегмой. — Никак не очередной! Поверьте старику. И то была не очередная, как вы говорите, война, каковую вынесла Россия. Никак не очередная!

Его на время отвлекла горничная Таня, явившаяся с кухни со стопкой водки на подносе. Девушка на правах домашней любимицы позволила себе состроить фамильярно-укоризненную гримасу.

Александр Львович церемонно выпил. Он ничего не говорил, но мысленно как будто произнес тост. Затем, кряхтя, то ли в продолжение немого тоста, то ли от усердия, поднялся из кресла, запахивая халат.

— Это сейчас вам, молодые люди, кажется, что тогда была хрестоматийная битва под стенами Севастополя, такая же обычная для русской жизни, как, скажем, драться за стены Измаила или Карса для укрепления собственных границ. Вы не видите разницы.

Зайдя за вольтеровское кресло и опираясь о его спинку, старик остановился перед мозаикой фотографий, где сразу нашел выгоревшее фото — то самое, с юнцом на фоне бронзовой туши трехсотфунтового орудия.

— Вы, молодые люди, не видите разницы, — повторил старик. — Это была вовсе не приграничная война, а война, если хотите, всемирная. Можно сказать, вся Европа пришла в военное возбуждение, чтобы решиться напасть на нас…

— Но не станете ж вы утверждать, Александр Львович, — не удержался-таки от скептического замечания адвокат, — что Восточная кампания была попыткой захватить Россию? Все-таки эпоха территориальных переделов в Европе закончилась задолго до того. Ныне если и случается какая драчка, то имеются в виду цели исключительно политические и подспудно экономические…

— В Европе… Европа, говорите… — задумчивым эхом повторил Александр Львович и обернулся через старчески поникшее плечо с желчной гримасой. — А с какой это, сударь, радости вы себя к Европам причисляете? Вам это, конечно, лестно — причислять себя к цивилизациям, — усмехнулся он, — но вот европейца ваша самонадеянность порядком позабавила бы. Мы для них нечто вроде Азии и Индокитая, странным образом до сих пор не колонизированные. И то потому лишь, что в отличие от пресловутых азиатских обезьян, как любят выражаться в просвещенной Европе, русский медведь — гренадер куда лучший. Хоть отчасти вы и правы, — генерал покачал седой головой. — Не думаю, что речь шла о захвате, не думаю. Да и Пальмерстон с Наполеоном Третьим не думали, что им повезет отхватить от России сколь-нибудь жирный кусок и при этом не подавиться. Напротив, тщились удержать православную империю от закономерной экспансии в Индию и на Ближний Восток. Более того — принудить ее к вассальному смирению, как уже пробовал когда-то Наполеон I. Вот в чем полагался на тот момент передел мира.

— Не слишком ли? — с иронической серьезностью нахмурился молодой присяжный поверенный. — Мыслимо ли, даже полагаясь на общеевропейскую мощь…

— А того более — на нашу исконную сиволапость, — не то продолжил за него, не то, наоборот, перебил Александр Львович. — Как тот же Бонапарт за тридцать лет до того: де, одного революционного толчка достанет, чтобы разрушить «колосса на глиняных ногах». Стоит только освободить русских рабов…

— Как они очутятся в Париже, — подхватил Петр с ноткой некоего патриотического самодовольства, впрочем, невольного, поскольку тут же и возразил сам себе. — Но ведь в 1855-м русского похода в Европу, как мы помним, не случилось.

— Еще будет, — коротко махнул сухой ладонью генерал. — Всякий, кто разрушает, должен быть готов к тому, что его погребет обломками, — пояснил он с уверенностью оракула, отвечая на озадаченный взгляд собеседника. — Не сразу, так погодя. Меня, право же, иное беспокоит…

Александр Львович запнулся и, обернувшись к окну, значительно прищурился:

— Боюсь, что и впредь так будет. Если враг идет на Россию — значит, нас воюет весь мир. Явно или тайно — другое дело, но весь. Всякое иное соотношение сил будет несоразмерно нашей собственной несоразмерности… несоразмерности русских пространств и русского духа. Но… — не давая новоиспеченному адвокату опомниться, продолжил вещать и предвещать отставной генерал, — но всякий раз все в большей степени они будут уповать вот на это! — узловатый подагрический палец указал за окно.

Примечания

1

Насыпь на наружной стороне окопа.

2

Высокая рюмка.