У студёной реки

Вячеслав Васильевич Нескоромных, 2018

В сборник вошли рассказы, в которых сибирская природа и человеческие отношения. "У студеной реки" – название одного из рассказов. В то же время – у студёной реки – это у реки жизни: быстротечной и порой жёсткой, отрезвляющей и прекрасной в своём стремительном течении. когда за каждым новым изгибом реки – поворотом судьбы ждёшь чуда… В сборнике приведены работы, появившиеся как результат зеркального отражения мира, когда увиденное и еще не до конца познанное многократно преобразуется, обогащается воображением и, наконец, выстраивается в свой замысловатый ряд. А жизнь, как и шумливая река не стоят на месте.

ФЁДЯ-БАЙКЕР

У аэродрома на полянке, покрытой только-только распустившимися, не смотря на июль месяц желтыми одуванчиками на ослепительной зелени травы, маялись отпускники в ожидании самолета. Кто сидел на чемодане, а кто-то прямо на траве, с ожиданием вглядывались в голубую даль, раскинувшуюся над бескрайней тайгой северной золотоносной провинции.

Несколько поселковых работников горно-геологической экспедиции и старателей артели собирались на большую землю, как говорили здесь, — на материк, отдохнуть и поправить здоровье. Материком называли большую заселённую обжитую территорию страны, оторванность от которой ощущалась всегда остро. Казалось, что здесь они временно, как десант на чужой планете, хотя многие просто не мыслили себе иной жизни и, оказавшись на материке, в родных краях, вскоре начинали маяться душой и грезить образами своего «острова» — с трудом обжитого места в море тайги или тундры.

Кто-то из отпускников ехал к семье, кто-то в теплые края, мечтая о солнце и море, вине и шашлыках, доступных женщинах, а кто-то просто выбирался из посёлка, не имея ни цели, ни какого-либо плана, осоловев от тяжести полученных утром в кассе предприятия пачек банкнот в карманах и растущего ощущения свободы.

Наставить отпускников по установившемуся в посёлке правилу приехал заместитель экспедиции по хозчасти Иван Андреевич с участковым милиционером Кузьмой Бархатовым. Оглядев критически скучившихся на полянке отпускников, прибывшие стали внушать отъезжающим правила поведения на большой земле. Наставления эти были как своевременными, так и совершенно бесполезными, а главный тезис в наставлениях был прост и прозрачен, как карандаш в стакане, — не пить в дороге, нигде не задерживаться, а ехать прямо к месту, не отвлекаясь на местных проходимцев и шлюх, особенно в аэропорту, куда отпускников вскоре должны были доставить.

— Всем советую, в «Мечту», что на площадке возле аэропорта не заходите вовсе. Там можно без штанов остаться, — давал последние наставления Иван Андреевич, зная по опыту, что непременно кто-то из отъезжающих наставление это нарушит, зайдет в ресторан, что раскинул свои «сети» со столь соблазнительной многообещающей вывеской.

Многие знали, что если надоумится бедолага с невинной мыслью перекусить вкусненько и выпить на дорожку качественного коньяка, — чуток шиканув, то запросто окажется в итоге очень скоро снова в посёлке без денег и документов с серьезно подорванным здоровьем и в совершенно расстроенных чувствах. Место это славилось своим своеобразным гостеприимством, а именно до мелочей отработанным способом отъёма денежных купюр, заработанных горняками и старателями за долгие месяцы и годы тяжелого, часто просто каторжного, труда.

Среди отпускников был и Федя-Байкер, сорокалетний холостяк, оптимист и неприкаянный бродяга, в нескладно сидящем совершено новом черном в белую строчку костюме, белой рубашке с непомерно широким воротом, в ярко-оранжевом галстуке и шикарной фетровой шляпе. Всё это еще пару часов назад висело на вешалке поселкового магазина, а теперь, спешно оказавшись на Фёдоре, несуразно топорщилось, отказываясь признавать в нём своего владельца и избегая облегать его тщедушный организм.

Федор выбирался в отпуск впервые за последние три года и был необыкновенно воодушевлен, но при этом абсолютно трезв, рассчитывая гульнуть культурно по прилёту и отбыть, наконец, в родную деревню, где ждали сына и брата многочисленные родственники.

Своё прозвище Байкер, Федор получил по недоразумению. Любил Федя присочинить, рассказывая о событиях своей или чужой жизни, пофилософствовать на темы ему порой прямо скажем малознакомые. Обычно начиная рассказ, порой на самую банальную тему, ну, типа: «А пошёл я вчера в баню», скоро Фёдор начинал входить в транс и накручивал подробности выхода «в свет» с такой ловкостью и быстротой, что скоро сам забывал конечную цель своего рассказа, оказавшись вдруг совершенно в иной плоскости и временном отрезке исторического процесса.

И вот в один из таких моментов, кто-то из приятелей, долго слушая увлеченно заливающего колокола Федю, обозвал его Байкером, имея в виду, по безграмотности, то, что Федя сочиняет байки.

Тут в разговор встрял второй кореш Феди, заявив, что байкер, это как-то неверно звучит. Вот он читал книгу Конана Дойля про светящуюся в ночи страшную собаку Баскетвиля, убивающую людей, так он жил на улице Байкер Стрит, а потому выходит, что Байкер — это видимо фамилия какого-то деятеля.

— Ну и что? Каждый писатель — врун-сочинитель, так на какой ему улице жить, — возразил приятель, — как раз на улице байкера. И потом, может фамилия у того, в честь которого назвали эту улицу, была Стрит, а Байкер как раз и есть по-ихнему — сочинитель.

— Да нет! — вновь возразил кореш Феди, — я узнавал, стрит — это улица по-английски.

— Ну, тогда всё понятно, — Байкер стрит — улица врунов. А как еще можно назвать людей, сочиняющих такую хрень про светящуюся в темноте собаку?

На том и порешили.

Как ни странно, прозвище-нелепица закрепилась за Федей и стало вторым именем. Было решено — любишь и умеешь врать, сочинять небылицы — значит байкер.

Своим прозвищем Федя загордился, а вскоре раздобыв журнал с крупным на развороте фото заморского мачо в стильных темных очках, шляпе и кожаных штанах верхом на сверкающем хромом Харлей Девидсоне и яркой дамой на заднем диване мотоцикла. С удовольствием прочитав, что это и есть байкер, повесил картинку у себя над кроватью, любуясь столь понравившимся образом.

Теперь при знакомстве, протягивая руку для пожатия, Федя говорил:

— Фёдор, и сделав паузу, увесисто подчёркивал — Байкер.

Получалось, что Байкер как бы фамилия, которая на самом деле была по-русски проста как вздох — Свистунов.

Вскоре отъезжающих позвали к самолету, прибывшему и украсившему местный аэродром, на котором кроме оранжевой бочки для керосина и развивающейся на шесте полосатой мешка-кишки более ничего и не было.

По прилёту Федя, раскрасневшись от волнения, огней аэродрома, увидел в надвигающихся ранних сумерках сверкающую надпись «Мечта» и сам не заметив перемены своего состояния, уже двигался по тесной дорожке мимо палисадника прямиком к стеклянной двери ресторана, как очевидно всякий мотылёк летит на огонь.

У двери ресторана, с неоновой надписью «Добр.…жаловать!» пританцовывали от нетерпения две девахи с непомерно длинными ногами в красных колготках, в вызывающе-боевой раскраске лиц и свирепо торчащими вздыбленными грудями. Навстречу Фёдору раздались возгласы удивления, восхищения: «Какой мужчина!», и он был тут же подхвачен под руки милыми дамами, и уже совершенно счастливый и одурманенный невероятными ароматами дамского парфюма, вдруг как-то сразу уверовав в искренне гостеприимство и чистые помыслы принимающей стороны, шагнул в пропасть ресторана.

Его встречали с музыкой, гремела гитара, пара девиц, одетых в цыганские броские наряды, озорно и зазывающе подмигивали, трясли цветастыми юбками, раскачивали бёдрами и грудями, подавали поднос с угощением. Федя выпил, его обняли и повели, потом налили еще….

«Пей до дна, пей до дна…», — это последнее, что помнил Фёдор.

Очнулся Федя от странного ощущения, как будто его кто-то пытался брить-скоблить тупой безопасной бритвой: на лице было мокро и липко, потом пахнуло смрадом псины. Федя сразу почувствовал озноб и жуткий холод — его колотила дрожь. Открыв с огромным трудом глаза, он увидел над собой огромную лохматую харю с мокрым носом, свесившимся до земли мокрым языком и ушами, которые пытались стоять, но сразу падали, громоздясь на голове бесформенными лопушками.

Собака, отметив, что человек очнулся, села на землю и горестно заскулила, огляделась, как бы выискивая того, кто может помочь безрассудному горемыке. Федя оглядел себя и отметил, что на нем только рубашка, изрядно испачканная, трусы и ботинки. Сумки, шляпы, пиджака и штанов не было. Не было и денег, так увесисто разместившихся утром в карманах и сумке. Где всё это и что с ним было, Фёдор не помнил совершенно.

Псина, которая теперь сидела и внимательно рассматривала Федю, выглядела странно. Огромная лохматая голова каким-то образом уживалась с длинным тщедушным телом на кривых коротких ногах. Впечатлении о псе завершал безнадёжно обвисший хвост и невероятно грустные слезливые глаза.

Фёдор подался в сторону вокзала и, наткнувшись на зевающего у дверей сержанта милиции, попросил его увезти в представительство предприятия: сейчас хотелось одного — поскорее домой. Сержант, ни мало не удивившись, расспросил потерпевшего, вошёл в положение, нашёл для Фёдора старые штаны, брошенные кем-то за ненадобностью, и быстро организовал машину, но долго отказывался взять собаку, которую теперь Фёдор не отпускал из рук, повторяя раз за разом, что она его спасла. В итоге мученик предстал перед глазами начальства и, глядя с тоской в глаза представителю компании, попросился домой по-детски всхлипывая. Пёс поддакнул, легонько тявкнув и лизнув в знак поощрения руку хозяина. Начальник, видевший всякое, скривился, махнул рукой и определил явиться завтра на вертолётную площадку.

На следующий день на вертолёте, заказанного экспедицией для заброски геологического отряда в тайгу, Федя прибыл в поселок.

В посёлке не удивились прибытию Фёдора, и только местные собаки недружелюбно приняли прибывшую псину, так что пришлось нескладёныша нести на руках — благо руки были не заняты. Так и пришёл Федя к своему домишке в обнимку с собакой, — теплой душой, для которой его жизнь была небезразлична.

Изведав собачьего гостеприимства, Пёс теперь не выходил из двора, а только выставлял из приоткрытых ворот и калитки свою огромную лохматую голову, и этого было достаточно. По посёлку прошёл слух, что привёз Фёдор то ли кавказца, то ли какую иную дикую огромную псину.

Но отпуск продолжался и, заняв денег у горняцкой братвы, зажили было, но в сельмаге повстречал Федя старого приятеля охотоведа, который узнав, что Фёдор не при делах, позвал его поработать на заимке. Делов-то — поправить заимку, крышу починить, дров заготовить, с капканами да ловушками разобраться. А зимой, если хочешь, давай поработай на охоте, людей, мол, не хватает, а зверья нынче ожидается много.

Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день уже по реке на лодке добрался до заимки, где с псом разместился в ветхом домике, который следовало прибрать к зиме.

Руки дело знали, дело спорилось, и скоро дом приобрёл вполне жилое состояние.

Как-то Фёдор собрался половить хариуса в ближней протоке и отправился налегке. Собака, освоившись уже в тайге, молча следовала за ним. Федор удил увлечённо вечно голодных рыб и снимая очередного красавца с крючка, разглядел на другом берегу реки медведя. Медведь, учуяв человека, встал на задние лапы и, покачавшись из стороны в сторону, решительно опустился на четвереньки и направился через реку к Фёдору. Стало тревожно. Медведь, казалось, был настроен решительно. Убегать? Уже поздно. Фёдор знал, что от косолапого в тайге не убежишь.

И тут, мирно спавший под кустом пёс, учуяв неладное, шмыгнул по высокой траве к берегу и, выставив из травы свою огромную голову с лопухами-ушами на голове, уставился на бредущего через реку медведя.

— Ть-рр-гаф! — визгливым противным голосом заявил о себе пёс, объявив еще дважды своё собачье отрицание медвежьей агрессии.

Медведь, покрутил головой, выискивая обладателя столь противного лая и увидев в траве голову пса, остановился и крепко задумался: что-то в его лохматой дикой голове не сложилось и косолапый презрительно фыркнув, рванулся вскачь по воде и далее назад в чащу леса.

— Ну, ты брат, даёшь! Спас! Спас меня снова, — тискал пса на берегу Фёдор, настолько остолбенев от пережитого, что не мог стоять и сидел теперь, обхватив голову своего спасителя.

Пришла зима, заголубели дали.

Фёдор, надышавшись воздухом тайги, решился провести зиму на заимке, занимаясь охотой.

Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке. Встал вопрос, а как быть с Псом, которому и имя как-то не приставало. Бежать по снегу он не мог, в отличие от Лизки, поэтому пришлось несуразную псину тащить в рюкзаке.

Так и шли три десятка километров по реке.

Фёдор на лыжах едва скользил, утаптывая глубокий снег с двумя рюкзаками: в одном, что был на груди, была снедь всякая и припасы, а во втором, что висел на спине, сидел Пёс и крутил головой, то и дело, стараясь лизнуть хозяина в заиндевелую щеку.

Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.

Двигаясь по реке, Фёдор вспомнил напутствия хозяина Лизки, который сразу поинтересовался, а куда он денет своего Пса, с кем своего нелепого Пса оставит.

— Так с собой возьму, — невозмутимо ответил Фёдор, чем вызвал настороженность со стороны хозяина лайки.

— Блин, так он у тебя кобель? А если огуляет Лизку по-весне? Это кого она мне народит? Крокодильчиков мохнатых? Так, брат Федя, до января у тебя моя собачка, а потом домой её отправляй. Мне такие родственники не нужны, — закончил монолог взволнованный охотник.

— Ладно, до января, так до января, — ответил спокойно Фёдор.

Пришли на заимку и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.

Пёс, совершенно не приспособленный к охоте, оставался в избе и радовался, когда хозяин и Лизка возвращались с охоты.

В один из дней, еще до больших холодов, возвращаясь с обхода петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой еще не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины и тонкий лед у её края не выдержал и проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка — тот боролся из последних сил.

Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине страшно рискуя оказаться в воде, — лёд был еще крайне ненадежным. Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка — глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись на лёд, прихватил зубами вторую руку Фёдора, сжал зубы, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил его, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою угловатую голову, а осмотрев мельком своего спасителя, потрусил дальше и вскоре скрылся в чаще леса.

Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышёл глянуть на причину такого нервного поведения и, выйдя на крылечко, увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе, почти у самого крыльца дома лежала тушка зайца, уже застывшего на морозе.

— Вот так! — подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.

Волк, как будто вполне довольный, еще мгновение смотрел на Фёдора, а затем, круто развернувшись, затрусил восвояси, отчаянно косолапя.

А на следующий день, обходя петли и капканы, Фёдя отметил, что из одной из петель, выставленных им в распадке, исчез попавший в неё заяц.

— Вот, проныра! — восхитился волком Фёдор, отметив вереницу волчьих следов.

Дни тянулись чередой однообразных коротких светлых дней и длинных мучительных своей космической пустотой ночей.

Ночи выматывали едкими снами и видениями.

Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег.

Сны приходили и уходили, менялся их сюжет, а порой уже было непонятно, толи это был сон, то ли реальность. Во сне с некоторых пор к Фёдору стали приходить два мужика. Он не видел, как они заходили к нему в дом, а только замечал их уже за столом. Мужики сидели молча на лавке за столом, и он им подавал чай и сухари, а мужики сопели, отдувались и пили густой наваристый чай, одобрительно поглядывая на хозяина. В какой-то момент мужики вставали и уходили, а однажды, когда в очередной раз Фёдор встал проводить гостей, один из них сунул ему в руку что увесистое и холодное. Фёдор машинально положил вещицу, которую даже не рассмотрел, в свой старый рюкзак.

Этот сон был навязчив, но в нём ничего не было странного до тех пор, пока Фёдор не отметил, что, как будто убрав с вечера со стола посуду, поутру на столе, тем не менее, находил три алюминиевых кружки, часто с недопитым чаем.

Фёдор стал тщательно следить, чтобы на столе не оставалось посуды, но отмечал поутру снова, что, если ночью посетил его этот странный сон, на столе стояли обязательно три кружки. Фёдор решил, что вероятно к нему и правда приходили гости. Но выйдя из дома Фёдор тем не менее не находил на припорошенной за ночь тропе следов своих ночных гостей.

Но с кем тогда он ночью пил чай?

В душе поселились недоумение, а затем и страх, как отражение неизвестного.

Фёдор подолгу не мог уснуть и если сон с гостями не приходил — он радовался так, как радуется больной, почувствовав поутру вдруг облегчение своего горестно состояния.

Но навязчивый сон упорно возвращался и снова он заваривал чай и потчевал своих ночных гостей, неведомо как попавших в дом.

Измотанный ночными странными видениями Фёдор решил пойти в посёлок и отдохнуть, ибо сил уже не было терпеть этакое раздвоение реальности и ночных видений. Собрав шкурки, ружье, водрузив рюкзак с Псом, Фёдор отправился поутру по реке вниз к поселку. Отойдя с километр от дома, на крутом повороте реки, проходя мимо скалистого берега, Фёдор отчетливо увидел на самой верхотуре торчащих вертикально вверх скал две человеческие фигуры и узнал в них своих ночных гостей. Те мирно махали ему на прощание руками, но лиц было не разглядеть.

Фёдор рванулся, что было сил к поселку, и к вечеру был дома.

Поутру отоспавшись, Фёдор отправился в леспромхоз и удивил своим появлением заведующего.

— Ты что это, в самый разгар охоты пришёл? Что случилось? — был задан заведующим вполне логичный вопрос.

Фёдор подробно изложил историю своего возвращения, ожидая, что ему не поверят и поднимут на смех.

Но подошедший во время разговора охотовед вдруг рассказал, что годков пять назад в этих местах пропали два промысловика зимой. Искали их, но не нашли и они до сих пор числятся пропавшими.

— А как выглядели эти двое? — спросил охотовед Фёдора.

— Один такой чернявый, невысокого роста, похоже из местных, — тунгус, а второй рыжий, высокий и худой.

— Так и есть! Это точно они! — был ответ охотоведа.

— Но они же бестелесные, не живые! Следов не отставляют на снегу! — воскликнул Фёдор.

Охотовед и заведующий пожали плечами.

— Бывает. И не такое видывали.

Федя задумчивый, в предчувствии каких-то свершений, не понимая истоков и их цели, брёл по посёлку к дому, в котором его ждал Пёс.

В доме, закурив папироску, Фёдор задумался над всем, что с ним произошло. И вдруг Фёдора торкнуло, — он вспомнил об увесистом подарке одного из его ночных посетителей, что наведывались к нему в заимку.

Фёдор кинулся искать рюкзак и в боковом кармане, там, где, и положено ему быть, нашёл увесистый самородок, формой очень напоминающий рыжую осу со сложенными крыльями, — даже лапки, поджатые лапки насекомого были на месте. Казалось — вот посади на ладонь, — зажужжит и полетит оса, рассекая воздух крыльями.

Фёдор подул на самородок, потер его о лацкан куртки.

Кусочек золота засиял огнём, и в нём вдруг отразилось видение, — заснеженный лес, косолапый волк, бегущий вдоль опушки леса и два мужика на скале, машущие ему приветливо рукой.

Фёдор улыбнулся.

На душе стало спокойно и отчего-то радостно.

Он вспомнил вдруг, как волк сдавил ему руку своими острыми клыками и одарил зайцем.

Жизнь — она такая забавная, подумал Фёдор, и, усмехнулся, глянув на Пса, который безмятежно вытянулся на лавке, свесив свои огромные уши.