Дорогая, а как целуются бабочки?

Владислав Филатов, 2011

Роман «Дорогая, а как целуются бабочки?» охватывает период с 1945 по 2011 год. Эта книга о нашем с Вами современнике, который начал свою жизнь в сороковых годах теперь уже прошлого века в стране, которой сегодня на карте нет. Книга основана на реальных событиях, но все персонажи вымышлены, а возможные совпадения случайны.Автор рассказывает о жизни обыкновенного человека, который родился после войны. Он и его друзья являются непосредственными наследниками войнов-победителей.Книга повествует о жизни молодых людей, которые взрослеют и меняются под силой внешних обстоятельств. В романе любовь соседствует с ненавистью, дружба – с предательством. Семейные отношения превращаются в ад…Книга рассказывает о любви главного героя к французской девушке и о том, почему два любящих человека так и не смогли соединиться…

Глава 5

Две попытки пробиться в институт иностранных языков и обе неудачные? Я не мог поверить. Но это был хирургический факт. Опять провалился, и с треском. А тут еще армия. Нет, разумеется, служба суворовца испугать не могла. В ужас я приходил от мысли Аньку оставить одну на три года, тогда ведь забирали на три. Решил переждать осенний призыв у деда Павла. Бью телеграмму отцу: экзамен не сдал — еду в деревню. Приехал — сижу. Скукотень страшная. Рванул к тетке, она в пятнадцати километрах жила, в деревне Пустынь, и именно там обычно собиралась на лето родня. Из Питера приезжали, Москвы. Горожане второго или третьего поколения, чьи отцы и деды отрывались в столицы на заработки, да и оседали там. Но летом — на родину. Малая родина летом — это непременно, и непременно с ребятишками, прижитыми в городах. Так что летом там весело было, в Пустыни, но шла вторая половина августа, и городская молодежь разъехалась, а местным не до развлечений — кто на ферме, кто в поле. И у меня одна отрада — теткин гнедой.

Дед Павел лошадей уже не держал. Одну только корову, да и корова в Крутове — редкость. Хрущев ввел налог на скотину, и многие со скотиною завязали. Но у деда корова была. И у тетушки — корова, и еще колхозный гнедой — им дядька мой безрукий, Подобедов Петр, занимался. Ну и я ему помогал. Почистить, накормить, сводить к водопою…Но зарядили дожди. В Калининской области они ранние, и неделями льют. Сижу у окна, гляжу — паренек на рыжем коне и к нашему дому. Тогда в деревне не было никаких замков. Даже уходя, избы не запирали. Ну и он беспрепятственно входит. Оказалось, из Крутова. С телеграммою от отца. «Есть возможность поступить на заочное отделение института связи — выезжай,» — пишет отец. В армию заочников в те поры не брали. Я, однако, репу чешу. Связь — это ж физика, а у меня с нею вообще никак. Но приказ есть приказ. Собрал вещички, на велик, и к — деду. Вроде бы недалече — 15 км. Но дожди ж. То есть поначалу дорога — песок да галечка, а по лесу едешь — непролазная грязь. Опять же выехал я во второй половине дня, так что, когда лес проходил, темнеть уже стало, и к деду с бабкой явился чертом чумазым. Они меня — в баню, а поутру снарядили совхозную лошадь и в Раменье. Там — на автобус, и электричками, электричками до Москвы, оттуда — домой, а отец мне: « И физика, и химия, и алгебра с геометрией, так что давай, сынок, за учебники».

Легко сказать — за учебники. У меня уж и нет ни одного. Я к милой, а милая на картошке.

–Ты вернулся…

Валя. В отличие от Ани всегда под рукой и все также глядит влюблено.

— Черт! Как здорово, что ты, Валек, здесь!

— Правда?

–Еще какая! Ани нет, а меня надо натаскать по алгебре, геометрии, физике и химии. Есть такие науки, ну, ты в курсе, — шепчу Валентине в пылающее ухо и буксирую ее в нашу беседку. — У меня ж опять не вышло с Москвой.

— Я знаю.

— Ну вот. И батя хочет, чтобы я сдался в связь. А там вся эта опупень. Выручай, Валюша.

— Ну, хорошо. Но только не филонить, — голосом строгой учительницы говорит Валька и сломя голову — за книжками.

Вставал я в восемь, завтракал и углублялся во все это хозяйство. В десять приходила Валентина, экзаменовала на предмет прочитанного, давала новое задание, и до десяти вечера я от учебников не отрывался, ну разве что перекусить. И, вы знаете, как бы даже увлекся. Первый экзамен — в списках двоечников меня нет. Второй — нет, третий…Трояки! Сочинение пишу на четверку, и вот он — приказ о зачислении!

— Я студент, Валюха! — кружу девчонку на глазах у всего двора.

— Володичка… — тает та под рукой.

Еду к Аньке в колхоз, потому что мочи нет уже никакой без нее, и встречаю там Сашку Кузьмина. Тоже — суворовец, но помладше меня, и только что поступил в наш пед на инъяз.

— Из суворовского нас в педе трое. Я, Трефилов и Сафаров. А ты, я слышал, в Москве?

— Не вышло, Санек, у меня со столицею. Я в связи, но это, как понимаешь, совсем не мое.

— Так в пед переводись. И что, что техничнический. Перетри с Горохом, декан наш Станислав Германович Горохов. Во такой мужик!

Иду к Гороху. Так и так, Станислав Германович, суворовец, дважды поступал в Мориса Тореза — мимо денег. Сейчас — в связи, но без французского мне не жить.

— Зер гут, — говорит Горохов. — Парни у нас в большом дефиците, тем более такие бравые. Тащи документы.

Я в связь, к кадровику. Чудная женщина, но документы не отдает.

— Одумайтесь, Володя! Так сложно поступать, а вы поступили…

— Не могу без армии, — вру, не моргнув глазом.

— Да никуда она не денется, армия. Закончите вуз, получите погоны лейтенанта…

Я на колени. Вот к этим ее высоким утянутым капроном ногам.

— Встаньте, сейчас же! И забирайте свои документы

Лечу к Горохову. «Wunderschön! — кричит мне радостно Станислав Германович. — Берем тебя кандидатом. Сдашь зимнюю сессию на отлично — получишь студенческий. А не сдашь, брат — извини.

Заочников тогда в армию не брили, а кандидатов очень даже легко. Я обратно с документами в связь, и опять прелестной кадровичке в ноги.

— Хорошо, я вас в приказ не внесла. Да встанете вы, наконец!

Карандашик в деле подтерла, в деле №95, как сейчас помню, и стал я учиться сразу в двух вуза. Днем — в педе, на факультете иностранных языков, вечером в связи. И я не то что Ани — света белого не вижу. Медленно, но верно приближается зимняя сессия. А мне две сдавать и одну, как минимум, на отлично. Не день в день — у заочников чуть позже, но все равно нагрузочка еще та. Я однако же упираюсь, упираюсь и… сдаю. Обе, и ту, что в педе по высшему разряду. И главная наша француженка, завкафедрой, берет меня за руку и к ректору в кабинет. Фронтовик, без ноги — на протезе ходил.

— Вот, — презентует француженка. — Кандидат. Сессию сдал на отлично. Очень способный. И активист.

— Сбежишь ведь, — качает ректор седым своим ежиком. — Ты куда до нас поступал? Мориса Тореза? Вот к нему и сбежишь. Все ваши так делают. Из способных. Прокантуются у нас, и в — Москву, в Мориса Тореза. Или в Горький, на переводческий.

— Я?! Да я…

— Ладно уж, не божись. Зачисляйте его, Валентина Лексевна.

Ну, конечно, педагогика не была мечтой всей моей жизни. И даже не всей не была. Но бечь я, в самом деле, не собирался. Разве только в Сорбонну. На тот момент, впрочем, никаких мыслей на этот счет в голове моей не было. Ее занимало другое: как со «связью» поэлегантней порвать. «Война план покажет,» — решаю и в кабинет несравненной моей кадровички.

— С чем сегодня к ногам припадаешь?

— Документы хочу.

— Ну, знаешь! Выйди и дверь прикрой поплотней. Выйди, я сказала! Немедленно.

Батя был, разумеется, в курсе всех моих телодвижений, и согласился побеседовать с ректором. Не знаю о чем и в какой тональности они говорили, но домой отец вернулся с тем самым делом № 95. А у меня — мандраж. Нервишки то я себе за полгода каторжного труда и метаний подрасшатал, ну и думаю: а если таки не зачислят. Но вот он приказ. Я — на инъязе, больше того — в одних коридорах с Аней. И вообще — кум королю. Институт то педагогический. А там даже не как в Иваново: десять к девяти. Там — десять к одному. А мы еще и кадеты, и все при нас. И бицепс, и бонтон, и балакаем по — французски так, иные препы не балакают: у многих — сертификаты военных переводчиков на руках. А тут еще в вузе пошли на эксперимент, и всех суворовцев потока собрали в одной группе. И у нас, конечно же, головокружение от успехов страшное, и отрываемся на лекциях так, что не то, что на кафедре — в деканате стон стоит.

Они поняли свою ошибку. Они ее поняли очень скоро, рассовали нас обратно по группам, и мы с Кузьминым оказались в настоящем малиннике. К счастью, малина была недозрелая. В том смысле, что неформальные отношения не складывались категорически. Положим, я и не нуждался. А Кузьмин был очень даже не прочь, но все, на что способны были наши однокурсницы, это денно и нощно зубрить. Зубрили как сумасшедшие, но им так и не выпала честь пообщаться с французами. Честь эта выпала нам.

Город у нас закрытый, и иностранцев можно увидеть только в журналах или кино. А тут собирает нас, кадетов, человек из органов и говорит: « Французы мимо нас проплывать будут. Стоянка у них в одном живописном месте за городом. Попрактиковаться в языке не желаете?» Он еще спрашивал!

Красота там, где у французов намечалась стоянка, страшной силы была. Курган, Волга, заливчик такой идиллический, чуть ли не белого песка пляж… Неподалеку — пионерский лагерь. Ну и пристань. Мы туда — на Ракете. И гэбист с нами. Он под крышею АПН работал. Ну а тут вроде как бы турист. Присутствием своим, впрочем, не обременял. Удочки у него были, он рюкзачок скинул и где-то с ними болтался. Ну и мы балдели по-своему. И к вечеру пристал теплоход. И высыпали французы. И мы плотно довольно общались, и я, даже одну мадам элегантного возраста в нашей резиновой лодке катал. А с одним радикалом из левых мы сошлись совсем коротко. Жильбером звали. Длиноволосый, в майчонке с Геварой, потертых джинсах. Помню, все критику на капитализм наводил. И такой любознательный. Ну и захотел на деревню нашу взглянуть. И другие французы тоже немедленно захотели.

–Нет проблем, — бодро сказали мы и повели народ на экскурсию. Не вам мне рассказывать какие в России деревни. Подходим к одной, не попавшей под укрупнение. Бабуськи из развалюх своих высыпали, и всем — молочка. Французы по кружечке осушили, деньги протягивают. Бабушки наши: « Не надо денег». У французов — культурный шок. Первым Жильбер оправился и в бок меня толкает. «Нельзя ли, — шепчет, — внутрь дома зайти. Посмотреть, как живут». Спрашиваю одну старушку. « Да отчего ж, — говорит, — нельзя? Входите».

Вошли, а в стене — дырка. «Это, — сообщает старушка радостно, — нам газ ведут. — Забудем скоро про канителю с печкой».

Печка большая — вполовину избы. В крохотной горнице — койка железная с шариками такими на спинке. Над койкой — коврик с лебедем, столик под клееночкой, на полу дорожки домотканые. Убого, конечно. Но чистенько.

Возвращаемся, два француза впереди меня и Жильбера и делятся впечатлениями. — Экстремальная бедность, — говорит один другому.

Жильбер от гнева аж побелел: «Да у женщины этой хоть дом свой, а у нас сколько несчастных в бидонвиллях живут, в трущобах, значит!» — поясняет он мне.

Вообщем, постоял за честь нашей отчизны. Простились, а через неделю — новая партия иностранных туристов. И мы опять у кургана. Раза четыре, наверное, в языке таким образом практиковались. И я даже брал с собой Аню. Следующее лето мы с ней планировали провести на море. На Черном. Анька была там неоднократно. С родителями. Я не был ни разу, если не считать Албании, но ее, сами знаете, смысла нету считать.

— Ой, — вздыхала то и дело Анька, — там такая красота… Хочу на море! Хочу на море с тобой.

— Все будет: и море, и пальмы, и мы с тобой — на белом теплоходе, — целую я пухлые Анькины губы и прикидываю, в какой студотряд мне сдаться, чтоб заработать на превращение сказки в быль.

«Пойдешь в проводники, — решает за меня Лешка Сафаров. — У нас на жд целая бригада из бывших суворовцев. Белого теплохода не обещаю, но в белых штанах тебя увидят и на море, и под пальмами».

Я загорелся, оставшиеся до каникул месяцы считаю. И вдруг в феврале Анюта моя мне выкатывает: « Ты знаешь, а ведь я беременна».

Я не знаю, как это могло получиться. Ну не помню случая, чтобы спали мы с ней и не предохранялись. Не было! Но мне даже в голову не пришло усомниться в отцовстве. Я сомневался в своевременности того, что случилось. Какие, на фиг, дети! Мы сами по сути дети. Ни двора, ни кола. Стипендии хватало на мелочь вроде сигарет и посидеть с девочками в кафе. По — настоящему подработать можно только летом — на дневном же учимся, а такой штуки как свободные посещения нет. Посадить на шею родителей еще и собственную семью? На это я пойти не мог. Ну и, наконец, карьера. Ребенок весьма бы осложнил путь к светлому будущему, которое грезилось. Я, как вы понимаете, про загранку.

— Ты думаешь, я его хочу?! — злилась Аня. — Но без штампа на аборт не пойду. Я не какая — нибудь подзаборная.

— Ну, конечно, конечно распишемся. А родителям в сентябре объявим. Я летом подколымлю. Да и третий курс — не второй.

Она, оказывается, все рассчитала, и нам не пришлось в ЗАГСе краснеть, упрашивая ускорить регистрацию. И вот 22 апреля. День рождения Ленина, Иммануила Канта и Роберта Оппенгеймера. Я, Аня, Сашка Кузьмин и его будущая жена, а на тот момент звезда нашего Дома моделей Люся Воробьева, отправляемся в ЗАГС. Никакой фаты, никаких пупсов на радиаторе. Оставили где надо автографы и двинули в любимую кафешку. Как сформулировал Кузьмин, погрустить.

«Ну, все, Вован, теперь ты для общества человек потерянный, — откупорив бутылку шампанского, ерничал Сашка. Анька злилась.

— Смотри, Анют, — пытался я разрядить обстановку. — Апрель — это четвертый месяц. Это пятерочка римская, а впереди — палочка. Мы ножки у пятерочки раздвинем, и будет сентябрь — девятый месяц. И будет, если захочешь, и пупс, и фата.

Понимал ли я опасность первого аборта? Ну да, понимал. Но об аборте она заговорила первая. Единственное, что ее смущало — отсутствие штампа в паспорте. И по месту жительства в гинекологию она идти отказывалась решительно, а хотела, как тогда говорили, по знакомству.

— Ты — дурак, или прикидываешься?! — кусала нервно губы. — Какие врачебные тайны! Через час весь район будет в курсе. Ищи врача!

Единственный врач, которого я знал лично, это врач из суворовского. Ну, тот, что гипсовал мне перебитую молотком руку.

— Ну, ты шустрый, кадет, — хмыкнул он в ответ на мое чистосердечное признание. — Ладно — не кисни. Есть у меня в горбольнице человек.

— Перловку еще возьми. И вот — банка тушонки. Знаю я какие вы рыболовы., — ворчала мать.

Майские праздники. Мы уходим в поход. Я, Аня и несколько ребят из ее и моей группы. Для родителей уходили. И ее, и моих. На самом деле, она ложится в горбольницу, я провожаю ее, а сам — в общагу. Самое главное — не встретить знакомых. Могли ж и в горбольнице запросто оказаться. Так что она из палаты практически не выходила. Ну и я шифровался, как мог, когда носил ей туда продукты.

— Ты знаешь, как это ужасно — аборт, — рыдала Аня у меня на плече, когда, наконец, все закончилось.

— Маленькая моя, — утешал я ее как мог. — Впредь осторожнее будем. — А сам думал: блин, куда осторожнее. По три кондома что ли зараз надевать?

Так, мягко говоря, прозаически началась наша с Аней семейная жизнь. Хотя в смысле дислокации не изменилось ничего. Она — у своих предков. Я — у своих.

Лето. Самое начало. Мы только что расплевались с сессией, я собирался в свой первый железнодорожный рейс, Анькины родичи — в Сочи. Ехали дикарями. Вернулись и говорят: «Ребята, мы вам комнату забронировали. Ту, в которой жили. Берите Севку (это Анин брат, ему лет семнадцать тогда было) и дуйте». А у меня еще пара рейсов в Москву.

«Жалко бабки терять. Поезжай, Ань, с Севой, а через неделю я к вам присоединюсь».

Проводил ее и в свой вагон. Мы с Лехой Сафаровым общий обслуживали. Лешка старше меня на пять лет, и уже матерый такой проводник. Учил нас — соплю. «Проводник, — говорил Лешка, — должен быть чисто выбрит и слегка пьян».

Отцы у всей нашей студенческой бригады были военными, действующими, или в отставке, и Леха приказал взять у отцов рубашки, выкрасить анилиновой краской в черный, купить и повесить на грудь железнодорожника знак. А сам еще и фуражкой железнодорожной разжился.

В принципе мы могли бы обслуживать и купейный. Но Леха на общем настаивал.

«Чаев никаких подносить не надо и белья выдавать. Сортир почистил, и зарабатывай на безбилетниках». Я менжуюсь: «Вдруг погорим».

— Не робей, Вован, — все будет путем. Первый раз что ли «замужем» и чтоб окончательно развеять мои сомнения ведет к нам в закут из купейного профессиональную проводницу Свету. Пергидрольный блонд, губищи в помаде цвета алого стяга, цыганские серьги — все, короче, как надо. Выпили, закусили.

— Свет, — говорю, — я начинающий, хотелось бы вникнуть в профессии суть. Вот ночью кто-то выходит, а кто-то — нет. Списки что-ли какие то надо составлять? Ну, чтоб ситуацию держать под контролем.

— Да. Ладно, Вов, какие списки. Пассажиры сами по себе «балдеют», мы — сами по себе. Голову хренотенью не забивай, молодой.

— Слышал, что опытная женщина говорит. Главная наша задача, — проводив Свету, продолжал ликбез Леха, — взять безбилетника.

Основную массу безбилетника поезда Московского направления брали на станции Верда. Верда — это пять или шесть часов до столицы, и народ из окрестностей Верды вез москвичам дары подсобных хозяйств. Тьма народа с бидонами, ведрами, мешками корзинами, а билетов, как всегда нет. То есть с одной стороны ситуация благоприятствовала процветанию нашего с Лешкой предприятия, но с другой — вагон у нас был четвертый, до платформы не доходил, а все сливки собирали ребята из головы поезда. Так Леха еще на ходу спрыгивал и бежал на вокзал агитировать за четвертый вагон. Моя задача была людей размещать. А Лешка стоял в этой своей фуражке и управлял потоками: «В четвертый вагон, пожалуйста, в четвертый вагон, пожалуйста». Мешочники шли гуськом. А вагон, как вы знаете, не резиновый, и уже набит под завязку. Благо в вагонах третьи полки. Все думают для вещей, на самом деле для войны. Ну, чтобы и там солдат был. Вот мы и эти полки людьми набили. В одиннадцать прибываем в Москву. В одиннадцать утра. До семи стоим, и я, как правило, отправляюсь за шмотками. Паспорт продавцу покажешь — дескать, не из Московского ОБХСС, а студент из провинции, на карман дашь, и тебе из подсобки и туфли югославские вынесут, и костюм финский. Я по магазинам, а Лешка в фуражке проводит работу среди пассажиров, что чают отъехать в обратном направлении, но билетов, как водится, нет. Толпы вокруг себя собирал:

— К семи подходите. Четвертый вагон. Довезем в лучшем виде.

Все правда: и про вагон, и про семь вечера. Про вид Леха здорово загибал. Потому что желающих было столько, что они разве что друг на дружке не сидели. Много ездило тогда по стране народа. Особенно летом. Да и почему не ездить, если место в купейном — четырнадцать рублей стоит, в плацкартном девять, а в общем — семь.

Короче, прибегаю я со своими шмотками к поезду, а в вагон протиснуться не могу — битком. Ну, как никогда. А рейс для меня последний. И чего — то у вдруг в сердце — ек! «Лех, — говорю, — а вдруг ревизоры?»

— Не боись, Вован, я трактор уговариваю, неужто ревизоров не уговорю.

Как сглазил! Ночью садятся в наш поезд ревизоры, и я понимаю: какая там Сорбонна! Из педа попереть могут. Понимаю, но держусь. Доходит один до четвертого вагона, к нам в закут и объяснения требуют. Что, мол, за несанкционированные граждане на полках.

А Леха ему про тяготы нашей жизни.

— Я, — гонит, — и вовсе — сирота. — Папа на фронте погиб, мама без вести пропала, стипендия 28 рэ, как, спрашивается, жить? — и — хоп: бутылку беленькой на стол и три стакана. Ревизор на свой руку кладет. Леха пальцы его раздвигает и меж ними водочку льет, продолжая жалобную историю. Про детдомовское детство, трудовое отрочество, младших брату с сестрой, у которых кроме него, Лехи, нет никого. Короче, не жизнь, а Максим Горький « В людях».

Ревизор — хлоп стакан, и говорит: «Жалко мне вас ребята. Сам без родителей рос.» И начинает свою историю. Про дочерей, Вальку и Любку, которые учиться не хотят, а все только перед зеркалом вертятся.

— А вы ребята хорошие. Учитесь. Но с безбилетниками, чтоб больше ни-ни.

— Первый и последний, — клянется Леха. И еще мужику стакан, и еще… Я перекрестился, и — на юга. Как денди лондонский одет, в сумке любимой куча подарков, а на кармане башли на месяц роскошной жизни на берегу Черного моря. Прилетаю в Сочи (мы билеты за месяц брали, и туда, и обратно): пальмы, загоревшая Аня. Дом без удобств, но чистенько, в комнате нашей три койки. Севка сбегал за угол (там грузин вином на розлив торговал), принес бутыль, выпили, все чудесно, вечером разругались. Мы с Анькой. На пустом месте. Ну, вдрызг!

Утром следующего дня она — на пляж, я, естественно, не иду.

Маялся, маялся, двинул вслед. Подхожу к этому самому грузину, говорю: «Налей. Че то тоскливо мне». Глотнул: «Слушай, а вкусное у тебя вино — давай еще». Он:

— Слюшай? Это вино? Щас я тебе дам вино». Наливает — нектар богов. «И это не вино, — говорит Гиви (грузина того Гиви звали) Вот щас дам вино». — «Что же я пьяный на пляж пойду. Давай, на обратном пути к тебе заверну, и ты мне сразу нальешь самого лучшего». — «Заверни, генацвали, налью».

Прихожу на пляж: Аня, а рядом…молодой человек. Я под битлов стригся, а этот коротко. Залысины, такие, но симпатичный довольно, и значительно выше меня. Подхожу — Аня ему меня представляет: «Мой сосед, снимаем комнаты в одном доме».

Я сначала не понял. «Мой сосед» — это она про кого? А потом у меня кислород перекрыли. Не то что слово произнести — не выдохнуть не могу, ни вздохнуть. Молча раздеваюсь, а сердце — дын, дын, дын. Как в бочке пустой.

«Мы купаться, — говорит, как будто, так и надо Аня, берут матрас и начинается пытка. Они не просто купаются. Он ее обнимает, она целует его…

Жара, градусов, наверное, тридцать. А у меня руки с ногами холодеют. Вполне себе предобморочное состояние. А море….Ну точно, как на картине Айвазовского, что прикрывала плесень в углу нашей кухни. Приплыл, моряк… Смотрю, из воды выходят. Беру вещички и к — Гиви.

— Я пришел, генацвали

— Гамарджоба, — и наливает.

Он наливает, а меня не берет. В мозгу стучит и полная дезориентация. Куда бечь? Что делать? Один стакан, другой, третий… В какой — то момент — бум! Пробрало.

— Все, — говорю, Гиви. — До завтра, — и садами, огородами на базу. Бряк в постель и как провалился. Вечером приходят. Сначала брат, потом она. Дождался, когда Севка по нужде выйдет, подхожу:

— Может, объяснишь, что происходит?

— Он мне нравится.

— Он нравится, а я — муж.

— Да какой ты муж! Аборт устроил, родителям не велишь говорить про роспись.

— Я?!

— Ты! Ты, ты, ты. И вообще, что за жизнь с тобой у меня будет? На фиг мне учитель, я сама — учительница.

— Аня!

— Двадцать лет Аня, а жизнь не устроена.

— А этот тебе устроит.

Молчит. Стянула платье, и в комбинации, была у нее такая, полупрозрачная, на тоненьких лямочках — в койку, и к стенке лицом. А я стою. Дурак — дураком. И ничего не вижу, кроме голого ее плеча. Слышу, возвращается из клозета Севка.

— Пять дней даю. Если все-таки — он, приезжаем домой: ни я тебя не знаю, ни ты меня. Расходимся как в Африке слоны. Слышишь?!

Молчит. Ну, утром я, разумеется, снова к Гиви. То есть, вообще то на пляж. Не на тот, где любимая с лысым резвятся. На другой, но все равно через Гиви. Выпью, и к морю. День хожу на пляж через Гиви, другой… Ночью в одной комнате с Аней, которая молчит. Днем, после Гиви — на пляже. Третий день, четвертый день, пятый — молчит.

На шестой Севка решил утешить. Видит: я чумной хожу, ну и решил.

— Ты из-за лысого? Наплюй.

— Да откуда он, вообще говоря, взялся?!

— На пляже мы с ним познакомились. Москвич, только что институт иностранных языков окончил. Ну, вот тот, в который ты еще в суворовском собирался. Военный. Говорит, за границей будет работать. Вот как женится, сразу пошлют… Вов, я зря тебе, наверное, все это рассказал. Ты куда? Погоди, Вов…

А я уже не мог годить. Все всплыло. И разговор двух девчонок на подоконнике, и кадетский значок на лавке, и многообещающий однокурсник Карнецких, и то, как начальник суворовского уговаривал меня остаться… Хлопнул я у Гиви стакан, и к сладкой парочке на пляж. Пришел — купаются. И опять — обжиманцы и поцелуйчики.

— Вениамин, — говорю ( его Вениамином звали), — можно тебя на минутку.

— Да конечно, привет, Володь.

Анька чует неладное — губы поджала, но как стояла по пояс в воде, так и стоит.

— А ты знаешь, Вениамин, что Аня — моя жена?

— Как жена?

— А вот так, — и паспорт ему под нос

Он дар речи теряет. А я книжицу красную — хлоп, и через Гиви, домой. Получаса не прошло — является.

— Не порть мне жизнь.

— Нет, проблем. Продолжайте в том же духе, — а сам вещички в сумку — и

в аэропорт. Народ есть, а билетов нету. Ну, как всегда. Нет. И не надейтесь, говорят народу в порту. Я — на вокзал. Та же история. А до рейса, на который билет у меня, еще две недели. Но и я в этом дерьме живу. А что прикажете делать?! У Гиви заправлюсь и на пляж. Лежу и чувствую, крыша едет. Вдруг — французская речь. На том самом пляже, который я от безысходности продолжаю через Гиви посещать. Думаю: хоть с французами поговорю. Месье и мадам Югони. Лет сорока, зубные врачи, своя клиника.

— А вы неплохо, Володя, говорите по — французски, — делает мне комплимент мадам.

— С живыми носителями общения не хватает.

Начинаем общаться. Предлагают по городу погулять: «Мы ничего здесь не знаем, вы будете нашим Вергилием». Я тоже «здесь» не знаю ничего, но соглашаюсь, не раздумывая, и для начала мы отправляемся к ним в гостиницу: месье и мадам захотели переодеться.

Долго по городу не гуляли. В первой же кафешке зависли. Взяли по пиву, продолжаем беседу. Ничего криминального. Я в основном интересуюсь своим произношением, они тем, как живут в России студенты. Ужинали Югони в отеле, я их к дверям проводил, разворачиваюсь, а меня — под руки. Два товарища в штатском. Один мужского пола, другой женского. И, как и французы, предлагают пройтись. А я ж уже имел дело с представителями структур, и хоть весьма подшофе, понимаю, что это они и есть, и не рыпаюсь. Тем более, что у меня паспорт с собой. Товарищи данные в блокнотик переписали. Расспрашивают. Где в Сочи живу, с кем, и, главное, какова цель знакомства с иностранными гражданами. «Да в языке, — говорю, — попрактиковаться. Говорю ж — студент я. С французского отделения».

— О чем говорили?

— О нем и говорили. О языке. Ну, еще рассказывал, какой у нас институт чудесный, какие замечательные преподаватели, и с каким рвением мы гранит науки грызем.

— Ну что ж, отдыхайте.

А какой к черту отдых, если тебя со всех сторон обложили. Ну и я опять?… Правильно — к Гиви. К этим его бочонкам. Состояние он на мне сделал. Но и я ему благодарен: доживал эти две недели, не приходя в сознание. Ну, в полной анестезии.

Наконец, день отлета. А нам и лететь вместе. Ну что делать — сидим, ждем, когда объявят посадку. Рядком сидим. Севка, Анька, я. Между мною и ею с полметра, и глядим в разные стороны. Только Севка отчалил водички попить, она ко мне — скольз. Прижалась бедром и говорит: «Вов, а, может, начнем сначала? «

У меня чуть слезы не брызнули, честное слово. Никогда не ревел, а тут…Рванул в курилку и смолил до тех пор, пока не объявили посадку. Кресло у нас тоже, разумеется, рядом. Но я знал, что она у иллюминатора сядет, в салон поднялся последним, и весь полет Севка меж нами сидел. И я решил, что в город, аэропорт у нас за городом, в город поеду один. Но в порту встречают родители. Ее. На машине. И везут к себе. Говорят, пельмешков, специально к приезду нашему налепили…

Прибыли, Анька с матерью — в кухню, варить те самые пельмени, а мы с отцом ее к столу, где уже и красненькое стоит, и беленькое, и закуска… Хлопнули по рюмашке, по второй…вносят обещанное.

— Тебе с бульоном? — интересуется Анькина мать, и я понимаю, что в курсе. Ну, вот этого самого нашего штампа, и хрясть вилкой о стол:

— Не надо мне ваших пельменей, — сумку в руки, и к своим.

Неделю из дома не выходил. Родители чувствовали неладное, но в душу не лезли, и я был страшно им благодарен. Что делал? А болел. И в переносном смысле, и в прямом. Я ж еще простыть там, в Сочи, умудрился. А, может, на нервной почве. Короче, температура, сопли, горло заложено. И болезни тоже — большое мерси, потому что лежал без чувств, и без мыслей. А полегчало Батона вспомнил. Ну, вот это его: клин клином. Решил найти бабу, что, собственно, меня и подняло на ноги. То есть и мама, конечно, которая настаивала, чтоб я все — же сходил в поликлинику. Мама плохого не посоветует. Заглядываю в окошко регистратуры: ба, Таня Шидловская. Девочка, за которой я в школе сидел. Вот ее парта, а следом моя. С первого по третий включительно. Нет, Танюша, конечно же повзрослела. Косы, толстенной, по круглую попу, у нее к тому времени уже не было. Но волосы на висках кучерявились, как в детстве. И глаза не стали меньше ничуть. Так что узнал я ее мгновенно. И она меня. И как то зажглась вся и — нырк ко мне из — за перегородки. Росточка маленького. Но ножки пряменькие.

— Чем, — думаю, — не клин. И после традиционного « а помнишь?» прямым практически текстом ей говорю: «Не желаете пройтиться, там, где мельница крутится»? И начинаем мы с ней по «кинам» ходить. По концертам, по «кинам». И возвращаемся как — то с очередного культпохода автобусом, воркуем, а позади два парня датых, и комментируют. Скабрезно так. И один в затылок хрипит: «Натрахались?»

Порываюсь встать, она не пускает. А этот не унимаются. Вскочил, и, как в суворовском учили, удар — в скулу и тут же — в висок. Автобус замер, а я Таню за руку и к водителю. Говорю: «Парень, открывай». Идем пешком, рынок прошли, проспект. Она в маленькой такой двухэтажке жила: «Может, зайдешь? Родители на курорте, так что дома никого. Ну, может, Ольга, сестренка старшая, вернулась. У нас и выпить найдется». А меня потрясывает, и выпить — самое то. Ну и разведку, если удастся, провести боем. Не насобачился я еще сразу в койку девок заваливать. Да и не на панели Таню нашел, в регистратуре.

— А че не выпить? Выпить можно. Нужно даже, я бы сказал.

Ольга, действительно, дома была. А родителей, действительно, не было. Хлопнул стакан, огляделся: две комнаты.

— Предки, когда возвращаются? Через две недели? Ну, тогда до завтра, Танюш?

Назавтра выхожу из подъезда — Аня.

— Володь, мне в Москву надо срочно, а с билетами сам знаешь как. Да и денег нет. Устрой.

Москва — это лысый. Это я понимаю. Понимаю, и ливер у меня начинает трястись. Но если парень — кадет, это надолго.

— Ну, хорошо, — говорю и веду ее к Сафарову ( он еще работал), сажаю в поезд и понимаю, что сегодня точно не получится с Таней. Ну не получится! Звоню в регистратуру, начинаю отмазываться. Она: «А завтра? Оля работает в ночь». Вот в это самое завтра все и случилось. Все, что обычно случается у парня с девушкой, когда они остаются одни. Но, черт (!), я опять думал об Ане. И до, и после, и во время. Таня, впрочем, была умелой, и ночами мы делали с ней любовь, а днем (она отгулы взяла) мотались по городу. Сашка Кузьмин к нам присоединился. И подружка Тани Наташка. Как-то вчетвером в двушку, свободную от родителей, заваливали. Выпили на кухонке, посидели. Танюша пластинку поставила. Сальватора Адамо. Я под Адамо ее и увел в комнату. Сашка Наташку — в другую. Выхожу за спичками. Слышу, Сашкин баритон: «Наташа, дорогая, я тебя никому не отдам». Думаю: врет, подлец, но как красиво. Когда занятия в институте начались, я эту формулировку Сашкину в курилке гласности предал — народ на вооружение взял. Добавил цвету, и девушек уговаривал. «Ты нежная и удивительная, — шептал в очередное ушко, — лучше всех на свете, я тебя никому не отдам». Уж не знаю, чем там у Саши с Наташей кончилось, но мужики говорили: работает. Я Тане ничего не обещал. Как, впрочем, и она мне. Секс без обязательств. Меня это очень устраивало, и, обнимая Таню, все реже думал об Ане, а если и думал, то знаете о чем? Ну, вот она приедет. И мы пересечемся. А пересечемся неминуемо. Живем в одном дворе, в одном институте учимся, наконец, один штамп у обоих в паспортах, и с ним надо же что-то делать. Пересечемся, и каково будет мне? Опять станет штормить. Или теория Батона сработает? Не сработала. Приехала Аня, и пошла новая серия садо-мазохисткой драмы. Что — то у ней там не срослось, видно, в столице. И она начала искать встреч со мною. Прежде, помню, как ни зайду к ней: дома нету. Ну, и, соответственно, во дворе. Ищешь ее вечно, или ждешь. Да и в институте ходили разными коридорами. А тут сталкиваемся по нескольку раз на дню. И я понимаю, что клин как торчал, так и торчит. Посмотрит она на меня этими своими гляделками, и хожу как чумной. Но разговоров не разговариваем. Привет-привет. Однако 22 сентября приближается. День, в который мы условились ножки у римской пятерочки раздвигать. И, помню, иду я от Тани. Часов в одиннадцать что ли? Поздно, короче — сидит, одна, что совсем уж не характерно, сидит в нашей беседке.

— Володя, можно тебя?

— Кадет, стоять! — говорю себе, но ноги не слушаются.

— Даже и не присядешь?

Присел. Уткнулась в плечо, и будто плотину прорвало.

— Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, — захлебывается слезами. — А ты послал ребенка нашего убивать. И в Сочи я тебе мстила. Я разозлить тебя хотела, понимаешь? Чтобы ты тоже помучился. Разозлить. И тебе специально сказала, что еду. В Москву. Ну, ударь меня, ударь, если хочешь, не бросай только….

— Что ты со мной делаешь, Анька! — и целую мокрое это ее лицо, целую…

Короче, сдался опять. Раздвинули мы пятерочке ножки, и к родителям: так, мол, и так — супруги. Ее — как будто б заранее знали. Моя мать — за сердце. Отец валерьянке накапал: «Ну что уж теперь — то переживать », и в ближайшее же воскресенье сели за свадебный стол. Купили в «Салоне новобрачных» за взятку платье с фатой, мне галстук, и стали вместе жить. Жили у наших. Сестра в Тамбове, муж у нее из Тамбова, брат служил, так что вторая комната — в нашем распоряжении. Та, где стоял вот этот вот стол на львиных лапах. Счастливой легальную часть нашего брака я б не назвал и с большой натяжкой. Малейший повод и схватка. А то и вовсе без повода. И все по той же схеме: ты кто такой, а ты кто такая. Но не было ночи, которая бы нас не примирила.

Родители переживали (все ж на глазах), но не встревали. До тех самых пор, пока отцу не попалось письмо.

Голову даю на отсечение — он не рылся в ее учебниках. Возможно, она в кухне оставила, а батя решил положить в секретер, ну конвертик и выпал. Писали на адрес родителей Ани. Ей, Ане. Вениамин. И не в августе. И даже не в сентябре. Буквально, на днях, а приближалось новое лето.

— Володь, тут какое то письмо странное…

Он ее называл зайчиком. Она его — ежиком. Он так и говорил о себе — твой ежик.

Ну и беда мне с этой Нинкою, она живет со всей Ордынкою! — наяривал кто-то за окном под гитару.

— Вы рылись в моих вещах?! Может, меня обыщите?! — кричала в лицо моему отцу моя любимая. Мне захотелось ее ударить. Ударить женщину. Впервые в жизни. Вышел в ванную и сунул голову под ледяную струю. Запахло валерьянкой, хлопнула входная дверь, хрустальные бусины люстры отозвались нежным звоном… Короче, все вернулось на круги своя. Она — у своих родителей, я — у своих. На этот раз меня не Таня спасала — Болгария.

Если вы думаете, что в сочинской поездке были одни только минусы, то бросьте так думать. Были и плюсы. Точнее — плюс. Большая часть денег, которые я заработал путями праведными и неправедными на жд, осталась нетронутой. И на этот раз я решил выбивать клин не клином, а воплощением своей давнишней и пылкой мечты. Решил в Париж рвануть. Удивлены? А мне почему — то казалось, что препятствий нет никаких. У нас же «Спутник» был. Бюро молодежного международного туризма. Ну, я и двинул в этот самый «Спутник», который был структурой обкома ВЛКСМ и которым руководил некто Аверьянов. « Так, мол, и так, — говорю Аверьянову, — являюсь президентом клуба интернациональной дружбы пединститута, и желаю проверить дружбу на прочность, посетив страну изучаемого с тщанием языка. Проверить уровень приобретенных знаний и навыков в общении с непосредственными носителями, а также…».

— И какой язык мы изучаем? — прервал мой пылкий монолог главный по молодежному туризму.

— Французский

— Ну, брат, замахнулся. Ты сначала на соцлагере прочность проверь. А мы тебя в этой проверке проверим. Сможешь без потерь для репутации страны победившего социализма ее на чужбине представлять или не сможешь. Порядок такой. Мы сейчас как раз группу формируем в Болгарию. Политехники едут, строители, присоединяйся.

Общеизвестно: курица не птица — Болгария не заграница. Но спорить с порядком себе дороже. В данном конкретном случае.

— Соцлагерь, так соцлагерь.

— Ну и ладненько.

И рассказывает, что я должен сделать, чтобы, значит, присоединиться; какие анкеты заполнить, в каких инстанциях добро получить.

Добро получал в трех инстанциях. Сначала комитет комсомола мне характеристику дал. Потом в райкоме комсомола ее утвердили. Потом в парткоме и 1 отделе вуза, потом в обкоме, а потом в КГБ. Или наоборот: сначала в КГБ, а потом в обкоме. Не помню точно. А что касается анкеты…

— Будешь заполнять, — говорил отец, — обязательно в конце припиши: « ни я, ни моя семья, ни родственники моих родителей на аккупированной территории не находились и не проживали». Я совету бати внял, но, помню, возмущался, когда приписку эту в присутственном месте делал. « А кто, черт возьми, — возмущался я, — позволил аккупировать эти территории?! Те, кто бедствовали на них?!»

Возмущался, конечно, внутренне. Но сильно. Повозмущавшись, рванул в столицу. За год поизносился, и не хотелось ударить в грязь лицом перед болгарскими товарищами. Перед прекрасной половиной болгарских товарищей, главным образом. Наши опять колымили на жд в крашенных анилином рубашках, и, подбросили, естественно до Москвы. Остановился я у Геши, но, сколько я не сулил продавцам сверху, купить мне не удалось решительным образом ничего.

— В Ригу тебе надо, — сделал вывод друган и проводил на Рижский вокзал.

— Ночь — туда, ночь обратно. Там уж точно оденешься, — кричал вслед уходящему поезду.

Ночь я провел наедине с женщиной. Соседка по купе оказалась учительницей из Риги. То есть вообще — то русская. Из Костромы, что ли. Но вышла замуж за латыша, и к которому и возвращалась. Провела отпуск у матери, и — назад. Слово за слово, на политику вырулили. Про сожженный напалмом Вьетнам, про студенческие бунты в Париже коротко поговорили и перекинулись на Хрущева. Точнее накинулись. Хрущева тогда не ругал только ленивый, хотя уже четыре года как его сместили. Мы с попутчицей ругали за кукурузу. Я рассказал про то, что видел у деда Павла в деревне. Про чахоточные ростки «царицы полей» на полях, где до того белел лен, колосились рожь и овес. И, и про то, как в 64-м мать будила нас ночью, и мы шли к булочной занимать очередь за хлебом.

— А у нас, — подхватила «рижанка» с воодушевлением, — в маразме этом дошли до того, что корабельные сосны начали выкорчевывать и чуть ли не среди дюн сажать эту самую кукурузу.

Партии в целом тоже досталось — лезет, де, во все щели общественной и, что самое мерзкое, личной жизни. Короче, вполне себе антисоветские разговорчики, но даже мысли не возникало, что именно Хрущеву обязаны этой своей раскрепощенностью.

В Москве стояла жара страшная. Рига встретила ледяной ветрюгой. С Балтики дуло. А я по московской погоде одет — сорочка с короткими рукавами, и ни куртки, ни пиджака, ни свитера. Вижу навстречу идет грузин и так жалостливо на меня смотрит, как я «дуба даю». И, вдруг произосит как заговорщик:

— Слюшай, свитер хочешь?

— Очень хочу. Но импортный.

— Импортный, импортный, — и — в сторону жилых домов. Я — за ним. Смотрю, знак кому-то подает. А у меня в кармане 400 рэ. Сумасшедшая по тем временам сумма, большая часть которой не мне принадлежит, а товарищам, что, как и я, поизносились за год упорной учебы. Да, и еще билет на обратный путь. Но смотрю, женщина на знак среагировала. Ну, думаю, раскидаю. И дальше за этим, в кепке. Я — за ним, а за мною женщина. Входим во двор. Входим в подьезд. Никого. Я спиной к лестнице встал, ну чтобы было, в случае чего, куда отходить и ногой отбиваться. А он даме своей: «Покажи». Та — под юбку, и свитер вытаскивает. Может, и бывают страшнее, но я не видал. Сигнального цвета полосы на груди, сам черный и такой грубой шерсти, что как репей колет.

— Но я хотел импортный.

— Импортный, импортный. Наш, грузинский.

— Сколько? — спрашиваю для приличия

— Тебе — тридцать пять.

— Нет, спасибо.

— Тридцать!

— Нет.

— Слюшай, двадцать пять, да?! — кричит спекулянт, но я уже практически во дворе, и только выхожу обратно на вокзальную площадь — еще один. И тоже — усы, аэродром.

— Слюшай, свитер надо?

— Импортный?

— Импортный, импортный!

— Ваш грузинский?

— Наш, грузинский.

— Нэт, нэ надо, — и к универмагу бегом.

Сморю — свитерки. Полушерстяные, но вполне пригожие.

— Девушка, — обращаюсь к блондинке в форменном халатике. Молчит. Повернулась поджарым задом ко мне и чего — то на стенке пустой изучает.

— Девушка, будьте любезны — ноль внимания.

— Так подойдете вы ко мне или нет?

— Не понимай, — не поворачивая головы, снисходит героиня"Лачплесиса"

— Ну, тогда я иду к директору

Только подошел к кабинету с табличкой «Администрация», оттуда — дама и на чистом русском языке интересуется: « Вам что, молодой человек». — «Да, вот, — говорю, — свитер хотел приобрести, а ваша сотрудница никак на меня не реагирует».

— Минуточку, — и чего — то на латышском продавщице моей неразговорчивой. Та огрызаться, но свитер, в конце — концов я заполучил. И вообще приоделся. Даже белые штаны типа джинсов у меня появились. Местного, рижского производства, но для Болгарии, полагал я, сойдет. Полагал, не опозорю могучую нашу Родину, а уж в родном городе я в штанах этих и вовсе первым парнем буду.

В августе. В Болгарию я должен был ехать в августе. А шел, 68-й. 1968 год — год не только «Красного Парижа», но и «Пражской весны». 19 августа мы были в Москве.

Мы это группа из 30 человек, в том числе девушки. Девушки были прекрасны, и их было много. Что меня, скажу честно, порадовало. Зигзаги моей первой любви и семейной жизни привели, наконец, меня к мысли, вот в том рижском поезде и привели, что жить надо с Любовью, Надеждой и Верой…Короче, кто свободен в данное время. И еще на перроне родного города начал присматриваться к попутчицам на предмет вероятного адюльтера. Нет, я конечно же знал ( отдельное спасибо товарищу Аверьянову), что есть среди нас особой зоркости человек, на которого возложена священная обязанность довести по возвращению до соответствующих органов, кто и как себя в поездочке вел. Но пригляделся: почти все вели себя приблизительно так же как я. Хотя были среди нас и комсорги групп и даже курсов. Но и комсорги оглядывали контингент на предмет установления теплых и дружественных отношений с лицами противоположного пола. Да и своих же кадрить собирались — не иностранцев каких — нибудь. Ну я на стукача и забил. И продолжил инспекцию кадров. И тут же зацепился глазом за студентку политеха по имени Эльвира. Ну и как-то сразу у нас сложилась компания. Я, Эльвира, и двое ее однокурсников — Танечка и Сергей. Компания теплая, но непростой, как выяснилось ближе к Москве, конфигурации. Серега хотел Таню, Таня — меня, я — Эльвиру. А Эльвира… На тот момент мне казалось, что проблем не будет и мы чудненько проведем болгарский месяц. Целоваться начали в первый же вечер, и страсти в поцелуях этих было столько, что если бы не очень комфортные в этом смысле дорожные условия, срослось бы в первую ночь. Ну, я так думал. Ограничились поцелуями. А утром всей четверкой пошли по Москве гулять. И гуляли до вечера, состав на Запад отходил ближе к полуночи. Ну, естественно — Красная площадь, и как — то вдруг попадаем на Кузнецкий мост, а там — народу… Народ за оцеплением пареньков в штатском и поголовно с флажками — нашими и чехословацкими. И все орут: ура! И: да здравствует советско-чехословацкая дружба! А по Кузнецкому в это время к Кремлю — кортеж. А на календаре, напоминаю, 19 августа 1968 года.

Уж не знаю, кого они выманили. Дубчека, как сейчас думаю. Но тогда мы почти ничего не знали об этой истории. И потом долго еще пребывали в полной уверенности, что в данном случае правительство и партия поступают резонно. «Варшавский договор» не ввел бы войска Чехословакию — ввело бы НАТО. Короче, в этом вопросе народ и партия были едины. Ну, вот такой вот темный народ как мы — студенты из закрытого наглухо города. «Голоса»? А мы их чистосердечно считали вражескими. Да и мало чего можно было понять в «голосах» этих из-за наших глушилок.

Позже, много позже, приятели, что после Суворовского окончили Рязанское десантное училище, и в Белоруссии службу несли, рассказывали, что за месяц до ввода войск каждый божий день при полной амуниции сидели в самолетах. Отсидят восемь часов, следующая группа садится. То есть обстановочка еще та была. Но мы пребывали в счастливом неведении и, накричавшись, набродились, сели на Киевском в купе поезда теперь уже международного класса. И опять у нас, конечно, веселье. И не только у нас. Весь вагон, а мы почти весь занимали, шумит. Там же ресторан, в поезде. А мы еще с собою затарились. И пыль, конечно, столбом. А были среди нас две обкомовки. Из обкома ВЛКСМ. Вера и Люба. Вера — чином повыше, Люба — в помощницах. Красоты, кстати, божественной. И при этом баскетбольного роста. Метр восемьдесят, не меньше. Так вот, они все к порядку нас призывали. Особенно Вера — не женщина, а кодекс строителя коммунизма. Но и у нее получалось не очень. Она — за дверь, мы бутылку — на стол. В конце — концов утомились надзиралки обкомовские по купе бегать — отстали, и веселье шло вплоть до Болгарских границ. На границе встретил нас переводчик Иосиф, и автобусом препроводил в Софию. Ну, естественно, экскурсии по городу, но мы еще в поезде решили компашкой нашей всей оторваться — ну вот уже где сидели нотации, что должен комсомолец, а чего он не должен. Она, эта Вера, даже болгарским мальчишкам умудрялась замечания делать.

Пацаны натянули веревку и бросали через нее башмак. Подошла и на чистом русском языке начала парням рассказывать, почему это плохо тапочки через веревку кидать. Они стоят, глазами хлопают — не понимают не фига. А она — свое. Ну, еле оттащили. Короче, грех было не отколоться. Ну, мы и откололись. И не только нашим купе, а большой довольно таки группой завалились в кафешку. Подвальчик, в старинном духе, вино — копейки, стотинки по-болгарски, и, мы, конечно, набрались (нас же никто не пас), а набравшись пустились в пляс (там живая музыка была — вокально-инструментальный ансамбль, и аккордионист еще ходил между столиков). Пляски были дикие совершенно, а у нас с Эльвирой практически публичный секс. «Ну, — думаю, сбылась мечта идиота. Только бы мне ее до отеля не потерять. А уж там где-нибудь…»

Но комсомолки наши крепко стоят на страже последних рубежей. Она на мне всю дорогу буквально висит, и губ от моих не отрывает, но до комнаты доходим, дверью — хлоп! Ну, «что ты, ляжешь будешь делать», как говорил мой командир! Мне б, дураку, на Таню перекинуться — девчонка глаз с меня не сводит, а я не могу. Вроде как обязанным себя Эльвире считаю. Слова ведь говорил, про то, какая она удивительная и как я ее никому не отдам. «Не уходи, еще не спето столько песен» — ору под дверью. Молчит. Нет, думаю, добью. Три ж недели еще впереди.

Едем в Бургас. Это прямо на берегу Черного моря. Бальнеогрязевой курорт.

Расселяют в международном лагере. В таких бунгало со стеклянным фасадом на 4-6 человек. Приглашают обедать. А на календаре — уже 21 августа. Ну и входим, гутаря по-своему, мы в ресторан, а зал замирает. Бросили есть — все вниманье на нас. «Че это они? — спрашиваю у Иосифа, переводчика нашего.

— А вы разве не знаете? Советские войска ввели в Чехословакию.

— А че там случилось?

— Народ восстал, а ваши его танками.

Так и сказал « а ваши его танками». Хотя сам к нам очень хорошо относился. И вообще, как мне показалось тогда, болгары русских любили искренне. Нас на завод возили — выпускал всякие лимонады, так главный инженер меня в гости пригласил. Мы с ним пили кислое вино до опупения и иначе, как братушкой, он меня не называл. Нет, любили. Любили! Но и было за что. Помню, стою на Шипке, и, думаю: «Елы-палы. Сколько наших тут полегло! Ну, тут, ладно: от ига османского братьев — славян освобождали. А к чехам чего поперлись? Социалистический порядок танками восстанавливать? Да наладили бы в своей стране жизнь, чтоб и прилавки полны, и с жильем никаких проблем, да никого даже и убеждать в преимуществах социализма не нужно было. Всем миром бы в соцлагерь ломились».

Вот такие примерно мысли роились в моей голове на Шипкинском перевале, но молодость брала свое, и на обратном пути я уже не столько об общем думал, сколько о личном.

Что касается распорядка, то он у нас в основном был такой: с утра — пляж, вечером — бар. Две левы, и опять — вино, опять — музыка, Эльвира — в экстазе и целует взасос. Вся шея моя и грудь в синяках. Но дальше никак. Млеет долго на этой вот самой шее, а потом дверью хлоп — перед самым носом. Ну и в этот раз — хлоп! Пришел, лег, злюсь:сколько же можно порожняка гонять! И только засыпать — Вериго вваливается. Сосед по бунгало. Тоже из политеха парень. Смешная фамилия, но красавец редкий. Одним только носом — выдающихся размеров, с горбинкой, можно любоваться часами. Но главной Вериго достопримечательностью был все же не нос, а торс. И вообще фигура. Мастер спорта по велосипедному спорту рост этот Вериго имел 190, и такие формы, что когда шел по пляжу, девушки ум теряли, и он, я думаю, никого не обижал. И вот заходит

— Вов, спишь?

— Сплю

— Слушай, погуляй, а я Любу тут быстренько…

Люба — это вторая из обкомовской парочки, что пеклась о всеобщей нравственности. Ну, та, что красотка и под метр восемьдесят. А уже даже не ночь, а ранее утро. Часа четыре, наверное.

— Знаешь, — говорю, — спать хочу, мочи нет. Убеди ее, что я пьяный вумат, и делайте свое черное дело.

— О'кей, — и за Любой.

И я вам скажу так: с моей стороны это была даже не ошибка, это было преступление. Против самого же себя. Я, вроде бы, стал дремать — столько выпито и пережито, но входят. И поначалу ведут себя тихо, а потом так разошлись, что мама, дорогая.

А я повернуться не могу — боюсь спугнуть. Ну и лежу как мертвый, рука затекла, нога… А там у них еще что-то упало, или они оба упали, и эти стоны…Мука страшная, и

и конца ей не видно. «Ну, — говорю себе, — держись кадет».

Короче, оформил он ее по полной программе, пошел провожать, а я думаю:все, больше подобных экспериментов проводить над собой не буду.

Проснулся после обеда, и на пляж. Ближе к вечеру в бар собираемся — прибегает парнишка из соседнего бунгало: чехи наших камнями закидывают. А в лагере не одна группа из Советского Союза — несколько. И чешских несколько. И чешские ходят с флагами. У рядовых ребят — маленькие, у руководителей — большие. Ходили с флагами, но в конфликты не вступали. Пройдут мимо и все. А тут взяли в руки булыжник. Мы, было, рванули…»Стоять!» — орет Вера, наш комсомольский вожак, руки раскинула и телом своим роскошным дорогу перегораживает.

–Милиция разберется. А вас я не пущу. И в кафе не пойдете. Есть эстрада летняя — вот там и танцуйте.

И тут ей в пояс надо поклониться, этой нашей Вере, потому что война бы нешуточная разгорелась. А так ребята из политеха взяли свои инструменты, мы ведь не с пустыми руками к братушкам ехали, а с культурной программой, и весь вечер лабали джаз, а мы танцевали со своими девушками, и постепенно весь лагерь стянулся к нам. Все пришли, кроме чехов, с которыми, Надя была права, болгарские органы поработали, и больше уже инцидентов подобного этому не было. Мир и гармония воцарились окрест, одно печалило: пьеса близиться к финалу, а хэппи — энда нет — одни синяки на груди и шее.И главное мани уже на исходе: я ж ее, Эльвиру эту, каждый вечер угощал.

— Как бы, — говорю Иосифу, — часы загнать. Поиздержался я с нашими девушками. Часы практически новые. «Полет» Экспортная модель.

Он меня в деревню, к часовщику. Пожилой такой мужчина, приветливый. 10 левов дал. А бутылка сухого 0,75 — 80 стотенов. То есть гудели мы до последнего дня, и, в поезде международного класса продолжили, но дальше танцев — обжиманцев дело у нас с Эльвирой так и не продвинулось. И это конечно сильно подпортило впечатление от поездки, а тут еще в столице нашей Родины со мной случился конфуз.

Приехали мы на Киевский, уезжать должны были с Казанского, и от вокзала к вокзалу нас экскурсионный автобус вез. А я чего — то съел в ресторане. Ну, вот случается и в транспорте международного класса недоброкачественная пища. Съел, и утром чувствую — хреново моему животу. Побежал в туалет — глухо. А автобусы уже копытами бьют. Ну что делать — влез в автобус этот. Сижу, и чувствую: процесс пошел нешуточный. А еще как нарочно вырядился. Я там мокасины купил, в Болгарии. И блайзер.Шикарный — пуговицы в два ряда. Потом к нему герб Парижа пришил, и все умирали от зависти. Но тогда он у меня еще без эмблемы был. Но все равно красивый. И вот я в этом во всем, и полкилометра не проехали, покрываюсь холодным потом.. И тоненьким таким голоском говорю: «Остановите автобус, ребята — тошнит». Ребята радостно: «Да, блюй в пакет».

— Остановите, — ору. — Заразы!

Остановили. Посреди Москвы. Куда бежать? Кому сдаваться? Смотрю — арка. Ныряю. Двор довольно большой, Скорая в центре, выходят врачи. Подбегаю: «Люди, где тут сортир?» — «Да не местные мы, за больным приехали» — и в подъезд. Я за ними. Они — в лифт, а я… Ну что делать? Сел под лестницей. Народ наверху топает. Стыд и срам. Сделал дело и медленно — медленно от подъезда. Шагов через десять чую — надо бежать назад. И опять: стыд, срам. И вот как челнок: туда-сюда. Протерпел, наконец, до дороги. Ловлю такси, жмем — на Казанский. А вокзал этот я как пять своих пальцев знаю. И мчусь не вниз в туалет, где очереди змеей, а в тот, что у воинских касс, солдатский. Там, обычно, свободно. Добежал, сел, посидел и в медпункт. Врачом — мужик. «Так и так, — говорю. — Съел что-то не то в ресторане». Он в кружке пол — литровой марганец размешал — пей. Я залпом, и в воинский зал к солдатскому туалету. Раза четыре, наверное, сбегал еще. Смотрю: успокаивается.

Звоню Куприну: «Геша, сижу на вокзале возле туалета — оторваться не могу». Он: «Мы тебя выручим». Приваливают человек пять бывших кадетов — коньяк, сухарики…. Рюмашка, другая, третья, проблемы как не было. Я даже настолько осмелел, что мы за пределы Казанского вышли и продолжили пиршество в ресторане, ну и в поезд меня, скажу честно, вносили. Проспался, выхожу поутру на родном перроне, а там… Кто бы вы думали? Правильно — Аня.

— Ты откуда?

— Из Болгарии.

— А ты куда?

— На дачу. Яблок набрать.

Дача у них действительно, вдоль железнодорожной ветки. Остановки две на электричке от города. И я смотрю на нее, загорелую, в коротеньком сарафанчике, и понимаю: хочу. Мочи нет. И прямо в этом своем блейзере и макасинах в электричку, рядом сажусь, и мы даже до избушки не доходим, а падаем под первой же яблоней.

Много ли нужно мужчине для счастья? Тем более после месяца воздержания. Лежу счастливый, а она, как ни в чем ни бывало, и не беря во внимание мои синяки:

— Я квартиру нам нашла. С родителями жить невозможно, ну согласись.

— На какие бобы?

— Моя учительница… Ну, Серафима Михайловна, помнишь? Уезжает с мужем на Байконур, а у них трешка. Почти у самой Волги, представляешь? Так вот, никаких денег они с нас брать не будут. Ну, только за свет и коммунальщикам платить.

И, вы не поверите, но мы опять стали жить вместе. Квартира отличная, в элитном районе. Пустая только. Но она чего — то из дома приволокла, я подсуетился и достал две раскладушки. Ой, как сокурсники радовались! И ее, и мои. Все вечера у нас. Палас нам мама моя дала, вот мы на паласе и принимали гостей. Тогда вообще это было модно — «застолье» на полу. Сокурсникам радостно. Ну и нам вроде ничего. Но этажом выше жил некто Роман. Жену его звали Виолетта, и был у Романа этого еще дружок неженатый по имени Вадик, сын профессора политеха, и сам — кандидат наук и владелец волги 21-й модели. Ну, страшная по тем временам крутизна. Рома тоже был кандидатом. И тоже из политехнического. И вообще личность известная. Комиссар стройотряда, принимавшего участие в возведении ВАЗа. И при этом оба, ну чуть старше нас. Ну и моя с ними знакомится. Сначала с Виолеттой, потом с Ромой, а после и с Вадиком. И я только и слышу: Вадик да Рома. Рома да Вадик. А потом мы начинаем вместе праздники отмечать. И вот как-то пьем, то ли за Октябрьскую, то ли за Первомай, и выхожу я за чем то на кухню, а там… Там моя ненаглядная с Вадимчиком. И так это он ее хорошо прижал, и видно, что и она не против. Твою мать, да сколько же это может продолжаться!

–Ань, — говорю, — когда компания эта отчалила, — че ты делаешь, а?!

Губы поджала — молчит. Хлопнул я водки стакан, запил сырым куриным яйцом — тогда еще сальмонеллеза не боялись. «Все, — говорю, — дорогая, разводимся», — и — к Таньке. К регистраторше этой моей. А через неделю мы с Аней подаем заявление, и разводят нас быстренько. Быстренько — делить то нечего: ни детей, ни плетей. Но заноза в сердце торчит. И я, чтоб от себя убежать, кроме Таньки еще с одной замутился. Потом и вовсе девочки пошли косяком. И вот как то проводил очередную, транспорт жду. А мороз страшенный. Стою, ежусь, ну и думаю, надо бы к Ромке зайти. Ромка этот Виолетткин кавказцем по отцовской линии был и собирал холодное оружие. А я ему как — то про саблю немецкого морского офицера брякнул — отец с фронта привез. Он пристал — покажи. Шикарная вещь, такой лев слоновой кости на рукоятке. Ну я и принес. И так она, эта сабля, за нашими с Аней разборками и у него и осталась. Ну и думаю: надо б забрать. Гляжу, а по другой стороне бывшая моя под ручку с Виолеттой чешет. Запеленговали меня, и через дорогу: цок, цок, цок.

— Ой, Вов, привет!

Смотрю, а у моей красавицы вот такой вот фингал. Красавица рыдать, а Виолетта рассказывает: собрались они в ресторан. Ромка, Виолетта, моя и Вадик. Вадим задержался, а мою, на беду, какой-то танцевать пригласил. Ну и когда Вадим, в залу вошедши, танец сей обнаружил, то поступил так, как многие мужчины на самом деле и поступают: размахнулся и слова, не говоря, Анне в торец.

Виолетта рассказывает, а меня, вы не поверите, смех разбирает. Я в воротник уткнулся, ну чтоб не заметили. И, видимо, не заметили, потому что Анна сквозь эти сопли свои и слезы вдруг говорит:

— Ты не проводишь меня? Мне так плохо!

— Нет, ты знаешь, устал, как не знаю кто. Жрать охота, спать охота…, — и в автобус, который как раз проходил. Прыгнул, и эдак мне стало легко. Воткнуть перо, полетел бы, наверное.

Да, а саблю тот хмырь так и не вернул. Они в Москву подались, Ромка с Виолеттою. Ну и с саблей моей.