Шёпот стрекоз (сборник)

Владимир Янсюкевич, 2015

Персонажи представленных в этом сборнике рассказов различаются и по возрасту и по психотипу. Однако объединяет их внутреннее стремление к самоутверждению, у каждого своя правда, своя надежда и свой путь к ней, свой «шёпот стрекоз».

Шёпот стрекоз

1

Будущий дизайнер Ольга Удальцова готовилась к сдаче дипломного проекта. До защиты оставалось полтора месяца, а у неё, как говорится, и конь не валялся. Ольгин руководитель, он же директор Художественного училища, где училась Удальцова, Сергей Петрович Аполлонский, поторапливал свою подопечную, стыдил за медлительность, даже уговаривал. Кому другому в этом случае грозило бы исключение, а тут — вот ведь какая штука! — ждут, надеются. На самом деле всё объяснялось очень просто — Аполлонский верил в искромётный Ольгин талант и понимал, что так уж она устроена: тянет-тянет, а потом возьмёт и выдаст такое, что у всех лютая зависть заиграет в крови. Может, к этому примешивалось ещё что-то, сугубо личное, кто знает…

Ольгина медлительность давно перешла все границы. Она сама отчётливо понимала это и мучилась. Ей самой хотелось поскорее разделаться с этим несчастным дипломом. Она постоянно ощущала невыносимую тяжесть в организме. Словно там сидела какая-то злюка и давила поочерёдно то на сердце, то на печень, то на желудок. Она почти не ела, мало спала. Что будет дальше — никто не знал. Дизайнеров за последние десять лет расплодилось больше, чем Ивановых в России. Среди дизайнеров назревала безработица.

Каждый день на Ольгу накатывал энтузиазм, и она лихорадочно хваталась за карандаш или садилась за компьютер. А часа через два превращалась в испорченную надувную игрушку, из которой постепенно выходил воздух. Руки опускались, к горлу подступала зевота, начинала болеть голова и какая-то необоримая тоска наползала на сердце.

Она перебрала массу всевозможных тем, которые были по-своему интересны и могли бы принести автору популярность. Но, что поделать, ни к одному из них не лежала её душа. Всё казалось надуманным, вымученным или, что ещё хуже, претенциозным и пошлым. Словом, не стоящим внимания настоящего художника. А ведь Ольга считала себя именно художником — так ей подсказывала интуиция.

Аполлонский то сердился, недоумённо пожимая плечами, то сокрушённо качал головой, восклицая: «Ты слишком придирчива к себе, Удальцова! Решись, наконец, на что-нибудь! А там видно будет. У тебя всё впереди, а сейчас главное — диплом! Пойми, никто не ждёт от тебя шедевра, только профессионализм!» Как ни странно, последний довод задевал Ольгу больше всего. Она замахивалась именно на шедевр, её творческое самолюбие требовало совершенства.

Поначалу Ольга паниковала, а потом махнула на всё рукой и забылась в океане равнодушия. А за месяц до назначенного срока, сославшись на семейные обстоятельства, объявила, что и вовсе отказывается от диплома. По крайней мере, в этом году.

Семейные обстоятельства не были выдумкой. В свои двадцать два года Ольга успела выскочить замуж, родить ребёнка, развестись и вновь вскочить в родительское гнездо, которое к тому времени тоже было на грани разорения. И оно разорилось. Ольгина мать, давно готовая к этому, особенно не переживала. Или не показывала вида.

Параллельно семейным передрягам Ольга училась на дизайнера — мама посоветовала — денежно и престижно. Ради такого случая она даже пошла на жертву: возложив финансирование учёбы на плечи бывшего мужа, оставила небезынтересную работу на телевидении и стала терпеливо ухаживать за внучкой. И потому неожиданный отказ дочери от диплома не только огорчил её, но и оскорбил.

— Оля, ты меня убиваешь! — сказала мама, хватаясь за сердце.

— Мама, не дёргайся. Всё под контролем, — иронизировала дочь.

— Что значит, «не дергайся»?! Ты с кем разговариваешь?!

— А что я такого сказала?.. Ну, прости. Просто я не знаю, что делать. У меня ничего не получается. У меня нет подходящей темы. Я — бездарь, наконец!

Мама сделала круглые глаза и пошла в наступление.

— Вот так новости! Как это может быть?! Ты же ведь не шалберничала все эти четыре года! И вдруг… нет темы! Фантастика! У тебя были такие чудесные курсовые! Особенно мне нравилось оформление летнего кафе на морском берегу. Там всё у тебя пело, сверкало! А какие ты сочинила витражи, с ума сойти! Да если б такое кафе построили на самом деле, я б туда каждый день ходила! Да нет! Я просто не выходила бы оттуда! Сидела бы целый день в сказке! И вот тебе, здрасьте, приехали! У неё, видите ли, нет подходящей темы! Чушь! Лентяйка! — мать повысила голос, в ней закипало раздражение. — Скажи мне, а для чего я бросила работу?! Для чего я поперёк своим желаниям сидела с твоим ребёнком?! Нет, я буду «дёргаться», пока ты не устроишь свою судьбу!

— Мама…

— И слушать не хочу! Сдавай диплом и ищи работу по специальности!

— Начинается, — простонала Ольга.

— Что начинается?!

— А к чему этот разнос? Сколько можно перемалывать одно и тоже! Надоело!

— Оля! А мне надоели твои выкрутасы! Это что же получается, вся учёба — коту под хвост?!

У Ольги вмиг повлажнели глаза. Мама тут же переменила тактику. Она подошла к дочери, обняла за плечи.

— Да что с тобой, милая? Ты думаешь, я не вижу? По ночам не спишь, смотришь в окно…

Ольга резко отстранилась.

— Ты ещё скажи, что я никудышняя мать! Забросила ребёнка и тэдэ и тэпэ!

— Не скажу. Не наговаривай на себя. Во-первых, мать ты замечательная. Всё успеваешь. И ребёнок тебя не забывает. Здесь у меня нет претензий. А во-вторых, я сама тебя вытолкала учиться. В твоём случае обязательно нужно иметь профессию! И непременно востребованную!

— Что значит, в моём случае?

— Ну… ты понимаешь, о чём я… Я хотела сказать — тебе лучше ни от кого не зависеть, вот!

— С независимостью у меня, кажется, всё в порядке. Иду по твоим стопам. Скажи честно, папа именно из-за этого…

— Сейчас речь не обо мне! — резко оборвала мама, поджав нижнюю губу.

— Прости. А когда это я смотрела в окно?

— Было, было. Да и в другое время до тебя не достучишься. По несколько раз приходится один и тот же вопрос задавать. Доча, ты здорова?

— Здорова я, мама! Здорова, как корова!

— Тогда что же тебя тревожит?.. А!.. Понимаю — влюбилась!

Ольга фыркнула.

— Скажешь тоже! Я думаю, мама! Я имею право думать?

— О чём же ты думаешь?

— Об этом дурацком дипломе! Вот о чём. Ты довольна?

— Ну, почему же дурацком…

— А потому — всё, что я ни делаю, никому не интересно! Кроме тебя и… нашего директора. Всё это туфта ивановна! Прошлый век, как говорит мой приятель.

— Тише, Ксюшу разбудишь. Вот что я тебе скажу, дорогая, от таких приятелей надо держаться подальше. Просто он тебе завидует.

— Не смеши.

— Да-да! Это распространённая болезнь. Причём, заразная и не лечится.

Ольга распахнула окно и, выставив руки наружу, проговорила тихо:

— Вот превращусь в стрекозку и улечу от вас навсегда…

Мама всхлипнула, на что Ольга, повернувшись к ней, сказала с виноватой улыбкой:

— Ладно, успокойся. Пока посижу дома, если не возражаешь. А там… найду себе какую-нибудь работёнку. И всё. Я так устала, мам… Давай закончим этот разговор. Я спать хочу.

Мама тяжко вздохнула и молча вышла из комнаты.

Утром следующего дня Ольга отправилась в училище, чтобы забрать документы. Но встретила неумолимое сопротивление Аполлонского. Он заперся с Ольгой у себя в кабинете и два с лишним часа толковал о бессмысленности её поступка. Он говорил, что глупо из-за какого-то — пусть творческого! — гонора, отрекаться от своего дарования; что это не тот случай, когда надо выказывать характер, тем более, он скорее скажется в обратном — если она захочет преодолеть внутреннюю неразбериху и завершить обучение, как и полагается, защитой диплома. А в конце своего горячего монолога, который Ольга ни разу не прервала ни единым звуком, Аполлонский встал перед ней на колени. Глаза Ольги ожили, потеплели…

И вот тут-то он преподнёс ей сюрприз.

— По известной причине, я не хотел вам сразу говорить об этом, уважаемая Ольга Николаевна, — официозно начал Аполлонский вторую часть своего монолога, немного волнуясь и изобразив некоторую торжественность на лице. — На наше счастье — я имею в виду Художественное училище — судьба к нам… благоволит! Вчера вечером мне позвонил сам… господин Добровольский! Вам это имя о чём-то говорит?

— Абсолютно ни о чём, — отрезала Ольга, даже не пытаясь вникнуть в сказанное Аполлонским.

— Удальцова! Не дури! — театрально возмутился Аполлонский. — Это президент всемирно известной строительной компании! К тому же — наш спонсор!

— Ну и что?

— Ты не права. От таких предложений не отказываются. Не то время…

— От каких таких?

— Но ты же не даёшь мне сказать! Нашему училищу предложили грандиозный заказ! Интересный по замыслу… Да и вознаграждение…

— Сергей Петрович…

— Не перебивай, Удальцова! Нам предлагают оформление элитного аквапарка!

— Ох, уж эти аквапарки! Бетонные гробы нового поколения. Валятся, как карточные домики и никто не виноват!

— Прекрати! Не ворчи, как старуха. Это совсем другое. Не какая-нибудь скороспелая шарашка, а солидная компания. Она пользуется только проверенными проектами и строит исключительно силами квалифицированных работников. Никаких глупых экономий и отступлений от инженерных расчётов. Всё под строжайшим контролем…

— Вам заказали рекламный ролик?

Аполлонский остановился, встряхнулся, как от наваждения.

— Как же трудно с тобой разговаривать! И что ты завела меня на эту… скользкую тему!

— Не хочу поскользнуться.

— Всё будет в порядке, ручаюсь. Ну вот, сбила меня с мысли… О чём я?..

— О «грандиозном заказе».

— Так вот… я решил поручить эту работу нынешним выпускникам училища. Андрианова займётся подъездами и вестибюлями. У Федоренко — балконы и коридоры. У Ерёминой — внутренний двор с газонами и всякой растительной экзотикой. Автономовой поручается малый бассейн. А тебе — слушай внимательно! — экран-витраж главного бассейна.

— Экран?!

— Именно! Это должна быть особенная работа, Удальцова. Видишь ли, аквапарк строится на берегу известного водоёма. Стена главного бассейна проходит по берегу. Архитектор решил сделать её прозрачной, чтобы бассейн визуально как бы соединялся с естественным водоёмом и… у купальщиков, таким образом, создавалось бы ощущение, что они плавают не в здании, а на самой природе. Ты меня понимаешь?

— А причём здесь витраж? Чего проще — сделал стену стеклянной…

— Э, не-ет! Не всё так просто… Автору экрана-витража предлагают дополнить естественный пейзаж чем-то… волшебным, что ли. Для того и понадобилась идея экрана-витража. Я не готов сейчас выразиться яснее, но, думаю, тебе нужно создать нечто вроде идеального фильтра, который оставлял бы стену прозрачной, то есть, не перекрывал бы пейзаж, но в то же время оживлял бы его дополнительными художественными средствами. Короче, придумай такой витраж, который показывал бы то, что и так все видят, и вместе с тем нечто тайное в природе, доступное только глазу и сердцу художника, — коварно вывел Аполлонский, провоцируя взрыв Ольгиного самолюбия.

— Только и всего?! — хохотнула Ольга.

— Да, задание непростое. Я сам в тупике. Как это можно сделать, пока не понимаю… Но, думаю, ты справишься. У тебя голова молодая, свежая… И потом, ты у нас гениальная фантазёрка! Это и будет твоим дипломом. Срок защиты, если понадобится, перенесём на осень. Ты согласна, Удальцова?

Но Ольга уже витала в причудливых коридорах своего воображения. Она отрешённо смотрела в окно, за которым, примостившись на узком жестяном карнизе, чистили пёрышки две взъерошенные синицы.

— Оля, прошу тебя не отказываться, — сказал Аполлонский после минутного молчания, впервые назвав свою любимую ученицу по имени. — Это жутко интересная задача и, уверен, по силам только тебе.

Теперь и он, повернувшись к окну, наблюдал за синицами, продолжавшими с завидным усердием и обстоятельностью приводить себя в порядок.

— Знаешь, хочу тебе признаться, — голос Аполлонского прозвучал с особой проникновенностью. — Меня всегда поражали твои работы и… вдохновляли, да! Каждый раз я собирался забросить всю эту административную канитель, чтобы уехать куда-нибудь… в глубинку и писать, писать!.. Я ведь по первому образованию — живописец…

Неожиданное признание Аполлонского вернуло Ольгу в лоно кабинета. Она услышала в голосе директора растерянность и робкую надежду. И сердце её рванулось ему навстречу. Сейчас она ясно понимала, что им владеет неподдельное желание помочь другому, начинающему, найти свой путь в мире бездорожья и ложных ориентиров.

— Так как, Удальцова, берёшься?

Ольгу вдруг охватил странный трепет. Головой она понимала, что браться за подобную работу да ещё в сжатые сроки — безумие. Однако энергия, жившего в её сердце творца, вдруг дала о себе знать и слегка толканула под бок: «Давай, мол, дерзай! Чего ты теряешь? Не получится, останешься без диплома. Только и всего. Не этого ли ты сама хотела, когда шла сюда утром за документами?»…

2

Когда Ольга пошла в школу, родители приобрели небольшой дачный участок, южнее Москвы, неподалёку от Чехова, что на реке Лопасне. Дачный кооператив располагался на лесной вырубке. В ста шагах от въездных ворот лежал большой чистый пруд. В ближнем лесу водились грибы, ягоды, орехи, а в пруду — караси и ротаны, большеголовые рыбёшки, род бычков. Кусок земли, отведённый под участок, был небольшой, в нём, наверное, не насчитывалось и шести соток, но ухоженный, с опрятным летним домиком на две комнаты, с ажурным крылечком, и крохотной кухонькой, стоящей отдельно в глубине участка.

Больше всех даче радовалась бабушка, папина мама. Утомлённая жизнью в большом городе, она всегда подсознательно рвалась на природу и часто вспоминала о своём деревенском детстве. Тогда ещё полная здоровья и сил, она с невиданным азартом набросилась на грядки и жила на даче добрую половину года, от холодов до холодов. Олины родители наезжали редко и обязательно с друзьями, шумной компанией. В грядках не копались, парников не сооружали. Всем заправляла бабушка. А они большую часть времени проводили на пруду — купались, загорали и возвращались на дачу только для того, чтобы изжарить непременный шашлык из курицы или полужирной свинины с мелкими зеленоватыми луковицами, взращёнными бабушкиными руками, или ухватить с грядки то ягодку, то огурчик, то помидорчик.

Понятно, что на летние каникулы родители сплавляли дочурку на дачу, под бабушкино крыло. Оля не сопротивлялась. Здесь было купание, прогулки по лесу, вечернее сидение у костра. Кто-то из взрослых даже придумал театрализованную игру: в условленный день, ближе к концу лета, на пруду устраивался «праздник Нептуна»! Здесь легко дышалось. Здесь была воля. И ею хотелось воспользоваться сполна.

Летний день на даче всегда начинался с одного и того же. Соседский мальчик Кирилл, с дачи напротив, старше Оли года на три, подходил к Олиной калитке и бросал протяжно в утренний воздух: «О-о-оль!». С периодичностью в пятнадцать-двадцать секунд «зов марала», как окрестил его дедушка Кирилла, повторялся с прежней силой и заученной интонацией, будто записанный на магнитную ленту: «О-о-оль!». И только когда Олина бабушка подходила к калитке и говорила тихо «Кирюша, не кричи, она ещё спит», зов прекращался. А тот, кто издавал его, воинственно воздев удочку кверху, на манер копья, шагал по направлению к пруду. Охотник уходил за добычей.

Ровно через полчаса просыпалась Оля. Теперь она подходила к калитке Кириллова дома и с такой же периодичностью бросала через прозрачный заборчик тоненьким голоском: «Кири-и-илл!». На этот раз отзывался дедушка Кирилла: «Чтоб вас черти защекотали! С самого утра горланят, как на перекличке! Никакого спокою! Нету его! На пруд убёг, рыбу пужать! Догоняй!»

Оля стремительно срывалась с места и бежала по длинной зелёной улице, изредка подскакивая на рассыпанной по дороге щебёнке. «Оля! Оля, куда ты? — кричала вслед бабушка. — А завтракать?!» — «Не хочу!» — отвечала на бегу внучка и мгновенно исчезала из поля зрения.

Но однажды Оля проснулась раньше обычного, чем удивила и обрадовала бабушку. Её чуть раскосые, цвета вишнёвой косточки, глаза смотрели ясно и весело. Ещё не высохла утренняя роса, ещё не смолкли запоздалые петухи, когда она выскочила из дома, босиком и, зачерпнув ладонями из бочки прохладной ночной водицы, рассыпала её над собой сверкающими алмазами и принялась с визгом скакать по дорожке. Глядя на её худенькое стройное тельце, бабушка блаженно улыбалась и приговаривала: «Вот ведь бесёнок!» — «Бабушка! — кричала внучка звонко. — Бабушка!» — «Чего тебе, Оля?» — «Ничего, просто так!» — отвечала она, заходясь в искрящемся смехе.

А потом совершался утренний ритуал причёсывания.

— Стой, не вертись, красавица! — восклицала бабушка, заплетая внучке тёмную, лоснящуюся на солнце, косицу и тут же щекотно шептала ей на ухо: — Ты мне вот что скажи, что это такое?! Я ведь слышу, как вы разговариваете… Через каждое слово — «блин»! Блины на сковороде пекут. Их едят. А превратили в срам какой-то. Боишься лишний раз произнести.

— Ну, бабушка! Все говорят, — отвечала Оля, норовисто зыркая из-под густых ресниц.

— Пусть говорят! А у тебя своя голова. Зачем глупости повторять. Не маленькая. Десять — уже!

— Нет ещё десяти, — уточнила внучка.

— Ну, будет скоро, через какой-нибудь месяцок. Я не об этом, — вздыхала бабушка. — Горе ты моё! Что-то из тебя получится…

Пока бабушка трудилась над Олиной причёской, та беспрестанно поглядывала за калитку.

— Ты куда смотришь? И не думай даже. Родителям что обещала? Ну-ка, вспомни! В день — по десять страничек. А я тебя уже целую неделю за книгу не могу усадить. Пока не прочтёшь… ну да ладно, на первый раз хотя бы три странички, никуда не пущу. Так и знай! А то вырастешь неучем. Что там у тебя по списку?

— Ну, бабушка!

— Не «бабушкай»! Оля, я тебя спрашиваю!

Оля картинно закатила глаза и, коверкая слова, протянула гундосым басом:

— «Слипой музикант!»

— Не коврятайся. Говори нормально. А чьё это произведение, знаешь? Кто автор?

— Ну, бабушка! Короленко какой-то…

— Это ты пока какая-то! А Владимир Галактионович в своё время был приличным писателем.

Ольга встрепенулась, округлила глаза.

— А ты откуда знаешь, как его зовут? Ты была с ним знакома?

— Господь с тобой! Я ведь тоже училась когда-то…

— А кто-то говорил, что в детстве за коровами ходила!

— И за коровами ходила, и книжки читала. Всё успевала. Так что бери «Слепого музыканта» и — вперёд!

Покончив с Олиной причёской, бабушка принялась за вязанье.

— А «Дети подземелья» вам, случайно, не задавали?

— Ты и это знаешь! — не переставала удивляться внучка.

— Я, милая моя, много чего знаю. Всё-таки жизнь прожила.

— Ещё не прожила. Ты же живая!

— Живая, слава богу. А ты хочешь меня уморить. Читай! Или нет, постой! — бабушка подскочила на стуле, взяла с перевёрнутого вверх дном ведра ярко-красный помидор, протянула внучке. — Сначала съешь помидорчик. Первый! Специально для тебя сорвала. Скоро пойдут. Ешь! В воскресенье родители приедут, так мы им пока с собой не дадим. Мало ещё хороших-то.

— Нет, бабушка, — возразила Оля. — Хорошего надо всем понемножку.

Бабушка опустила вязанье, погладила внучку по тщательно расчёсанным волосам, звучно поцеловала.

— Вот за что я тебя люблю! Молодец, девка!

Увидев близко перед собой иссечённое морщинами бабушкино лицо, Оля уставилась на него в удивлении, замерла.

— Ты чего, Оля? — испугалась бабушка.

— Бабушка, я заметила, у тебя глаза бывают то голубые, то серые. Это отчего?

— Так уж Господь распорядился. Всю жизнь — то голубые, то серые. Когда мне хорошо — голубые. Когда плохо — серые. Ой! — спохватилась вдруг бабушка. — Про таблетки-то я и думать забыла! Дай мне, Оля, там, в кухне, на столе…

От перенесённого стресса, последовавшего год назад после скоропостижной смерти мужа, бабушка нажила себе диабет и теперь по рекомендации врача регулярно принимала лекарство и следила за своим рационом. И глаза у неё теперь чаще были серые.

Проглотив таблетки, бабушка снова принялась за вязанье.

— А сейчас у тебя — голубые! — сказала Оля, тыкая пальцем бабушке в лицо. — Значит, сейчас тебе хорошо?

— Хорошо, девонька. Только не тычь пальцем в лицо. И нечего про мои глаза зубы-то заговаривать. Бери книжку и читай. Вслух читай!

— Ну, бабушка! Не буду вслух.

— Почему это?

— Мне тяжело.

— Что тяжело?

— Слова произносить.

Бабушка рассмеялась дробно, подпрыгивая на стуле грузным телом.

— Ишь, чего выдумала! Слова ей тяжело произносить! Вот насмешила так насмешила. Ну, тогда читай про себя, если вслух тяжело. А потом перескажешь. Я от тебя не отстану.

— Ну, бабушка!

— Читай, читай, не «бабушкай»! А я клубнику полью, пока воду дают.

И бабушка принялась деловито расправлять по-змеиному свёрнутый зелёный армированный шланг.

Между тем дачники просыпались. Где-то в углу дачного кооператива, у самого леса, по-собачьи взвыл электрорубанок. В другом углу, ближе к пруду, заверещала с рассыпчатым звоном циркулярка. На соседних участках с двух сторон одновременно пузыристо зажужжали триммеры — ручные электрокосилки.

Бабушка обожала тишину. Первой отрадой для неё были шелест листвы и птичье щебетанье. И потому каждый механизированный звук она встречала в штыки — сердце не принимало.

— Дождались! Начался денёк, — проворчала она, направляя струю воды на грядку с клубникой. — Опять повключали свои бздюкалки, прости господи!

— Ну, бабушка! — укорила внучка. — Мне говоришь, а сама…

— А ты не слушай. Заткни уши и читай, — наставляла бабушка, бурча себе под нос скороговоркой: — А что я говорю? Я правду говорю. И безо всяких «блинов».

Оля взяла книжку и, приблизив её к лицу, широко зевнула, словно желая проглотить. Но потом всё-таки открыла и долго листала в поисках картинок.

С тыла бабушкиного участка, совсем рядом, зажужжал ещё один триммер. От неожиданности бабушка упустила шланг.

— Тьфу! И этот… кавалерист в жёлтой майке — туда же!

Оля оторвалась от книги, посмотрела на соседа в жёлтой майке.

— А почему «кавалерист»? — спросила она.

— А как же не кавалерист! Ноги колесом и лошадиная привычка фыркать на соседей, — с чувством проговорила бабушка, видимо, вспоминая какую-то недавнюю обиду. — А ты читай, не отвлекайся!

Через пять минут Оля отложила книгу в сторону и взялась за удочку. Но бабушка была начеку.

— Сколько прочитала?

— Три страницы…

— Уже! А если честно?

— Ну, две… с половиной…

— Ох, ты хитрюшка! Ладно, гуляй на здоровье. Да смотри, не перегуливай. Жду тебя к обеду, не позже.

Оля подпрыгнула кузнечиком, натянула на глаза белую панамку и, ловко проскакав между грядок, шмыгнула за калитку. Утренний зов на этот раз не понадобился. Тут же из противоположной калитки показался Кирилл с удочкой наперевес. Оля подскочила к нему почти вплотную и, загадочно выглядывая из-под панамки, произнесла с вкрадчивой томностью: «Привет!»

Кирилл смущённо поднял белёсые брови, подался назад.

— Ты чего?!

— Ничего. Просто здороваюсь.

— Ну, привет.

Затем они двинулись по дачной улице, усыпанной ярко-жёлтыми одуванчиками. Впереди шёл Кирилл. Оля семенила чуть позади. Над пышной соломенной головой Кирилла кружил тяжёлый шмель.

— У тебя над головой оса летает, — заботливо сообщила Оля.

— Это не оса, а шмель, — авторитетно поправил Кирилл.

— А он тебя не укусит?

— Подавится волосами!

По дороге на пруд к ним присоединились ещё двое: Танька-шоколадка, пухлая пятилетняя девочка в коротком ситцевом платьице со множеством оттопыренных карманчиков по бокам, и шестилетний Лёнька-тормоз, тощий малыш с длинными постоянно хлопающими ресницами и бесконечно хлюпающим носом.

— Что у тебя в карманах, Танька? — спросил Кирилл, зная ответ.

— Соколадки, — охотно ответила Танька, погладив кармашки коричневой от растаявшего шоколада ладошкой. Танька не выговаривала букву «р» и шипящие.

— Рыбу на них будешь ловить? — подначивал Кирилл.

— Тозе, плидумал! Сама буду есть! — отвечала Танька, отправляя в рот очередную шоколадку.

— А ты кроме шоколада что-нибудь ешь?

— Ем. Сникелсы и Тюпа-тюпс!

— Смотри, будешь есть один шоколад — превратишься в негритоса!

Танька остановилась, в испуге вытаращила глаза. Но, подумав, ответила:

— Ну и пусть! Зато вкусно.

Лёнька-тормоз, прозванный так за чрезвычайную медлительность своего соображения, всё это время забегал наперёд и, раскрыв рот, заворожённо смотрел, как легко Танька разделывается с содержимым своих кармашек. Отчего у него беспрерывно хлопали ресницы и слюна текла по подбородку.

На пруду у ребятишек было своё излюбленное место — крохотный заливчик со стороны дач. Здесь было уютно и тихо, только изредка, как сквозь вату, с соседнего пляжа у дамбы, доносились плеск воды и крики купающейся детворы. Пятачок земли на берегу, окружённый густыми зарослями ивняка, охраняли две старых раскидистых ветлы. Мощными непроницаемыми для света кронами они надёжно укрывали берег от солнца. Поэтому даже в жаркую погоду здесь было относительно прохладно. Тень падала и на деревянные мостки, которые соорудил дедушка по просьбе Кирилла. Оля и Кирилл усаживались на мостки, опустив ноги в воду, а Танька и Лёнька вставали на берегу по обе стороны, как пажи царствующих особ. И так они проводили время с утра до обеда. А иногда опаздывали и к ужину. И сегодня они выстроились в заведённом порядке и забросили удочки…

В ожидании поклёвки Кирилл с гордостью посматривал на своё новое орудие лова со сверкающей на солнце катушкой, оснащённой бесшумным тормозом — отец подарил. Он вспомнил, как ещё два года назад дед сам смастерил внуку удочку. Срезал в лесу гибкий ореховый пруток, к нему привязал леску, на леску нанизал поплавок, сделанный из обыкновенной пробки, затем прикрепил кусочек свинца — грузило, наконец, — крючок, и снасть, именуемая поплавочной удочкой, готова.

Но от прогресса спасения нет. И вот пришла пора, когда поплавочные удочки стали оснащаться тем, что раньше было привилегией спиннинга — катушкой с намотанной на неё многометровой леской. С такой удочкой следует обращаться умело: во-первых, надо постараться при закидывании не задеть за ветви, растущих у тебя за спиной деревьев или, не дай бог, за соседа; во-вторых, надо следить за тем, чтобы крючок с наживкой упал в заранее намеченное место. И самое главное — не дать катушке раскручиваться с большей скоростью, чем разматывается леска, иначе с леской начинает твориться нечто неописуемое: в доли секунды она превращается в большой синтетический комок со множеством петелек и узелков, называемой у рыбаков «бородой»… Бороды, конечно, бывают всякие: простые, легко распутываемые, и сложные, трудно распутываемые или не распутываемые вообще. Тогда у особо нервных рыболовов в ход идут ножи.

Однако есть счастливые люди, своего рода мастера, для которых распутывание самых нераспутываемых бород — пустяковое дело. Тут важно уяснить, что узелков в бороде на самом-то деле и нет, а есть лишь множество взаимно переплетенных петелек. Вот эти петельки нужно углядеть и в должном порядке освободить из обоюдного плена.

И он, Кирилл, был таким мастером, хотя сам бород не делал никогда, поскольку управлялся с катушкой ловко и грамотно. Остальным малолетним рыболовам такая задача была не по зубам, и им часто приходилась обращаться за помощью к Кириллу. Но если без конца распутывать чужие бороды, то когда ловить самому!.. И однажды Кириллу надоело это, и он стал брать за распутывание плату. За простую бороду — десять рублей, за сложную — двадцать пять, ну, а уж за суперсложную — все пятьдесят! Кирилл сам определял сложность бороды, сам устанавливал таксу. Поначалу ребятишки чурались платной помощи, а потом привыкли и стали, наряду с червями, брать с собой на рыбалку заначку, скопленную из денег, выданных родителями на мороженое и всякую «колу», продающихся в палатке у ворот.

— Зачем тебе столько денег? — как-то спросила Оля.

— Мой папа говорит: «У кого много денег, тот король!»

— Теперь короли не бывают.

— Еще как бывают! Абрамович — король? Король!

— А кто это?

— Ну, ты даёшь! Да его все знают! Король Чукотки и футболистов. Ты чего, телик не смотришь?

— Мама не разрешает. Говорит, там теперь засилье рекламы и сплошная «па… шлятина»! А ты случайно не знаешь, что такое «пашлятина»?

Кирилл задумался.

— «Пашлятина»? Ну, это когда много… про еду показывают.

— А-а!.. И у него есть корона?

— У кого?

— У этого… Арабовича?

— Не Арабовича, а Абрамовича! И при чем здесь корона?

— Ну, он же король!

Кирилл насмешливо повёл головой.

— Вообще-то, он, если захочет, сможет купить и корону. У него денег навалом, выше крыши. Больше, чем у целого государства.

— Ну-у, это не настоящий король, а за деньги. А ты хочешь быть таким королём?

— Нет, я хочу компьютер прикупить.

— Но у тебя же есть!

— А, допотопный! Прошлый век. Памяти мало, скорость, как у черепахи, и вообще дизайн устарел. Папа сказал, будешь зарабатывать — купишь себе новый. А пока обходись этим.

— А мой папа говорит: «Надо учиться. Без учёбы ничего не будет».

— А мой папа говорит: «Пока дурак учится, умный деньги загребает».

Кирилл покосился на Танькин поплавок и закричал:

— О-о-о! У тебя клюёт, Танька!

Танька испуганно вскочила, с силой дёрнула за удилище. Голый крючок просвистел над Олиной головой, едва не задев за ухо.

— Эх, сорвалась! Опоздала, — заключил Кирилл.

— И сто тепель делать?

— Ничего. Лови, пока не поймаешь.

Танька громко вздохнула от огорчения, достала из кармашка последнюю шоколадку и принялась жевать. Лёнька смотрел на Таньку и сглатывал слюну — очень хотелось шоколадки, а попросить он не решался — всё равно не обломится. От жары шоколад тёк у Таньки по рукам, по лицу, по платьицу.

— Танька, умойся, рыбу распугаешь! — смеялся Кирилл.

Но Танька, продолжая жевать, упёрлась сонным взглядом в поплавок и ничего не отвечала.

Солнце перевалило за полдень. И хотя ребятишки сидели в тени, жара доставала их и здесь. Парило. Воздух будто застыл. Поверхность пруда, гладкая, как зеркало, слепила. Поплавки давно уже стояли без малейшего движения. И только лёгкие водомерки на своих тонких волосяных ножках сновали туда-сюда, словно курьеры.

Появились сине-зелёные стрекозы с прозрачными, отливающими перламутром, крылышками. Они кружили над выступающими из воды водорослями в поисках пищи: мошек, комаров и прочей микроскопической живности. Одна из них, с ярким синеватым отливом, села на поплавок Кирилловой удочки. Поплавок закачался, по воде пошли круги. Кирилл замахнулся на неё, но стрекоза продолжала сидеть, изящно балансируя крылышками. Вдруг на неё нацелилась большая лягушка, но промахнулась. Стрекоза взлетела, а лягушка врезалась белым брюхом в острие поплавка. Поплавок утонул и всплыл в другом месте, ближе к растущему в воде массиву осоки. Кирилл с досады ударил кулаком по коленке, перебросил удочку.

Стрекоза, не пойманная лягушкой, подлетела к Оле и села на удилище прямо возле её руки. Оля никогда не видела стрекозу так близко. Она с интересом рассматривала тонкое тельце с кланяющимся хвостом и синими шаровидными глазами. В какой-то момент ей показалось, что у стрекозки и нет ничего более, кроме прозрачных с тончайшими прожилками крылышек и глаз. И эти глаза сейчас смотрели прямо на неё.

— Лови её! — тихо закричал Кирилл.

— Зачем? — недоумевала Оля.

Стрекоза вспорхнула и, покружив над Олиной головой, полетела над слепящей водой и вскоре растворилась в дымящемся от жары и света воздухе.

— «Зачем, зачем»! На крючок насадить! Вот зачем!

— А разве… на стрекоз ловят?

— На всё ловят! Лишь бы клевала.

Оля устремила взгляд в дрожащую даль, куда улетела синяя стрекозка, и задумалась.

— А как ты будешь зарабатывать? — неожиданно спросила она.

— По всякому. Вот вам бороды распутываю. А ещё ящерок ловлю.

— Ящерок?!

— Ну! Наловлю полную банку… А в Москве толкаю малышне. Кому — по десятке, кому — по пятнашке. А то и по тридцатке. По социальному статусу ориентируюсь.

— А когда вырастешь?

— Торговать буду. А ты?

— Не знаю…

Танька вдруг засобиралась.

— Ты куда? — спросил Кирилл.

— Соколадки контились. Пойду у бабуски попросу.

— Если даст, — усомнился Кирилл.

— Даст! — ответила Танька уверенно. — Я каплизить стану. Она мне клитит: «Не каплизь, поганка! У меня от тебя голова ласкалывается!» А я всё лавно каплизю. Она и безыт в палатку за соколадкой.

— И я тоже пойду… Всё равно не ловится, — подхватил Лёнька и, пронзительно шмыгнув носом, дунул за Танькой вслед.

И только они ушли, на рыбу напал, как говорят рыбаки, отчаянный жор. Кирилл не успевал нанизывать наживку. Вскоре у него образовалось полное ведёрко желтобоких карасей вперемежку с отдувающимися огромным жабрами скользкими ротанами. Оля тоже успела подсечь трёх карасиков. От радости она засуетилась и… вот ведь невезенье! В самый неподходящий момент катушка завизжала и резко остановилась, увязнув в пене запутавшейся лески.

Оля с ужасом взглянула на образовавшуюся бороду и перевела взгляд на Кирилла. Кирилл нехорошо улыбнулся:

— Попа-ала!.. Тут и полтинником не обойдёшься. Тянет на все сто.

Оля мгновенно пригнулась, как от удара, и заговорила почему-то шёпотом:

— Мне бабушка столько не даст…

— Тогда распутывай сама.

Оля смотрела, как Кирилл таскает одну рыбку за другой, и у неё возникало желание расплатиться любой ценой, лишь бы придти домой с добычей. Уже давно прошло время обеда. И хотя солнце было ещё высоко, дело шло к вечеру.

— Ладно, — смилостивился Кирилл, когда в клёве образовалась пауза. — Так и быть, по дружбе распутаю… за тридцатник.

— Она и тридцати не даст, — выдавила Оля. — Но я где-нибудь достану!

Оля смотрела, как проворно Кирилл высвобождал запутавшиеся петельки, и ликовала. Все-таки, какой он хороший друг! Сейчас она тоже наловит полное ведёрко.

— А хочешь, — сказала она тихо, едва шевеля губами, — хочешь я тебя поцелую?

Кирилл, не отрываясь от работы, приподнял одну бровь.

— Это вместо денег что ли? Ещё чего. На деньги я смогу что-нибудь купить. А так…

Олю обдало жаром. Она пожалела о сказанном и проговорила торопливо:

— Я пошутила.

— А… Ну, тогда смешно, — Кирилл передал Оле удочку с аккуратно смотанной на катушке леской и взялся за свою. — С тебя тридцатник.

— Я потом тебе отдам, ладно? У папы на мороженое попрошу. Они с мамой завтра приедут.

Кирилл бросил на Олю взгляд исподлобья и то ли в шутку, то ли всерьёз пригрозил:

— А пожалуешься, в рабство продам.

— Как это? — удивилась Оля простодушно.

— А так. Ходят тут местные пацаны, девок торгуют…

В ту же секунду, словно на реплику, из прибрежного ивняка со стороны пляжа вывалились два подвыпивших подростка. Один повыше, в трусах, в пиджаке на голое тело, с бутылкой пива в руке. Другой в соломенной шляпе «а ля ковбой», тоже полуголый, с приспущенным до колен галстуком, с гитарой подмышкой. Тот, который с гитарой, кивая на мостки рядом с Кириллом, бросил, ухмыляясь:

— Продаёшь?

Кирилл растерянно покосился на Олю.

— К… кого?

— Не кого, а чего, малёк! Свой улов, конечно.

Другой, который в пиджаке на голое тело, остановился, осклабился.

— Постой, а ты чего подумал, а? Про неё что ль?! — пацан показал бутылкой на помертвевшую от страха Олю. — Деловой! А чо, мы могём! Покупаем, братишка?

Тот, который с гитарой, не останавливаясь, стрельнул полупьяными глазами в Олину сторону и сразу отмахнулся.

— Не пойдёт. Титьки ещё не выросли.

— Это правда, — подтвердил пацан в пиджаке на голое тело. — Не повезло тебе, малёк! Пользуйся сам. А нам, как говорится, не до сук! Мы на свадьбу торопимся. А, братишка?!

— До сук ли на-ам?! — запел дребезжащим козлитоном пацан с гитарой подмышкой.

И оба проковыляли дальше по берегу, с яростным хрустом топча и ломая отжившие мечеобразные листья рогоза.

Не успели смолкнуть звуки ломающегося под ногами пацанов сухостоя, как за спиной рыболовов снова подозрительно зашелестели ветви ивняка. Кирилл резко обернулся. В кущах густой листвы стояла незнакомая рослая девочка, примерно одного с Кириллом возраста, но уже с определившимися женскими формами. И если бы не её детские замашки, она вполне могла сойти за взрослую. Кисти её опущенных рук, были кокетливо отставлены чуть в стороны, а слегка запрокинутая голова смотрела не то чтобы надменно, но покровительственно.

— Наконец-то я тебя нашла, — обратилась она к Кириллу неожиданно высоким для её комплекции голосом, манерно растягивая слова. — Тебя зовут Кирилл?

— Ну!

— А меня — Эвелина.

Девочка вышла вперёд, осторожно ступая и почти не двигая головой, словно это была не голова, а драгоценный сосуд.

— А это что за девочка? — сказала она, указывая на Олю. — Твоя подруга?

— Нет… так… соседка.

— Ну, тогда я буду твоей подругой. Ты не против?

Кирилл пожал плечами.

— Как хочешь…

— Ты научишь меня обращаться с удочкой? — сказала она, скорее утверждая, чем спрашивая. — Я так хочу поймать кого-нибудь.

— Легко, — ответил Кирилл. — Давай свою удочку.

— У меня нет удочки. Но это ничего. Я твоей половлю. Можно? — И, не дожидаясь ответа, поинтересовалась: — А сколько ты с меня за это возьмёшь?

Кирилл изумлённо поднял голову.

— Нисколько.

— Спасибо, — сказала девочка таким тоном, будто она и не сомневалась, что интересующий её мальчик будет сговорчив. — А то мне говорили, что ты «коммерсант». За просто так ничего не делаешь.

Кирилл зыркнул на Олю.

— Кто говорил?

— Да там у нас, девчонки. У нас дачи по соседству с вашими, за перелеском.

Эвелина ступила на мостки, отчего они заскрипели и зашатались.

— Подвинься, девочка, — сказала она Оле и, не дожидаясь, когда та подвинется, влезла между ней и Кириллом, при этом слегка толканув её острым локтем.

Оля потеряла равновесие, не удержалась и плюхнулась в воду. Кирилл громко рассмеялся. А Эвелина, глядя сверху на Олино падение, высказалась насмешливо:

— Какая неловкая!

Место было неглубокое, но илистое и в тине. Оля села на мягкое дно и обмерла от неожиданности, уставившись на Кирилла. И тут снова появилась синяя стрекозка, очень похожая на ту, которую недавно собиралась слопать лягушка. Она сделала круг над Олиной головой и села ей на нос.

Продолжая смеяться, Кирилл соскочил с мостков и протянул к Ольге руку. Она в ответ протянула свою. Но Кирилл ловким движением схватил стрекозку, тут же оборвал у неё крылья и стал нанизывать осиротевшее тельце на крючок.

— Фу, какая гадость! — сманерничала Эвелина.

А Кирилл демонстрировал перед новоявленной подругой своё рыболовное мастерство.

— Классная наживка! Отлеталась, синюха — сейчас большущего карася словлю!

Оля сидела по горло в воде, словно парализованная. А когда опомнилась, выскочила на берег, мокрая, вся перепачканная в иле, с тиной в волосах, подхватила свою удочку, ведёрко с тремя полузаснувшими рыбёшками и, едва сдерживая слёзы, бросилась домой.

Бабушка, увидев внучку в таком затрапезе, в негодовании хлопнула себя по бокам, схватила подвернувшийся под руку веник и пошла охаживать внучку по ногам, по мокрой попе, приговаривая: «Ой, как ты меня достала! Ой, достала, негодница! Ты посмотри, на кого ты похожа! Ну, просто кикимора!»

Оля сиганула через грядки и, юркнув мышкой в кухоньку, заперла дверь изнутри.

— Сейчас же открой, малохольная! И снимай с себя всю эту мокроту! Не то всё мне перепачкаешь! Вон как вывозилась, смотреть тошно! Я вот матери-то расскажу, как ты меня доводишь! Я когда тебе говорила придти?! К обеду! А сейчас?!

— А я расскажу, как ты била меня веником! — в истерике кричала Оля. — Я ей еду принесла, а она меня — веником!

Тут бабушка не выдержала, отбросила веник в сторону, рассмеялась и расплакалась одновременно.

— Тьфу ты! Глупая девчонка! Нога-то уже с лыжину, а соображения никакого! Где ж тебя черти носили, скажи на милость?!

— А ещё скажу, что ты меня оскорбляла!

— Когда это я тебя оскорбляла?! — опешила бабушка.

— А только что — назвала меня «кикиморой» и сказала, что у меня нога как «лыжина»! Уеду от тебя и больше никогда не приеду!..

Когда обе успокоились, бабушка быстро согрела воды, отмыла «кикимору», переодела в сухое и, поставив перед ней тарелку с котлетой и макаронами, сказала примирительно:

— Ешь, кормилица!

И снова, не удержавшись, пошла комментировать Олину фразу про «еду».

— Чтоб эта полудохлая рыбёшка едой стала, знаешь, сколько всего сделать надо?! Ты её чистить будешь?

— Я не умею.

— Ну, то-то же. А я из-за трёх мальков не хочу канитель с готовкой разводить! Еду она мне принесла! Скажет такое! Скоро ночь на дворе, а она в мокрых трусах хороводит!

Ночью у Оли поднялась температура. Её знобило. Она металась во сне, вскрикивала. Бабушка сначала хотела вызвать «скорую», но потом решила обойтись подручными средствами. Поила молоком с мёдом, накладывала на голову холодный компресс. К утру Оле полегчало, и она заснула. Ей снился дымящийся пруд, вода в нём кипела и бурлила, как суп на плите. И по этой бурлящей поверхности как ни в чём не бывало катались, почему-то на рекламных роликах, пацаны: один в пиджаке на голое тело, другой с гитарой подмышкой. Они делали круги, крутили замысловатые пируэты и выбрасывали руки в приветствии, ну совсем, как балет на льду. Затем из воды поднималась огромная девочка с бородой из капроновой лески, она хватала «фигуристов» за ноги и, размахивая ими, как тряпками, пищала на весь пруд: «Я вас научу рыбой торговать, наглецы!» Потом прилетала стая синих стрекоз. Они кружили над кипящей водой и снова взмывали вверх, туда, где попрохладней. И снова возвращались к воде. У стрекоз облетали крылья, и, обескрылившие, они беспомощно падали в кипящую воду. И тут возникал Кирилл в сверкающей короне, с трезубцем в руке. Он помешивал им воду и кричал громогласно: «Отлетались, синюхи! Будет из вас преотличный супчик!»…

Утром приехали родители и увезли Олю домой, в Москву.

3

Через неделю Ольга принесла готовый эскиз будущего экрана-витража. Аполлонский долго рассматривал его, удовлетворённо мычал и, наконец, заговорил:

— Всё у тебя замечательно, Удальцова. И линия, и фактура, и цвет… Правда, преобладание сине-фиолета настораживает. Ну, да бог с ним! С водой это сочетается. Несколько холодновато, но сочетается. Витраж получился прозрачным… Допустим. Но вот по части содержания у меня к тебе вопросы. Почему ты разрушаешь природу, вместо того, чтобы воспевать её?

— Я?! — Ольга чуть не подавилась собственным звуком.

— Ну-ну! Ты понимаешь, о чём я говорю.

— Не понимаю.

Аполлонский сделал внушительную паузу.

— Я заметил, во всех твоих работах присутствует стрекоза со сломанным крылом. Что это значит? А на этом витраже она совсем обнаглела — вылезла на передний план и занимает столько места, что… я в растерянности. Что с тобой происходит?

Ольга криво усмехнулась.

— Не знаю, Сергей Петрович…

— Тогда убери её совсем, эту стрекозу!

— Она сама везде вылезает.

— Она что у тебя, живая? А если серьёзно, твоя стрекоза застит пейзаж. Она преломляет его в нежелательном свете, понимаешь! Заказчику это не понравится. И ещё некоторые вещи… Твои растения, не спорю, мастерски изображённые, выглядят по крайней мере странно. Это даже не растения, а какие-то замаскированные под растения… мерзкие рожи! Как будто ты перед этим Босха насмотрелась или ещё что-то в этом роде…

— Сергей Петрович…

— Не желаю слушать!

— Вы — как мама. Почему?

— Я знаю, что ты скажешь.

— Сергей Петрович, пока не поздно…

— Поздно. Назад хода нет.

— Выслушайте меня, пожалуйста! Передайте эту работу кому-нибудь другому. Хотя бы Ирке Симакиной. Она справится. У неё везде солнце, и птички поют. А у меня… не получится.

— А о чём ты думала, когда соглашалась!

— Вы сами настояли.

Аполлонский загрустил.

— У меня не получится, Сергей Петрович. И вообще… я устала.

— Что случилось?

— Да ничего не случилось, правда!

— Дома… всё в порядке?

— В идеальном.

— И с ребёнком? У тебя ведь девочка, да?

— Ксюша, — Ольга невольно улыбнулась. — И с ребёнком полный порядок. С ней мама сидит. Просто… я не могу.

— Я понимаю… тебе сейчас трудно, — Аполлонский тронул Ольгу за локоть и заглянул в глаза. — Тут дело не в «не могу», Удальцова…

— А в чём?

— Ну, ладно… Видимо, сегодня с тобой не сговоришься. Отложим этот разговор. И с документами повременим.

Выйдя на улицу, Ольга направилась к остановке автобуса, но, постояв с минуту в новеньком прозрачном павильончике, двинулась пешком. Вскоре её нагнал Аполлонский.

— Извини за назойливость. Вижу, отправилась пешком, и я с тобой прогуляюсь, не возражаешь?

— Не возражаю.

— Тебе — куда: прямо, налево, направо?

— Прямо и прямо.

— Очень хорошо. Прямой путь не всегда интересный, но… всегда ясный.

— Это вы к чему?

— Да так, для разговора.

— Вы не любите молчать? Или боитесь?

— Какая ты резкая сегодня, Удальцова.

— Я всегда такая. Просто вы не знаете.

— Да как же не знать! А сегодня — особенно резкая. Нет, люблю помолчать. И не боюсь. Иные слова опаснее безмолвия. Но в данном случае молчание неконструктивно.

— Понятно. Будете уговаривать.

— Не буду. Можно просто поболтать о чём-нибудь не относящемся к нашей работе. Вот скажи, ты любишь читать?

Ольга саркастически усмехнулась.

— Понял. Не любишь.

— Из ничего не значащих междометий вы делаете поспешные выводы, Сергей Петрович.

— Ага, значит, любишь.

— И да, и нет.

— А это уже интересно! Почему — да?

Ольга задумалась.

— Если серьёзно, трудно сказать в двух словах…

— А почему — нет? Или также трудно…

— Да! — Ольга вдруг развеселилась.

У Аполлонского зажглись искорки в глазах, но выражение лица осталось неизменным.

— Я не случайно спросил тебя об этом. Настоящее чтение, как известно, отнюдь не развлечение, а интеллектуальная работа. Я-то как раз думаю, что ты много читаешь. И не полусветскую болтовню известных жанров, а… А поэзию ты любишь? Ну вот, например, чьи это стихи?

Я чувствую непобедимый страх

В присутствии таинственных высот.

Я ласточкой доволен в небесах,

И колокольни я люблю полёт!

И, кажется, старинный пешеход,

Над пропастью, на гнущихся мостках,

Я слушаю, как снежный ком растёт

И вечность бьёт на каменных часах.

Когда бы так! Но я не путник тот,

Мелькающий на выцветших листах,

И подлинно во мне печаль поёт.

Действительно, лавина есть в горах!

И тут неожиданно Ольга подхватила:

И вся моя душа — в колоколах,

Но музыка от бездны не спасёт!

Аполлонский резко остановился, вскричал:

— Не может быть! Я потрясён! Ну-ка, ну-ка, дай на тебя погляжу. И когда ты всё успеваешь?! А говорят, современная молодёжь ничего не читает! Выходит, враки! А проза? Какую книгу ты закрыла последней в этом году?

— «Идиота».

У Аполлонского даже зарумянились щёки от удовольствия.

— Выходит, я в тебе не ошибся! И это бодрит! — как любит повторять моя соседка. А изречение Достоевского о красоте тебе, надеюсь, известно?

— Что «красота спасёт мир»?

— Именно! — Аполлонский чуть не взвизгнул от восторга, но тут же настроился на серьёзный лад. — А спасёт ли? Как думаешь?

— Смотря, что понимать под красотой.

— Точнее, что Фёдор Михалыч понимал под красотой!

— Именно! — выскочило у Ольги с пародийным пафосом, но Аполлонский пропустил эту выходку мимо ушей.

— Ты знаешь, когда я учился в школе, я эту самую фразу о красоте понимал буквально. Как категорический императив, что ли… Как некий непреложный закон, которому в результате все добровольно подчинятся. Вот, мол, наступит всеобщая красота, и мир будет спасён! Смешно, правда?

— Не смешно.

— Согласен. А ведь Фёдор Михалыч указал, пожалуй, на единственно возможный путь. Но никакой непреложности, к сожалению, в этом нет. И спасение миру в обозримом будущем не грозит. Красота его обходит стороной…

— Но что такое красота?

— …И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Сильная штука — ассоциация!

— А это Заболоцкий!

— В точку.

— А откуда она берётся? Кто её создает?

— Хороший вопрос. Будь я верующим, сказал бы — Бог. Но уж никак не человек! И он заблуждается, если думает, что красота исключительно дело его рук. В нём говорит честолюбие. Красота нерукотворна. Её не создают, её открывают. Её постигают. И что такое вдохновение, как не предчувствие красоты!? Но… человек так занят приземлёнными наслаждениями, что, похоже, кроме комфорта его ничто по-настоящему не интересует. Был у меня лет эдак пять назад один ученик… Лихой, самонадеянный… Всё говорил, извини за точность: «Мне красоту навести, как два пальца об асфальт!» Глупое самомнение. Красивый дизайн — это ещё не красота. Красоту, о которой мы говорим, не наводят. Она не антураж, не средство. Она сама цель. Она не производное, она изначальное. Она вне моды, вне времени. Мода переменчива, красота вечна и неисчерпаема. Она заложена в природе, в космосе, в «музыке сфер», как любили выражаться наши возвышенные предки… Она за пределами Добра и Зла. В ней нет контрастов, она лишена противоречий, она едина!

— Получается, пока существуют Добро и Зло, красота останется для нас недоступной?..

— Вполне возможно. Нужно новое зрение. Красота — это свет без тьмы, любовь без ненависти, дружба без вероломства… Её предназначение не украшать нашу бестолковую жизнь, а прояснять её! Вот что может спасти мир! Но… истинная красота — тайна. Её надо разгадать и внять ей. Повернуться к ней лицом и пойти ей навстречу. И ведь, казалось бы, и ходить недалеко — она разлита в каждом из нас, как носителе космической гармонии! Человеку следует прежде заглянуть в себя…

Аполлонский остановился, потёр лоб длинными, слишком тонкими для мужской руки пальцами.

— Впрочем… как заметил философ, человека-то уже нет. Осталась одна функция! Он сделался плоским, как картинка в глянцевом журнале. А раз так. То и заглядывать, в сущности, некуда… И вот ведь какая штука… чем дальше человек уходит от себя, тем призрачней становится его возможная связь с той неуловимой субстанцией, которую мы называем красотой, и которой, теша своё самолюбие, ещё пытаемся овладеть… Да, человека надо собирать заново!.. И я тебя прекрасно понимаю, Удальцова! Эти твои «рожи»…

— Сергей Петрович!

— Да-да, помню, обещал не трогать работу… Я всего несколько слов… Ведь что такое образы, как не преломлённые отражения наших столкновений с действительностью. И твоя стрекозка — тоже… Кстати, у того же Мандельштама есть замечательные строки о стрекозах:

Стрекозы быстрыми кругами

Тревожат чёрный блеск пруда,

И вздрагивает тростниками

Чуть окаймлённая, вода.

То пряжу за собою тянут

И словно паутину ткут,

То, распластавшись, в омут канут,

И волны траур свой сомкнут.

И я, какой-то невесёлый,

Томлюсь и падаю в глуши —

Как будто чувствую уколы

И холод в тайниках души…

— А этого я не помню…

— И вот что я тебе скажу, Удальцова: есть излюбленные идеи, а бывают излюбленные раны… А с этим ой как надо бороться!.. Прости, опять не туда забрёл… Так вот — красота… Она трудно постигаема, потому что плотно окутана нашими заблуждениями… А это такой толстостенный кокон, что вряд ли когда-нибудь бабочка, именуемая красотой, выберется оттуда без нашей помощи. Без моей, без твоей, без чьей-либо ещё… Ведь кто-то же должен пробивать стену и обращать слепых в зрячих! А, как думаешь?! Человек относится к красоте потребительски, он хочет пользоваться ею, как вещью. Он думает, что её можно купить, поставить в доме — и это самое распространённое заблуждение!.. Красота бесплотна, как воздух, которым мы дышим. И пока дышится, нам нет до него дела. А вот когда начинаем задыхаться — вспоминаем об экологии…

Аполлонский говорил нервно, порой сбивчиво, отрывочно, пересыпая свою речь обилием цитат, но все его слова удивительным образом нанизывались на одну забытую великую, недоступную прагматичному взгляду, идею. Он говорил о нашем беспамятстве, о современном цинизме и пошлости, о возврате к нравам средневековья, о заброшенном детстве, о духовном вакууме, о взбесившемся индивидуализме новых поборников рынка, о беззащитности простого труженика, о многом, что ломало и продолжает ломать человеческие судьбы, вопреки когда-то и кем-то обозначенному божественному предназначению человека…

Ольга слушала молча, сосредоточенно, то погружаясь в речевую стихию своего руководителя, то отвлекаясь на собственные мысли, бродившие где-то рядом…

— Я тебя не очень утомил? — опомнился вдруг Аполлонский, когда они подошли к Ольгиному дому.

Ольга благодарно улыбнулась, молча покачала головой.

— Сергей Петрович, можно задать вопрос? — спросила она осторожно.

— Разумеется.

— Почему вы меня так… опекаете?

— Как?

— Ну… выделяете среди прочих… Тратите на меня своё время…

— Ах, моё время!..

— Вот провожаете…

— Тебе это неприятно?

— Да нет же, что вы! Просто странно… Почему?

— Выделяю, потому что ты этого заслуживаешь…

— У вас есть семья? — перебила Ольга.

— Ах, вот ты о чём…

Аполлонский вздохнул, поднял лицо к небу.

— Была. Видишь ли, Оля, моя жена и моя дочь погибли… в авиакатастрофе…

У Ольги вмиг куда-то провалилось сердце.

— Давно?

— Дочери было десять лет. И сегодня ей могло быть столько, сколько тебе… И её тоже звали… Оля.

Ольга сделала шаг к своему дому, но тут же обернулась, поцеловала Аполлонского в небритую щеку, сказала тихо «спасибо» и быстро направилась к подъезду.

Аполлонский окликнул её.

— Постой, Оля! Давай поступим так… Я тебе даю неделю на раздумье. Поезжай, куда хочешь, развейся. Лучше всего — вон из города. Тебе есть куда поехать?

— Что-нибудь придумаю.

— Ничего с собой не бери. Просто отдыхай. Гуляй, глазей на природу-матушку… А?..

4

Апрель с разбега окунулся в лето. Уже с первой недели солнце пригревало не на шутку. А к концу, под Пасху, и вовсе установилась жаркая погода, какая в этих местах и в июле бывает не всегда. Земля быстро оправилась от весенней черноты — зацвела, зазеленела, заблагоухала. Потекли по стволам деревьев животворные соки. И вот уже заневестилась вишня, выставила бело-розовые бутоны яблоня, поплыл по садам сиреневый дурман.

Ольга не думала ехать на дачу. Как-то само собой получилось. Она осознала это, уже выходя из автобуса в небольшом посёлке Сенино. До дач оставалось около трёх километров. И хотя асфальт этой весной проложили до самых ворот дачного кооператива, и даже установили на дороге павильоны ожидания на остановках, автобуса почему-то пока не пустили.

Ольга с удовольствием прошлась краем леса, вдоль дороги, с наслаждением вдыхая ароматы раннего лета. Ноги несли её легко и празднично, душа предвкушала нечто особенное, а сердце трепетало, как перед экзаменом.

Бабушка, как всегда копошилась в огороде. Ольга не сразу распознала её полусогнутую фигуру в старой вязаной блузе, колдующую возле навозной кучи. Конечно, на участке уже не было прежнего количества грядок и парников. Да и какие там грядки! Старые бабушкины кости ломал артроз, поясница не сгибалась, а тут ещё — диабет… Но это в городе. А здесь, на земле, как признавалась сама бабушка, под благодатным, целительным воздействием свежего воздуха и здешней воды, которая, недавно была признана областной экологической комиссией лучшей влагой земли московской, все хвори как рукой снимало.

— Внученька! — обрадовалась бабушка. — Мне тебя сам Господь послал! Только вчера о тебе думала, как она там управляется со своей учёбой?! Ой, а косички-то где ж? Потеряла? Голова как у мальчика стала. Ну, да бог с ними, с косичками! А где же Ксюшенька?

— С мамой оставила. Я ненадолго, бабуль. Развеяться надо.

Ольга крепко прижалась к бабушке, пряно пахнущей огородом, и чуть не расплакалась.

— Ну, надо так надо… Душа, видно, мается… Отдохни.

— Я у тебя поживу пару деньков. Не прогонишь?

— Скажешь тоже! Живи хоть всё лето! Как раньше бывало…

— Всё лето не получится. К сожалению…

Разговаривая с бабушкой, Ольга невольно поглядывала на соседний участок, через дорогу.

— Да здесь он, здесь. Вчера приехал на своём раздрызганном жигулёнке. Деда привёз.

— Кто?

— Да кто ж, — усмехнулась бабушка по-доброму. — Дружок твой давешний. Аль забыла?

— А… — искусственно зевнула Ольга.

— Дед-то, слышь, совсем глухой стал. Ему: «Как здоровье?» А он: «Да на рыбалку я». Так и разговариваем, каждый о своём, — бабушка невесело рассмеялась, поправляя съехавший на затылок платок. — Дряхлеем потихоньку… И Кирилл какой-то чудной стал. Иной раз и не поздоровается. Пройдёт мимо. Сам смеётся, а глаза неподвижные. Словно стеклянные. Как у чучела. Ну, да бог с ним, может, так и надо. А я всё ворчу по-стариковски… Да ты присядь, Оленька. А я самоварчик раскочегарю… С отцом-то видаешься?

— Редко. В основном, по телефону общаемся. Он всё по командировкам…

Бабушка вздохнула скорбно, засуетилась у самовара.

— А мать-то как? Не болеет?

— Всё нормально, бабуль, — сказала Ольга и направилась к калитке.

— Куда же ты? А самовар?

— Пойду… прогуляюсь. Я ненадолго, бабуль. Ты… ставь самовар… Я скоро.

Выйдя за калитку, Ольга сразу столкнулась с Кириллом, словно он давно поджидал её. Слегка располневший, с заплывшими то ли со сна, то ли с похмелья глазами, он поначалу пялился на неё оценивающим взглядом, а потом выдал с дурным актёрским пафосом:

— Какие люди в нашем Голливуде! Ты что ль, Оль?!

— Я, Кирилл.

— Ёмоё, привет! А я в окошко тебя увидел. Думаю, что за тёлка к Тимофевне пожаловала! Бабуленцию приехала навестить? — и он снова впился в соседку вожделенным взглядом.

Ольга не только видела, но, казалось, и чувствовала, как он мысленно ощупывал всю её фигуру, задерживаясь чуть дольше на известных местах. «Шустёр! — подумала она. — За несколько секунд везде успел побывать. И глаза у него очень даже подвижные. Бабушка не права».

— Как живёшь, Кирилл?

— Да живу. Чего мне сделается. А ты?

— Нормально.

— А чего носа не кажешь?

— Некогда… То учусь, то работаю. А то и то и другое вместе.

— На кого учимся?

— На дизайнера.

— А чо? Ничо! Модняцкая профессия. Богатенькие газоны будем обихаживать?

— Не знаю…

— А это что за хренатень? — Кирилл небрежно поддел пальцем стеклянную стрекозку на Ольгиной груди.

— Осторожно! Это мой талисман — синяя стрекозка. Сделана из капелек стекла.

— А чего крыло кривое?

— Не кривое. Оно надломлено. Так задумано, — загадочно проговорила Ольга.

— Сколько же мы с тобой не виделись?

— Лет восемь, не меньше.

— Если не больше. Да неужели это ты?! Отпад! Дай-ка пощупать! А ты изменилась… не в худшую сторону! Всё при тебе…

Ольга неловко улыбнулась, машинально сделав бессмысленный жест — потянула топик книзу.

— А помнишь, какая ты была? Коленки костлявые, шея, как у цапли! А теперь…

Кирилл беззастенчиво оглядывал подругу детства, как свою собственность. Он даже протянул руку, чтобы погладить её по животу, но Ольга грациозно отстранилась.

— Не сочиняй!

— Да чего там, не сочиняй! Точно! А помнишь, как ты меня пасла?

Ольгу передёрнуло.

— Что значит, «пасла»? Я не пастух, а ты, надеюсь, не козёл.

— О-о-о! А мы кусаемся! Кому ты мозги компостируешь! — он сказал «мозги», с ударением на первый слог. — Врезалась в меня по уши и бегала повсюду, как на верёвочке! Нет, что ль?! — самодовольно вопрошал Кирилл. — Было, помню. Было и… прошло?

— Всё проходит, Кирилл, — сухо ответила Ольга.

— А то пойдём ко мне. По коньячку и… в койку, а?

— Не слишком ли резво начинаешь знакомство?

— Не понял? Ну, ты даёшь! Звиняйте, тётка, а як вас зовуть?

— Не кривляйся, Кирилл. Той девочки, которая, как ты выразился, «пасла» тебя, давно нет. Мы же все эти годы с тобой почти не виделись. Я наверняка изменилась, как и ты. Перед тобой — незнакомая…

— И привлекательная! — вставил Кирилл не без удовольствия.

— Кто бы спорил. Да, и привлекательная женщина. А ты сразу — в койку.

— Во баба вымахала! — загоготал Кирилл. — С претензией!

— Ты о чём, Кирюш?

— Да ладно. Цену набиваешь?

— А разве я чем-то торгую?

Кирилл цинично ухмыльнулся.

— Сейчас все чем-то торгуют… А тебе сам бог велел… Или у вас, у дизайнеров, это запрещено?

Желая прекратить этот никчёмный разговор, Ольга спросила:

— Ты женат?

Кирилл испуганно дёрнулся, точно его ущипнули за живое, и ответил с непонятным напором:

— А что?!

— Ничего. Просто спросила.

— Просто?.. Да ты не боись. Она ни о чём не узнает, — доверительно сообщил он, наклоняясь к Ольгиному уху.

Ольгу разобрал смех.

— О чём не узнает?

— Да брось ты! Строишь из себя! Ну, как хочешь…

Кирилл выразительно сплюнул.

— И как её зовут?

— Кого?

— Жену?

— Какая разница. Жена и жена.

— А всё-таки?

— Ну, Эвелина.

У Ольги учащённо забилось сердце.

— Эвелина?! Эвелина… какое страшно знакомое имя… Это не она тогда столкнула меня в воду?

— Разве она тебя толкала? Ты сама упала.

День набирал летнюю благодать. Несколько тучек, пытавшихся сговориться на пасмурную погоду, разметал ветер. И небо до щекотки в носу сияло яркой голубизной. В той стороне, где восходит солнце, буравил небо старый «кукурузник», кругами набирал высоту, неся на своём борту очередную группу парашютистов.

— Они ещё прыгают?

— А чего им сделается. Сейчас даже чаще, чем раньше. Как говорит мой дед: «Рынок теперь повсюду, едрёныть! От него и в бомбоубежище не укроешься!» Только плати. И прыгай, кому не лень.

На крыльце Кириллова дома — лёгок на помине! — показался дедушка. Весь белый, сильно усохший, с всклокоченной головой, он казался проказливым домовым. Ольга поздоровалась. Ответного приветствия не последовало.

— Не напрягайся. Полный глухарь, — сказал Кирилл и недовольно стрельнул взглядом в сторону родственника.

Дед, сощурившись, смотрел на Ольгу, не узнавая.

— Кирюх, с кем это ты?

— С кем надо. Отдыхай.

— Не страховщица ль? — не унимался дед. — Гони её прочь! Страховаться не будем! Одни расходы с энтим страхованием! Так проживём!

Кирилл энергично отмахнулся, мол, скройся с глаз, сам знаю! И добавил вслух:

— Да пошёл ты в задницу, дед! Блин, и поговорить не дадут… Оль, а давай на пруд сдернем?

Ольга по-детски обрадовалась.

— На наше место?!

— Можно. Правда, там теперь заросло, но пройти можно. И мостки сохранились.

Какое-то время они шли молча, наблюдая за парашютистами.

— У тебя-то муж есть? — спросил Кирилл, стараясь вложить в вопрос максимум непринуждённости.

— Мой муж объелся груш, — ответила Ольга, провожая глазами последнего парашютиста. — Сделал ребёнка и выдохся. Да всё очень просто! Ему нужна рабыня. Чтобы было кем помыкать. А меня от этого тошнит. Я сама такая! — при этом Ольга наигранно мотнула подбородком, стрельнув в Кирилла насмешливым взглядом. — Зато у меня есть дочка. Скоро — полтора годика. Ксюша.

— Поня-ятно…

— А у вас дети есть?

— Да нет.

— Что так? Живёте пока для себя?

— Да нет… Она… ну, не может.

— Понимаю. Печально. А ты помнишь Таньку-шоколадку? Где она?

— В Бутово, в супермаркете работает. Продавщицей в кондитерском отделе. Она своего не отдаст. Слониха! Поперёк себя шире. Между прочим, Лёнька-тормоз — ейный муж.

— Да ты что, правда?! Как интересно!

— Ну! Технарь. В автосервисе работает. На Варшавке. Я у него пару раз ремонтировался. Такой же «тормоз». Но в тачках волокёт, собака. А ведь был такой глазохлоп, одни сопли…

— А ты помнишь, как тебя в детстве звали?

Кирилл сделал вид, что не помнит.

— Не помнишь?! «Коммерсант»! А чем ты сейчас занимаешься?

Кирилл помрачнел.

— Да так… Гоню контрафакт. Диски продаю.

— Откровенно. Значит, торгуешь фальшивкой.

— Ну, почему сразу — «фальшивкой»!

— Так ведь пиратствуешь. Качества-то нет.

— Насмотрелась по телику!.. Динамят они нас! Лапшу на уши вешают таким вот легковерным, как ты! Хотят людям последний кислород перекрыть! Сами распахнули двери в капитализм, сами быстренько нахапали, а теперь… усмиряют, блин! И вообще… что ты в этом понимаешь!

— Понимаю, Кирюша, представь себе. Я ведь тоже одно время контрафакты покупала.

— И что?

— Ничего хорошего. Загубила два интересных проекта. Долго пришлось восстанавливать. Так что дело не в легковерии, а во взглядах.

— В каких ещё взглядах?

— На жизнь. Как говорит моя мама, одним подавай только пирожное, а другие солёным огурчиком довольствуются. Ой, да какая разница!

— Нет уж. Ты спросила, я ответил. Честно ответил.

— Честно ответил, что нечестно живёшь, — выдала Ольга язвительный каламбур.

Кирилл побледнел, остановился. Ольга спохватилась — явно переборщила. Получилось — мораль читает.

— Извини, Кирилл. Перебор. Живи, как знаешь. Что мне до этого…

— Нет, ты погоди! Послушай! На меня, веришь, какие ребятишки работают?! Классные ребятишки! Все с высшим образованием! Не то, что я, лох недобитый. У них аппаратура — зашибись! Здорово получается. Нет, правда! Не отличишь от лицензионной!

— Вот я и говорю, пиратствуешь.

— Да, пиратствую, чёрт побери! Каждый зарабатывает, как может. А я, хоть и считаю денежку, по натуре — авантюрист! Понимаешь ты это?! Я, если хочешь, романтик в бизнесе! Да, настоящий пират! Сегодня — всё, а завтра — ничего!

— Похоже, ты гордишься этим.

— Да чего там, — Кирилл с чувством пнул ногой по разлапистому одуванчику. — Жить-то надо! Ты знаешь, сколько раз я начинал всё сначала? Чем только ни торговал! И водами-соками! И постным маслом! И сигаретами! И женскими трусиками! И водярой, чтоб она..! Такой гимор! — никому не пожелаю. Тому — дай. Этому — дай. А то и не спрашивали, в наглую отбирали! Тебе, видно, крылышек ещё не обрывали…

— Обрывали, Кирюша. Ещё как обрывали. Но у меня новые вырастали. Такая уж я…

— Дура, хочешь сказать? — прервал Кирилл.

Ольга громко расхохоталась, чем испугала собаку за глухим забором: та, как с цепи сорвалась — истошно залаяла, заскреблась, забилась о дощатую преграду.

Ольгин смех сразил Кирилла, по его бледному лицу пробежала беспомощная улыбка.

— Что-то я сегодня много смеюсь — не к добру. Ты не обижайся, Кирилл. Я не то хотела сказать. Трудно сразу найти общий язык, когда годами никак не общаешься…

— С чего ты взяла, что я обижаюсь? Пожалуйста, смейся, говори. И вообще, кто нам мешает общаться… Да чего там! Да, торгую фальшивкой! И сам стал какой-то фальшивый…

— Только давай без самоедства, друг мой. Всё обязательно утрясётся.

Ольга коснулась Кириллова плеча, успокаивающе провела ладонью по его руке до локтя. Рука Кирилла мгновенно, как сыпью, покрылась гусиной кожей. Он взглянул на Ольгу порывисто, коротко, и в его зрачках матово блеснула какая-то неизбывная тоска…

Ольга взмахнула руками и, отбросив спадающие босоножки, крикнула: «Догоняй!» Кирилл поначалу дёрнулся, но тут же сник, замедлил шаг.

Вскоре они миновали торговую палатку и вышли за пределы дачного кооператива. Узкой тропкой, изъеденной овражками, преодолели заросли березняка и очутились у одичавшей кромки пруда, как раз в том месте, где Ольга впервые увидела синюю стрекозку.

Она ходила кругами по отчаянно знакомому и уже чужому пятачку, раскрыв руки, и с непонятной тоской на сердце оглядывала каждую былинку. Здесь царила неестественная тишина. Даже с местного пляжа, оглашавшегося прежде детскими криками, несмотря на жару, не доносилось ни единого звука, словно все вымерли. По всему было видно, что в этот заброшенный уголок земли уже давно никто не забредает. Старые вётлы, некогда росшие за спинами юных рыболовов и защищавшие их от ветра и солнца, чернели теперь в траве поверженными стволами, а на их месте выросли другие, помельче и погуще. Трава — по пояс, воды почти не видно — всё покрыто сплошь жёлто-зелёной чешуйчатой коркой ряски. Полусгнившие мостки утопают в кудрявой пене водорослей. И только в одном месте, правее мостков, куда Ольга плюхнулась девятилетней девочкой, мистически чернеет водное окно…

— А ты сюда ходишь? — спросила Ольга, в надежде на положительный ответ.

— Да был пару раз… А чего здесь делать! Сама видишь…

— А змеи тут водятся? — пришло ей вдруг в голову, и она инстинктивно подалась в сторону Кирилла.

— Раньше ты не была такой боязливой, — заметил Кирилл, приобняв Ольгу за талию. — Ужей навалом. А чтоб какие другие… не знаю. Не видал.

И тут Ольгино внимание привлекло лёгкое движение над тёмным пятном на воде. Оно было призрачное, едва заметное, сверкнувшее, как звездочка. Ольга присмотрелась…. Да, это была она! Синяя стрекозка! Не может быть! В это время?! Она кружилась над тёмной лункой воды, что-то высматривая… Одинокая синяя стрекозка с отливающими перламутром крылышками…

Ольгу как что-то толкануло изнутри. Она сорвалась с места и с криком «Это она! Я здесь! Я здесь!» прыгнула на ветхие мостки. Мостки тут же подломились под ней, и она с шумным плеском и визгом, разбудив томящиеся в полусне окрестности, обрушилась в воду.

Синяя стрекозка не испугалась. Наоборот, как показалось Ольге, подлетела совсем близко, прошелестела крыльями у самого её уха, будто-то что-то шепнула, и, сделав над разрушенными мостками большую восьмёрку, растворилась в дымящемся от жары и света воздухе, словно её и не было…

Кирилл не сразу понял, что произошло. А когда понял, бросился к Ольге, протянул руку… Но она уже не нуждалась ни в чьей помощи. Ловко выскочив на берег, она хохотала до истерики, разбрасывая в разные стороны обрывки водорослей.

— Кирюш, а, Кирюш, не хочешь искупаться?! Вода, как молочный суп!

— Ну, ты ненормальная…

— А теперь не смотри! — приказала Ольга и, зайдя в высокую траву, принялась снимать с себя мокрую одежду. Выжав топик, она расстелила его на земле, бережно положила на него свой талисман. Затем быстрым движением сняла шорты и оказалась, к удивлению Кирилла, совершенно голой. Она сделала это так просто, так естественно, словно была у себя дома, одна, без посторонних.

Кирилл, не успев отвернуться, теперь уже не желал этого. «Зов марала» возобновился в новом качестве. Он во все глаза пялился на Ольгу и, сам того не сознавая, шёл на сближение с ней, повторяя незамысловатую фразу: «А ты ничего, в порядке… Всё у тебя на месте…».

— Надеюсь, — отвечала Ольга, выжимая шорты. — А у тебя чего-то не хватает? Ты говоришь об этом сегодня не впервые.

— Почему не хватает?.. Чего не хватает?.. — бубнил Кирилл, как во сне. — А… юмор… понимаю… У меня всё на месте… Можешь убедиться…

— Не надо. Верю на слово.

Ольга подняла голову.

— Ой! Я же просила не смотреть, Кирилл! — воскликнула она, прикрывая шортами грудь и неловко улыбаясь.

Но Кирилл был уже совсем рядом — стоило руки протянуть. И он их протянул, схватил Ольгу за талию, облапил всю, тяжело дыша, обливаясь потом, затем повалил на землю и стал мять, как глину. И если бы «ваятель» проявил бережность к предмету своего вожделения, и если бы им руководило в этот момент ещё что-то, кроме вожделения, он бы достиг цели… «Скульптура», отдавшись поначалу на волю рук «мастера», вдруг почувствовала грубость и стала сопротивляться.

— Что ты делаешь, Кирилл! Мне же больно!

— Да ладно, — хрипел Кирилл в исступлении. — Вспомни детство… как ты хотела меня поцеловать… Ну вот… целуй!.. Хотела ведь, да?..

Конец ознакомительного фрагмента.