Две поэмы и избранные стихи

Владимир Шумилов, 2023

В сборник вошли две новаторские поэмы и некоторые избранные стихи философской и гражданской направленности, а также ряд произведений экспериментального, сюрреалистического характера. Первая поэма «Странствия Ванечки Иванова» – аллегорическое, полусказочное повествование, отражающее переломный момент в жизни героя и страны. Вторая поэма «ТЫ. Отблески» – своеобразное созерцательное поэтическое «кино»: в мелькании сюжетов прорисовывается судьба одного из современников. Для любителей и знатоков поэзии с философским мышлением.

Странствия Ванечки Иванова

(Аллегорическая поэма)

(стихотворное полусказочное/аллегорическое повествование с политико-философским контекстом)

1. Предисловие-присказка: Дорога

Бежит себе дорога — не угнаться:

то вьётся завитками-языками,

то тянется низами да верхами, —

протоптанным, истерзанным эрзацем;

ухоженною гаревой дорожкой;

прилизанной правительственной трассой;

тропиночкой ночной, укрытой ваксой,

увешенной берёзовой серёжкой.

Бежит, презрев полуденное солнце,

морозное дыханье и заносы,

обрывы, камнепады и торосы.

Как нить, спадающая с веретёнца,

подаренного хитроумной феей.

Найдёшь ли ты судьбу или исчезнешь

в далёкой стороне, пустынный дервиш?

И пропадёшь никчёмным дуралеем?

2. Начало

В вагоне стыло зимнею порою.

Прижавшись в тамбуре щекою

к стеклу, измазанному гарью,

где весь букварьный

подъездный сленг, знакомый поневоле

от всякой моли, нам глаголит,

куда направиться, — взирает,

с мечтой о чае,

парнишка русый, мóлодец плечистый,

осанистый и сноровистый.

Не знают ближние, соседи,

куда он едет.

К тому ж ни ближних, ни соседей нету.

Похоже, что по белу свету

давно мотается. И беды —

помяты кеды,

потёртый тощий рюкзачок свисает,

и лихо вздёрнута косая,

как нахлобучена охапкой,

седая шапка, —

свидетельствуют о себе примерно.

В кармане пусто соразмерно.

Мелькают за окном просторы

и семафоры…

Иван родился где-то в Лебедяни.

Что было в возрасте том раннем —

годами рановато бряцать, —

годков семнадцать

тому назад, имеет представленье,

как о застывшем безвременье.

По слухам, был пожар: руины

на именины

достались Ване — смерть отца и мамы.

Такая вот случилась драма.

Спасти смогли сестру и брата…

По интернатам,

кого — куда, их разметали годы.

Была порода — и нет породы.

Чужие люди, чьи-то семьи —

всё мелкотемье.

3. Добрянка и дед-вещун

Очнулся ум в младенчестве босом

в Добрянке. Дом бревенчатый, крыльцо,

по огороду куры бродят сонно,

цыплята глупо носятся гуськом,

ведро в колодце брякает кольцом.

Живали, так сказать, слегка стеснённо.

Старушка вместо матери была —

Ариной звали; одиноко ей

на старости пришлось тужить без мужа.

Ванюшку пацаном подобрала.

Читала сказки. Не было добрей.

Боялся только, что больна, не сдюжит.

В науках школьных преуспел вполне.

По вечерам на станции тайком

картошкой приторговывал варёной,

чтобы копейки принести казне

домашней: всё, что мог своим трудом…

Гордился личным вкладом, просветлённый.

Ванюшка, сделай; Ванечка, приди,

поправь и помоги — со всех сторон.

Умён, и нарасхват, и расторопен.

Учись-ка знай; и вечно впереди:

и «пять», и «молодец», и «чемпион».

И в доме всё путём — ну, прям, феномен.

Да не судьба. Старушка умерла.

Из-под надзора тотчас драпанул,

не утирая слёз, — уже учёный.

И вновь дорога дальше повела,

Иван её намеренно согнул,

умом прозревший, сердцем закаленный.

На самом деле вовсе не пропал,

а странствовать пустился по стране

и безбилетником узнал Россию.

Челночничал с вокзала на вокзал,

то прятался, то примыкал к шпане,

и родину увидел как стихию.

И реки широки, леса — темны;

за цепью гор — долины и поля,

равнины и холмы, и всюду — люди…

Как в мощном вихре, переплетены

их судьбы, жизни и сама земля.

Работают…, а думают о чуде.

Тоска томила: где же Лебедянь?

И как её найти, в каком краю?

Был в Кашине, Коврове, в Гусь-Хрустальном.

Был в Истре и Ельце. И где та грань,

пройдя которую, ты — не в бою,

а в мире справедливом, идеальном?

Ванюшу встретил в Троицке дедок,

сказал: «Тебя, сынок, ждет чудо, да! —

И жжет глазами, передав поверье. —

Тебе минул шестнадцатый годок,

а через год твой возраст навсегда

застрянет на семнадцати, поверь мне.

А как, — продолжил, — сыщешь Лебедянь, —

тебя там ждут, — так юность потечёт,

как прежде. Многотрудный путь, далёкий:

душе и телу — нахлебаться всклянь;

верстам и километрам минет счёт,

пока увидишь край тот синеокий».

И дал Ванюшке жостовский поднос

да яблоко к нему — такое б съесть! —

антоновское: «Так оно и будет

показывать на каждый твой распрос,

и где те спать, и где пока осесть,

и далее идти тебя принудит…

В той Лебедяни счастлив весь народ:

там солнце греет в солнечные дни,

зимою много снега и веселья;

на утро приготовлен бутерброд,

живут добротно, будто все — сродни,

никто не унывает от безделья.

Там каждый — самый; сам себе творец;

там выбирают умного во власть;

златые горы там, и небо — сине;

и каждый заработал на дворец,

и не толкнёт того, кому упасть.

Эх-ты, сынок, вот там и есть Россия!»

Проговорив, исчез дедок-вещун,

а яблочко толкает под откос, —

с горы, навстречу людям на дороге.

Иван плутает, как медведь-шатун,

и вскоре принесли в Болванский нос

затёртые Иванушкины ноги.

4. Болванский Нос, Дивногорск и окрестности

Прижился в городе. Облуплены дома.

Болванский Нос стоит во всём наперекос.

Кривые улочки, навалено дерьма…

Архитектуру заменила кутерьма.

Тут он и рос.

Народ — невзрачный, неказистый; оглуплён,

завистлив, пыжиться горазд и вороват,

как чуть задержится хоть с чем-нибудь вагон,

наутро — пуст;

фабричный двор — опустошён;

всё — нарасхват.

Да это что, втихую растащили мост,

приноровили по хозяйству по частям.

Теперь за речку объезжают по сту вёрст,

иначе нет дороги на родной погост,

весь путь — из ям.

А вот в соседней Воровайке управдом

все двери с петель, крышу с дома распродал,

жильцы не могут жилконторовский ярём

поизвести ни по суду, ни так — силком.

Дом — как вокзал.

Каким-то образом застрявши у чужих,

Ванюшка проучился год, а может, два,

не забывая на день сгинувших родных,

и Лебедянь вдали, и вещих слов благих.

Да что слова!

Тайком посматривал на жостовский поднос,

глядел на яблоко — недвижимо лежит.

Когда, когда? Уж позади зима, мороз,

и просьбы тайные из юношеских грёз.

И тут — кульбит!

Ожило яблоко, прибилось к стороне,

в которой Дивногорск. И близок, и далёк

он наравне болваноносовской квашне.

Каких чудес и волшебства там только нет!

Каждое — впрок.

Серебряные купола рождают свет;

хрустальным башенкам и звёздам нет числа;

и храмов разноцветье — как один букет

в заре и отсветах взлетающих ракет.

Колокола..!

Иван глядел на дивный град во все глаза.

Машины в воздухе парят, как по земле.

Нужна гроза — тотчас запустится гроза.

Что может интеллект — всего не рассказать;

лишь обомлеть.

Поездил Ваня в подработке там и сям:

грузил до одури в Чугуеве кирпич,

в Пупках мёл улицы, расклейщиком реклам

на Кушке был; бродил по ягодным местам —

сам стал как «бич»!

Однажды дело в Дураково занесло;

послушал на собранье речь министра школ:

«Зачем учить? — он говорил. — Знать — тяжело;

мы учим деток потреблять, а знанья — зло».

Так и смолол!

Толкало яблочко вперёд, быстрей вперёд —

опять и снова в Дивногорск. Иван решил

переезжать… А тут забрали на завод.

Учиться в вузе начал — книгам стал черёд.

Только и сил…

5. Волшебный шлем с проводкáми

Завод — секретный; в нём — отдел;

учёных лучших пригласили,

мозгами чтоб подшевелили,

и чтобы выправить пробел.

Задача — связь найти в природе

нейронов, тонких струн людских

с полями космоса, в каких

хранится в неизвестном коде

и вся история Земли,

и вехи каждого народа,

и душ бессмертных хороводы,

и мысли всякой земной тли.

Коль скоро обнаружат связь,

возможно нашими умами

контакты завязать с мирами —

хоть всю Вселенную излазь.

Ванюшка бегал на подхвате,

толковый малый под рукой

вдруг стал фигурой ключевой

в изобретённом агрегате.

Садишься в кресло, глух и нем,

наденут на голову «дуру» —

всю в проводках аппаратуру, —

могущественный чудо-шлем.

Плетутся звуков кружева,

а ты приёмником работай,

соединяя ноту с нотой,

в картины, образы, слова,

отцеживая микроволны,

которые идут вразлад,

чтобы создать видеоряд

и кадр фактический и полный.

Так воплощаются мечты:

в машине времени летает

твой мозг, а тело пребывает

в тиши, без всякой суеты.

Плывут по Ладоге челны,

удары вёслами по глади

реки ильменистой — и пряди

за бортом плещущей волны.

А то по волоку с надрывом

дружина русичей везёт

свои ладьи до ближних вод,

до неглубокого пролива,

спускаясь в «греки из варяг»

средь городов и шумных торжищ,

лесов бескрайних, чёрных огнищ.

Сказания из древних саг…

Картины льются чередой,

фиксирует аппаратура

то красоту родной натуры,

то как солдат идет на бой.

Перемежаются виденья:

иль правда, или чей-то сказ —

вот всадник скачет в поздний час,

куда подскажет провиденье;

вот горлица оборотясь

девицей красною предстала;

вот меч добротного закала

вдруг достаёт из ножен князь,

как воин, непоколебим:

сразиться с змеем трёхголовым

и даже смерть принять готов он.

Иван внимательно за ним

следит через свои приборы…

И так прошёл примерно год,

в который затяжной поход

устроил доблестный Суворов.

Бил шведов, строил Петербург,

с народом гнал Наполеона

и, как заправский демиург,

сажал наследников на троны;

освоил Север и Сибирь;

Кавказ; и все пути речные;

всю необъятную Россию

изведал вглубь, изъездил вширь.

Не удавалось обнаружить

среди космических полей

каких-нибудь благих вестей

о тех, кто очень-очень нужен:

о брате — где он? И какой?

Не ищет ли давно Ивана,

родню из Ивановых клана?

И как живёт? И что с сестрой?

И тут задёргался экран,

на мониторе аппарата

увидел собственного брата:

«Пред Вами Иванов Степан;

родился часом в Лебедяни;

воспитывался в детдомах;

в предпринимательских кругах

известный бизнес-горожанин;

владеет в Мудленде землёй,

и банком, скважиной, отелем,

мостом, и нефтяным картелем…».

Помехи, кадры вперебой…

Потом мелькнул другой сюжет:

на фотографии потёртой,

на пирсе брошенного порта,

отец стоит, а рядом — дед.

И, будто, дед живёт в Листвянке.

Потом он схвачен, обвинён,

расстрелян как двойной шпион,

отведав жизни каторжанской.

Когда напали на страну,

семью с детьми угнали немцы;

прошли и голод, и Освенцим;

там все и сгинули в войну.

Остался лишь один отец,

еще мальчишкой; остальные —

мужчины рода, молодые, —

познав и порох, и свинец,

кто был убит, кто стал героем.

Отец уехал в Лебедянь

и без родителей, без нянь

и вырос, и богат семьёю.

Но где был дом — труба стоит.

И новый Иванов, в скитаньях,

с надеждами и ожиданьем,

бездомный путь тот повторит.

А на подносе, сделав круг,

застыло яблоко на блюде,

в той стороне, где Ваня — будет…

Закончилась пора разлук.

6. По городам и весям

Электрички, электрички…

Путевая обезличка.

Топот, гомон — там и сям:

по нужде и по друзьям

то страна снялась в дорогу,

то ли к чёрту, то ли к богу,

то ль на север, то ль на юг.

Сердца нервный перестук.

Прижимая все карманы,

в счёт слагая чемоданы,

потирая тыл и лоб,

перебежками, взахлёб,

исчезаем по вагонам —

красным, голубым, зелёным…

Ваня в тамбуре стоит,

в тёмное окно глядит…

Километров будет тыщи,

как по свету Ваня рыщет:

хоть зимой, да налегке;

пусто — в лёгком рюкзачке.

Здесь его мы и застали

в самом что ни есть начале.

В Мудленд яблоко ведёт,

где как-будто брат живёт.

Сквозь размеренную бытность

широта и колоритность,

хлебосольность русских душ

веет, словно божий куш.

Тем и живы, тем и сыты,

чувством локтя даровиты —

в одиночку не умрёшь,

у своих не пропадёшь.

Где накормят, обогреют,

развлекут в мирских затеях;

где на время приютят

и советом наградят.

Про себя всю жизнь расскажут

и тебя сказать обяжут.

Где поплачут, попоют,

всю округу созовут.

Или в тихом разговоре,

сострадательные к горю,

шепчут над твоим плечом:

«Ничего, переживём».

И везде — в трудах, в печали, —

невзирая на детали,

мы по-своему полны

чувством собственной страны.

Города гудят станками,

реки водные — судами,

сёла пашут, сеют, жнут;

в небе лайнеры ревут.

Ваня всё на ус мотает,

корни русские вбирает —

понемногу, по чуть-чуть,

но в итоге — не прогнуть.

И в несчастьях, и в невзгодах,

стал защитником народа

личным вкладом, кулаком

и примером, и добром.

Дал отпор ночным бандитам,

вдруг проснувшись знаменитым;

и последних сто рублей

на охрану журавлей

перечислил без сомнений;

на разборке двух селений

примирил ребят крутых

и джигитов молодых,

вразумлял и верховодил;

помогал на огороде

старым, если нет родни;

спас мальца из полыньи.

По дорогам то и дело

путешествовал он смело

через горы, через лес —

много видел расчудес.

Как-то рыбку золотую

без труда, совсем вручную,

в Волге вечером поймал,

«Вот-те на!», — в сердцах сказал.

Как ведётся по сказаньям,

рыбка — это к пожеланьям.

Просит, значит, отпустить,

обещает подсобить —

выполнить любую волю.

В ощущенье нужной роли

Ваня вспоминает Крым:

«Вороти его своим».

Рыбка плавником взмахнула.

«Так и быть…» — Ему кивнула

и ушла на дно в купель.

Не прошло и трёх недель —

Крым соединен с Россией,

с Родиной, могучей, сильной.

Пышен красками салют.

Ваня тоже тут как тут.

В граде Китеже на страже, —

видел, — в строгом камуфляже,

рать военная стоит —

мир ракетами хранит.

Там же местная наука

создала такую «штуку»:

тронешь пальцем рычажок —

от врага один песок.

Да врагов-то слишком много —

и в дому, и у порога.

Шлют несчастья и беду,

тёмных вихрей череду

злые, подлые шайтаны

силою своей поганой.

Заправляет тьмой Кащей,

засылает плохишей,

чтобы воздух наш травили,

изнутри нас развалили,

а вдобавок вдоль границ

понарыл пороховниц.

Фитилём кричит-грозится,

ничего он не боится,

потому как смерть его

прям в игольное ушко

спрятана и не достанут

ту иглу из-под охраны.

А игла-то та в яйце,

а яйцо — в литом ларце.

Где ларец — никто не знает,

каждый сам себе гадает.

На Урале, в зоне «Эм»,

выбившись из сил совсем,

наш Иван попал на базу,

где в конце концов, не сразу,

всем неверящим назло

отыскался НЛО.

И вступив в контакт с пришельцем,

главным по Земле сидельцем,

по планетам полетал,

между делом поспрошал:

где же, дескать, смерть Кащея;

где ларец, в каких помпеях?

Тотчас же вселенский Разум,

не моргнув раскосым глазом,

молвит: «Друг ты мой Земной,

тот ларец — под пеленой

из зелененьких бумажек,

через них вершится кража.

Вы их долларом зовёте;

за бумажки отдаёте

вашу собственность, труды.

Это — сочные плоды,

и подручные Кащея

их едят, от них жиреют.

Толстый слой цветных бумаг

погружает мозг во мрак;

вы ларца не разглядите,

хоть ищите, не ищите;

надо сбросить пелену,

у нее вы все в плену.

Только тот дурман рассеяв,

вы найдете смерть Кащея».

Ваня за итоги рад,

написал наверх доклад.

Но шальная электричка

прибыла в село с табличкой,

зрящей косо: «Арестань»…

Ты куда приехал, Вань?

Побоюсь прослыть занудным:

это, кажется, не Мудленд.

7. Арестань и остров Буян

Иван шагает вдоль заборов,

резных ворот, больших затворов.

Уснувшие дома.

Поодаль, в серой дымке, стены.

Столбы рядком в колючих венах

и вышки, словно манекены.

Известно что… Тюрьма.

В судьбе страшнее нету доли,

чем волю заменить неволей.

А вместо храма — клеть.

И будь ты трижды многожильным,

не сладко, коль станок правильный

пройдётся по тебе насильем, —

умнее станешь впредь.

На нарах полстраны сидело —

за дело, да и не за дело.

Такой уж мы народ.

Ну, как птенец, во всём пригожий,

когда-то одуванчик божий,

вдруг стал бандитом криворожим

из гущи нечистот?

По одному и сбившись в стаи,

они повсюду — преступая

законы и мораль.

С кем Ваня бегал по вокзалам,

по городам, большим и малым, —

всех злая доля закатала

по камерам…, а жаль.

Серёга обчищал квартиры;

Колян стал наркобригадиром.

Кто — глуп; кто — подл; кто — пьян.

Посажен за разбой «Пичуга»;

«Хорёк» поддел ножом подругу;

машины угонял в округе

добрейший шкет — Вован.

Есть рыба покрупнее в зоне:

за пляски смерти на амвоне

кикиморы сидят;

в железных клетках бдят драконы,

укравшие у нас мильёны;

и оборотней легионы,

и леший, их собрат.

Ванюшка справил передачу —

былую дружбу обозначить:

сгущёнка и бельё;

вложил товарищам конфеты,

и пряники, и сигареты.

И пообщавшись тет-а-тетом,

поведал про житьё…

Наслушавшись о местных нравах,

проблемах, горестях, забавах,

отправился «братан»

к земле совсем неподалёку —

ко всем известному пророку,

живущему давно-о…, без сроку,

на острове Буян.

Буян, сказать по правде, — остров,

где жить не так-то уж и просто.

Таинственный, как мир.

Весь раздираемый ветрами,

неукротимыми страстями,

недальновидными властями.

Война сменяет пир.

Здесь смута ведает застоем;

здесь правда бьётся с гиблым строем,

и жертвуют собой.

Богатства свалены до неба,

и всё равно заместо хлеба

подсунут кус эрзац-плацебо —

в бессилье волком вой.

Толпа в безудержности пыла

уничтожает силу силой —

и умных, и царей.

Сметает время и барьеры,

рождая скверну и химеры

для утвержденья высшей меры

на радость бунтарей.

На острове под старым дубом

на троне восседая грубом,

задумался старик.

Уж больше века провиденье

сниспосылает откровенья

седому старцу во служенье

на каждый сущий миг.

Пробравшись через все преграды,

сквозь лозунги и баррикады,

Иван пред троном встал.

И видит: дед-вещун — он самый,

что в Троицке, в придворье храма,

вручил ему поднос с программой…

…А тот глаза поднял.

«А-а, вот и ты, — промолвил тихо. —

Хлебнул изрядно, вижу, лиха…

Но близко Лебедянь…»

Ивана слушал со вниманьем,

кивнул в средине с состраданьем:

с мизинец дастся процветанья,

а слёз людских — с лохань.

Про череду лихих скитаний —

от Троицка до Арестани.

И всё, что между строк.

В ответ поведал: «На Буяне

есть чёрный, вросший в землю, камень;

на нём две стрелки, как на плане, —

на Запад и Восток.

А к ним слова: «Пойдёшь направо —

там правда с крепкою державой;

налево — золота мешок,

свой личный рай и плюс свобода».

В раздумьях, юным, я полгода

стоял. И понял: нету хода —

так выбрать и не смог.

…Степан, твой брат, свернул к свободе…

Без правды строился — по моде.

Теперь всё есть, богат…».

По окончании рассказа

дед, дав подробные наказы,

изрёк загадочную фразу:

«Иль ты, или твой брат…».

8. Мудленд и окрестности

В раздвоенности чувств Иван молчал…

Тюремный быт, бунтарские призывы

остались позади. Морской причал.

Заветный день со старцем прозорливым.

Что значили последние слова?

Чем обернётся новая дорога?

В душе росла неясная тревога.

Однако для того и голова,

чтоб чувства — после, а дела — сперва.

До Мудленда остались километры —

там выясним, какие дуют ветры.

…Вокруг лежит бескрайняя земля.

Не одолев окопа, танк дымится.

Усеяны убитыми поля.

Какой-то Иванов закрыл бойницу,

упав на разъярённый пулемёт

единственным своим тщедушным телом, —

как будто мимоходом, между делом, —

и захлебнулся беспощадный дот.

А парень что-то больше не встаёт.

Не будет поколений Ивановых —

ни новых сыновей, ни внуков новых…

Под гусеничный рык ползут кресты,

как полчища облезлых вурдалаков, —

насытиться от нашей наготы,

поистязать и задушить со смаком.

Отпраздновать непобедимость зла.

С ухмылкой затащить в паучьи сети,

и на углях, где догорают дети,

удачно конвертировать тела

в очередные тёмные дела

и яства на столе чумного пира,

отщёлкнув в закрома ещё полмира.

Чудовище в сплетеньях потайных,

из роя алчных, кровожадных тварей,

народы перемалывает в жмых

в захватническом, лакомом угаре.

И тоже Иванов свой самолёт

направил прямиком в стозевный кокон.

Раздался взрыв, и стёкла тысяч окон

слились в один земной круговорот.

Цена России — прерванный полёт…

Но гидра сдулась, не достигнув цели,

Конец ознакомительного фрагмента.