Трава

Владимир Степанов

Сколько чудес, сколько сокровищ нам дарят недра земные и Мать-природа. Казалось бы, мала травка, а валит с ног. А золото так блестит, что затмевает разум. И только сильные духом могут устоять и не поддаться соблазну.

III

Гималайский Эльбрус Эверестович, за год проживания в посёлке, обрёл заслуженный, немалый авторитет у местного населения. Хворающих, от малого до старого, многих он поставил на ноги. Владея богатыми знаниями в области целебных трав, сам их готовил, или давал ценный совет нуждающимся: кому микстуру, кому настойку или травяной отвар. Местный поселковый фельдшер молилась на него, одна на полуторатысячное население едва-едва управлялась, особенно в сезон обострения людских хвороб, в осеннее ненастье, зимнюю стужу и в сезон рыбной путины.

«Какой стыд, позор на весь посёлок, если кто у ворот задержится и опознает! А я ещё не собираюсь отсюда драпать. С пустой торбой в другой конец страны тащиться, потеряв напрасно время? Нет уж! Надо на год, не меньше, закрепиться в этих местах, продержаться любой ценой, всё стерпеть, стиснув зубы», — твёрдо решил, действительно до неузнаваемости разукрашенный перьями и курячьим «гримом», измученный Эльбрус Эверестович.

Переполох в курятнике постепенно стих, и униженный перед жёнами куриный муж, в ярких, пяти цветов перьях, осторожно вылез за порог сарая, поправляя складные крылышки. Осмотревшись, он вдруг почувствовал, как петушиное сердце его, снова быстро застучало и стало наполнятся злобой — перед ним лежал чужой, не из его курятника…! Петух стал туда-сюда, быстро прохаживаться у самой головы «индейца», выбирая с какой стороны начать атаку. Остановился у самого лба, раскрыл клюв и, размахивая крыльями, начал громко орать. Пыль, поднятая крылами, осыпала всю голову лежащего. Громкий чих «индейца» вырвался вместе с кляпом прямо за порог. Кляп, вышибленной пробкой, ударил в цветастую грудь петуха. Петух страшно заорал, подскочил вверх, оттолкнулся шпорами от спины индейца и с криком помчался к своим жёнам в дальний угол сарая.

Ощутив невероятное облегчение, Гималайский часто задышал, наполняя грудь прохладным, вечерним воздухом. И тут, что-то сильно ударило его по голове. Откуда-то сверху, высоко над головой, послышалось кудахтанье курицы.

— Б..дь ты несущая в перьях! Да что ж ты натворила, стерва пернатая! Не любил «индеец» применять крепких выражений, и использовал их в крайне редких случаях. Но по-иному, даже самый воспитанный человек, не сумел бы подобрать слов отчаяния, когда на единственный смотрящий глаз потекла густая, жёлтая жижа. Живая, ещё полусырая от невысохшего материала скульптура, погрузилась в кромешную тьму. Чёрный занавес закрыл вечернее солнце, которое клонилось уже к закату, лишив «Зоркого Сокола» зрения. Герои прочитанных приключений мелькали в невидящих глазах рассказчика, которому, как и его храбрым героям, предстояло решить нелёгкую задачу — как вырваться из якутского капкана? Стерва-несушка, перепуганная крикливым петухом, не удержала яйцо до гнезда и точным бомбометанием нанесла удар, которым лишила зрения обидчика, контузившего кляпом в грудь её красавца мужа.

«Надо выкатываться отсюда и как можно скорее! Шаман всё равно придёт, рано или поздно. Что ещё он придумает? А если нажрётся, то всё, тогда мне хана!»

Голова сильно болела, шею и позвонки сковала невыносимая боль, пальцы рук и ног немели, но пока могли шевелится.

До того, как курица скинула «гранату» и залепила глаз жидким зарядом, окончательно лишив «индейца» зрения, Эльбрус Эверестович запомнил, что распахнутые ворота во дворе стоят напротив входа в сарай и до них шагов двадцать, не больше. Но между ним и воротами пёс и немалых размеров. «А если рвать начнёт? Хотя вряд ли. Пса он уже не боялся, надеясь на свой образ. Шаман его неплохо обрисовал, если сам в штаны валить собрался. Может потому и покинул так поспешно сарай? Всё может быть!»

Самой трудной преградой на пути из этой проклятой мастерской, вместе с петухом и его курями, был порог, на котором лежал вверх дном засранный тазик, а на нём голова гостя в индейском оперении.

Июльское солнце клонилось к горизонту, озаряя оранжевым светом низкие, кучевые облака. Послышались голоса редких прохожих за распахнутыми воротами, они шли к морской бухте.

«Надо спешить! В бухте сейчас отлив, народ собирается крабов, застрявших между камней ловить. Но это ненадолго, и часа не пройдёт, охота на них закончится, начнётся прилив, и разойдутся все по домам. Надо спешить!», — мысли о спасении работали в бешеном ритме.

Собрав последние, что ещё оставались, силы, он расшатал своё онемевшее тело и рывком головы назад, кувыркнулся, оказавшись больше чем на метр от порога в глубине сарая. Работая копчиком, связанными назад руками и пятками, он развернулся наугад так, чтобы конец палки смотрел на выход в дверь. Несколько раз глубоко вздохнул и боком, как краб, по сантиметру начал перемещаться к выходу. Палка в стену не упиралась — это была надежда на спасение, она торчала одним концом за порогом. Через минуту он лежал в пыли, но уже за порогом ненавистного сарая.

«Теперь, правильно сориентироваться и взять направление», — давал сам себе команду индеец. Вдруг протяжный вой, вперемешку с повизгиванием, заставил его замереть в пыльной траве. Кобель, распластавшийся на травке мордой в сторону открытых ворот, с одной только собачьей мыслью, как вырваться на свободу, своим лохматым задом почуял, как из сарая вываливается что-то такое, что и во снах собачьих не снилось, и в тайге не встречалось.

Сюсюбель остервенело орал, орал так, будто ему лапу в дверь засунули и всё сильнее её давят и давят. Затем он стал дёргать шею, пытаясь голову вытащить из ошейника. У обезумевшего пса, это не получилось! Тогда он сделал отчаянную попытку, и так рванул с места в сторону ворот, что упал как подкошенный, а кол сумел удержать тяжёлого кобеля.

Слова Шамана действительно были пророческими — всё начало сбываться, как он и предрекал, создавая своё изваяние. Гималайский со всех сторон был страшен! Не без труда, он интуитивно определил направление, куда надо катиться, вырвавшись из якутской неволи к долгожданной свободе. Пёс, похоже, уже обделался! Кто следующий будет обделываться на его трудном, слепом пути к спасению, кто осмелится первым протянуть руку помощи, кто первым сумеет разобрать в нём облик человечий, Эверест ещё не знал.

Превозмогая боль во всём теле, он с большим усилием сумел снова раскачать себя, затылок воткнулся в траву и, «Чингачгук Большой Змей», покатился к раскрытым вратам свободы. Дрожащий от дикого ужаса кобель, чуя, что пришёл его час, и его вот-вот накроет катящаяся на него белая нечисть, с которой ещё и перья сыпались во все стороны, в бешеном отчаянии, что оставалось жить какие-то мгновения, рванул ещё раз цепь. Кол вместе с цепью взлетели вверх и просвистели пастушьим кнутом, разрезая воздух. Сюсюбель с воем выскочил за ворота, гремя длинной цепью с подпрыгивающим берёзовым колом.

Белое, оперённое изваяние, рассыпая направо и налево перья, набирало ход и катилось всё быстрее и быстрее под горку, издавая богатую гамму звуков, повышенных и пониженных, чередующихся октав, которые способен издавать до смерти испуганный, но ещё живой биологический организм.

Кобель, придя в себя на другом конце посёлка, собирал стаю из шатающихся без дела своих дружков разных мастей и возрастов для массового преследования невиданного никому ещё чудища в перьях. Псы большой стаей нагнали катившегося и отчаянно лаяли, переходя на визг, при этом держали дистанцию — ни один смельчак не отважился даже перо содрать. Невидаль фигурная, вылезшая из сарая Шамана, внушала таки прямой ужас!

Толпа, собравшаяся на берегу потаскать крабов, застрявших меж камней во время отлива, таращила глаза на орущую, охающую и что-то пытавшуюся прокричать, катившуюся, и никем не виданную живую штуку. Эту штуку зверем и, тем более человеком, назвать было никак нельзя! Но она кричала, эта штука, и что-то в этом хриплом крике удавалось уловить человеческое, но очень отдалённое. Насторожило толпу и поведение собак — ни одна ближе пяти шагов не приближалась.

Спуск стал ровнее, неопознанное тело остановилось и упёрлось пятками в мокрый грунт, задрав вверх пальцы, из которых торчали длинные и надломанные гусиные перья. Такие же длинные перья были на плечах, в ушах и на голове и ни одного уцелевшего, кроме двух торчащих из ушей, остальные все сломаны. Мелкие пёрышки летали и опускались снежными хлопьями над тяжело дышащим чудовищем. Из его серой фуфайки, которая растеряла сотни перьев, валил густой пар.

Первыми пришли в себя три бабы, стоявшие в остолбеневшей толпе ближе всех к необъяснимому в словах предмету. Их визг в три глотки потряс тишину морской бухты, в один момент заложив всем уши. Этот дикий визг тут же подхватили остальные бабы, а за ними и несколько хриплых, пропитых мужицких глоток. Животный страх пробрал каждого, и никто ни одёрнул паникёров! Разбегались все, побросав на берегу шевелящихся крабов и нехитрые снасти. Паника, охватившая толпу, гнала всех наверх в гору, где раскинулся посёлок.

Бежали всей толпой, вперемешку с собаками, далеко огибая чудище, из которого ещё продолжал валить пар, и сыпались последние пёрышки. Четыре мужика, задыхаясь от недостатка кислорода, остановились на безопасном расстоянии, чтобы перевести дух. Дрожащими руками, не стесняясь страха своего, скручивали из газеты самокрутки, жадно затягиваясь, чтобы скорее убрать неуёмную дрожь в коленях. Постепенно, после ядрёной, успокоительной махорки, здравый смысл начал брать верх. Четверо мужиков, повидавших всякое в жизни: и в море, и в тайге, двое побывавшие на фронте, стояли друг перед другом и не могли совладать с дрожащими коленями и челюстями. Всем было не до смеха, даже, если бы у кого и штаны потяжелели бы от страха!

Мужики, трезво оценив обстановку, после увиденного в бухте, отбросив прочь былины и сказания, двинулись обратно к берегу пока совсем не стемнело. Посёлок спать не уляжется, надо не дожидаясь утра, разобраться, кого это и из какого двора к бухте прикатило? Ни с неба же он свалился?

Двое из мужиков, вытащив охотничьи ножи, первыми двинулись к тихо лежащему объекту, который находился в полуобморочном состоянии. Остальные поспешили за ними. Начали с большой опаской осмотр. Руки, ноги, голова — всё человечье, хороший фингал под глазом, всё по-человечески. Фуфайка, штаны — все мужики такие носят, вот только каким-то дерьмом заштукатурен до полной неузнаваемости, и закручен на палке чудно̀, это же совсем никуда не гоже! Кто же так и кого надоумил так поиздеваться над человеком?

Соскребли штукатурку с носа, со лба, вытащили перья из ушей, из головы и остатки из фуфайки. Мал ростом мужик, якут, ни якут, но в посёлке каждого якута знают, а такой не водится здесь.

— Да це ж Эльбрусу Эверестовычу, це ж Гималайский, ликарь наш, фармацевту! — заорал радостно здоровый толстяк. — Дышить, дышить Эльбрусу!

— Иди ты! — в один голос послали его мужики. Все стояли с нескрываемым удивлением. Кто ж это смог такое сделать с уважаемым всем посёлком Эльбрусом Эверестовичем?

— Кто жа его вот так, как на вертел? Зажарить кто собрался? Людоедов нет у нас? А на палку-то как насадил и не придумаешь ведь? — гадали в голос, не на шутку встревоженные мужики.

— А это кто? — невдалеке сидел кобель Шамана и бряцал цепью на ошейнике, а берёзовый кол в кольце, лежал рядом, у самых лап. Пёс всем видом демонстрировал, что этот в перьях — его, и он его охраняет.

— Да это Шамановый кобель Сюсюбель, кажись! Да, он самый! — уверенно сказал один из мужиков. — Я от забора его в пяти шагах живу.

— А не его ли, дикаря этого, работа? Этот зверюга всё может! — неуверенно, и в то же время почти убедительно, завершил последним словом свою догадку самый старший из всех в больших уже летах мужик.

— Харэ лясы точыть в догадках! Эльбрусу Эверестовычу спасаты трэба! — сказал самый толстый из мужиков, первым опознавший Фармацевта. — К менэ, у хату тащить його, а я побегу, Ганку потрясу, щоб воды согрила, тай всэ останэ, що трэба. Дубыняку распилемо у хати, здэся тильки повредымо тэлэса його! И вот що, хлопци, ны кому у сели ни словця, ны кому! Нэ трэба всим знаты! А завтри скажемо на всэ сэло, що якута хтось прыкатыв у бухту! — и толстяк начал быстро подниматься в гору. На сопку опускались сумерки, и дома посёлка зажигали огни.

Два мужика, поплевав в ладони, аккуратно взялись за концы палки и осторожно понесли обессиленного Гималайского в горку, к дому бригадира рыбацкой артели Мыколы Поросюка. Кобель устало плёлся за страшным чудищем, не понимая, почему мужики его так бережно несут, не убегают и совсем перестали бояться. А он плёлся сторожить его и всё ещё боялся.