Мы путники. Избранные стихотворения

Владимир Подгорнов, 2018

Главной отдушиной в жизни В.Н. Подгорнова были стихи. В них он выразил себя полностью: это и тончайшие зарисовки природы, и любовная лирика, и очень важные для современного общества философско-этические темы. Книгу можно рекомендовать любым поколениям, болеющим за судьбы России, но в большей степени молодым людям, стремящимся улучшить положение в стране и вывести её на достойное место в мире без войн и ненависти.

Стихи 1960–1970

(Никель, Москва, Мурманск)

«Это — было так. Это — так было…»

Это — было так. Это — так было:

были предки мои коннетаблями,

в бой ходили на чёрных драккарах,

пировали с чертями в Тартарах,

били Цезарей в Цизальпинах,

малевали охрою спины,

а на шею — клыки кабаньи…

Были предки мои рабами

и царями — не раз бывали…

Богу ведомо, как их звали!..

Знаю только, что в мире этом

род родил мой мужей и поэтов,

что под Троей грозно и мерно

рокотала арфа Гомера,

и гремела лира Брандана,

вторя голосу сына успеха,

Эгиль пел, отражая удары, —

и по фьордам дробилось эхо!..

Это — было. Боян был вещий,

старец немощный, струн касаясь,

вдруг крылами вскидывал плечи,

и казалось — сажень косая!..

И казалось — под облаками

сизый сокол кружит широко —

вот сорвётся когтистым камнем!..

…Вот бредут кобзари по дорогам —

и угрюмые скифские бабы

думы синие Запорожья

непослушными шепчут губами,

и шуршат ковыли тревожно

про Марусю и про Голоту,

про великую муку Байды…

…А гитара зовёт кого-то,

а гитара не умолкает,

то ликует, звеня,

то стонет —

колдовство,

наважденье ночное…

И с балкона нисходит донна

в сад…

А завтра я буду снова

петь под банджо,

под чёрное банджо

о любви моей Бэтси чёрной!..

Бел хозяин, как чёрт, и важен —

только Бэтси — моя девчонка.

А миледи желта от желчи

и гладильной суше доски.

Между прочим,

я б, между прочим, —

будь я он,

удавился с тоски!..

…Это было. Всего бывало…

Мне в наследство

досталось немало —

мне в наследство достались песни,

вся пещера Али-Бабы!..

Мне

волшебное слово известно,

чтоб войти в неё…

Я

там был!

Я

горстями

пересыпал их,

словно россыпи синих звёзд —

за пазухой

вам принёс

только толику,

самую малость…

Песни Брандана

I

Взошла зелёная звезда,

и вечер — тих и нем…

И время петь тебе, Брандан,

певец — скала и снег…

И будет песнь твоя терпка,

как дикий виноград,

как небо ночи, высока,

чиста, как ключ в горах…

И с нею под угрюмый свод

неслышно скорбь войдёт…

Моя шершавая ладонь,

как с дерева — кору,

один из тысячи ладов,

лишь стон сдерёт со струн…

И голос мой — давно не шёлк;

он нежность позабыл,

когда себя, как факел, жёг

я средь ненужных битв.

Пусть под угрюмый этот свод

неслышно скорбь войдёт…

Как зелена моя любовь,

как далека она!..

Как чаша, я наполнен вновь,

и вновь — не видно дна

за юной пеной! Но — седа,

седа душа на дне…

О чем, зелёная звезда,

о чём ты шепчешь мне?..

Пусть под угрюмый этот свод

неслышно скорбь войдёт…

II

Горьким, горьким было пиво,

лгали речи в этом доме,

и глаза глядели криво,

и очаг коптил недобро,

и углы таили злобу,

по-змеиному шипели…

И хотели гости, чтобы

пел Брандан. Но им — не пел я!..

Горьким, горьким было пиво,

но презренье — пива горше!..

Ожерелья мне сулили,

кубки золота литого,

как о милости молили,

как о влаге в сушь… Не трогал

я правдивых струн. Опасно,

словно потаскуха — тело,

продавать свой дар прекрасный…

Пел для всех я. Им — не пел я!..

Горьким, горьким было пиво,

но презренье — пива горше!..

И, от ярости безумны,

за мечи они хватались,

воя. Но — молчали струны.

Но — когда и кто заставил

барда лгать себе в угоду?

Мне ли головою белой

честь пятнать? И встал я гордо

под мечами. И — запел я!..

И глаза им выжгла песня

о презрении горше пива!

Монолог человека, испорченного классиками

Я читал слишком много,

я спешил слишком часто,

я любою дорогой

не шагал безучастно —

а дороги те были

не усыпаны розами,

на дорогах тех били

семиматушной прозою,

по мозгам и по почкам,

и под дых, и лежачего,

били скопом и в клочья…

Всё, что было назначено

мне судьбою лукавой —

принимал я без ропота,

заражён идеалами

поучителей тронутых —

от Христа и Сократа

до Толстого и Маркса…

Я

родился

крылатым,

стал —

фигурой из фарса.

Я

бежал от покоя

и от дара,

что даром,

Я

щеку за щекою

подставлял под удары,

я

чужого:

— Да что вы?!

Я

своё:

— Да возьмите!..

Хоть в моей родословной

каждый предок — грабитель.

Хоть в моей родословной

не читали — рубились;

не сыскать краснослова,

но убийц — в изобилии…

Крестоносцы, варяги,

запорожцы, бароны —

между ними я

ряженый,

вроде белой вороны…

Слишком добрых и мудрых

я читал слишком много.

Стал я добрым и мудрым,

стал бараном безрогим,

незлобивым, покорным,

разучившимся драться —

хоть пишите икону!..

Только — жил ли я, братцы?

Видение

Живёт средневековье во мне —

как замок тяжкий и подслеповатый,

навис над пропастью;

и на крутой стене

суровой стражи сумрачные латы;

и на закате затрубит герольд

пронзительно, надменно и беззвучно,

и дрогнут створы кованных ворот,

и призрачный кортеж по сонным кручам

в долину молчаливо потечёт.

Черны щиты, опущены забрала,

и шаг коней размерен и могуч; и вот,

истосковавшись по врагу,

седой король торжественно и ало

нагим над головой взмахнёт мечом…

«…И в тишине…»

…И в тишине

застыну, молчалив, сосредоточен.

И что мне прошлое? Что будущее мне?

Лишь марево, лишь трепет многоточий

на кронах строк!.. Я ухожу в леса,

по джунглям рифм протаптываю тропы

и продираюсь сквозь стихи; я сам —

пещерный тигр, ревущая утроба,

чей голод первобытнее Луны,

чья жажда раскалённее вулканов;

в ушах моих мурлычет гром весны —

и я рычу, и бью хвостом по скалам,

и морду жаркую сую под водопад —

кипит струя, шипя, взвиваясь паром!..

О, как я пьян! Как этой жизни рад!

Я — тигр! Я — миг! Я — торжество удара,

что, как судьба, звенящая во мне,

неотвратим, стремителен и точен!..

И что мне прошлое? Что будущее мне?!

Лишь марево, лишь трепет многоточий…

«Бью челом вам, донкихоты…»

Бью челом вам, донкихоты!

Ваш от пят я до макушки.

Мы найдём мечам работу,

к чёрту книги и подушки!..

Час пробил! В грязи свинея,

докатился мир до точки.

Обучайтесь, Дульсинеи,

класть на синяки примочки.

…Бьют от наших шлемов блики,

как перчатки, в ваши рожи.

Мы в ничтожестве — велики,

вы в величии — ничтожны!

Что с того, что, как лопаты,

ваши горсти ветряковы?

Рвутся в битву Росинанты,

растерявшие подковы!..

Пусть глупцы хохочут смачно,

пусть давно все кости ноют —

скачет рядом верный Санчо,

добрый Санчо,

толстый Санчо,

и — плевать на остальное!..

Мы очистим мир от скверны,

рухнут чары под мечами!

Будут петь про нашу верность

миннезингеры ночами,

и очами, что синее

самой синей серенады,

будут наши Дульсинеи

вдаль глядеть из-за ограды,

будут с нежною тоскою

дожидаться паладинов,

что, как пламя, беспокойны,

что суровы, словно льдины.

Будут умолять: «Останься!»

Будут плакать под луною —

будут!..

В бой, мой добрый Санчо,

Толстый Санчо,

верный Санчо,

и — плевать на остальное!..

«Да будет так…»

Да будет так,

как есть.

Да будет всё на свете —

хрусталь и сажа,

грохоты громов и снежный сосен сон,

литые строки эти и хлябь доносов,

первый луч над тьмой

и темень скорби,

и шута величье,

и мудрых слепота,

и боль любви,

и ненависти боль…

Блажен, кто ищет

себя

в других,

кто истово ловил

дыханье Истины,

разлитое повсюду,

кто сам себе, и другу, и врагу

был верен…

И враги — да будут. Что мы без них?..

Я сердце берегу

не ради смирной, праведной и скучной

юдоли; будь ниспослан мне судьбой,

мой верный враг,

как яростная туча,

что копит молнии и ждёт…

Да будет бой!..

«Чем мне, бродяге, поэту, солдату — …»

Чем мне, бродяге, поэту, солдату —

ибо таков я, знаешь сама, —

кроме любви, чем тебе воздать мне

за глаз твоих зелень и губ дурман?..

Я мог бы солгать о верности вечной,

но сам не поверю. И ты — не верь…

Будем верны, влюблены и беспечны,

покуда меж нами не хлопнет дверь.

Счастливы будем. Нежными будем.

Ласковы будем до немоты —

и всё позабудем,

насквозь позабудем —

лишь я и ты…

Благослови нас, мудрое сердце!

Мы парою созданы, может быть,

но от судьбы никуда не деться

и не укрыться от той судьбы…

Так уж судилось — а надо б иначе;

так бы хотелось — да не суждено.

Кто-то когда-то по нас заплачет,

а не заплачет — не всё ли равно?..

«Ночи, развевая гривы…»

Ночи, развевая гривы,

в тихих окнах звёзды топят,

и рассвет неумолимо

топчет травы на востоке.

По снегам смертельно сонным,

по лесам в ледовых латах

Солнце ломится бизоном —

красноглазым и горбатым…

«То есть любовь…»

То есть любовь.

Труп логики в углу.

То есть любовь.

Да сорок тысяч братьев

любить не в силах так, как я люблю!..

То есть любовь.

Посулы и проклятья —

что в них, коль зрячий — слеп

и зряч слепец?!

То есть любовь.

И Солнце лишь соринка в её глазу.

Распять её?

Воспеть?..

Как дар принять?

Отречься и отринуть?..

Падите ниц пред ней.

То есть любовь!..

«…Но ты поймёшь, о Навзикая…»

…Но ты поймёшь, о Навзикая,

лишь ты одна. Твой кроткий свет

за мной струится и мерцает сквозь мглу…

Печален след

моей фелуки одинокой

и светел;

и когда вокруг

безумной бездны вой и хохот,

и кажется, замкнулся круг

моих скитаний по беззвездью судьбы —

я выстою, пока ты светишь…

Свети. Иначе мне не быть.

Свети!..

Слепой от яри белой,

швырнул когда-то океан

моё истерзанное тело

к твоим блистательным ногам,

девчонка,

боль моя,

богиня,

моя опора на Земле…

Я целовал глаза другие,

я знал других, добрей и злей,

цариц и девок обнимал я,

любя и не любя, —

как много знал я и познал я,

не знающий тебя,

пречистая,

что мне на свете единому обречена!..

Свети! Я жив, пока ты светишь.

И не моя вина,

что палит стопы мне, как пламя,

твоя блаженная земля,

твой мирный мир…

Я — камень,

камень, которому лететь велят,

который мощною рукою

когда-то пущен из пращи

и отрицанием покоя заклят:

«Лети! Ищи, ищи!..

Спеши, лишён тепла и крова,

лишён всего,

что в этом мире есть святого!

Что в этом мире

т в о е г о?!

Ты сам

Н И К Т О,

ничей и нищий,

во мраке — чёрное пятно…

Ты всё утратишь, что отыщещь,

и лишь одно…

Итака, дом мой зелёный,

о тебя опирается небо,

словно край опрокинутой чаши…

и лишь одно,

быть может, ты и не утратишь,

когда найдёшь — поди найти, глупец, попробуй!..»

Вновь пора мне в моё Н и ч т о…

Но ты — свети!..

Свети

звездою вечной, единственной…

Иначе мне — не быть.

«Когда…»

Когда,

наивный большой барабан,

я умолкну —

что будет со звёздами,

пляшущими там

под рокот мой?

Буяню

хмельной

невпопад и без толку

мир заталкиваю

в слов этих

ритм хромой.

Любовь моя,

океаны Земли — твоё ложе

тесно

но всё же

не крошево скал.

Нежно

ладонями осторожными

я на пламени

имя твоё

высекал.

Каменотёсом,

пламенотёсом

на мраморе времени

я расплескал

улыбки радугу — я, несносный,

радостный,

радужный барабан.

Это

нелепое

рыжее Солнце —

братец мой младший,

цыганский бог —

проснулось,

в открытое небо ломится

толпой ошалело пляшущих ног.

То-то

хохоту

будет сегодня,

когда сычи продерут глаза

в полночь,

которая

станет полднем,

когда

никто им

не сможет сказать,

где верх

и где низ,

где лево и право

и в какую я сторону

Землю верчу!

Дважды два — четыре?

Это —

не правило,

это — если я

захочу.

По случаю

сегодня

повелеваю:

всех брадобреев

обрить наголо!

Пусть

маслом репейным

обритых их

поливают,

окунув предварительно в одеколон, —

за то,

что всех под одну гребёнку

стригли

Истине вопреки!

Мир тебе,

мир мой многоребёрный,

приподымись на носки —

я наделю тебя

высшей наградой —

Жестяной Звездой

от бутылки с пивом

и осколком,

которому нету равных —

самым зелёным,

самым красивым.

Зажми в кулаке его,

к глазу приставь

и глазей вокруг,

сколько хочешь долго.

Я бы сам

поглазел,

но что будет

со звёздами,

пляшущими там,

если я,

наивный большой барабан,

вдруг умолкну?!

«Как дым…»

Как дым,

и облако,

и серебро луны —

вот,

рядом,

тут,

но удержи попробуй! —

живу средь вас,

пришелец из иных созвездий;

непонятны тропы мои вам,

и далёк, и дик напев негромкий;

и глаза тревожат

нездешним напряженьем…

Я

один из тех,

кто чудом избежал, быть может,

погибели,

кто

мир свой пережил,

чтоб стать скитальцем тихим и печальным,

чужим и чуждым всем, как Вечный Жид…

Кто знает моего пути начало,

и кто — конец?..

Увы, не я,

не я…

Леший

По Руси-росе я брожу босой,

по земной красе след мой полосой,

и звенит трава под сырой ногой…

Окунусь в рассвет головой нагой —

и свищу скворцам, и ручьи мучу,

по кривым корчам колом колочу,

и ныряю вдруг под сосновый свод,

и грибы веду хором в хоровод,

над трясинами с комарьём пляшу

под осиновый, под бузинный шум…

…А за рощами, за берёзами

сарафан Заря сушит розовый,

разметала косу рожью русою…

Подберусь, затаюсь —

станет грустно мне…

Уж она ясна, уж она красна,

да меня она и не хочет знать!

Всё смеётся — нос, говорит, как кляп,

мох в ушах пророс, борода в репьях,

да и сам коряв, как столетний дуб!..

…Полюбил Зарю на свою беду.

Разгоняю грусть, ухожу в леса

и её красу уношу в глазах,

уношу в глазах счастьем и бедой —

и стоит краса в них живой водой…

«Пришелец. Прохожий. Таков я…»

Пришелец. Прохожий. Таков я,

с неба низринутый наземь.

Щебечут мои подковы

по новой и старой грязи.

Отяжелела рожа моя

заспанной сизой тучей.

А сколько ещё не прожито

этих дорог дремучих,

сколько ещё расставлено

на тропах моих капканов?..

Взгляды глухи, как ставни.

Слова тяжелы, как скалы.

Заботы нежнее пытки.

Советы как приговоры.

Заживо сто раз убит я,

вечно живущий ворон…

Меня миллионы любимых,

верность храня, предавали.

Моё вам известно имя. Мне самому — едва ли…

Грустной виолончелью звучу в опустелом доме.

Холодом дышат щели, сырые суставы ломит,

и тишина не молкнет,

шуршит, как змей чешуёю…

Загнанным в яму волком

вою.

О чём я вою?..

Вверхногамия

…И были улицы, как стылые проходы

меж серыми надгробьями домов.

Улитками закаты и восходы ползли по ним,

и чередой немой

за днями дни покорно волочили

забот и злоб угрюмые горбы…

«Будь терпеливым!» — так меня учили.

Я

слишком долго

терпеливым был.

Я слишком долго ждал.

Чего? Не знаю.

Я слишком долго верил — но зачем?!

Я слишком долго жил пустыми снами.

И вот — пляшу

свой танец на мече.

Живу, как Бог мне на душу положит,

направо все — налево я сверну,

где антимир искрится антиложью,

где вверх ногами бродит анти-гну,

совсем не «анти», а простая «лопа»,

где водопады бьют о небеса

и Солнце заглотил пузатый глобус —

раскалены, как шпили, полюса!..

Там

продираюсь я через пустыни,

где на ветвях чирикают слоны

и на ресницах стынет иней синий —

предвестник подступающей весны;

там крокодил, паря под облаками,

то тяжело порой взмывает вниз,

то ввысь обрушится — и вспугнутые камни

хихикают; и путанные пни

по льдам, ныряя, мчатся вперегонки,

бузят, и хрюкают, и ластятся ко мне…

Там я живу. Там мой лесистый город.

Моя любовь.

И свет в твоём окне…

«…С утра, бессонницей измотан…»

…С утра, бессонницей измотан,

рычу и в клочья драть готов

весь этот мир… А в окна смотрит

налитый оловом рассвет.

Втекаю в день. От грязи чёрен

снег под ногами, и во тьме

спешу.

Зачем?..

Моя работа?

«Я ВСЁ МОЁ НОШУ В СЕБЕ!..»

У всех давно в зубах навязла

моя медлительность, но — сеть

влечёт людская… Ноги вязнут

в разбитой напрочь колее,

рот полон ругани, а — лезу…

Я

миллиона тигров злей,

я

раскалённое железо

с утра,

пока сгребу в кулак

свои расхлёстанные нервы…

Не плюйся в публику.

Не трать энергии напрасно.

Сдержан,

корректен,

вежлив —

предстаю

пред тем, кого бы век не видел и не грустил…

«Мне б — интервью…»

Не дай мне Бог кого обидеть,

не дай мне Бог плеснуть в лицо болвану

яд насмешки жгучей! Не дай мне…

А, в конце концов, — давай!.. Но дуракам дремучим

так улыбаться всякий день — поверь, нещадный,

нету силы!..

Ловец идей. Творец людей.

А время — будто бы взбесилось и гонит…

К дьяволу, куда?!

И надо мной, как меч Дамоклов, — статья:

подохни, в номер дай!

…Чужих домов чужие окна чужим теплом дохнут,

а ты — прочь, прочь, бродяга, пёс бездомный!..

Глаза пусты. Мозги пусты. Усталые суставы стонут…

Хвала тебе,

подохший день!

Хвала тебе, святой полтинник!..

Автобус — плугом в борозде сопит.

Сижу. Как именинник…

«Зима… Будь проклята зима…»

Зима… Будь проклята зима!..

По-человечьи вьюга стонет…

Мир вам, сходящие с ума,

лоб уронив на лёд ладоней…

Простак, насмешник и первопроходец,

которому ваш тесный век — тюрьма,

который, чуть придя, —

опять уходит

в немую даль, в безвестие путей,

в чащобу слов, времён, личин туманных;

глупец, что гонит собственную тень

прочь от себя,

а тень чужую — манит;

завоеватель пыльных пустырей,

Колумб распахнутых вокзалов и базаров — таков я.

Замок мой сгорел давным-давно…

А может — завтра.

«…Необщей меркою измерен…»

…Необщей меркою измерен,

пусть — хуже всех,

пусть — лучше всех,

что мне за дело?

Белым зверем

я по ничейной полосе

бреду ничей —

н и ч е й,

не — ч е й-т о:

не ваш,

не наш,

не голубой,

не жёлтый…

Просто — дух пещерный,

что сам себе

и сам собой,

сам по себе бредёт по свету,

бог весть, вперёд или назад,

направо, влево…

Безответно

бредёт, куда глядят глаза.

Но вот — глаза…

Вы их — видали?

Вы заглянули в них хоть раз?..

Там стынут дали, дали, дали…

И ледяных небес кора

прогнулась тонко и упруго —

неутолимая тоска

так жадно ловит

отблеск друга

в ладони вогнутых зеркал…

Далёкий, слабый отблеск звёздный;

а ночь — темна, а ночь — тесна,

и может — рано, может — поздно,

и может — ранена весна,

и может — другом был Иуда,

и жжёт слюнявый поцелуй

мой лоб…

Всё может быть.

Откуда,

кто мне протянет хрупкий луч?

Не цепь,

не пута^[2],

не ошейник,

а просто — луч из глубины?

…Пиры,

победы,

пораженья —

какие сны!..

Пустые сны

пустоголовых пустозвонов.

А жизнь — проста.

Беззлобна жизнь,

чиста по-детски

и — свободна.

Что сверх того — то миражи,

то злые чары

злых пигмеев

и домыслы лихих вралей…

И д у.

И нет пути прямее

на этой

праведной

Земле…

«Четвёртый час…»

Четвёртый час.

На улице светло, и не темнело…

Чёртов день полярный,

когда он кончится?!

Сквозь серое стекло

смотрю наружу —

шкандыбает пьяный

по серым лужам вброд

и в серый дождь

серо скулит, от умиленья тая:

«Я зна-аю, меня ты не ждё-ошь

и писемь маих не чита-аешь…»

И дальше что-то там о Колыме.

А ну его… Той Колымы не нюхал он никогда,

хоть искренно вполне

по ней страдает;

ждёт его Анюта

(иль Маша, Зина — как её ещё?..)

со скалкой у двери — к чему ей письма!..

И будет бит он.

И затем прощён,

и ляжет с ней…

А ты — чего-то ищешь,

как надолбы, проблемы громоздя,

копаясь в тонкостях,

захлёбываясь в спорах…

Всё очень просто:

не было гвоздя —

король разбит,

и враг вступает в город.

Всё очень просто.

Ты и есть король,

что чудом спасся.

Сам себе отныне

ты

государство;

твой высокий трон —

кухонный этот стул…

К чему унынье?

К чему тоскливо пялиться в окно

и пьяному завидовать гуляке?

Всё очень просто:

бабы и вино —

вот счастье!..

Но…

Но ты

КОРОЛЬ,

однако.

Богемия. Катастрофа. 1938

…Нас предали генералы.

Мы уходим в леса.

Позвякивают металлом

фляги на поясах —

брякают пусто и плоско…

Но где-то — будет родник!..

…Срезает с неба полоску

к палке прикрученный штык…

Болотной изъедены жижей —

как кислотой, до костей, —

уходим: десяток жизней

и десять тысяч смертей —

добротных смертей!.. Не наших —

наши ещё подождут!..

…Солнца огарок пляшет

в чьём-то чернильном следу…

Мы уходим в молчании — армия

без фельдфебелей, без казарм…

Мы научимся вновь разговаривать,

когда вернёмся назад.

А сейчас мы молчим. И память,

пропалённая болью насквозь,

спотыкаясь, бредёт за нами,

как смертельно раненный лось,

Память… Мы не в бою разбиты,

мы врагов своих знали в лицо.

Просто — нас расстреляли в спину,

безмятежных, безусых юнцов;

просто — боги меняли знамя.

Как портянку. Как презерватив…

Мы им верили. Мы — не знали!..

Но теперь нас — не провести.

Мы теперь стали старше бессмертных

и мудрее древней змеи…

Мы теперь только в землю верим —

в правду нас породившей земли.

Мы уходим. Но мы — вернёмся:

мы богам задолжали месть!

…Штык на палке о солнце бьётся,

словно

огненный меч…

«А день становится вчерашним…»

А день становится вчерашним,

и сон по городу — чумой…

И в кухню заточён, как в башню,

вновь зажигаю факел мой,

иду в себя, как в катакомбы —

себя искать в который раз…

Я столько видел, не упомню,

стеклянных слов, и плоских глаз,

и лиц, похожих на другие,

как спины пасмурные дней…

Любил я. И меня любили,

порой — шутя, порой — сильней,

порою… Впрочем, что за дело

тебе, читатель, до того?

Кому я пел, о чём не пел я,

каких я почитал богов,

кому я и о чём молился —

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Пута (лат., др. — инд.) — бечёвка.