Озарения

Владимир Пироцкий

Дорогие читатели, это сборник моих заметок и фантазий о жизни, какой она бывает и какой может быть. Мои микро открытия мира для себя. Надеюсь, это как-то отзовется и в вашей душе, вызовет ваши воспоминания, чувства и мысли. Возможно, и вы захотите высказаться о том, что для вас важно. Так состоится наш диалог. А если нет — значит так тому и быть.

Ироническое

Сабля

Пенсионерское

Я себе саблю купил. Казалось бы, на хрена мне сабля? А ничего, думаю, может и сгодится когда. Времена нынче смутные, да и вообще, хорошая вещь в хозяйстве всегда полезна. Я хоть и пенсионер, а тачанки, блин, все же снятся иногда. И Анка пулеметчица… Да, нет, это я шучу, конечно… Хотя, сабля мне и напомнила молодые годы, а там и тачанки, и кони-звери, и девчата лихие, а главное — романтика. Вот за это я бы, ух…, хоть сейчас — гимнастерку, папаху, портупею и вперед! Хоть сейчас, — точно вам говорю.

Пересчитал пенсию, вижу, не обманули, обещали надбавку в честь нового года, ну и дали-таки. Вот и захотелось купить мне что-то из ряда вон выходящее. Под настроение эта казацкая шашка и подвернулась, «туды ее в качель». Это я в каком-то фильме слышал. А может и не казацкая, кто ж ее знает. Отдал за нее аккурат почти всю пенсию, а надбавку оставил за квартплату рассчитаться, на остальное еды закупил, может на пару недель и хватит.

Вот и сижу себе, кумекаю, куда ее повесить, саблю-то. А сабля, надо вам сказать, знатная, с гравировкой, рукоять резная, ножны с замысловатым рисунком — мелким как бисер и с серебряной нитью, может и златоустовской работы, загляденье, да и только. Из рукояти, шелковая кисточка свисает и так задорно качается при ходьбе, да на подвиги зазывает.

Только где мне ее носить-то, разве что по квартире своей и при закрытых дверях, чтоб соседка не заметила. Потому и решил повесить ее над своей кроватью, саблю-то. А если кто шутить станет, зарублю, ей богу. С места не сойти! Вот так, а не надо смеяться над ста…, пожилым человеком.

Я вообще-то, человек мирный, даже в армии не служил из-за плоскостопия. В детстве, конечно, любил фильмы про «Красных дьяволят», про буденовцев и прочее, потом «Белое солнце пустыни», Сухов, Тихонов-Штирлиц, ну и фильмов полста про войну отечественную. Все это теперь вспоминаю, как сплошной фон, без которого не мыслю свою жизнь. Прошедшую, почитай, но еще не совсем… Мы еще повоюем, господа хорошие! Есть еще, как говорится, порох… как там? Да не важно, главное, что сдаваться я не собираюсь, как «Варяг», понимаешь…

Ну, вообще-то, я все понимаю, и про международную обстановку, про враждебное мировое окружение, про козни капитализма, про расхитителей и тунеядцев внутри страны, но почему мне, такая пенсия полагается, что даже пулемет «Максим» на нее не купишь, это я никак не могу понять.

Да я бы в первых рядах пошел защищать идеалы, о которых мечтали еще отцы и деды! Если бы не поясница, блин, да не коленки. Хотя ноги вполне колесом, как раз для седла бы сгодился. Так ведь нет же, не зовут, ироды. Не допускают нас, пенсионеров, до серьезного дела. Только и остается, что с соседкой ругаться.

Если на трезвую голову рассудить, так я даже побаиваюсь иногда теперь, а вдруг зарубаю соседского котяру и саму соседку ненароком? Очень уж вредная она баба, я вам скажу.

Благо, что не пью уже восемь с половиной лет. Да и то сказать, одно утешает, что сабля-то не настоящая, а сувенирная. Но такая, блин, шикарная, на вид даже лучше настоящей.

А колбасу ею, скажу по секрету, рубить можно, если ножа нет. Я пробовал, немного зазубрилась, но когда в ножнах висит, этого не видно.

2017

Hände hoch

Святочное

В войну это было. Аккурат на святки. Забросили меня в тыл врага, по легенде. Будто я — раненый немецкий офицер, возвращаюсь по месту службы после госпиталя. Прихожу, значит в главную избу — там у фрицев штаб, сижу в сенях, жду. У крыльца часовой стоит со Шмайсером.

А флагов там фрицевских понатыкано на стенах! Мама дорогая! В центре стены портрет самого главного фашиста в упор, прямо на меня смотрит, усики топорщит и будто подмигивает мне. Вот, странно, фамилию его помню, а как зовут, забыл. Да и то сказать, на хрена мне его имя сдалось?

Двери в горницу открываются. Входит в сенцы дежурный офицер, адъютант генерала. Седой такой, гладко выбритый, подтянутый. Фельдфебель, одним словом.

Смотрит на меня подозрительно, но все же спрашивает по-немецки: «Melde deinen Rang». Кто мол таков, в каком звании. Представьтесь, битте-дритте.

Я сначала хотел представиться по полной форме, как выучил перед заброской к врагам, набрал уже воздуха, чувствую себя неуютно, потому что не привык врать, но я же здесь на задании. Врать врагу даже положено.

Только собрался отрапортовать, открыл рот… но понимаю, что я забыл… забыл, как меня зовут! Ну точно не Штирлиц… Не только свое имя немецкое и звание по легенде, но и то, как меня зовут на самом деле. Стою, переминаюсь с ноги на ногу секунд пять, холодный пот прошиб, пытаюсь что-то сказать, но не понимаю ничего, всё как в тумане и как-то неудобно перед человеком, немцем этим.

Серьезный такой, строгий, готовый в любой момент поднять тревогу и выхватить парабеллум, но ждет пока… Напряжение растет… Мне не страшно. Но так неприятно забыть свое имя… Что делать? Scheiße! Это-то слово я помню.

— Sprechen Sie! — пытливо так на меня смотрит адъютант, — Мол, говорите, говорите!

Я понимаю, что он говорит, но в ответ из себя не могу ни слова выдавить.

— Sollen wir still spielen? — говорит фриц, — то есть, что мы, будем в молчанку играть? У меня какие-то слова в голове вертятся — ферфлюхт кальт, генук, хенде хох, швайне, schnell-шнель, курка, яйки, млеко, я, я, нихт шиссен, гутен морген, und mein Murmeltier mit mir — «Мой сурок со мною» — всё не то!

Да, какого хрена?! Я — контуженный! Какой с меня спрос? Кричу ему: «Ich bin verkrüppelt!»

Смотрю так на этого Ганса, вызывающе. Щас ты у меня, — «Hitler kaput!», — заорешь. Раздражаться начинаю, соображаю лихорадочно, глаза вниз опустил, чтобы свою ненависть не раскрыть раньше времени…

Блиин!… Смотрю, а я в подштанниках на босу ногу и валенках на три размера больше, стою. И холода совсем не чувствую. Шарю за пазухой рубахи, а там ни аусвайса, ни нагана именного, только Сталин усы топорщит… И Маринка анфас улыбается. Чё делать?..

Фриц такой, медленно-медленно к кобуре руку тянет, как в замедленном кино. Я рубаху на себе рванул! Затылком чую — часовой затвор автомата передернул, но выстрела нет — заклинило патрон. Я его — валенком в нос, хрясь! Он на кота, что в сенях сидел, наступил, котяра такой сибирский мохнатый прямо фрицу на пилотку вскочил, когтями его рвет, шипит страшным голосом: «Scheiße!» Извините за его французский!

С насеста петух на адъютанта слетел, крыльями бьет, тот парабеллум выронил, пистолет на лету стреляет и прямо часовому в ногу.

Я адъютанта отталкиваю от двери, рванул ручку на себя, там большая горница с двумя окнами, генерал фашистский сидит за столом при параде, китель расстегнут, в руке сигара, на столе дорогой коньяк и блюдо с картошкой «в мундире», рядом денщик генерала, возле окон два автоматчика. По радио музыка орет — группа «Hände hoch».

У стола нога на ногу Тихонов — Штирлиц сидит в мундире и фуражке немецкой, в зубах беломорина. Сапоги начищенные сверкают.

Он ко мне бросился: «Где ты ходишь?! Жду тебя тут, как проклятый.»

Хриплым голосом шепчу ему: «Entschuldigung, товарищ штандартенфюрер! А как его по имени, ну никак не могу вспомнить!

Генерал ему кричит: «Max, wer ist noch da?»/ Макс, кто там еще?/

Штирлиц: «Herr General! Das sind unsere eigenen» /Господин генерал, это наши, свои./

Он мне: «Рядовой Сидоров, приказываю! Спасите радистку Кэт, с ребенком. С этими я сам разберусь, — кивает на генерала. Здесь до канадской границы двадцать минут бегом. Там у меня окошко есть», — дает мне осколочную гранату и выталкивает за порог горницы.

Я выпадаю в сени, а он захлопывает дверь изнутри. На меня всей тушей наваливается адъютант и замыкает железную хватку на моем горле. Часовой лежит в луже красного цвета и орет благим матом.

Я хриплю и лихорадочно соображаю из последних сил, — Где мне искать радистку Кэт?

В этот момент, за окном, ка-ак piz-da-net /жахнет/ из гаубицы! Аж стекла в избе посыпались! Крики, маты кругом! «Кони, люди, звери, э-эх!»

И только тут я осознаю с содроганием и радостью… Блиин!

Это у кого-то на кухне таз цинковый с бельем с печки гробанулся…

А поперек горла у меня кот соседский лежит, дремлет.

Фф-у-ух, как, все-таки, хорошо в своей родной общаге проснуться!

Просто кайф!..

2018

Общага

Страшная весенняя сказка

В одной комнате общежития жили Совесть, Ум, Скромность, Страх, Тщеславие, Подлость и ХэЗэ.

Все было ничего, пока не пришел Пян-Се Ц.

Он же, ПянсеЦ, он же, Пянсец, Песец, Пипец или просто Пиz… ц. Но об этом после. Все равно ведь он уже пришел.

Совесть была старая, даже застарелая какая-то, несовременная. Она вечно ходила, как в воду опущенная, иногда кряхтела и ворчала, но по большей части молчала.

В молодости она читала Канта в переводе с немецкого, ей нравилось выражение «Категорический Императив», но чем больше она вдумывалась, тем сложнее было совместить теорию и реальную жизнь.

Она старалась всегда быть чистой, но ее дразнили «чистенькой», обвиняли в том, что она надевает «Белое пальто», боится снять перчатки и замарать руки, стремится «таскать каштаны из огня чужими руками», «въехать в рай на чужом горбу».

В общем, ее хулители проявляли завидную изобретательность, а при ее чувствительности, это приводило к незаживающим ранам в ее душе. И конечно, ее мучили угрызения, стыд, нервозность, происходящие из ее натуры.

Иногда она даже ловила себя на мысли, что завидует тем, кто живет бессовестно. Это добавляло керосина в топку ее аутоагрессии, потому что она обнаружила в себе стремление наказать тех, кто нарушал законы морали и нравственности и ничего не могла с собой поделать, и это тоже тревожило ее совесть.

Она же не была гражданским судьей и сомневалась в своем праве быть судьей моральным. Она даже хотела поступить на юридический, но там был большой конкурс и надо было иметь блат в приемной комиссии.

В курилке шутили, что здесь собираются не для правосудия или восстановления справедливости, а для того, чтобы влиять на распределение благ в нашей общаге и чтобы не допустить всеобщей резни.

Даже «Золотое правило» стало для нее камнем преткновения. У нее появился вопрос, который ей некому было задать, а самой не хватало энергии и ума его обдумать: «Как измерить отношения, о которых говорится в Золотом правиле?» Ведь, чтобы относиться к другим та́к же, как ты хочешь, чтобы относились к тебе, надо сопоставить свое отношение к другим и отношение других к себе.

При этом, под отношением можно понимать чувства, испытываемые друг к другу или действия по отношению друг к другу, или то и другое. Понятно, что из чувств следуют действия, а действия порождают чувства. То есть, чувства и действия взаимосвязаны. Причем, одни и те же действия могут вызывать разные чувства у разных сторон, участвующих в отношениях.

Это окончательно исключает возможность сравнения отношений, ведь невозможно измерить отношения в единой системе единиц измерения для разных участников взаимодействия. Отсюда она делала вывод, что эти понятия и действия у разных людей несопоставимы и чреваты крайностями.

Например, один хочет, чтобы другой человек его понимал, а тот другой хочет, чтобы его любили. То, что для одного означает дружелюбие и доверие, для другого может оказаться признаком фамильярности или нарушением границ. Впрочем, о взаимосвязи понимания и любви говорил в свое время еще Конфуций.

А если между участниками есть стойкое взаимонепонимание, обусловленное расхождениями в их коренных убеждениях, это ведет к тому, что каждый будет стремиться заставить другого быть таким, каким тот не хочет быть или не может, или то и другое вместе.

Поэтому применять Золотое правило невозможно, так думала она. А если представить себе, всю сеть взаимоотношений людей и групп людей, где неизбежно возникают неразрешимые противоречия, задача регулирования отношений становится неразрешимой в принципе.

Со временем Совесть смирилась с неразрешимостью нравственных проблем, хотя и оставила за собой право пытаться их решать по мере поступления и в меру своих сил, а пока она замкнулась в себе и свела к минимуму свои проявления в мире, потому что каждый ее шаг оборачивался новыми муками и самобичеванием.

Самоуверенность из Отдела кадров нашей общаги, между делом сообщила Сплетне, работавшей там же машинисткой, что наша хваленая Совесть просто договорилась со своей совестью, то есть, сама с собой. Это ее не украшает, но хотя бы свидетельствует о ее практичности.

Самоуверенность, Сплетня и Справедливость сошлись во мнениях и испытали что-то подобное великодушию по отношению к жалкой жертве социума, как пошутил Сарказм, забежавший в Отдел кадров почесать язык и потешить свое самолюбие.

Беспринципность, Стяжательство и Упрямство, заведовавшие хозяйством в нашей общаге, конкретно намекали Совести, что она слишком много о себе понимает, что ее высокомерие доведет ее до беды, кто слишком высоко взлетел, тому будет больно падать.

Ум был тоже странноватый, с «не от мира сегосинкой», как говорили в восьмидесятые годы двадцатого века. Ум вечно все путал, усложнял сложное, упрощал простое, простое называл сложным, а сложное — простым. Все делал не по-людски, говорил много и подолгу, но его никто больше десяти секунд и не слушал, так что он никому не мешал.

Над ним частенько подшучивали, по пьянке иногда наезжали, но кончалось все мирно, максимум одним-двумя синяками отделывался. А все потому, что у него все было не вовремя и наоборот. Да еще и память дырявая была, как носок. Про него говорили, что он задний, зато крепкий. Может потому он и выглядел так глупо.

Когда он встречал нового человека, он представлялся не как Ум, а как Мудрость. Правда со временем, когда потерял несколько зубов, буква «р» тоже поте-ялась и это звучало не очень к-асиво, хотя ничего ст-ашного, но он решил снова вернуться к имени Ум.

Однако, Ум только для поверхностного взгляда выглядел простоватым и глуповатым. То, что он всю жизнь читал, накладывало свой отпечаток. Но Ум старался этот отпечаток спрятать или стереть, чтобы ему лишний раз не говорили: «Ты что, самый умный?»

Хотя, чтение и не гарантирует наличия ума, все же начитанность и знания необходимы для размышлений, ведь если и знаний нет, тогда вообще дело труба. С другой стороны, ходячий всезнайка без разума, годится, разве что, только для викторин на телеке, как тот самоуверенный персонаж, торгующий своей крохоборческой памятью и одетый в нелепую жилетку с сотней карманов.

Ум требует размышлений и развития, причем обычно это делается молча. С другой стороны, когда молчишь, можно и не думать, все равно никто не узнает. В нашей общаге говорили: «Промолчи, может за умного сойдешь». Ум это понимал, но иногда, увлекался и начинал размышлять вслух.

Страх его почти сразу же перебивал, восклицал «Ах!» и прикладывал указательный палец к своим губам. Ум быстро спохватывался и замолкал. Как пел один бард: «Промолчи — попадешь в первачи». Он еще о многом сказал и спел. И всё кончилось трагично. Но это уже другая история.

Ум не зря читал трактат Сунь-цзы и понимал, что войны лучше избегать, а побеждать противника надо, умело управляя им и используя косвенные средства, основанные на понимании стратегии. При случае, Ум мог козырнуть знанием Эффекта Даннинга-Крюгера, но ему хватало ума не распространяться долго на эту тему. Он интуитивно понимал, что здесь все не так просто, как некоторым кажется.

Но эти знания грели Уму душу и незаметно подпитывали его тщеславие и снобизм. К тому же, знания, почерпнутые из книг без их осмысления и применения, могут завести Ум совсем не туда, куда он направлялся. Как говорится: «Ума палата, да разума маловато». Поверхностные знания могут разбудить в нем Тщеславие, Гордость, Самодовольство и даже Глупость.

Но в нашей общаге жил не Большой Ум, а вполне компактный оптимальный Средний Ум и перечисленные выше личины в него не умещались, они жили в общаге сами по себе и считали себя самостоятельными фигурами. Они могли презирать Ум или насмехаться над ним и даже издеваться в определенные периоды истории нашей общаги.

И действительно, в последние лет тридцать или более, с Умом стали происходить странные метаморфозы, он давал всё больше поводов для сомнения в его адекватности.

Ум старался изменить мир, подверстать его под ту схему, которую создавали более ста пятидесяти лет назад теоретики коммунизма и социализма, он стал похож на велосипедиста, которому интересно не вращение педалей, а наблюдение за эффектами, возникающими когда велосипедист вставляет в колеса различные палки. Ум стал придумывать себе различные препятствия, мешающие ему думать, да и всем вокруг. То есть, Ум усердно пилил сук под собой.

Ум стал запрещать себе и другим использовать некоторые слова и выражения, чтобы кого-нибудь не оскорбить, он подменял привычные и точные слова приблизительными и многозначными, с удовольствием внедрял в общение эвфемизмы, развлекался феминитивами; при приеме на работу, устанавливал квоту на прием по надуманным критериям, тем самым искажал смысл отбора кандидатов. Он даже придумал термин позитивная дискриминация, хотя и давно, но в наше время это стало применяться все шире.

Ум не брезговал пейоративами в неофициальных разговорах в редакции общежитской многотиражки и в курилке. Он делал много такого, что вызывало недоумение у тех, кто руководствовался базовыми научными понятиями и здравым смыслом.

Ум, совместно с Фарисейством и Софистикой, придумал одну фишку, казалось бы, странную, но она вмиг обрела популярность. Эту фишку назвали Новой Этикой. Она окончательно смешала понятия, запутала общество и посеяла сумятицу в умах жителей общаги, усилила вражду между искусственно созданными группами жителей. Борьба за равенство привела к новому неравенству, борьба против дискриминации одних жителей усилила дискриминацию других.

Напрашивается мысль, что попытки скороспелых изменений в обществе оказываются односторонними и вместо гармонизации отношений между людьми и оздоровления общества в целом, приводят к еще большему хаосу, усиливают прежние противоречия в обществе и порождают новые. Ум додумался до пересмотра привычных понятий, характеризующих гендерные и другие различия, договорился со своей совестью о том, что он готов согласиться с теми, кого раньше считал своими злейшими врагами, использовавшими ум для планирования и совершения дел Зла. Ум ожесточился и дошел до того, что готов был оправдывать беззаконие и преследование по политическим статьям.

А ведь лет двести назад Александр Сергеевич Грибоедов предупреждал, что с Умом шутки плохи… Это объявили комедией, а сейчас, в наше постмодернистское время, смесь трагедии с комедией обернулась трагифарсом.

Так формировался в процессе жизни наш Ум, у которого не было своего дома, а была только койка в общаге, с которой его могли в любую минуту попросить, а точнее — дать пинка. Поэтому не удивительно, что наш Ум не блистал умом и старался не выпячиваться. Так же делали все жители общаги и внимательно следили друг за другом, чтобы никто не выпячивался.

Александр Зиновьев писал, что советских людей «…никто не оболванивал, не запугивал, не развращал…» они и «не считают себя оболваненными, запуганными, развращёнными. Советских людей вообще нет надобности подвергать такой обработке, так как они сами способны кого угодно оболванить, запугать, развратить. Это — их натура, и потому им приятно это делать как в отношении себя, так и других¹.»

Даже когда Ум высказывал разумные мысли, но выходящие за рамки бытового сознания, Скромность и Глупость хихикали у него за спиной, крутили пальчиком у виска, делая лицо: «Ну, вы же понимаете», цокали языком, качали головой и говорили: «Фу-у!»

Однако, Ум втайне искал себе единомышленников, которые помогли бы ему удовлетворить свое тщеславие. Ум дружил с Юмором и Иронией, которые жили вместе за ширмой в комнате, где жили еще Смех, Сарказм, Сатира и другие, но они вечно где-то шлялись и возвращались в комнату лишь под утро, обдавая пространство перегаром.

Ум, Юмор и Ирония втроем сочиняли коротенькие миниатюры, которые они называли «Фигушки в кармане». Там было обо всем и ни о чем, но массовой телевизионной публике нравилось, особенно когда Пошлость присоединялась к их компании и вкрапляла в текст свои шуточки. Она, по-свойски, регулярно захаживала к ним на огонек. Вроде мелочь, но и интеллигенции это нравилось, грело ее тщеславие, давало отдушинку подавляемой агрессии и аутоагрессии.

Одновременно с этим, они не упускали возможности направить острие иронии и сарказма против думающих людей, высмеивая их и выставляя в виде чудаков, а для массового потребителя добавляли щепотку площадного юморка.

Совесть однажды про эти «Фигушки» сказала, что в их шутках немного сатирки и туманных намеков, ложка плоского юморка, иногда чуть-чуть остренько, но безопасно про парадоксики нашей общажной жизы, иногда еще щепотка философийки и сарказмика. Фанаты наших юмористов обиделись, пообещали надавать Совести тумаков и посоветовали ей «заткнуть хлебало».

Попутно Ум изобретал различные способы борьбы с теми, кто пытался самостоятельно мыслить и высказать миру свои мысли, Ум топил их в потоке бессмысленной рекламы и информационного шума, придумал целую линейку скандальных шоу на ТВ и др. Он превращал информацию в дезинформацию, подтасовывал и умалчивал факты, перетолковывал их, перемежая ложь и правду, комментировал, вкрапляя правду в ложь и ложь в правду, игнорировал контексты и позволял себе другие интеллектуальные забавы, выхолащивая само понятие думания.

Ум «подогревал» новости, провоцируя у читателей, слушателей и зрителей различные эмоции (радость, восхищение, интерес, удивление, недовольство, сострадание, страх и др.). Психологи и маркетологи знают, что «создавая эмоциональное напряжение у людей, можно влиять на их поведение, побуждать к принятию решений. При этом, усиливается сердцебиение происходит выброс гормонов. Обострение чувств уменьшает активность коры головного мозга, возбуждение провоцирует импульсивность, эмоции подавляют рациональное мышление, снижается сознательный самоконтроль, напрягаются мышцы, организм готовится к действию. Все это способствует принятию необдуманных решений. Например, при совершении покупок²».

Может быть таким способом Ум мстил всему миру за то, что мир долгие столетия недооценивал Ум и издевался над всеми, кого обзывали умниками? Может быть…

Скромность почти никто не видел, хотя она и не пряталась. Ей почти ничего не доставалось, когда садились за стол, но она так мило улыбалась, что прогнать ее было неудобно, пусть сидит, хоть иногда попросит Ум помолчать, и то польза. Она говорила: «Спасибо, мне много не надо, пару ложечек супчика, если можно-с». Так она намекала на изысканность своих манер и втайне надеялась, что кто-нибудь оценит это.

В глубине души, Скромность злилась сама на себя за то, что не умела как надо себя поставить в общении с другими обитателями общаги. Поэтому часто ходила голодной, чувствовала раздражение и даже злость по отношению к другим, более удачливым жителям. И эту злость Скромность не имела возможности хоть как-то выразить. Скромность считала себя умнее Ума, поэтому, когда ей представлялась возможность урезонить Ум за обедом, она настойчиво и методично это осуществляла, всегда повторяя: «Когда я ем — я глух и нем» и скромно улыбалась.

Ум злился на Скромность, улавливал в ее увещеваниях нотки садизма и позволял себе колкие шутки в ее адрес. Короче, когда Ум и Скромность встречались, ум и скромность обоих резко шли на убыль.

Страх хотел, чтобы его никто не замечал, но то ли его вечное суетливое перебегание с места на места, то ли нервозность, которая при нем висела в воздухе, даже в самое спокойное время, то ли специфический запах, который иногда ощущался при нем, все выдавало его присутствие.

Он не мог объяснить, чего боялся, но зато никогда не стеснялся одернуть и шикнуть на любого, кто пытался развеять его опасения. Когда он кого-то сильно доставал, его загоняли в самый дальний угол и сверху обкладывали подушками, чтобы не мешал в карты играть или делать что-нибудь глупое или рискованное, например, прыгать с крыш гаражей или лазать по водосточной трубе после отбоя. Частенько он выпивал, все что сумеет достать, и на некоторое время успокаивался. При этом, он думал, что просто хочет расслабиться, а на самом деле, так он спасался от страха, то есть от самого себя. Ум тоже старался куда-нибудь слинять, когда остальные садились за карты. Ведь ум нужен не для того, чтобы хорошо играть в карты, а чтобы не садиться за игру, особенно с шулерами.

Вот Тщеславие, в отличие от других, куда-то загнать и заставить молчать было делом нереальным, с ним не принято было ругаться, все ему поддакивали, причем почти совсем искренне, насколько могли. Тщеславие без ложной скромности давало высокую оценку своих возможностей и требовало признания, пресекало любую критику в свой адрес, но при этом старалась в общем и целом производить хорошее внешнее впечатление на окружающих, оно специально тренировало Лесть, чтобы та постоянно восхваляла Тщеславие. Оно, ничтоже сумняшеся, заявляло о своих достижениях, не заботясь о соответствии слов делам.

Тщеславие опиралась на впечатление, которое производит на других, возможно в глубине души оно испытывало неуверенность, но тем активнее подчеркивало собственную значимость. Почему-то когда говорил Ум, окружающие стремились поскорее его заткнуть, а Тщеславию все внимали с удовольствием и одобрением, оно могло трещать сколько вздумается. Возможно это происходило потому, что слова Тщеславия служили поглаживаниями для самолюбия всех окружающих и создавали впечатление эмпатии, иллюзию понимания.

Как в кино про советскую школу, где умненький мальчик говорит: «Счастье — это когда тебя понимают». Это только первая треть фразы, позаимствованная у Конфуция, но ее повторяла вся интеллигентная публика нашей общаги. Страх иногда ловил себя на мысли, что товарищ майор тоже не прочь был бы понимать, что думает эта пресловутая интеллигенция, хотя проще по старинке… в ухо. Тут его мысль тормозила, а рука привычно тянулась за шкаликом, мерзавчиком, чекушкой, чебурашкой…

Тщеславие могло воодушевлять народ на подвиги, льстить слушателям, приобщая их к чужим достижениям в народном хозяйстве, к общим праздникам. Многие жители общаги даже звали Тщеславие в гости, угощали портвейном и потом вместе заунывно-душевно, на весь этаж, старательно выпевали все ноты про коня или про мороз-мороз. Тщеславие умело играть на скрытых струнах души окружающих, объединяя свои усилия с Гордостью, Высокомерием и Честолюбием, которые жили в соседней комнате в компании со Справедливостью. К ним присоединялись и некоторые другие, о которых не принято было говорить вслух, но они чувствовали себя полноправными участниками общественной жизни.

Кстати, все вышеперечисленные и подразумеваемые персонажи регулярно появлялись на общих собраниях жильцов. Если кто-то захочет подробнее узнать, кто имеется в виду, он может легко вспомнить их по анекдотам. Ведь анекдоты говорят больше, чем мы слышим и видим.

А при чем тут Подлость? К тому же, это как-то не красиво звучит. Может это имя или прозвище было дано несправедливо? Да нет, на самом деле, сначала это был Нормальный Парень или Наш Парень или просто Свой, а когда пришел Пян-Се Ц, Свой почти сразу стал, как чужой, и превратился в Подлость.

Все как-то быстро привыкли и теперь нередко так и называют его, причем без всяких «негативных коннотаций», как оправдывался Ум на последней гулянке. Нормальный Парень был вполне себе видный, высокий, плечистый и поначалу компанейский. С ним можно было и поговорить, и покурить, и выпить в компании, хотя в обиду он себя не давал и мог четко «обозначить границы», как опять же сказанул Ум, а мог и приколоться над кем-нибудь, используя чьи-либо пьяные откровения.

Он умел танцевать, был галантным, знал стихи наизусть, играл в общежитской футбольной команде, нравился девушкам, слыл сердцеедом и менял их, как перчатки. Сплетня иногда намекала, что Наш Парень, при случае, по пьяни, сам он называл это подшофе, мог с удовольствием нарушить чужие границы, даже если это были границы жертвы. Но он всегда утверждал, что его жертва сама этого хотела и провоцировала его. И ему всё сходило с рук, как с гуся вода.

Подлость постоянно спорил со Справедливостью, стремясь переиродить ее, — требовал справедливости для себя. Он говорил о необходимости защиты оскорбленных чувств нарушителей чужих границ. Об этом он нередко шушукался со Сплетней и, усмехаясь, пояснял, что он так шутит.

Иногда Подлость прибегал к услугам Клеветы, старшей сестры Сплетни. Это помогало ему бороться с карьеристами, пытавшимися обогнать его по службе, с помощью их связей с начальством в фирме, где он работал. Еще он подрабатывал в Министерстве иностранных дел курьером и еще кем-то.

С Клеветой он рассчитывался тортиком и намеками на то, что Клевета — самое могущественное лицо в нашей общаге, по-своему даже благородное, хотя скорее осмотрительное, так как умеет хранить настоящие опасные тайны и отличается скромностью в быту. Клевета понимала, что Подлость расточает комплименты, пользуясь ее подругой Лестью. Клевета и Лесть вместе хихикали над Подлостью за его спиной, но все же Клевете было приятно внимание и поддержка, ведь никто в общаге не любил ее.

Они втроем даже пели в караоке арию Дона Базилио, но вразнобой и нещадно фальшивили. Многие в общаге боялись Клеветы, кто-то презирал ее и избегал лично общаться с ней, но все охотно читали, обсуждали и пересказывали ее паблики в инете.

Подлость, как и Клевета, ничего не делали своими руками, лишь самое необходимое, а всю грязную работу делали Зависть, Ревность, Ложь, Жадность, Стяжательство, Глупость, Злость, Страх, Упрямство, Азарт, Любопытство, Жестокость, Лицемерие, Тщеславие, Гордость, Грубость, Косность, Черствость, Равнодушие, Пофигизм, Формализм и другие. Даже Справедливость, Ум и Скромность, иной раз руку приложили.

У Подлости были свои принципы, которых он неуклонно придерживался. Например, если кто-то хотел его обидеть, случайно или по неосторожности, Подлость отказывал ему в помощи, даже если его просила об этом Справедливость и даже, если тот обидчик, реальный или мнимый, был очень болен или ему грозила смерть. Даже, если Подлости только показалось, что его пытались обидеть, он считал, что того лоха следует проучить и наказать, чтобы не повадно было.

И надо отдать Подлости должное, он был настолько тверд в своих убеждениях, что даже когда понимал, что кто-то считает его позицию и дела подлыми и аморальными, не поддавался сомнениям и продолжал их делать до конца. И потом даже гордился своим упорством и результатами. Он шутил, что делает всё нередко, но метко. Хотя и не афишировал это, а некоторым он даже казался скромным.

Однажды он разгромил директора-новатора и его школу из-за сомнительных нововведений — возрождения свободы дискуссий среди учеников в рамках этой школы.

Для победы над педагогом он использовал старое проверенное средство — обвинение в педо@илии. В доверительных беседах с Клеветой, Подлость сетовал, что обвинение в коррупции не сработало, уж слишком щепетильным и хитрым был тот директор школы, умел вести документацию. Так объяснял Подлость. И еще он злился, что директора не удалось посадить, он успел уехать за границу. Клевета успокоила Подлость, что это не спасет директора от Позора, ведь репутацию можно испортить на любом расстоянии.

Подлость посмотрел на Клевету с удивлением и одобрением, потрепал ее по щеке и искренне обнял. Вслух он сказал: «Круто! Поистине, воспитай ученика, чтобы потом было у кого учиться!»

Он с гордостью писал в своем паблике: «Да, я — Подлость, если вам так удобно меня называть, но вы гораздо хуже меня, вы сами боитесь правды, мечтаете заткнуть мне рот и стараетесь облить меня грязью, попирая основы демократии и свободы слова!»

Кстати, Подлость иногда сетовал, что это слово женского рода, но все равно принимал его, как протест против Педантизма, потому что Подлость не заморачивался на точности своих инвектив, иногда он использовал их как шрапнель или осколочный заряд, а иногда как снайперский выстрел или торпеду, главное результативность, — так он думал про себя. Его не задевало само слово, наоборот, это была одна из его фишек, способ обескуражить обличителя, нарвавшегося на подвох Подлости и желающего вывести Нашего Парня на чистую воду. Подлость смеялся обличителю в лицо и крутил пальцем у виска, — «Сам дурак!»

Наблюдая за финтами Подлости, Ложь, Сарказм, Глупость, Лицемерие, Бесстыдство, Простота и Любопытство тоже хохотали и шлепались друг с другом кулачками и ладошками, тем самым выражая согласие и взаимоподдержку.

Что касается заимствования мыслей и присвоения их, Нормальный Парень был всеяден и не брезглив, а также он не гнушался и мелкой материальной выгоды. Иногда он покупал себе гаджет или бытовой инструмент, пользовался им несколько дней, а затем перепродавал кому-либо по цене нового или даже дороже. Казалось бы, зачем тратить усилия на то, чтобы всегда и во всем оказываться в выигрыше? Просто это было его неотъемлемым свойством и грело его тщеславие — так он оказывался победителем, не вступая в открытую борьбу, вполне в духе Сунь-цзы, на свой лад, разумеется.

И конечно, улыбка была фирменным знаком Подлости. Он все «перешивал» под себя, даже почитывая Шекспира. Не гнушался и Григорием Гориным с его бароном Мюнхгаузеном, призывавшим: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!» Сомнение находило это странным, пожимая плечами оно меланхолично изрекало: «Странно, ведь Горин наверняка читал „Гамлета“ и тем не менее выдал такой совет». Свой деланно прыскал в кулак, закатывал глаза вверх и говорил: «Что бы ты, милочка, понимала в апельсинах? Тебе идет так вздыхать. Оччень мило.»

Нашему Парню нравилась фраза Макиавелли: «Вооружённые проповедники побеждают», хотя сначала он узнал и заценил следствие этой фразы, внедренное в обиход интеллектуалов одним известным гангстером: «Доброе слово и пистолет убеждают гораздо лучше, чем только доброе слово», так он говаривал. В молодости Наш Парень не помышлял об оружии, но всегда помнил об этом. Надо заметить, что Наш Парень перещеголял гангстера в том, что мог обходиться без грубого использования кольта или нагана, он даже переиграл Остапа Бендера, вместо его устаревших методов он использовал тягу людей к управлению другими людьми, их тщеславие, жадность и даже любознательность, организовывая их в сетевые Пирамиды. Или, можно сказать, он воспользовался современными веяниями и усовершенствовал их, благодаря своему интеллекту и цинизму.

Интересно заметить попутно, что многие интеллигенты не прочь козырнуть своим знакомством с авторитетами, ну вы поняли с какими. Они хотели бы тоже обладать физической силой и искусством хамить, уметь применить ее при случае. Недаром, так популярна среди интеллигенции фраза: «Я бы дал ему в морду!» — как выражение максимального гнева и справедливого наказания хама. И эти люди осуждают Гамлета?! За то, что он убил Полония и Клавдия. Одновременно они пеняют литературному герою за промедление в деле мести.

Наш Парень вполне по-деловому относился к крылатой фразе не то Никколо Макиавелли, не то Игнатия Лойолы: «Цель оправдывает средства» и не спешил козырять ею в досужих разговорах с Любопытством, которое подробно рассказывало Подлости истории правления семей Медичи и Борджиа, но особенно его интересовала Цыси — правительница китайской империи.

Виртуозно перетасовывая аргументы, переворачивая все с ног на голову, изобретая ловкие объяснения и оправдания своим поступкам вполне сомнительного свойства, предупреждая упреки и разоблачения со стороны Справедливости, Наш Парень мог встать в позу хранителя Здравого Смысла или Искателя Истины и истинной справедливости, потребовать доказательств вменяемой ему вины, при этом, лукаво улыбнувшись и ощутив в кармане холод свинчатки.

Однажды он даже задумчиво посетовал, что в мире не осталось великих мыслителей, с которыми он бы с удовольствием поговорил. При этом раздался странный звук-восклицание, который вырвался у Скромности, нечто среднее между иронией и икотой.

Скромность испугалась и поспешила замаскировать свой звук кашлем, тем самым еще более обратив на себя внимание окружающих. Взгляды Скромности и Нашего Парня на миг пересеклись, ей почудился злобный оскал и позеленевший взгляд Подлости, Скромность сказала: «Ой!» и стремглав убежала в туалет.

Наш Парень с юности интуитивно впитал то, что лежит в основе учения Ленина-Сталина — «Всё разрешено, ради идеи коммунизма» и развил способность, чуйку — улавливать в мыслях людей всё, что соответствует этому умонастроению и что противоречит ему. Недаром же он стащил в библиотеке восьмой и девятый том Достоевского и зачитал их до дыр.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

А. Зиновьев Гомо Советикус, 1981.

2

Сведения взяты из интернета.