Озарения

Владимир Пироцкий

Дорогие читатели, это сборник моих заметок и фантазий о жизни, какой она бывает и какой может быть. Мои микро открытия мира для себя. Надеюсь, это как-то отзовется и в вашей душе, вызовет ваши воспоминания, чувства и мысли. Возможно, и вы захотите высказаться о том, что для вас важно. Так состоится наш диалог. А если нет — значит так тому и быть.

Из раннего

Было

Он позвонил поздно вечером. Поздние звонки всегда неприятны, вызывают тревогу и долго не дают уснуть.

— Здравствуй, Николай, у меня к тебе разговор есть, — в трубке звучал уверенный, чуть хрипловатый голос Сергея.

После двух-трех незначащих фраз, он осторожно перешел к делу: «Ты слышал о Прокоповиче? Никогда бы не подумал, но сам понимаешь, факты — упрямая вещь».

— А почему ты Левку называешь по фамилии? — удивился я.

— Ты что, ничего не знаешь? Я всегда уважал Льва Александровича, но сейчас такая обстановка, нельзя расслабляться. Да не прикидывайся, ты не хуже меня понимаешь. Есть мнение… в общем, нам сообщили, что он замешан в одной скверной истории.

Я, как ответственное лицо, обязан отреагировать. И принять меры.

— Слушай, Серега, ты совсем рехнулся или выпил лишнего? О какой истории ты говоришь? Забыл что ли, как он тебя раненого на себе пятнадцать верст тащил? Неужели ты думаешь, что Левка способен на какую-нибудь подлость?!

— Знаешь, что! Я привык доверять компетентным органам и не позволю прикрываться врагам своими прошлыми заслугами. И потом, когда это было?

— Как ты можешь такое говорить, опомнись, Сергей?! Ведь возможна ошибка, надо поговорить с ним. Не может такой человек быть подлецом. Какой-то дурак или негодяй наплел, а ты и поверил, да?

— Послушайте, Николай Андреевич, не советую вам поддаваться эмоциям, не советую бросаться необдуманными словами и обвинениями. Мы не в бирюльки играем. Не советую.

— Знаешь, что, я не желаю с тобой разговаривать в подобном тоне. Всё, иди к черту! Но трубку я положить не успел, потому что он резко сбавил тон и как-то мягко, даже вкрадчиво и как бы с сожалением, сказал: «Ну что ж, видимо зря я поручился за тебя два года назад, ведь предупреждали же меня товарищи. Видно не получится у нас с тобой разговора».

Какая-то сила удержала мою руку, и я не бросил трубку на рычаг. Вспомнилось, как два года назад меня обвинили в порче оборудования в нашем цехе. Дело было ерундовое, перегорела проводка на одном участке, в результате вышли из строя два старых станка, потом их починили. Я давно говорил начальнику цеха, что проводка старая не рассчитана на большую нагрузку, но он только отмахивался, — некогда, мол, план гнать надо, да и саботаж припишут, не дай Бог. А потом сам же и выступил на собрании, на меня все свалил.

Да, если бы не Сергей, туго бы мне пришлось тогда. Я тогда ему, как раз, проводку в погребе делал, по дружбе. А Левка тогда почему-то отмалчивался, хмурый сидел. Кажется, у него что-то дома не ладилось, не помню.

— Какой-такой разговор, еще? — буркнул я в трубку.

— Сугубо важный. Обсудить надо всё. На счет Прокоповича. Мы тут письмо коллективное готовим, надо подписать.

— Что за письмо? Ты что, сдурел? Не собираюсь я подписывать никаких писем, понял?

— Ну, как знаешь, потом может быть поздно. Я же о тебе забочусь, дуралей, по-дружески. У тебя ведь семья, подумай, Николай, — тепло и слегка тревожно сказал он и положил трубку.

Заснул я под утро. Все вспоминал, как мы втроем уходили лесами от банды Пахома. Наш дозор нарвался на них неожиданно. У Сергея были прострелены обе ноги, а у меня в плече сидел осколок. Левку тоже зацепило в голову, но он держался и всю дорогу, пока на наших не вышли, тащил Сергея на себе. Потом Сереге благодарность объявили от имени комдива. Давно это было, больше пятнадцати лет прошло.

Временами снилось мне, будто бежим мы трое по дороге, кругом ямы, лужи, из сил выбиваемся. За нами гонятся с криками, стреляют вдогонку, вот-вот настигнут. Сергей поскользнулся, упал прямо в лужу, Левка весь в крови, тащит Серегу на себе, а он вроде и не раненый вовсе, а только усмехается хитро и мне подмигивает. Я хочу что-то крикнуть, но не могу ни слова сказать, ни рукой пошевелить.

Проснулся я в холодном поту. Прихожу на работу. В многотиражке письмо коллективное. То самое, о котором Сергей говорил. Гляжу и понять ничего не могу — подпись моя стоит, хоть и не первая, в самом конце списка. Скомкал я газету и к нему в кабинет. Там как раз бюро заседало.

Я стал кричать что-то, а он так на меня посмотрел, что я прямо опешил. Вы, говорит, гражданин Смирнов, под суд захотели за порчу казенного имущества и саботаж?

Тут же сидел какой-то человек в полувоенном френче, он спокойно и уверенно посмотрел на меня в пол оборота и говорит: «Пожалуйста, выйдите, мы вас пригласим».

Не знаю, как это получилось, только я не потребовал убрать мою подпись. После этого видел Лёвку всего один раз в коридоре, но он мельком глянул на меня и прошел мимо.

Больше мы не встречались. Слышал, работает где-то в леспромхозе, после освобождения.

1988 г.; 2014 г.

Так не бывает…

Звонок в дверь показался Сергею Петровичу таким резким и неожиданным, что он невольно вздрогнул. Он уже четыре месяца ждал этого звонка, ждал почти каждую минуту. Это началось через несколько дней после собрания, на котором его исключили из партии и перевели из конструкторского бюро в разнорабочие.

И зачем он взялся защищать Ивана Антипова? Ведь говорили же, что есть данные, изобличающие Ивана. Но тогда Сергей Петрович и мысли не мог допустить, что Иван может оказаться не то, что предателем, но вообще, что он способен на что-то плохое. Вредительство, там или в этом роде. Даже мысли подобные приводили Сергея в негодование. Конечно, Иван — мужик прямой, мог сказануть чего сгоряча, но чтобы «вредитель»? Ни за что!

Кто только придумал такое слово для людей, оно скорее к насекомым подходит. Когда надежды на то, что «там разберутся» не оправдались, Сергей все чаще стал думать об этом, невольно вспоминал подробности их разговоров, злился на себя, ругал себя мысленно, и нет-нет, да проскальзывала подлая мыслишка: «Не может быть, чтобы ни с того, ни с сего… Черт его знает… Опять же факты — упрямая вещь, сейчас все так говорят». «А ведь Иван обучил меня азам чертежного дела, когда-то. И устроил в КБ», — вертелась мысль.

Но тут же он опять вскипал — какие, к черту, факты?! Где они? И вот, теперь его очередь. Ему было стыдно себе признаться, но он боялся. Боялся все эти долгие дни и ночи после собрания. Он, которого не испугали казематы и кованые сапоги жандармов, видевший в бою Фрунзе, теперь боялся.

Ощущение стыда усиливалось еще и оттого, что он внутренне не то, чтобы сдался, а подчинился какой-то невидимой слепой силе, он это чувствовал всем своим существом. Однажды у него даже мелькнула мысль, о том, что это была за сила… против такой силы, не устоит никто, — так он всегда думал. Но раньше, он шел вперед в одном строю с этой силой, а теперь? У него так сжалось все внутри и слегка затряслись руки, что он поспешил подумать о чем-нибудь другом.

Но снова и снова, бессонными ночами, Сергея жгла и томила мысль, — неужели я сдался? Он понимал, что подчинился не партии, не партийной дисциплине, а чему-то такому, что он не мог назвать, осмыслить, какому-то неотвратимому прессу, который мерно и уверенно опускался на него и вдавливал в землю, не спрашивая его ни о чем, не оставляя ему возможности оправдаться, подавляя волю, превращая в простейшее насекомое.

Несмотря ни на что, он считал себя настоящим коммунистом, верил в партию и в великую цель мировой революции. И одновременно его мучила неотвязная мысль: «Почему? Почему так все получается? Почему Иван, его боевой товарищ, — враг народа? Почему, почему?!»

Когда в дверь еще раз позвонили, он сначала весь вздрогнул, а потом почувствовал какое-то успокоение, кончилась медленная пытка ожиданием, кончился мучительный период, когда в душе сменялись — негодование, растерянность, страх, надежда на то, что все само собой образуется и много еще чего…, что и высказать-то не сумеешь…

Вновь прозвенел звонок, и Сергей Петрович решительно шагнул к двери. На площадке стояла тоненькая девушка, почти ребенок, как ему показалось в первую секунду. Это было настолько неожиданным, что Сергей растерялся. Они стояли и молчали. Девушка переминалась с ноги на ногу, но потом решительно шагнула в квартиру, заставив Сергея сделать два шага назад.

«Что вам угодно, кто вы?» — скороговоркой пробормотал Сергей и почему-то рассердился. Наверное, ему стало неловко за свою слабость и страх, и он добавил: «Мне… некогда…». Начал он говорить строго, почти с раздражением, а закончил фразу задумчиво и отрешенно. Он вдруг подумал, что все, что бы он теперь ни делал, не имеет смысла, ему некуда идти и нечего делать.

Вдруг девушка вскинула на него взгляд и на одном дыхании выпалила: «Я пришла к вам, я решила…, в общем, я не уйду, я…». Она сбилась, покраснела, потупилась и сделала движение, чтобы уйти. Сергей ничего не понял, он, казалось, вообще потерял способность что-либо понимать.

«Господи! Так некстати, надо все обдумать. Надо обдумать…» — вертелось у него в мозгу. А что обдумать, он и сам не знал. Девушка всхлипнула и бросилась к выходу. Это резкое движение заставило его очнуться. Он неожиданно быстро выскочил вслед за своей нежданной гостьей.

«Куда же вы? Стойте, стойте, я прошу вас!» Он крикнул каким-то не своим голосом, слабым и пронзительным. Так, наверное, кричит утопающий, хватаясь за последний шанс к спасению.

Она остановилась и, закрыв лицо ладонями, зарыдала, уткнувшись лбом в побеленную стену коридора. Вся ее фигурка была наполнена таким отчаянием, такой безысходностью, что у Сергея защемило сердце, как тогда в тифозном бараке, когда он в последний раз увидел жену Машу. С тех пор, он старался подальше запрятать в душе свое горе.

Он вспомнил, что ровно неделю назад ему исполнилось тридцать шесть, а он и не заметил. Девушка была похожа на горько обиженного ребенка, слегка вздрагивала, утирала слезы и шмыгала носом. Сергей Петрович осторожно взял ее за плечи, повернул к себе.

Она, уткнувшись ему в грудь, продолжала тихонько всхлипывать. «Ну что же вы, не надо, прошу вас», — говорил он виновато, — Ну пойдемте, выпьем чаю, вы совсем замерзли. У меня как раз день рождения, есть повод отметить. Да, ведь новый год скоро! Он помог ей снять пальто, провел в комнату. Девушка была красивая, каштановые локоны рассыпались по плечам. Простое платье из холста и шаль, легкие старенькие туфли не по погоде.

— Ну, расскажите же, как вас зовут, кто вы?

— Я, Маша Антипова, вы меня, наверное, не помните, а я о вас много слышала от отца, видела вас четыре раза. Вы к нам домой приходили. Она опять покраснела и наклонила голову вперед, спрятав глаза, полные слез.

— Маша? Маша… А, так вы, оказывается, дочь Ивана… Алексеевича! Да, припоминаю. Вы так выросли, даже странно.

Тут же он вспомнил о своем положении, о том, что за ним могут в любую минуту прийти. Надо было отправить девушку домой или к родственникам, все равно куда, здесь ей было не безопасно. Лишь бы э т о произошло не на ее глазах.

— Ну вот, что, Машенька, пейте чай и я вас провожу домой, а то сейчас уже поздно, темно. Здесь вам оставаться не нужно, я вам потом все объясню. Он с удивлением, подумал, что свободен, пусть пока, но ведь никто же не заставляет его сидеть дома и ждать, когда за ним придут. Подождут, если очень уж надо. На него напало даже озорство, лихость. Под взглядом этой девчонки, симпатичной молодой девушки, он почувствовал себя снова молодым, сильным, как тогда, в двадцатые годы.

Но тут же, с горечью вспомнил свою Машу. Только теперь он начал понимать смысл слов, сказанных на одном дыхании Машей, которая сидела теперь перед ним и смешно пила чай из блюдца. Она шла к нему, ее глаза говорили о чувствах, бушевавших в ее маленьком горячем сердечке… И все же, он обязан увести ее отсюда. Неизбывная тоска пронзила ему сердце. Он собрал волю в кулак, постарался казаться спокойным и деловитым.

— Ну что ж, Машенька, пора идти, — сказал он бодрым и немного фальшивым голосом.

— Я не могу туда возвращаться, я теперь одна, каждую ночь вижу во сне, как уводят папу. Он говорил: «Найди Сергея, он поможет.»

— Я теперь совсем, совсем одна, — повторила она и снова заплакала, одна слеза даже капнула в блюдце с чаем.

В дверь отрывисто позвонили. Сергей Петрович непроизвольно дернулся, побледнел. Маша озабоченно посмотрела на него и встала, вытирая слезы платочком и кончиками тонких пальцев.

— Нет, нет, я сам. Я открою. Скажете, что вы здесь случайно, а то и вам худо придется.

Звонок нетерпеливо трезвонил. За порогом стоял сосед, Аристарх Филимонович. Он возбужденно размахивал руками и быстро-быстро что-то говорил. Оказывается, кто-то бросил окурок и под лестницей загорелись куски старого картона и другой хлам. Сергею Петровичу стало смешно, он нервно рассмеялся, чем привел в замешательство добродушного толстяка соседа, вместо помощи, встретившего такое странное веселье.

Минут через двадцать с пожаром было покончено и Сергей, смеясь, рассказывал Маше о мелких перипетиях ночного происшествия. Он так смешно изображал недоуменного соседа, что Маша не выдержала и пару раз прыснула в кулачок.

Он смотрел на ее карие, с озорным блеском глаза, то и дело вспыхивающие из под больших, ресниц, на разгоревшиеся щечки с ямочками, вишневые полные губки. Ему стало так хорошо, уютно, тепло. Все его беспокойство отступило, ушло куда-то вглубь. Долго они так сидели, молча, и смотрели друг на дружку. Изредка кто-нибудь из них начинал говорить, но разговор обрывался на полуслове, хотя казалось, что он продолжается без слов.

— А знаете, Маша…, — начинал он.

— А? Что? — как бы очнувшись, говорила она.

Она как будто ждала от него каких-то важных слов и одновременно боялась их услышать.

— Да нет, я просто хотел сказать…, — он замолкал, глядел восхищенными и удивленными глазами на Машу и они вместе счастливо улыбались.

Странная фраза витала у него в голове, хотелось ее высказать, но она продолжала накатывать и уплывать внутри: «Нет, не может быть! Такое счастье!… Нет, так не бывает…» Но постепенно тревога возвращалась к ним обоим и, казалось, копотью оседала на побеленных стенах.

— Маша, я должен вам сказать, что мое положение…, что я не знаю когда, но… в общем, вы должны знать, что…

— Я все знаю, — тихо, но уверенно сказала она.

— Как, вы знали, и все-таки пришли? Но ведь вас могут…

— Да, я знаю…

— Нет, все-таки вам необходимо срочно уйти, — закончил он твердо.

— Нет, нет и нет, я пришла к вам, я хочу помочь вам… Я уже взрослая, мне девятнадцать… скоро будет… в июле… мамы… два года нет… Да и не могу я туда возвращаться, там пусто и страшно, я с собой только портрет мамин взяла и немного вещей. Не прогоняйте меня! Пожалуйста… Я всё умею по хозяйству — и кухарничать, и стирать.

Весь ее вид, интонация, были так трогательны, что у Сергея ком подступил к горлу.

— Надо же, эта девчонка пришла ему помочь! Что же такое творится?! Дожили! А как же справедливость?..

Он резко встал из-за стола, нервно заходил по комнате. Остановился около девушки: «Машенька, девочка моя!» Сергей испытывал к ней благодарность, сострадание и что-то еще, в чем боялся себе признаться. Он постепенно возрождался к жизни, становился снова самим собой, чувствовал, что теперь готов выдержать любые испытания, страх превратился в азарт, он ощутил силы для борьбы с тем злом, которое покушалось на жизнь этой девчонки, которое угрожало ему и пыталось растоптать в душе самые святые чувства.

Он стал на колени и осторожно поцеловал ей руку. Маша тихонько, но твердо освободила ее и, вжавшись в спинку стула, тихо говорила: «Не надо… Что вы…». Она прерывисто дышала, по щекам ее катились слезы.

— Машенька, мы вместе уйдем.

Вдруг она вскочила и сделала два шага прочь от Сергея. Смотрела на него с какой-то мукой, с испугом и одновременно с жалостью.

«Я хочу, чтобы ты знал, она случайно перешла на «ты», что я давно чувствую к тебе…», — она сбилась и горько зарыдала.

В дверь снова резко, три раза подряд, настойчиво и уверенно позвонили.

— Ярославцев Сергей Петрович? — спросил лейтенантик с усами, как у Буденного, хотя рядом стоял дворник Хаким Ясаков, который привел сюда офицера вместе с двумя конвойными и двумя понятыми. Штыки солдат чуть поблескивали при слабом свете.

Когда его уводили, Маша, сдавленно крикнув, кинулась к Сергею. Конвойный невозмутимо и непреклонно преградил ей путь, и слегка оттолкнул ее, — Не положено, гражданка.

Сергей и Маша встретились взглядами.

— Я буду ждать тебя, — хриплым шепотом, чуть слышно сказала Маша.

Сергей кивнул: «Береги себя, девочка моя…»

Солдат в шинели и буденовке оттеснил его винтовкой: «Проходим. Проходим!»

Через полгода Маша простудилась и умерла.

1988

Верочка

Странная у нас была любовь. Звали ее Верочка. Наша часть была в десяти верстах от передовой. А началось все с бомбежки. Хотя бомба была всего лишь одна, шуму она наделала много.

Как на грех, осколком от взрыва разорвало полевую кухню, горячая каша, словно шрапнель, разлетелась во все стороны и основательно ошпарила бойцов новобранцев. Они тут же неподалеку лежали. Как крикнул кто-то: «Во-оздух!!!», так и попадали, кто, где стоял.

Некоторые от боли вскакивали и метались с горячей кашей на спине, на лице, а фрицы, на бреющем поливали нас из пулеметов. И помочь никак нельзя.

В то самое время лежал я в мелком окопе и как мог, прикрывал от пуль молоденькую радистку, только что прибывшую с пополнением. Вся-то защита, одна гимнастерка.

Когда немец улетел, мы еще лежали рядом и я вдруг увидел ее маленькие русые косички, торчащие в разные стороны. Несмотря на округлые плечики, она казалась мне девчонкой-подростком, испуганной и такой милой, как будто случайно оказавшейся в страшной сказке.

Мне почему-то стало смешно глядеть на ее съежившуюся фигурку и я, то ли из озорства, то ли от радости, что уцелел, легонько дунул на прядку ее волос, вьющихся над ухом. Молодой был…

Девушка еще сильнее сжалась и я, осторожно чуть-чуть прикоснулся губами к ее затылку. Она резко дернулась, отбросила мою руку, лежавшую у нее на плече, быстро вскочила и так глянула, я аж чуть сознание не потерял, острая и резкая боль пронзила от затылка до кончиков пальцев.

— Зацепил-таки, гад! — успел подумать о фрице. Когда очнулся, она, немного суетливо, но умело заканчивала бинтовать мне руку, а потом не отставала ни на шаг до самого санбата. Я, кажется, старался шутить, но видать у меня не очень-то получалось. Она так внимательно и по-доброму смотрела на меня своими сиреневыми глазами. Странно, я точно помню, что сиреневыми…

Два месяца я валялся в санбате, это было первое мое ранение, я сам-то был на фронте три месяца, сразу после училища связи. Она иногда прибегала меня проведать и мы незаметно подружились.

Рассказывала о своей коротенькой жизни — закончила перед войной среднюю школу, отец военкор — погиб в первые дни войны, маму с младшей сестренкой эвакуировали, а она пошла на курсы радисткой.

Я хвастался своими военными подвигами, придумывая их на ходу, она внимательно на меня смотрела и время от времени заливисто смеялась. Мы болтали наперебой.

Иногда я читал ей стихи, хоть и помнил их мало, а она читала распевно и душевно, бархатным голосом. А иногда мы просто сидели и молчали.

И так радостно, тепло было на душе, что хотелось петь, кричать и ходить колесом. Однажды я даже тихонько спел кусочек из какого-то романса. Перед войной у нас во дворе часто крутили на патефоне. Она еще больше смеялась, потому что я сильно фальшивил. И просила, чтобы я опять спел.

Да, что там, «подружились», она мне…, как родная стала! Но виду я, дурак, не показывал все шуточки, да прибауточки шутил. Она доверчиво улыбалась и хлопала своими большущими ресницами. Ее веснушчатое курносое личико было то задумчиво, то светилось тихой радостью.

Я был просто счастлив и не понимал своего счастья. Страшно было выронить, потерять… О том, чтобы поцеловать ее, я мог только мечтать.

Выписали меня в свою родную роту. Иду, радостный, по дороге даже незабудок нарвал, представлял, как Верочка улыбнется, сердце так сладко замирало, что думал, выскочит. На уме одно крутится: «Вера! Вера! Верочка!»

Но что за черт?! Опять — «воздух»! Падаю на землю, лежу. Тут наши ребята-зенитчики не подкачали — задымил поганец и ухнул носом в сопку. Еще двое сбросили свой груз и тягу.

Встал, отряхнулся, вижу, впереди бойцы копошатся. Иду и так не по себе стало, будто оборвалось что внутри и звон в ушах нестерпимый. Думаю, — вот дурень, отвык что ли, пока в санбате валялся? А у самого все так и ноет в груди, трясет всего, аж зубы стучат.

Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую чуть на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят.

— Не трогай! — хрипит.

Стесняется, не дает себя перевязать.

Подскочил к ней, кричу не своим голосом, сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, не вижу ничего. Она узнала меня, рукой отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю что.

— Сейчас, сейчас, — говорю, — потерпи, родная.

Разрезал юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря…

Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь внутри, ничего не понимаю, схватил у бойца бинт, руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет… и прямо в душу мне смотрит… Перевязал.

Говорю ей: «Я люблю тебя, Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: «… и… я…». Закрыла глаза и потеряла сознание…

Доставили в медсанбат. И сразу в операционную. Назавтра Верочка уже улыбалась, только бледная была очень и слабенькая, как былиночка. Улыбка была такая, что сердце немело от одного взгляда на нее.

Сунулся я было к военврачу, но он гаркнул и выгнал меня из операционной. Он с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде спасти их и хоть что-то для них сделать.

Еще вчера они смеялись, курили и шутили, письма домой писали перед боем… Медсестра сказала, что все будет нормально, если не случится заражения. К вечеру Верочке стало хуже, она как будто спала, еле дыша.

Вышел из палатки, стыдно вспомнить, нашел хирурга военного, схватил его, даже пуговицы от халата отскочили. Халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить! Ничего нет!»

Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и такой взгляд, что верил ему.

Сердце разрывалось в ожидании, а я стоял и видел все как в тумане, только ее глаза удивленные… совсем рядом… Верочки моей ненаглядной, глаза, прямо в меня смотрели.

До утра просидел с ней рядом. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы… солдатики ходят малюсенькие, как воробьи.

А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста…, обещаешь?..»

— Верочка!… — звал я ее и не было ответа…

С утра ее увезли в операционную.

Не хотел верить, но чувствовал, — что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.

Не пустили меня к ней.

Когда узнал…, так пусто в груди сделалось…

Больше я ее не видел… никогда…

Вот такая история, братцы…

1987 г., 2014 г

Просто работа

Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Вижу, вы немного удивлены? На работе я всегда фартук ношу, привычка. Кстати, жена вышивала.

Уютный кабинет, свежий воздух, приятная музыка, что еще нужно человеку для счастья…

Что-нибудь хотите, выпьете? Чай, кофе, потанцуем? Извините, шутка старовата. Желаете принять душ? Прилягте на кушетку, процедура стара как мир, отработана до мелочей, да и процедурой то ее не назовешь. Пара секунд, не более, чистая формальность. Вы читали Фромма? Просто по звуковой ассоциации спросил. Некрофилия там, всякое такое. Нет, не попадалось? Да и то правда, зачем нормальному человеку эти глупости. А музыку любите? Шопен, например, ну я не знаю… похоронный марш, что-ли. «Нечеловеческая музыка». Так еще дедушка Ленин говорил, да?

Можно и помолиться, если желаете. А помедитировать?! Да, рекомендую вам перед процедурой немного отдохнуть. Но можно и сразу, как вам будет угодно. У нас учреждение класса люкс, недавно получили переходящий вымпел ударников труда, финансирование приличное, есть конечно издержки, но где их не бывает. То электричество отключат, то воду, даже смыть бывает нечем!

Но это наши коммунальщики — раздолбаи, коррупция, да не без того, на заточке инструмента экономят, сволочи, извините за мой французский, да и то сказать, трубы проржавели, у меня стаж работы, знаете какой?

Ой, столько не живут, как говорится. Я еще в детстве папе помогал, ну там, по мелочи, в основном только наблюдал, интересно же.

Кстати, меня давно интересует, что думает человек после процедуры и думает ли? Не знаю как это можно было бы узнать, ведь, по сути, сама процедура и предназначена для того, чтобы окончательно прекратить думание.

С другой стороны, известны случаи, когда курица и даже человек, продолжали двигаться после процедуры. Хотя движение и думание конечно различаются, но в каком смысле? Ладно, если что, даст бог, потом расскажете.

Впрочем, как известно, меньше знаешь, крепче спишь. Ой, извините, кажется я вас совсем утомил. Что же вы стоите? А это что, слезки? Прекрати!

Я же предлагал вам прилечь. Тише, тише.

Процедура — простая формальность, протокол. Вы же понимаете.

Давайте уже не будем затягивать, приятно было с вами побеседовать. Ни о чем… не беспокойтесь, вспомните что-то приятное. Таак, ага…

Прилягте, прилягте, посмотрим, может быть сегодня вообще ничего делать не будем. Вам удобно?

Примерим ремни, проверим. Они необходимы для фиксации, простая формальность, техника безопасности, знаете ли. У нас с этим строго. Отлично, так, так, вы мне помогаете, спасибо. Теперь ноги фиксируем. Вам не туго? Мне приятно позаботиться о вас, поверьте, вам же будет лучше.

Ложите э… кладите голову вот сюда, отлично. Придется немного потерпеть. Всё продумано, всё ради вас, вы же понимаете… закрепляем.

Повязочку на глаза. Раз! В каком ухе звенит, ась?

На кнопочку нажмем. Ап! Два!

Вжиик! Три!!!

Оп, ттвою мать! Точно в корзину.

Таак… четыре двести семьдесят, запишем.

Обрызгало немного. Но ничего, это не страшно. Вот для этого и нужен фартук.

Ну, всё, финита.

Слава богу… Что?

Что вы говорите?

Свят, свят! Да ну, на…

Это же невозможно!

Откуда здесь зеркало?! Какой идиот повесил?

Почуудилось… Чур, меня! Померещилось…

Фу-у… Утомился немного. Пора домой.

* * *

Палач закурил, задул спичку, бросил в ту же корзину с опилками. Откинулся в кресле. Затянулся… Прикрыв глаза, выпустил колечки вверх.

Через две минуты затушил сигарету о внутреннюю поверхность корзины, вытер руку о фартук, снял его и бросил в корзину. Нажал кнопку дежурного.

Тщательно вымыл руки и освежил лицо. Вытерся чистым вафельным полотенцем. Сбрызнулся лосьоном. Машинально понюхал пальцы. Нет, всё нормально.

— Кто-то же должен делать свою работу, — устало и удовлетворенно сказал он.

Выключил софиты, аппаратуру, включил защиту, вышел в предбанник и защелкнул дверь кабинета с табличкой «Бокс № Г36».

Вошел в фильтрационный лифт на уровне «минус семь». Сканирование, мягкий подъем на первый этаж.

Вышел на парковку, водитель сидел за рулем авто, спиной к нему.

Уселся поудобнее на заднем сиденье.

— Домой, — добродушно сказал он и откинулся головой на спинку кресла.

1988; 2024.

Поз дно

Сибирский рэп

Мы уже привыкли почти.

Всюду морок непонимания.

Настоящая боль и беда

придут без стука, без напоминания.

Зима, белый снег, а в пять уже сумерки.

Будто солнце украли! Сыграем в жмур ки?

Всё путем, но дайте немного солнышка!

Нельзя же так, я не просто устал, а дошел до донышка.

Эх, тоска без душевных слов,

без правды глаза в глаза.

Неуютно и холодно врать,

да бояться не то сказать.

Не спасает уже молчанье —

без души, равнодушное, гордое.

Как веревка над пропастью,

тлеет шнуром бикфордовым.

Ох, как надоело быть добрым, простым и внимательным.

Улыбаться и прятать свой взгляд, чересчур проницательный.

Кого-то случайно обидеть — легко!

Задеть, самому вдруг обидеться.

Лучше, ну их подальше, ты знаешь куда,

чтоб никогда не видеться.

Зубы сжать свои, в горло кляп,

до предела напрячь желваки,

чтоб не дай Бог чего.

Спрячу глубже свои чугунные кулаки.

Неудобно и глупо быть просто честным,

когда взгляд напротив, зашорен местью.

Всем подряд! За его дурацкую молодость.

Жизнь, овчинкой, как мордой об стол, съёжилась.

За свои неподдельные страдания.

За своё мучительное непонимание.

Его злые чужие глаза наполнены гневом и страхом.

Они бьют поддых и грозят весь мир перетра@ать.

Всех готов он смешать в клубок, своего и чужого,

Плюнуть первому встречному —

хуже выпада ножевого.

А кому и за что, по какому праву?

Без раздумий, топор злословия падает!

И хотя б на минуту ему, вроде, становится легче.

А дальше снова тупик. Ничего не радует.

Откуда ты взялся, куплет озорной, бесшабашный?

Тебе подпевает проснувшийся морок вчерашний.

Карточным домиком жизнь рассыпается,

Ничего хорошего не начинается.

На пути осколка оказался кто-то, брызнули слезы.

Теперь он затих, лежит в неудобной живому позе.

Кровь густой кока-колой течет

из пробитого пулей пластика.

И собака взъерошенная скулит

к нему безнадежно ластится.

А ему нормально и клево, уже ничего не важно,

Пусто там, где мысли терзали. И как-то влажно.

И не жалко ему себя, тихой осыпью мимо ползут вагоны.

А душа еще здесь? Или где-то там, в созвездии Ориона?

Эта рваная рана, теплый еще, беззащитный комочек,

Лишь мгновенье назад был живой, а теперь ничего не хочет.

Он был частью, лишь долю секунды назад, вселенной,

Она так хотела быть единственной, живой, бесценной.

Невозможно вместить, неужели вселенная

навсегда распалась?..

Столбняком безнадежным ответ,

— Ничего не осталось…

А тот, который напротив…

Пусто в его глазах.

Поэтому надо быть терпеливым,

он, нехотя, может не то сказать.

Он не видит меня, открытыми настежь глазами,

Не понимает, зачем ему это всё, сейчас рассказали.

Взгляд его оглушен невозможностью видеть.

Подходи, если хочешь рискнуть,

попробуй его обидеть.

Ветер колет настырно щёки

Дым горчит, выедает сердце.

Дико танцует хохочущий грязный Джокер,

Где-то смеется и скачет случайное скерцо.

Взрыв и огонь! Покорежены плиты бетонные,

топорщится арматура,

Непоправимо и грубо кем-то оборвана

музыка — архитектура.

Отражается капля мира

в дымящемся зеркале гильзы, латунно-блестящей.

Кто-то взял себе право решать и карать,

будто он настоящий.

То, что было мгновенье назад

трепетным чувством, мыслью, живым дыханьем,

Запеклось неизбывным горем,

загублено грубым огня полыханьем.

И уже где-то там между Ригелем и Бетельгейзе,

в созвездии Ориона,

плачет, с нами навечно, страдающая Мадонна.

Вечно усталые жители, пассажиры метро,

глядят тревожно.

Что это там за звук? Бежать?

Сдвинуться невозможно.

Но нет, повезло пока,

облегченно выдохнули и вздохнули.

В кого-то другого, там далеко,

вошли звенящие пули.

Скользко, тошно в душе, боком иду, потерянный,

Слезы высохли в горле давно… сбита резьба и мера.

Кому и сколько страданий, горя, отмерено?

Какая там, к черту, вера?!

Кажется, пусто в груди и тоска неизбывная выиграла.

Но неужто и впрямь, душа умерла, начисто выгорела?

Земля ползет змеей из-под ног.

Навзничь! Бьёт, чужая и неуместная.

Жалит, бьется, зудит звонок,

Кружит мелодия, истошно пресная.

Зыбкая вслух тишина звенит,

вязкой сетью томит, нависшая.

Радость странна и нелепа, ядовито горчит,

будто вино прокисшее.

В мире испорченном, сером, где нет чести,

Подлость и зло навсегда вместе.

В мире, насквозь пропитанном ложью,

кажется, что уже ничего невозможно.

Где кроме зла и силы,

остались шальные пули,

которые совесть скосили.

Забрали все. И ничего не вернули…

Ну что? Напрочь! Еще одна…

Последняя? Основа…

Осколки мира, рвут сердца плоть,

но бьется оно снова.

Рассыпается память, спекшимся бурым песком,

если пнуть ее, походя, кованым берца носком.

Рушится карточный домик грез, смеха и сквозняка.

Разрываются жгучей молнией черные облака.

Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,

От души к душе.

Поздно… Теперь это просто мишень.

Смерть здесь всего лишь цифра,

в немыслимом вираже.

Счетчик несется бешеный вскачь

И-ни-че-го-не-важ-но-у-же…

Кто-то беспомощно курит,

на экране мертвая пустота рябит.

Чудится, где-то гуляет буря,

издалека свербит.

И не важно, кто мы и где,

есть мы еще, или нет.

Память измята болью,

В пламени, пачкой корчится, от сигарет.

2015