Последний бой штрафника

Владимир Першанин

Новая книга от автора бестселлеров «Командир штрафной роты», «Штрафник из танковой роты» и «Штрафник, танкист, смертник». Завершение фронтового пути советского танкиста. Он на передовой с лета 1941 года. Он не раз горел в танке, выходил из окружений, «искупал вину кровью» в штрафной роте – и прозвище «Штрафник», полученное от слишком бдительного политработника, «прилипло» к нему до конца войны, которая не закончилась даже с падением Берлина. Над Рейхстагом уже развевается красный флаг, гремят победные салюты, но ему предстоит последний, самый трудный бой – за Прагу… Что может быть страшнее, чем погибнуть в День Победы? Каково это – не кланяться снарядам и «фаустпатронам» 9 мая 1945 года? Кто станет последним павшим на Великой Отечественной войне? Неужели он?.. Выживи, солдат! Пожалуйста, выживи! Ведь ты это заслужил…

ГЛАВА 1

Штрафник

А что? Обычное прозвище. Бывают и хуже. Впрочем, Штрафником меня называют немногие, например замполит бригады майор Гаценко. Для своей высокой должности он еще очень молод. Ему не больше тридцати. Но держится уверенно, звания и ордена получает быстро.

Гаценко — орел! Да еще со связями в политуправлении. По сравнению с ним я так себе. У майора три сверкающих ордена, блестящая портупея и хромовые надраенные сапоги. Настоящий боевой офицер. У меня так не получается. Может, потому, что не имею ординарца, который каждый вечер начищает Гаценко ордена, пряжки, сапоги. И с наградами у меня бедновато. Медаль «За боевые заслуги». Чего ее без конца драить! Правда, нашивок за ранения — три штуки.

Только хвалиться ими не с руки. Три раза хорошо подковали. Впору пожалеть. Но жалеть меня никто не собирается. Люди и по пять и по семь ранений имеют. Раз признан годным — воюй! Что я делаю с сентября сорок первого. Конечно, с перерывами на санбаты, госпитали, учебу, запасные полки. Без таких перерывов долгую войну не осилишь.

Мое штрафное прошлое всплыло в конце сентября 1943 года, когда я и еще несколько офицеров были направлены в расположение отдельной танковой бригады нашей 40-й армии, которая готовилась к переброске через Днепр. Со мной вместе добровольно перешел в новое подразделение мой заряжающий, сержант Леня Кибалка, с кем мы воюем вместе с весны сорок третьего.

Перевод из части, где ты достаточно повоевал, приобрел друзей, — грустное дело. Не случайно некоторые ребята даже после серьезных ранений отказываются ложиться в госпитали. Из госпиталя в свой полк или бригаду вряд ли попадешь. Лучше уж перекантоваться в санбате и вернуться в родную часть, чем снова привыкать к новому начальству. Но меня, как и остальных офицеров, никто не спрашивал. Есть приказ, продиктованный какими-то обстоятельствами. Его и выполняй. Спустя сутки мы представлялись командованию бригады и входящего в состав танкового полка.

С Николаем Фатеевичем Успенским решили быстро. Капитан — участник боев на Халхин-Голе, освобождал Орел, в армии с тридцать пятого года. Имеет опыт, никаких темных пятен в биографии. Его назначили командиром танкового батальона. Других ребят тоже раскидали в момент.

С моим назначением вопрос застопорился. Дело в том, что год назад я был осужден военным трибуналом за оставление боевой техники, разжалован в рядовые и отвоевал месяц в штрафной роте.

Тогда, в сорок втором, получилось так. Мою «тридцатьчетверку» подбили. Сорвало гусеницу, а вскоре заклинило башню, которая едва проворачивалась. Тем не менее орудие действовало, и я какое-то время вел бой. Затем, будучи контуженным, покинул подбитый танк вместе с механиком и заряжающим. Главная моя вина заключалась в том, что я не взорвал поврежденную машину. Почему не сделал этого — сам не понимаю. Там всех делов было кинуть в люк гранату или поджечь солярку. Возможно, сыграла свою роль контузия, а может, рассчитывал, что дымившаяся «тридцатьчетверка» сгорит сама, без моей помощи.

Хотя танк не достался немцам (на этом участке они отступили), я угодил под трибунал и был приговорен к двум месяцам штрафной роты. Мог бы угодить и под высшую меру. Тогда шли сильные бои под Сталинградом и вовсю работал маховик жесткого приказа Верховного ¹ 0227 «Ни шагу назад!».

Я этот шаг сделал и вполне мог получить пулю в затылок. Однако трибунал учел контузию, прежние ранения, то, что воевал с сентября сорок первого. Отделался штрафной ротой. Вернее, рейдом в немецкий тыл, откуда после боев прорвались живыми тринадцать человек из семидесяти.

Мне вернули прежнее звание и сняли судимость. За год я успел получить еще два ранения, медаль «За боевые заслуги», а на подходе к Днепру был назначен командиром танковой роты. Майор Гаценко, распределявший вновь прибывших офицеров, не торопился с моим назначением, хотя бригаду должны были вот-вот ввести в бой.

Состоялся долгий разговор, из которого выяснилось, что моя личность большого доверия не внушает. Гаценко беседовал со мной по-замполитовски доброжелательно, как отец родной. Мне приносили горячий чай с сухариками, я курил его «Беломор». Но час за часом, сгребая грехи настоящие, а заодно и мнимые, он заталкивал меня в угол. Как ободранный веник, испачканный в чем-то нехорошем. Например, в дерьме.

Кроме штрафной роты, мою боевую биографию хорошо подпортили два выхода из окружения. Осенью сорок первого из-под Брянска и в марте сорок третьего, после повторного взятия Харькова. Окружение ведь это почти плен, а плен — предательство.

Вот такая вязалась ниточка. Надо ли было удивляться, что в придачу к блужданиям по тылам я угодил еще и под трибунал. До бдительного замполита по каким-то каналам дошли и мои недавние разговоры о боях под Орлом, где я выражал «неумное восхищение» немецкой техникой и «жаловался», что наши танки и пехоту гонят в бессмысленные лобовые атаки.

До фраз о «восхищении и жалобах» я вел себя спокойно. Каялся, что действительно дважды попадал в окружение, да еще вместе со своим батальоном. Признавал вину за оставленный подбитый танк и с чистой душой сообщил замполиту, что трибунал поступил со мной очень справедливо. Ну, а я, оправдывая доверие, как мог, искупал вину. Даже уничтожил четыре немецких танка, штук семь пушек, грузовиков и сколько-то немецко-фашистских захватчиков.

— Не надо хвалиться, — отечески предостерег меня Гаценко. — Вы и своих машин угробили достаточно.

Здесь он был абсолютно прав. Я потерял в боях четыре танка, на которых воевал. Это тоже не шло в мою пользу. Наверное, замполита больше устроило бы, если бы в каком-то бою я остался в горящем танке и встал в бесконечный ряд «геройски погибших». Тогда бы автоматически отпали бы вопросы о моей сомнительной биографии, штрафной роте, нездоровых разговорах.

— Насчет жалоб вы, товарищ майор, зря, — твердо ответил я. — Мне такое слово незнакомо. А то, что у фрицев сильные танки, тут и спорить нечего. Чтобы подбить, крепко постараться надо. Молодняк, который противника недооценивает, гибнет, и моргнуть не успевает.

— Не надо погибших трогать, — пожалел моих товарищей тыловик Гаценко, блеснув орденами и пряжками на портупее. — Они умирали как герои. И вообще, Волков, вы повторяете ошибку тех, кто возомнил себя прожженными фронтовиками. Во всем разбираетесь, все знаете. Хоть полком ставь командовать!

— Может, хватит? — попросил я. — Чего вы столько времени на меня тратите? Или у вас других дел нет?

— Не знаю, куда тебя направить, — изобразил тяжкие раздумья замполит. — Я ведь думал, пришел опытный командир. А оказывается, прислали с липовой аттестацией штрафника, окруженца да еще и паникера. Немецких орудий он испугался! А другие не боятся, воюют.

— Выбирай слова! — привстал я со стула и едва не опрокинул остатки чая в мельхиоровом подстаканнике.

— Успокойся, герой, — отодвинул стакан Гаценко. — Я за свои слова всегда отвечаю. Ладно, шагай.

— Мне шагать некуда. Три дня в штабе болтаюсь. Отправляйте, куда угодно, только избавьте от вашей болтовни.

Здесь я перехватил. Замполит мог спокойно отправить меня на гауптвахту и устроить кучу неприятностей. Но этого не произошло. Мы обменялись еще двумя-тремя репликами, и я был выставлен за дверь. Результатом беседы и моей несдержанности стало назначение на должность командира танкового взвода. Понижение в должности меня разозлило. Ведь я командовал ротой почти два месяца! Но в спешке наступления приказ оформлен не был, и я оставался по документам командиром взвода. Такое случается на войне часто. Если бы не передовая, то прежний комбат Таранец оставил бы меня командиром роты. Мы пробились к Днепру после сильных боев, за что и к ордену представили. Но сейчас моей судьбой распоряжались другие люди. Какой уж теперь орден!

Позже, немного успокоившись, я понял, что бдительный и самолюбивый замполит поступил со мной согласно своим инструкциям. Штрафная рота, два выхода из окружения, политически вредные разговоры о немецкой армии. Чего еще нужно? Правильно говорят: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют!» И двинул я в танковый полк, принимать новый взвод. Слегка подсластив пилюлю, мне разрешили взять с собой сержанта Леню Кибалку.

Командир второго батальона, майор Плотник Петр Назарович, спокойный и обстоятельный мужик, лет сорока, в мелочи не вникал. Коротко побеседовал, где учился, где воевал, и пожелал служить как положено. Командир роты, Хлынов Степан, крепкий, жилистый парень моих лет, тоже старший лейтенант, пожал руку, расспросил, что и как, представил взводу и пригласил вечером в свою землянку познакомиться поближе.

Из новых подчиненных мне сразу запомнился командир танка, старший сержант Февралев Слава, по кличке Зима. Рослый, светловолосый, с орденом Красной Звезды и двумя медалями, он говорил не спеша, взвешенно. Я понял, что во взводе он пользуется авторитетом, а кто я такой, надо еще посмотреть.

Танк, как водится, мне достался не новый, с заваренной пробоиной на борту. Механик-водитель Гусейнов Рафик доложил, что двигатель прошел капремонт, машина к маршу готова. Леня Кибалка занял свое место башнера, а стрелка-радиста обещали прислать через денек.

Вечером сидели в землянке Степана Хлынова. После двух дней общения с замполитом находиться среди своих, пусть пока и незнакомых людей, было приятно. Здесь все до мелочей напоминало прежний батальон и прежнюю роту. Печка из столитровой бочки, самодельный стол, чурбаки вместо табуреток. Даже старшина был похож на моего прежнего. Впрочем, все старшины похожи друг на друга, знающие себе цену и четко занимающие в ротной иерархии второе место после командира.

Пили разбавленный спирт с родным запахом резины, закусывали хохляцким салом, тушенкой и мелкими поздними помидорами. Противень со скворчащей на этом же сале картошкой занимал полстола. Сидело нас человек семь. Два командира взвода, оба младшие лейтенанты, судя по всему, недавно пришедшие в бригаду, старшина, парторг роты и старший сержант Февралев — Зима. С ротным у них были приятельские отношения. Если бы не мое назначение, командиром взвода мог вполне стать Февралев. Сидели они рядом, и обращался Хлынов к нему чаще, чем к другим.

А кто другие? Два младших лейтенанта только что прибыли с шестимесячных курсов. Их так и называли за глаза «шестимесячные», они и пороха не нюхали. Ну, еще парторг, тыловой старшина да я, пока еще темная лошадка. Старшие лейтенанты редко командуют взводами. До трех звездочек взводные либо не доживают, либо становятся командирами рот, а порой и батальонов.

В разговоры я сильно не лез, но, почувствовав любопытство, откуда взялся, коротко рассказал свою биографию, начиная с учебы, с сентябрьских боев в сорок первом под Брянском и заканчивая своим назначением с командира роты на взвод. Слава Февралев сказал, что всякое бывает, парторг обронил фразу, что я обязательно себя в бою покажу. Ротный Хлынов переспросил:

— В институте, значит, учился? А я всего шесть с половиной классов закончил.

Возможно, прозвучало с оттенком желания расставить все по местам. Пусть я грамотный, повоевавший, но здесь мужики тоже не лыком шиты. Хлынов, хоть и не слишком ученый, а успешно командует ротой и два ордена имеет.

Вспомнили погибших в последних боях ребят, упомянули о командире взвода, на чье место я пришел. Сообщили, что лейтенант был смелым парнем, и дай бог остальным воевать, как он. Когда уходили, Хлынов попросил Зиму остаться. Мне кажется, он хотел выпить еще, но не в компании молодых младших лейтенантов. Да и я был пока чужим. Как и везде, людей принимают в коллектив после боя. Справедливый закон.

В период с 22 по 30 сентября 1943 года войска Воронежского, Центрального, Степного, Юго-Западного фронтов вышли к Днепру на участке протяженностью 750 километров. В этот период десятки дивизий, бригад, полков, переправившись через Днепр, заняли 23 плацдарма на правом берегу. Шло огромное сражение, которое позже назовут битвой за Днепр. Войска Воронежского (с 20 октября 44-го года — 2-го Украинского) фронта активно наступали. Многие части вели бои уже на правом берегу. Но продвижение натыкалось на ожесточенное сопротивление немецких войск, успевших возвести целую систему мощных оборонительных сооружений, так называемый «Восточный Вал».

Днепр, достигавший ширины 700–900 метров, уже сам по себе являлся серьезной преградой. С высокого правого берега просматривалась и простреливалась не только река, но и значительный участок на левобережье. Кроме многочисленных рядов траншей с отсечными ходами, крытыми капонирами для танков и орудий, было построено большое число бетонных дотов. Их можно было разбить лишь прямыми попаданиями крупнокалиберных снарядов или тяжелыми авиабомбами.

Трагической страницей в битве за Днепр стали бои на Букринском плацдарме, примерно в ста километрах юго-восточнее Киева. Несмотря на сравнительно небольшую величину, одиннадцать километров по фронту и шесть километров в глубину, этот плацдарм считался одним из наиболее перспективных. С него планировалось нанести удар с целью освобождения Киева.

События на этом участке развивались следующим образом. Днепр в районе Букринской излучины был форсирован 22–23 сентября, а затем переброска войск на плацдарм шла непрерывно, причем с такими потерями, сведений о которых я не смог найти в исторической литературе. Возможно, огромные человеческие жертвы толком никто не подсчитывал. В одном из недавно изданных исторических справочников лишь приводится весьма скромная цифра людских потерь 1-го Украинского фронта в ходе Киевской наступательной операции с третьего по тринадцатое ноября — 30 тысяч 500 человек погибших и умерших от ран. Но до ноября и до взятия Киева ох как далеко!

К тридцатому сентября на плацдарме площадью около 70 километров сосредоточились силы 27-й и 40-й армий, части 3-й гвардейской танковой армии. Плотность войск была огромной. В то же время не хватало артиллерии и танков, бои шли жестокие.

Наши войска предприняли одну из самых крупных воздушно-десантных операций. В районе Великого Букрина был сброшен десант численностью около десяти тысяч человек с артиллерией и минометами.

К сожалению, опыта в таких операциях у нас еще не хватало. Десант сбрасывали в ночное время. Из-за ошибок и неправильных ориентиров часть десантников была сброшена (или снесена ветром) на огромное водное пространство Днепра и утонула.

Парашютные роты и батальоны приземлялись на позиции немецких войск и уничтожались еще в воздухе пулеметным огнем. Десантники, хорошо обученные и вооруженные большим количеством автоматов, сражались отчаянно. Немцы несли потери, кое-где обращались в бегство, но место и время операции было выбрано неудачно.

Восемь тысяч десантников погибли, немногие попали в плен, а две тысячи прорвались в расположение наших войск и в партизанские леса.