Последний бой штрафника

Владимир Першанин

Новая книга от автора бестселлеров «Командир штрафной роты», «Штрафник из танковой роты» и «Штрафник, танкист, смертник». Завершение фронтового пути советского танкиста. Он на передовой с лета 1941 года. Он не раз горел в танке, выходил из окружений, «искупал вину кровью» в штрафной роте – и прозвище «Штрафник», полученное от слишком бдительного политработника, «прилипло» к нему до конца войны, которая не закончилась даже с падением Берлина. Над Рейхстагом уже развевается красный флаг, гремят победные салюты, но ему предстоит последний, самый трудный бой – за Прагу… Что может быть страшнее, чем погибнуть в День Победы? Каково это – не кланяться снарядам и «фаустпатронам» 9 мая 1945 года? Кто станет последним павшим на Великой Отечественной войне? Неужели он?.. Выживи, солдат! Пожалуйста, выживи! Ведь ты это заслужил…

ПРЕДИСЛОВИЕ

Май, 1945 год. Путь на Прагу

«Тридцатьчетверка» горела, выбрасывая языки чадящего пламени и густой дым солярки. Башня лежала на обочине шоссе. Вторая машина, с разбитыми колесами и скрученной гусеницей, вела торопливый огонь. Три остальных танка передового отряда сползли в кювет и тоже посылали снаряды в сторону чужих орудийных вспышек.

Чехословакия. Горы, лес, добротная шоссейная дорога, высоченные сосны на опушке. Война кончается или уже закончилась. Взят Берлин, подох Гитлер, а мы еще воюем.

Возле «тридцатьчетверки», развернутой посреди шоссе, лежит тело танкиста. Двое из экипажа сумели спастись, а еще двое горят вместе с машиной. Фрицы бьют из леса. Огонь плотный. Снарядов не жалеют, экономить незачем. Я пытаюсь связаться по рации с подбитой «тридцатьчетверкой», которая продолжает стрелять. Дать команду экипажу покинуть обреченный танк. Это в моей власти, хотя и нарушение устава. Пока действует орудие, танк обязан вести огонь.

— Щас, настройку подключу, — торопится стрелок-радист. — Тряхнуло ящик, но связь есть. Щас…

Десантники и пехота пытаются наступать через редкий сосновый лес. Но им тоже не дают развернуться. Взрывы поднимают завесу дыма и медленно оседающей рыжей хвои. Сосна, подсеченная снарядом, вздрагивает. Верхняя часть вместе с кроной висит секунду или две в воздухе, потом опрокидывается. Нижняя часть дерева, приняв в себя жар раскаленной болванки, загорается огромной свечой.

Из подбитой «тридцатьчетверки», до которой я все же докричался, выскакивает один, второй танкист. Остальные не успевают. Удар проламывает бортовую броню. Вспышка, секунды тишины, и следом — мощный двойной взрыв. Машины загружены боеприпасами под завязку, взрываться есть чему. Сначала детонируют снаряды в башенной укладке. С такой силой, что вскрывают башню, словно консервную банку. Следом взрываются снаряды в напольных чемоданах и баки с горючим. Развороченную башню подкидывает вверх. Через круглое отверстие погона поднимается сноп огня, разлетаются обломки, останки человеческих тел.

Три танка несутся вдоль кювета. Мы заходим в тыл немецкого заслона. Расплачиваемся еще одной подбитой машиной и расстреливаем две тяжелые 88-миллиметровки. Они страшны для любого нашего танка своими мощными снарядами, навороченной оптикой и точными приборами наведения. Но артиллеристы не успевают развернуть шестиметровые стволы. Одна пушка, разбитая фугасным снарядом, оседает на скособоченных лапах-опорах. Со второй слетает скошенный щит, а взрывная волна и осколки разбрасывают расчет.

Мы несемся вперед, не обращая внимания на разбегающихся артиллеристов. Надо прикончить еще два орудия. Но пока делаем крюк, нас опережает пехота. Обозленные солдаты, уже хватившие спирта, забрасывают гранатами и расстреливают в упор расчеты орудий и пулеметов, грузовики, на которых вырываются из кольца уцелевшие немцы. Кому-то это удается.

Массивный грузовик, с пробитыми колесами и поврежденным валом, ревет мотором, но скорость набрать не получается. Десантники и пехота, обходя его с трех сторон, непрерывно стреляют из всех стволов. Несколько ответных очередей от фрицев, обреченных, знающих, что пощады не будет. Деревянные борта и брезент дырявят десятки пуль, через минуты все кончено.

Я вылезаю из своей «тридцатьчетверки». Рядом останавливается машина Сани Таганова, командира второго взвода, конопатого парня с исцарапанным лицом. Пехотный старлей, еще не пришедший в себя от горячки боя, показывает пальцем на тела немецких солдат.

Одеты кто во что. В обычную пехотную форму, камуфляж, черные куртки, но почти у всех на петлицах эсэсовские эмблемы. Они дрались с нами упорно, как будто не видно конца войны. Впрочем, у них своя задача. Задержать нас как можно дольше и дать возможность уйти на запад отступающим частям. Ну и успеть добить восставшую Прагу. Но мы идем туда без передышек, не оглядываясь на свои потери.

Кто-то уже доломал войну, а для нас последний бой впереди. «Последний бой, он трудный самый» — так будут петь спустя годы. Умирать одинаково плохо в любом бою. Но в последнем — обидно. Почему именно я? Впрочем, в те майские дни мы не задавали таких вопросов.