Судьба протягивает руку

Владимир Меньшов

Автобиография, написанная знаменитым режиссером, киноактером, сценаристом и продюсером Владимиром Меньшовым. Искренний рассказ о любви, о настоящей мужской дружбе, о верности своему делу и Родине. Это очень своевременная книга. Сегодня многим, если не всем, остро не хватает слов поддержки мудрого, необыкновенно талантливого, предельно честного и искреннего человека. Таким был и остается в народной памяти Владимир Меньшов, подаривший зрителям киношедевры «Розыгрыш», «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», «Ширли-Мырли», «Зависть богов». Здесь вся творческая жизнь Владимира Меньшова – в интереснейших и предельно откровенных деталях: – как случилась размолвка с Верой Алентовой и как им удалось начать все сначала; – почему Баталов поначалу отказался от роли Гоши; – почему у большинства коллег-кинематографистов фильм «Москва слезам не верит» вызвал чувство ненависти. И многие-многие другие удивительные, а подчас шокирующие факты из жизни Великого Мастера. Книга содержит несколько десятков фотографий из семейного альбома режиссера, которые прежде никогда не обнародовались.

4

О тайных сторонах подростковой жизни, появлении в классе новенького и девушке, похожей на актрису из «Весны на Заречной улице»

Лет в двенадцать я узнал, что существует такое явление — дневник. Не школьный, где оценки и расписание, а особенный, личный. Это стало важным и в каком-то смысле судьбоносным открытием. Оказывается, можно записывать свои впечатления, мысли, желания, намечать планы.

Опыт ведения дневника я почерпнул из фильма по сценарию Агнии Барто, посмотрев в одном из наших астраханских кинотеатров картину «Алёша Птицын вырабатывает характер». Там герой брал на себя разнообразные обязательства, записывал: «Начать новую жизнь с понедельника…» И я тоже, вслед за Алёшей Птицыным, завёл заветную тетрадь.

У меня эти дневники, накопленные за долгие годы, частично сохранились, лежат где-то, и я очень надеюсь, что найду их и сожгу — поразительно, до чего же неинтересное чтение. В моих дневниках главным образом обозначались задачи, которые я ставил себе на неделю, месяц, год, десятилетие. И ещё там — неизменное разочарование их неисполнением: «На этой неделе не получилось, но со следующей непременно…»

И всё-таки пользы от дневника оказалось больше, чем вреда. Необходимость отчитываться перед самим собой, признавать поражения дисциплинировала, делала жизнь целенаправленной. В дневнике я, например, записывал, какие книги надо прочитать, и эти пункты, как правило, выполнялись.

Я не ограничивался приключениями или фантастикой, список рекомендованной самому себе литературы пополнялся серьёзными произведениями — историческими и даже философскими. В учебниках, журналах, кинокартинах я подмечал подсказки: на какую книгу, какого автора стоит обратить внимание. Это был весьма хаотичный способ самообразования. Руководствовался я скорее интуицией — большинство взятых на карандаш имён не говорили мне ровным счётом ничего; лишь по обрывочным сведениям, по контексту упоминания я выбирал для себя очередной объект изучения и шёл за ним в библиотеку. В этом смысле гораздо больше повезло моим сверстникам «аристократического происхождения», «интеллигентного сословия»: их направляли взрослые, им нанимались репетиторы. Мне же приходилось двигаться самому и на ощупь. Впрочем, именно такой способ познания сформировал важные черты характера: я привык самостоятельно преодолевать трудности и достигать результата.

А ещё книги и кино подсказывали, какие качества нужно в себе развивать. Я отмечал их в дневнике и записывал сроки, в которые следует уложиться. Не обнаружив к назначенному времени изменений к лучшему, оставалось только зафиксировать в дневнике этот печальный факт: не смог, не удалось, не получилось… И всё-таки со временем, пусть и гораздо позже намеченного, я замечал в себе качества, запланированные когда-то в дневнике.

А вообще-то я записывал туда всё подряд, совершенно не рассчитывая на широкую читательскую аудиторию. И явно просчитался: в какой-то момент стало ясно, что отец очень хорошо осведомлен о тайных сторонах моей подростковой жизни. Однажды я застал его внимательно изучающим нашу этажерку с книгами. Ревизия домашней библиотеки была не случайной: дело в том, что классе в девятом я нашёл верный способ добыть денег на личную жизнь. Достаточно было отнести в букинистический отдел книжку-другую, чтобы появились средства на вино, которое мы с друзьями к тому времени уже распробовали. Раз отнёс, два отнёс, на третий обнаружилось, как отец проводит инспекцию. «Вот, — говорит он, как бы озадачась, — книг не могу найти». Пришлось сознаваться, но по мере произнесения покаянной речи я вдруг догадался: боже, да он ведь читает мой дневник! И я пылко предъявил отцу претензии. Надо сказать, он смутился и начал не очень убедительно доказывать, что и слыхом не слыхивал о существовании какого-то дневника.

А ведь я даже не думал его прятать. Лежал он, конечно, не на видном месте, а в ящике стола, но мне даже в голову не приходило, что кто-то станет его читать. А уж если и прочтёт, не станет использовать прочитанное мне во вред. У меня сложилось твёрдое книжное представление: нельзя читать чужие письма, нельзя без спросу брать чужой дневник.

Сведения о том, что такое хорошо и что такое плохо, я черпал, в том числе, из дореволюционных источников, например из цикла повестей Гарина-Михайловского «Гимназисты», «Студенты»… Так у меня сложился своего рода гимназический кодекс чести, который, надо сказать, совсем не противоречил правилам, которые нам прививали в школе. Что только не говорят сегодня о «тоталитарной советской педагогике»: она, дескать, воспитывала стукачей, бессловесных винтиков тоталитарного государственного механизма. Прочитав немало книг о жизни в дореволюционной России, опираясь на собственный опыт учёбы, я могу с уверенностью сказать, что в 1940–1950-е годы в Советском Союзе, по сути, вернулись к гимназическим стандартам образования Российской империи, к этому времени уже были преодолены крайности 20-х годов с их педагогическими экспериментами.

В стране уже сложилась продуманная, многоуровневая система воспитания. Широко издавалась классическая литература, регулярно выходили книги современных авторов «для детей и юношества», а ведь было ещё мощное детское кино. И не могу припомнить, чтобы где-то в школе, в Доме пионеров, в детской периодике, фильме или книге меня пытались охмурить поэзией стукачества. Вся система воспитания культивировала в нас совершенно иное, нам внушалось, что крепкая дружба — это важнейшая ценность, что помощь товарищу — святая обязанность. Может быть, лишь раз возникла эта тема в школьные годы, когда мы всем классом скрывали чей-то неблаговидный поступок, наотрез отказываясь сдать провинившегося. Учитель сказал нам тогда о «ложно понятом чувстве товарищества», но и эта изящная формула с толку нас не сбила.

Сегодня уже вошло в обиход, стало модой ссылаться на Павлика Морозова, представляя его в качестве этакого символа советского доносительства. Я уже не говорю о том, что само обвинение не выдерживает критики: никаким стукачом и предателем Павлик Морозов не был, он оболган во времена перестройки недобросовестными публицистами. Кто сомневается — прочитайте блестящую статью Владимира Бушина «Он всё увидит, этот мальчик…», в которой разоблачаются создатели мифа о «предателе-стукаче».

Советские детские писатели, по сути, сохраняли преемственность в отношении дореволюционной литературы, утверждали ценности товарищества и общественной пользы. Книги Льва Кассиля, Агнии Барто, Аркадия Гайдара — об этом. Да и менее известные сегодня авторы, которыми я зачитывался в детстве, писали о том же.

Читал я запоем. Дружил, основываясь на общем интересе к чтению. Неужели кто-то полагает, что апология стукачества могла пробудить наш интерес к книге? Нас манила остросюжетная история, фантастический и приключенческий жанры, романтика дружбы.

Одну за другой я «проглатывал» повести Германа Матвеева о друзьях-подростках, участвующих в обороне Ленинграда: «Зелёные цепочки», «Тайная схватка», «Тарантул»… А вот для примера короткий фрагмент из повести Николая Шпанова «Тайна профессора Бураго», которой мы зачитывались, передавая друг другу как великое сокровище потрёпанный журнал, и маялись, ожидая, когда наконец напечатают продолжение.

«„Великая штука — дружба. Пуще зеницы ока берегите её. Вяжите её канатом“, — сказал Саньке Найденову и Пашке Житкову старший лейтенант Кукель в тот чёрный день, когда перестал существовать Черноморский флот Советской республики. И мальчишки накрепко запомнили эти слова. Запали в их память и обещание мужественного офицера, что возродится воинская мощь Отечества, и собственные клятвы верно служить Родине. Александр стал лётчиком, Павел — моряком-подводником. А ещё друзей увлекла наука: Житков занялся созданием покрытий, способных сделать невидимыми для врага корабли, подводные лодки, самолёты, а Найденов, считавший, что на всякий яд должно найтись противоядие, разрабатывал „ухо“, которое при любых обстоятельствах услышит невидимого противника. Потом было невероятное открытие профессора Бураго, его неожиданное исчезновение…»

О, это загадочное исчезновение профессора Бураго в конце первого тома! Казалось — навсегда! Неужели фашистские шпионы украли его секретные разработки? Неужели советские корабли так и не смогут стать невидимыми для врагов? Но вдруг во второй части повести Шпанова выясняется, что профессор жив! И, впечатлённый этим невероятным воскресением, я бежал к товарищу делиться новостью.

И приключенческая литература, и фантастика формировали то, что принято называть «нравственными императивами». Нас вовлекали захватывающим сюжетом и параллельно учили простой, но очень важной вещи — отличать добро от зла. И «Приключения Сэмюэля Пингля» Сергея Беляева, и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого — это нечто большее, чем просто научная фантастика.

Зарубежная литература для подростков, которую издавали в СССР, тоже учила представлениям о чести и достоинстве, заставляла восхищаться красотой и величием человеческого разума: Жюль Верн, Дюма, Конан Дойль, Стивенсон, Фенимор Купер.

Лучшие образцы детской литературы постепенно и ненавязчиво готовили к восприятию более сложных вещей. Чуть позже в мою жизнь вошли книги, которые без преувеличения можно назвать этапными, судьбоносными не только для меня, но и для нескольких поколений, например «Два капитана» Вениамина Каверина или «Мартин Иден» Джека Лондона. Я твёрдо убеждён: эти книги не должен пропустить ни один мальчик, если он рассчитывает стать настоящим мужчиной. А ведь ещё (а возможно, в первую очередь) была школьная программа по русской литературе, которая уж точно плохому не научит.

Большим сюрпризом стала для меня новая концепция образования, которую стали внедрять в России XXI века: дескать, школа не должна воспитывать, образование — лишь услуга населению. Даже, честно говоря, не очень понимаю, кому такое могло прийти в голову. Вспоминая свой школьный опыт, свидетельствую: нас именно воспитывали. И в первую очередь уроками литературы.

А после школы я шёл в читальный зал, потому что лучшие книги на руки не выдавались. Я брал книжку, сидел в библиотеке два-три часа и только потом отправлялся домой, делал уроки, а потом что-нибудь обязательно читал на ночь.

Со временем мне надоело вести дневниковые записи, надоело бороться с собой, но дневник, безусловно, мне помог, в первую очередь в плане самоорганизации и дисциплины. Да, я постоянно винил сам себя за лень, мне вообще вся моя жизнь казалась не слишком удавшейся, малоубедительной, нерезультативной, но годам к тридцати я понял, что самобичевание принесло вполне конкретные плоды. И в плане самообразования, и в плане самопознания. Может быть, поэтому меня не очень впечатлили открытия в изучении глубин человеческой природы, о которых я узнавал из книг, например, Достоевского или, скажем, Фрейда. Многое мне уже стало известно на собственном примере.

Задним числом понимаю, насколько у меня была занижена самооценка. Я мало что знал, в жизни разбирался плохо, ничего не понимал в искусстве и кроме неясного душевного томления, невнятного духовного трепета ничего не испытывал. Я не мог сформулировать, что со мной происходит, не мог понять, почему меня тянет сюда — в мир искусства, в мир кино, театра.

Вообще мне кажется, это одна из главных тайн человеческой природы — процесс зарождения таланта. Как, почему он вдруг обнаруживается? Если говорить об актёрском таланте, тут более-менее ясно: его можно распознать, он бросается в глаза. А вот, например, писательский дар?.. Ведь у всех есть возможность записывать. Я тоже лет в четырнадцать садился и писал — получались заурядные графоманские опусы. Однако я не чувствовал в себе и актёрского дара, хотя ходил в драмкружок. При этом, конечно, я обожал кино, не пропускал ни одного фильма и считался в своей компании лучшим знатоком кинематографа. Я помнил, кажется, все названия, имена актёров, даты премьер. Мог смотреть картину, причём вполне заурядную, и два, и три раза. Мне было важно просто оказаться в кинематографической атмосфере. Таким образом я познавал мир, получал сведения о том, как живут за границей, какую одежду носят, какими пользуются вещами, на каких машинах ездят. Всё мне было интересно, особенно как выглядит Москва, как устроена эта другая, столичная жизнь.

Одно из наиболее очевидных проявлений таланта — любопытство. Любопытство к новому. Любопытство к разным сторонам жизни, порой отвлечённым, не имеющим прямого отношения к тебе, твоим повседневным заботам, профессиональным интересам. Я не раз убеждался из опыта общения со многими выдающимися людьми, что именно любопытство — объединяющая их черта.

Думаю, что новый виток развития человечества будет связан с обнаружением механизмов, которые позволят выявлять человеческий талант. Я совершенно убеждён, что каждый рождается с талантом, просто не всем удаётся его обнаружить. Кому-то мешают сложные социальные обстоятельства, кому-то общественные устои, предрассудки, кому-то родительский диктат. И можно только представить, как прирастёт талантами человечество, если в полной мере сможет раскрыться Африка, Китай, Индия, какой рывок сделает наша цивилизация, когда механизм обнаружения таланта заработает в отношении большинства, когда разнообразные социал-дарвинистские теории и практики окончательно потерпят крах.

Конечно, талант распространяется не только на духовную, творческую или научную сферы. Талант проявляется в любом ремесле, в любой, даже самой, казалось бы, незатейливой работе. Впечатляет меня не только виртуозный музыкант или художник — не меньшее восхищение вызывает токарь или слесарь, плотник или столяр. Каждая профессия, любое ремесло предполагает наличие таланта — любуешься, когда видишь человека на своём месте, человека, которому удалось распознать и раскрыть в себе талант.

И вот однажды в нашем классе появился новенький мальчик — Дима Першин. Хотя правильнее сказать не мальчик, а «молодой человек». Он был из Москвы, а в Москве Дима вёл радиопередачу «Пионерская зорька», что с трудом укладывалось в голове. Слухи о Диме распространились моментально, и сомнения в их правдивости исчезли, когда на первом же концерте в новой для себя школе он вышел на сцену с удивительно ярким номером. Дима был наполовину армянином — по маме. Она и аккомпанировала ему на пианино. Кавказский колорит песенки на стихи Маршака и музыку Кабалевского оказался весьма органичным. Дима с ходу покорил зал — и учеников, и учителей, номер оказался просто потрясающе смешным и заразительным:

Дедка на ослике ехал верхом,

Мальчик за осликом плёлся пешком.

— Глянь-ка! — кричит из окошек народ, —

Дедушка едет, а мальчик идёт!

Где это видано, где это слыхано? —

Дедушка едет, а мальчик идёт!..

Я просто обомлел. Мне впервые довелось воочию столкнуться с настоящим талантом! Сразу же захотелось с Димой дружить, всё было в нём интересно: взгляды на жизнь, увлечения, предпочтения.

Это был первый случай столкновения с ярким дарованием, но впоследствии подобное повторялось неоднократно: каждый раз, когда я встречался с талантом, у меня возникало бешеное желание понять его природу. И это желание не имело ничего общего с завистью. Я вгрызался в талантливого человека, не стесняясь признавать свою вторичность. Хотелось научиться, овладеть теми же качествами, более точное определение — хотелось разобрать эту игрушку и понять, как она устроена.

В дополнение к своему яркому актёрскому дарованию Першин ещё и прекрасно декламировал стихи, вдохновенно читал со сцены что-то патетическое, правительственно-партийное. Это были очень «правильные» стихи, в том числе «Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза». У него получалось выступать не просто с чувством, с экспрессией, а делать это по-взрослому. Талант, настоящий талант!

Появление в моей жизни Димы Першина стало очень важным событием. Я тянулся к нему, бывал у него дома, хотя не могу сказать, что его мама проявляла особое радушие. Да и понятно, ведь Дима явно готовился к жизни в высших сферах, был явлением незаурядным, и я, шестиклассник, прекрасно осознавал разделяющую нас пропасть.

В 6–7-м классах мы с Димой очень сблизились, вместе с ним мне стало по-настоящему интересно принимать участие в концертах, делать совместные номера. Способности наши были несравнимы, он был настоящей суперзвездой, а я на подхвате; но, впечатлённый талантом Першина, я стал робко задумываться, моя мечта начала постепенно принимать конкретные очертания, хотя мы ещё не говорили вслух о планах, не обсуждали, кто кем хочет стать. Мечта моя вырисовывалась, но была призрачной и тайной даже для меня самого. Отец рассчитывал, что я пойду по военной части, и я действительно думал идти учиться на военного, хотя где-то в глубине всё-таки бродили мысли совершенно иного толка.

Умер Сталин, и это событие стало потрясением для страны. В шесть утра по радио передали сообщение «О болезни и смерти Иосифа Виссарионовича Сталина», и я бросился к знакомому отца, который работал проводником поезда «Астрахань — Москва», и тщетно пытался уговорить его взять меня в столицу на похороны.

По современной литературе можно сделать вывод, что многие едва ли не обрадовались смерти Сталина. Мне с такой реакцией сталкиваться не приходилось — я видел людей, оглушённых горем. В день похорон, 9 марта 1953 года, народ по всей стране стоял у памятников Сталину и слушал радиотрансляцию с Красной площади. А уже к лету жизнь в стране начала заметно меняться. Меняться в сторону послабления.

Сегодня кажется: а может, Сталину после войны всё же стоило ослабить узду? Не держать народ в такой строгости — люди ведь ждали этого. Но, с другой стороны, а как ослабить, если война для нас, по сути, продолжалась? Американцы только успевали обновлять планы ядерной бомбардировки советских городов. И для нас становилось вопросом жизни и смерти создание атомной бомбы. Не очень-то и расслабишься, когда полстраны работает на атомный проект. И всё-таки цены снижались, жизнь в бытовом плане становилась полегче. Правда, в идеологической сфере гайки закручивались: то борьба с космополитами, то накат на Зощенко и Ахматову. И после триумфа Победы эти кампании уже не выглядели необходимостью. Намечалась смена исторической парадигмы, осуществить которую Сталин уже не мог и в силу характера, и в силу мировоззрения. В 30-е он проявил политическую мудрость, отверг лозунг «мы старый мир разрушим до основанья…», принял решение возвращаться к традициям, но со старыми большевиками во главе партии и государства это было невозможно.

А Хрущёв взял на вооружение идеи старых большевиков, уничтоженных в 30-е, и его антисталинский доклад на ХХ съезде сыграл поистине роковую роль в истории нашей страны. До сих пор последствия ХХ съезда не изжиты, и нам ещё долго будут тыкать в нос «разоблачением культа личности». Даже несмотря на то, что серьёзными историками опровергнуты допущения, преувеличения и передёргивания, содержащиеся в хрущёвском докладе. С тех пор страну и мир убеждали, что так называемые репрессии — это и есть главное содержание советской жизни. Хрущёв своим докладом раздал козыри в руки антикоммунистов, посеял сомнения и смуту в соцлагере, потерял союзника в лице Китая: Мао Цзэдун оказался мудрее, понял, к чему приведут эти «разоблачения».

Уже в 1956 году по всей стране начали сносить памятники Сталину, в том числе тот, у которого мы скорбели в марте 1953-го. Правда, сносили по ночам — не так вызывающе, как в 1991-м поступили с памятником Дзержинскому в Москве. Скульптуры Сталина демонтировали аккуратно, не привлекая лишнего внимания. Возможно, опасались волнений, хотя вряд ли они могли случиться, ведь после хрущёвского доклада народ понимал, что Сталин обречён.

Но ожесточённые споры на кухнях не замолкали, и я тоже спорил с отцом, не располагая, впрочем, никакими аргументами, кроме этого злополучного доклада на ХХ съезде. На стороне старшего поколения был опыт: они прожили жизнь при Сталине и знали, что в подавляющем большинстве случаев альтернативных решений у него не существовало. Тем более что принимались они в определённом историческом контексте, и контекст этот формулируется просто: «послезавтра война». С приходом Гитлера к власти это понимали и Сталин, и Политбюро, да и весь народ всё больше осознавал неизбежность войны.

На каждой исторической развилке имелся только один путь, ведущий в конечном счёте к Победе. Ни о какой многовариантности не могло быть и речи. Неверный выбор неизбежно приводил государство к краху. И Сталин каждый раз выбирал верное решение.

Жестокость наказания за ошибки, просчёты и преступления была обусловлена теми же историческими обстоятельствами — неизбежностью войны с фашизмом. Страна не имела возможности развиваться эволюционно, каждая рабочая смена была на счету. Важнейшие решения по военно-промышленному комплексу принимались в ежедневном режиме. Стратегически Сталин тоже проявил себя блестяще — чего стоит его концепция конкурирующих институтов, инженерных школ, конструкторов. Сколько великих имён в одном только авиастроении: Туполев, Ильюшин, Яковлев, Петляков, Поликарпов, Мясищев, Бартини…

Но в стране не только работали на износ, но и место для веселья оставалось: снимали, например, блестящие комедии, хотя даже в них звучала мысль — «если завтра война, если завтра в поход». И поколение, призванное на Великую Отечественную, морально оказалось готовым к испытаниям. Поколение Когана, Старшинова, Майорова ушло на фронт и почти всё героически погибло в первые годы войны.

И вот наступала эпоха, позже получившая название «оттепель». Довольно скоро, уже в 1954 году, стали заметны проблески новой жизни. Одна из её примет — отец стал приходить раньше со службы. А в былые времена он, как и другие руководящие работники, мог задержаться до глубокой ночи, нередко приходил, только чтобы переночевать, жил, по сути, в режиме Сталина.

Оттепель намечалась и в искусстве, но самым очевидным её проявлением стал для меня новый кинематограф. Закончился период, для которого даже придумали специальный киноведческий термин — «малокартинье». Десятилетие, когда снималось по паре десятков фильмов в год, а в 1951-м так и всего девять картин. Это тоже была сталинская идея — делать двадцать фильмов в год, но чтоб каждый оказался шедевром. Шедевры выходили далеко не всегда, фильмы в основном получались с ярко выраженным идеологическим пафосом, многие были посвящены историческим персонам: «Глинка», «Академик Иван Павлов», «Тарас Шевченко», «Жуковский», «Белинский», «Римский-Корсаков». Народными картинами становились немногие: «Подвиг разведчика», «Золушка», «Молодая гвардия», «Кубанские казаки»…

После смерти Сталина в советском кинематографе произошли революционные изменения. Поначалу казалось, что снимать по сто фильмов в год, как хотел Хрущёв, не получится: где взять столько талантов? А оказалось, что были и таланты, и идеи. Стоило только «разрешить», раздвинуть рамки.

На «Мосфильм» пришёл Иван Александрович Пырьев, при нём построили новые павильоны, при нём появились новые лица, запустились многие молодые режиссёры, позже ставшие классиками. За несколько лет «Мосфильм» выдал на-гора настоящие шедевры в разных жанрах и на любой вкус: «Летят журавли» Калатозова, «Карнавальную ночь» Рязанова, «Сорок первый» Чухрая… В это время расцвёл «Ленфильм», на экраны вышли «Укротительница тигров» Кошеверовой и Ивановского, «Два капитана» Венгерова, «Дело Румянцева» Хейфица… Хорошие фильмы стала снимать киностудия им. Довженко, мелодраматичные, в индийской манере, как, например, картина «Пути и судьбы» с Юрием Саранцевым, Георгием Юматовым, Роланом Быковым, Валентиной Ушаковой. На Одесскую студию тоже приехали молодые талантливые режиссёры, в том числе Марлен Хуциев. И старый кинематограф перестал быть интересен, а внимание привлекали малоизвестные молодые ребята, пусть и ошибающиеся, но задорные и смелые.

Вообще, это таинственное явление, в котором хочется разобраться: почему в какой-то момент возникает усталость от старого? Во многих сферах, в том числе и в кино. В одно и то же время у людей складывается общее ощущение, что прежние формы устарели.

Почему казавшееся естественным и даже модным вдруг начинает выглядеть архаикой? Это как будто биологический процесс, необходимый для выживания вида. Словно заложенный природой инстинкт обновления.

Зритель в театре долгое время может воспринимать как должное, что возрастная актриса с громким именем воплощает на сцене образы юных героинь. Скажем, великая Бабанова играла, а великая Уланова танцевала Джульетту, а им едва ли не под пятьдесят уже было. Но вдруг зритель перестаёт мириться с таким положением, его нутро начинает требовать смены поколений, и смена происходит, но уже как слом старого, как революция.

Мы в нашем кино плохо умеем управлять этими процессами, в отличие, скажем, от американцев. У них замечают новое лицо, новый талант даже в проходном фильме, берут на заметку, и вот уже этот подающий надежды появляется в следующем проекте рядом с настоящей звездой — так ему поднимают авторитет, убеждают публику, что этот новенький перспективен. Так было с Томом Крузом, который блеснул в фильме «Лучший стрелок», а в следующем — «Цвет денег» — уже появился на экране в компании с Полом Ньюманом. Похожая история была и с Дастином Хоффманом, который засветился в картине «Выпускник», а в последующих фильмах оказался партнёром артистов со звёздным статусом и набрал нужный вес и авторитет. Это проверенный метод, с помощью которого создают имена, и вскоре дебютант самодостаточен, сам по себе без чьей-либо помощи привлекает зрителя и обеспечивает сборы.

Целое поколение артистов в какой-то момент теряет былую народную любовь. Выражаясь политологической терминологией, теряет легитимность. В политике та же история. Сталин тоже мог потерять любовь, надоел бы со временем. Таким же образом назрела необходимость смены политических поколений в конце 70-х, и перестройка оказалась запоздалой реакцией на запрос общества. Возможно, случись она вовремя, и не были бы реформы Горбачёва столь болезненны. Но мы не умеем вовремя — ни в кино, ни в театре, ни в политике.

Так и в советском кинематографе 50-х стало скучно, неинтересно наблюдать за «стариками»: Борисом Андреевым, Кадочниковым, Крючковым, Ладыниной, Макаровой… Отрезало в один момент, хотя совсем недавно мы ими восхищались.

Ещё работал Герасимов, который снял гениальный «Тихий Дон». Ещё продолжали работать мэтры, классики, но какие-то их картины уже было просто невыносимо смотреть. Вот, например, «Убийство на улице Данте» — фильм, который пользовался успехом у зрителей, но, когда Михаил Ромм в 1956 году показал картину во ВГИКе (была такая традиция: маститые режиссёры представляли свои новые фильмы студентам), аудитория, можно сказать, премьеру освистала. Фильм посчитали — ни больше ни меньше — позором.

Реакция студентов ВГИКа вполне объяснима. Сценарий был написан в 40-е годы, и на нём уже темнела патина древности. Фильм был сделан по крепким законам кинематографа 30-х годов, театрального по своей природе. Но к середине 50-х уже наступила смена поколений. Посмотрите после фильма 1956 года «Убийство на улице Данте» фильм 1957 года «Летят журавли» и вы поймёте, чем была беременна новая кинематографическая эпоха.

Менялась парадигма, приходило время таких картин, как «Летят журавли», «Баллада о солдате». Возникали новые актёрские типажи, нестандартные операторские решения. И в один момент возникало понимание: именно так и надо снимать!

Такая же смена поколений происходила и на Западе. Великий итальянский кинематограф предложил своё судьбоносное открытие — неореализм. Стиль, который, как это ни парадоксально, возник во многом от бедности, от невозможности работать в дорогостоящих декорациях, павильонах. Молодым режиссёрам приходилось снимать едва ли не на коленке, а это диктовало новую интонацию, новую драматургию, новую эстетику. Наверное, целое десятилетие итальянцы доминировали, диктовали моду для всего мирового кинематографа. Не отставали и французы, и вообще европейцы, прошедшие через Вторую мировую войну.

В начале 50-х на Западе возникло новое кино, в Америке появились актёры с новой манерой игры. В первую очередь — Марлон Брандо, блеснувший в фильме «Трамвай „Желание“» и Джеймс Дин, который прославился несколькими картинами («К востоку от рая», «Бунтарь», «Гигант»). Обоих этих актёров открыл замечательный американский режиссёр Элиа Казан, человек с очень непростой судьбой. Был коммунистом, потом отрёкся от этих идей, а во времена маккартизма коллеги обвинили его в предательстве, стукачестве. Сейчас не принято вспоминать об этих страницах истории Соединённых Штатов, а ведь тогда очень многие американские творцы подверглись репрессиям за коммунистические взгляды. Даже когда в 1999 году, в 90-летнем возрасте, Казан получил Оскар за вклад в мировой кинематограф, это вызвало бурные протесты в актёрско-режиссёрской среде Голливуда.

Мне довелось с Казаном познакомиться, когда он был уже глубоким стариком. Громадный режиссёр, открывший, что называется, новую веху в кинематографе — по масштабу замысла, киноязыку, способу существования актёров.

В своё время меня очень удивило, что классик польского кино Анджей Вайда (который уже снял к тому времени замечательные фильмы «Поколение» и «Канал») буквально за руку водил Збигнева Цибульского в кинозал, показывая ему новую манеру актёрского существования на примере Джеймса Дина и Марлона Брандо. Вайда работал над новой картиной «Пепел и алмаз», и он уже наверняка сам нащупал этот путь, этот новый стиль, а фильмы Казана, скорее всего, подтверждали правильность его собственных режиссёрских решений.

Первой «оттепельной» картиной стала для меня «Школа мужества» Владимира Басова и Мстислава Корчагина — экранизация «Школы» Гайдара. Совсем молоденький четверокурсник Школы-студии МХАТ Лёня Харитонов сыграл свою первую роль, а позже он по-настоящему прославился фильмами про Ивана Бровкина. Вскоре фильмы эпохи «оттепели» пошли косяком: «Тревожная молодость» Алова и Наумова, «Дом, в котором я живу» Кулиджанова и Сегеля, «Летят журавли» Калатозова, «Баллада о солдате» Чухрая, другие картины. Но самым ярким фильмом того периода останется для меня «Весна на Заречной улице». Эта картина в 1957 году произвела ошеломляющее впечатление. Так совпало, что я как раз был влюблён в девушку, чем-то похожую на главную героиню картины Хуциева. И в сознании моём установилась причудливая связь между киношной историей и повседневной жизнью. Неожиданное пересечение условного и реального натолкнуло на смелую мысль, позволило задуматься об актёрской профессии применительно к собственной персоне. Осознавая революционность идеи, я робко признался себе, что хочу стать актёром кино. Но сказать об этом кому-то в Астрахани, поделиться вслух подобными планами было невозможно. «Кем ты хочешь быть?» — «Киноартистом». Смех да и только.

Сравнивать ситуацию с нынешними временами не стоит, сегодня всё-таки другое представление о мобильности. А в 50-е поговорка «Где родился, там и пригодился» имела буквальный смысл. Люди в основном жили оседло, поездка в другой город — разве что на похороны родственника. Общественные процессы, когда люди стали переходить из одного социального слоя в другой, активно начались только в 60-е. Так что идея стать киноартистом могла восприниматься в лучшем случае как блажь, а скорее — откровенной глупостью.

Важным событием моего юношества стало появление в нашей школе ещё одного новичка. К тому времени Дима Першин переехал в другой район, поменял школу, и мы стали видеться редко. А пришёл к нам Виля Волков — роскошный парень, который с ходу покорил школьную сцену, поразил искромётным талантом, но у меня, как и в случае с Паршиным, совершенно не было чувства зависти — я лишь во все глаза наблюдал, пытался разобраться: как это сделано?

Мне очень не хватало информации, и я, можно сказать, вцепился в этого парня, пытаясь разобраться во внутреннем устройстве его дарования. Как у него получается с такой свободой и раскованностью выходить на сцену в образе Шванди в «Любови Яровой» и мгновенно завоёвывать зал? Из-за чего в этого лёгкого и разбитного парня влюбляются даже учительницы? И это не метафора: после школы он действительно женился на одной из учительниц нашей школы.

Я тоже выходил на сцену, но и помыслить не мог, что могу конкурировать с Волковым. По большому счёту на концерте или спектакле я просто «принимал участие в общественной жизни», выполнял комсомольское поручение.

Но тут пошли разговоры о поступлении, и кем-то была произнесена вслух идея: а не поехать ли в Москву, а не попробовать ли… И я стал готовиться: читал книги о кинематографе, обязательно покупал очередные номера журналов «Советский экран» и «Искусство кино», с жадностью поглощал сведения о судьбах актёров, узнавал, как они оказались в Москве, откуда приехали.

Было время, когда место на олимпе советского кино занимали Николай Крючков, Борис Андреев, Пётр Алейников, но в 40-е годы, когда резко сократилось кинопроизводство, они исчезли из поля зрения, а появившись опять после оживления кинопроцесса, выглядели уже стариками. Потом года два-три главным артистом СССР считался совершенно замечательный Георгий Юматов, а уже ему на смену пришёл Николай Рыбников. Это был новый герой новой эпохи, новый социальный типаж нового советского кино. Рыбников выстрелил в нескольких блестящих картинах подряд: «Весна на Заречной улице», «Высота», «Девчата»… Этот простой парень из глубинки стал визитной карточкой целого поколения, и на его примере я стал понимать, что не боги горшки обжигают, ведь Рыбников приехал в Москву из районного центра Калач Сталинградской области и умудрился стать артистом номер один.