Судьба протягивает руку

Владимир Меньшов

Автобиография, написанная знаменитым режиссером, киноактером, сценаристом и продюсером Владимиром Меньшовым. Искренний рассказ о любви, о настоящей мужской дружбе, о верности своему делу и Родине. Это очень своевременная книга. Сегодня многим, если не всем, остро не хватает слов поддержки мудрого, необыкновенно талантливого, предельно честного и искреннего человека. Таким был и остается в народной памяти Владимир Меньшов, подаривший зрителям киношедевры «Розыгрыш», «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», «Ширли-Мырли», «Зависть богов». Здесь вся творческая жизнь Владимира Меньшова – в интереснейших и предельно откровенных деталях: – как случилась размолвка с Верой Алентовой и как им удалось начать все сначала; – почему Баталов поначалу отказался от роли Гоши; – почему у большинства коллег-кинематографистов фильм «Москва слезам не верит» вызвал чувство ненависти. И многие-многие другие удивительные, а подчас шокирующие факты из жизни Великого Мастера. Книга содержит несколько десятков фотографий из семейного альбома режиссера, которые прежде никогда не обнародовались.

3

О первой и последней кличке, путешествии в Астрахань, уличных методах воспитания, настоящей ухе, тайной организации и пистолете под подушкой

Жизнь в Архангельске оставила, может быть, самые яркие детские воспоминания, но вообще не могу сказать, как это делают многие, что я родом из детства. Даже не вполне понимаю тех, кто считает, будто именно из детства произрастает всё самое важное в жизни. У меня детские годы были очень деловыми, я понимал — без особого постороннего внушения, — что надо набираться знаний. Читать я научился самостоятельно лет в пять, сразу пристрастился к журналам, изучал старые подшивки 20-х годов, возможно, самой интересной эпохи в истории нашей страны.

Период жизни в Архангельске был единственным, когда у меня была кличка: я всё время рассказывал, что приехал из Баку, и естественным образом начали называть меня Бакуней. Из архангельской жизни в памяти картинка — незаходящее северное солнце, когда от заката остаётся только краешек, но не исчезает, а снова начинает разрастаться, и вот солнце выходит заново. А мы прыгаем по сараям, играем во дворе в лапту до двух-трёх ночи, а взрослые сидят у окон, следят за игрой, болеют за своих.

В Архангельске я научился ходить на лыжах. Маршрут пролегал через Северную Двину на ту сторону реки, куда-то в лес. Здесь меня научили плавать; я помню, что едва не утонул, потому что всё время решал задачи по преодолению себя, а в Северной Двине, где летом температура воды едва достигает восемнадцати градусов, ставить рекорды — опасное занятие.

Был у меня приятель — Женя Шестаков. Недавно, оказавшись в Архангельске, пытался его найти — не получилось. Подружились мы на почве чтения (как и почти со всеми моими дальнейшими друзьями), обменивались книгами, впечатлениями от прочитанного. В Архангельске возникла у меня и первая привязанность к девочке, даже помню, как её звали — Алла Железнова. Я нашёл на улице котёнка, принёс его домой и сказал, что он будет жить у нас. Мама спросила:

— А как назовём?

— Ажик.

Мама, с трудом сдерживая смех:

— А почему Ажик?

— Ну так мне хочется…

Имя Аллы Железновой было зашифровано в имени котёнка.

Я окончил в Архангельске три класса, и тут началась трагическая история в жизни нашей семьи, которую я тогда в полной мере не осознавал: у отца обнаружили туберкулез, видимо, он подхватил его от своей первой жены, той самой немки, которая и умерла от туберкулёза. Его сразу положили в больницу, и с тех пор время от времени папа туда возвращался на плановые обследования и госпитализации. Врачи сказали твёрдо: надо менять климат, и отцу предложили на выбор Одессу или Астрахань. Тогда ходило немало легенд о способах лечения туберкулёза, как водится, из уст в уста передавались народные рецепты, поверья, например, про барсучий и тюлений жир, а ещё бытовало мнение, будто лечить чахотку следует там, где родился заболевший. Это стало дополнительным аргументом: мать и отец были из Астрахани, поэтому выбрали её, хотя с точки зрения продвижения по службе решение спорное — близкий папин друг позже стал начальником КГБ Одесской области, так что карьера у отца могла сложиться удачнее.

В Астрахань добирались на перекладных. Поездом — до Москвы, остановились в гостинице «Пекин» (недавно узнал, что она относилась к ведомству госбезопасности). Целыми днями катались с сестрой на гостиничных лифтах, получая от этого невиданного аттракциона огромное удовольствие. Впечатлений о городе у меня не осталось: может быть, нам его и не показали. Сели в Москве на пароход и шли десять дней по Волге, которая была ещё настоящей Волгой, в своих природных пределах, без электростанций и искусственных морей. Путешествовали с остановками, с экскурсиями по городам, так что в детстве мне показали Россию и с юга на север, когда везли по железной дороге в Архангельск, и с севера на юг, когда водным путём мы направлялись в Астрахань, и таким образом страна вошла в меня всем своим огромным масштабом.

Поначалу мы жили в гостинице, потом сняли жильё в частном секторе — в Астрахани было много улиц с одноэтажными домами. Помню целое нашествие крыс, за которыми я наблюдал с интересом, помню, как они весьма изобретательно воруют из курятника яйца: одна ложится на спину, держит лапками на животе яйцо, а пара других волочет её за хвост в норку.

Потом мы переехали на 17-ю пристань, в район, который тогда казался мне отдалённым, а сейчас понимаю: место центровое, просто раньше оно было запущенным — рядом какое-то болото, неподалёку «татар-базар» (татарский базар). 17-ю пристань запечатлел Алексей Герман в фильме «Мой друг Иван Лапшин», он ещё застал улицу с деревянными домами, по которой ходил трамвай. Сейчас там всё по-другому, а невзрачное болото сделали красивым озером, по которому плавают лебеди.

Мама нарадоваться не могла, что на базаре можно купить нормальные продукты, да ещё и за копейки. В Архангельске мы питались в основном картошкой, на обед иногда треска, на завтрак кусок хлеба с маслом и сладким-сладким чаем. Помню, как меня подбадривали: «Давай-давай, это для мозгов полезно, врачи советуют». До сих пор получаю удовольствие от приторно сладкого чая и хлеба с маслом.

Первым делом мать принесла с рынка сазана и сварила жирнющую уху. Мне эта рыба была в диковинку, я из вежливости чуть похлебал, а вот они с отцом как сели, да как взялись огромную сазанью башку разделывать, и остались в итоге только гладкие чистые косточки. Я посматривал на родителей даже с некоторой брезгливостью, а они не видели ничего вокруг, были полностью поглощены процессом.

Мама восторгалась ассортиментом, поражалась низким базарным ценам на рыбу, чёрную икру, фрукты, овощи. Помидоры такой невероятной вкусноты я нигде, кроме Астрахани, не встречал. Недавно в Крыму что-то похожее попалось, но всё равно — не дотягивает. Настоящий помидор ломается пополам руками, и по краям у него выступает сахар. Осталось только посолить, взять кусок чёрного хлеба, и всё — обед готов. А когда привозят помидоры в Москву, даже из Астрахани, они всё равно уже не те, потому что дозревают по дороге или на складе, а настоящий помидор надо есть с грядки.

К астраханской рыбе я пристрастился довольно быстро и тоже стал обсасывать кости, хотя, конечно, профессионализма родителей не достиг. Безусловно, самая правильная уха на свете — из осетрины. Всё остальное — заменитель. А буйаес — марсельский вариант рыбного супа с добавлением томата — это вообще какая-то насмешка. Настоящая уха получается только из свежевыловленной осетрины, тут и говорить не о чем.

Мы стали обживаться в доме на берегу болотистого озера — это была территория 17-й пристани, куда приходили пассажирские, круизные теплоходы. По Волге тогда уже наладились туристические маршруты, стоили они недорого, вполне по карману простому советскому человеку. У Каверина в «Открытой книге» я прочитал, как его герои, оказавшись в Астрахани, были очарованы обычаем местных жителей гулять вечерами по городу. И правда, здесь была аллея, которая шла от Волги к нашему дому, и там, действительно, дождавшись вечерней прохлады, прогуливались астраханцы — те, что постарше. А вот молодёжь высыпала на улицу Советскую — это была хорошая возможность пообщаться, обменяться новостями, завести знакомства.

В доме у нас была русская печь, и мама рискнула вспомнить, как в ней готовить. Какие же изумительные блюда у неё получались! Сейчас понимаю: обаяние русской кухни — в русской печи. Мы его, к сожалению, безвозвратно утратили, а то, что нам предлагает современная цивилизация — разнообразные скороварки и духовки — замена совершенно неравноценная.

Вообще и мама, и её сёстры, тётя Вера и тётя Шура, готовили прекрасно. Кухня, на которой я вырос, сделала меня гурманом. Я никогда не смогу довольствоваться перекусом, исходить из принципа «лишь бы пожрать», мне надо всё художественно оформить, чтобы от одного взгляда на пищу ты заводился.

Устроили меня, четвероклассника, в школу № 1. Ехать было далеко, в самый центр, школа находилась напротив Астраханского драмтеатра и была довольно странной: первый этаж полуподвальный, полы натёрты мастикой, не приведи господи поскользнуться и упасть — одежда тотчас в какой-то гадости с керосиновым запахом.

В первый день после занятий меня подозвали одноклассники и говорят: «Ну что, пойдём?» И сразу стало понятно, что зовут драться, а я по своему нутру совсем не драчун, не люблю этого дела, первым ударить не могу, но я знал из книжек, что идти надо обязательно. И вот со мной отправились несколько одноклассников, был среди них противный малый, который больше всех подзуживал: «Давай, давай, пойдём, чего ты, боишься?» Выставили против меня второгодника, на пару лет старше, да ещё и крупных габаритов. От школы отошли совсем недалеко — чуть ниже драмтеатра площадь с цирком, вот как раз перед ним мы и начали, так сказать, боксировать. К счастью, соперник меня не убил, а я даже до него пару раз дотянулся. Дрались в те времена до первой крови, это было тогда правилом.

На второй день после занятий опять вопрос: «Ну, пошли?..» И так дня три подряд меня мутузили. Потом как-то сами собой эти поединки рассосались, и должен заметить: никакого особо ценного опыта я ни в этих, ни в других драках не приобрёл. Всегда считал себя мирным человеком, терпеть не могу подобного рода историй и точно знаю: люди в них выглядят совсем не как в кино.

Несмотря на такой приём я всё-таки полюбил и класс, и школу, подружился с ребятами, у нас образовалась компания, которая так до десятого класса в одном составе и сохранилась: Владик Хлебников, Женя Леонтьев, Владик Профатилов и я. Так мы все четверо и закончили школу с серебряными медалями.

После четвёртого класса у нас должен был состояться выпускной вечер. Помню, отправился я туда вместе с родителями, отец с матерью торжественные, принаряженные, я иду с гордо поднятой головой: меня должны наградить похвальной грамотой. Так в предвкушении праздника подходим к школе, и тут я замечаю нечто подозрительное: возле школьного крыльца никого народу. Заходим внутрь, а нам рассказывают, какой вчера был чудесный вечер, как жалко, что мы не пришли…

Оказалось, я что-то не так понял, неверно записал и в итоге перепутал дату. Развернулись мы и молча отправились обратно, а уже дома мне досталось. Вообще, отец порол меня несколько раз. Помню, как однажды в Архангельске я бежал от отца и слышал его тяжёлые сапоги, и он всё-таки меня догнал, схватил, зажал между ног и — офицерским ремнём по заднице. Конечно, отвратительный обычай, но доставалось мне, как правило, за дело.

У отца моего был громадный авторитет в нашем семейном клане. К нему ходили советоваться по самым разнообразным вопросам родственники, знакомые, соседи. Он внимательно выслушивал, давал рекомендации: работник госбезопасности это была, конечно, уважаемая в народе фигура.

В Астрахани, на новом месте, у мамы обнаружилось громадное количество родни: двоюродные, троюродные сёстры, а ещё старший брат дядя Коля приехал как-то в гости из Гурьева — сейчас этот город относится к Казахстану, оттуда родом Тимур Бекмамбетов.

Судя по всему, дядя Коля под приглядом жены мало чего себе позволял, а тут, на свободе, совсем резьбу сорвало: послала его мать как-то за хлебом, и вот день дяди Коли нет, два нет, и только на третий появляется:

— Тося, я хлеб принёс.

— Где ты пропадал? Мы тебя уже похоронили!

— Да я там друзей встретил, — говорит дядя Коля и прячет глаза.

Однако не только к нам заходили или приезжали родственники, но и мама меня таскала по родне, мы часто ходили в гости — это были в основном бабьи встречи-посиделки. Помню, пришли к вдове дяди Лёши, самого младшего из братьев, который погиб на фронте. Они, как встретились, сразу — такие слёзы, такие рыдания… Потом я узнавал эти проявления простых и ярких эмоций русского человека в лучших наших картинах. Например, в одной из любимейших моих фильмов «Родная кровь» есть сцена, где героя Матвеева встречают родственники после долгой разлуки, и кто-то из тётушек, завидев его — сразу же в слёзы, без всякой хотя бы секундной паузы, и после этих слёз с объятиями больше уже ничего не надо говорить и объяснять.

Мать была очень активна, стараясь восстановить утраченные связи. Наши родичи в Астрахани за несколько десятилетий друг друга растеряли, и мама многих нашла. Из Баку на пароходе стали к нам приезжать тётя Вера и тётя Шура, жили у нас какое-то время. Мама съездила в Чаган, где уже никого из их рода не осталось. Вернувшись, вспоминала, как в детстве они с сёстрами ходили до Астрахани двадцать пять вёрст пешком на базар: утром взвалят на себя по огромному бидону с молоком, а вечером с пустыми, распродав, возвращаются.

То, что со мной происходило в это время, можно было бы назвать воспитанием чувств, формированием характера, но я не помню, чтобы меня настойчиво воспитывали; впрочем, и большинство моих сверстников получали набор важнейших представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, из школы, из книг, из кино. Да и просто жизнь учила. Сами собой усваивались принципы, которыми нормальному человеку нужно руководствоваться: не убий, не укради…

Как-то попала мне в руки «Педагогическая поэма», и с первых страниц, что называется, запала в душу: роман Макаренко читался легко, почти как приключенческая литература. Заинтересовавшись автором, я прочёл ещё «Книгу для родителей», которая стала для меня настоящим открытием: ух ты, оказывается, детей воспитывают! Оказывается, существуют какие-то особые методики, традиции, где-то, например, заведено к родителям на «вы» обращаться.

Улица, конечно, тоже прививала верные представления о чести и достоинстве. Вот, например, в пятом классе я единственный закончил первое полугодие круглым отличником и, видать, возгордился. Я не думал хвастаться, говорить, что я лучше других, но, вероятно, на моём поведении как-то сказывалась гордость за достижения, наверное, на лице было написано, что я молодец, победитель. И вот на перемене подходит ко мне тот самый второгодник, с которым я у цирка дрался, он уже к тому времени ушёл из школы и выглядел как настоящий мужик. «Ну что, отличник?» — спрашивает. «Да!» — отвечаю я, ещё не понимая, что происходит. И незамедлительно получаю в глаз. От удара свалился на пол и зарыдал, а ко мне подходит Профатилов: «Что ты плачешь? Стыдно!»

Молодец, Владька, хорошо среагировал. Когда такие вещи от сверстников слышишь, они гораздо доходчивее воспринимаются и лучше запоминаются.

Пришёл я домой, рассказал матери, она говорит:

— Слушай, а это не друзья твои устроили?

Я возмутился:

— Ну что ты? Как ты можешь!

Но позже выяснилось, я уже не помню каким образом, что именно друзья и организовали расправу — в назидание, так сказать. Впрочем, эта история не разочаровала меня в человечестве.

То, что о моём воспитании особо не беспокоились, аукнулось потом, когда я оказался в Москве, в новой для себя среде. Там я понял, как много я не понимаю, не чувствую, не знаю, как многому не обучен, хотя таких, как я, невоспитанных, было среди студентов, пожалуй, большинство.

С другой стороны, нельзя сказать, что отец совсем не пытался мною заниматься. Он был суров, проводил пару раз в год беседы, правда, в них угадывалась специфическая манера допроса. Он садился напротив меня, прожигал взглядом, брал дневник, внимательно изучал, задавал вопросы, явно стараясь вывести на чистую воду: «Так, а это что? А почему здесь четвёрка?» И с каждой перевёрнутой страницей дневника у меня нарастало чувство вины, хотя каких-либо серьёзных оснований для этого не было, ведь учился я хорошо, а одна несчастная четвёрка определённо картины не делала.

Наше поколение уже явственно ощущало разрыв в образовании с родителями. Хотя мой отец был очень способным к обучению. Мать тоже быстро схватывала, обладала природным цепким умом, но всё равно до конца жизни так и не научилась правильно произносить какое-нибудь заковыристое слово типа «социалистический».

Отец продолжал работать, периодически ложился в туберкулёзный диспансер, но выглядел вполне крепким мужиком, и мать очень его ревновала. Хотя на себя совсем махнула рукой, уже ни за что не боролась: какое-то одно платьишко на выход, а вообще можно сказать, что большую часть жизни провела она в домашнем халате. Целый день крутилась, вставала в шесть, ложилась в двенадцать. Холодильников не было, поэтому приходилось каждый день на всех готовить.

Отцу, как и маме, одежда почти не требовалась: он ходил в форме, но мы-то с сестрой растём, нам всё время надо что-то подкупать. Мама исхитрялась, не вылезала из ломбарда, что-то закладывала, потом выкупала обратно и снова по кругу.

Три раза в год, перед Новым годом, 1 мая и 7 ноября, она устраивала большую стирку и генеральную уборку. Понимание жизни было у неё совершенно деревенское. Большая комната-гостиная считалась у нас неприкосновенной. Вокруг большого стола — шесть стульев в чехлах, садиться на них запрещалось, как и на диван, тоже покрытый чехлом. На столе — накрахмаленная скатерть, в дверных проёмах и на окнах — накрахмаленные занавески, можно порезаться о края. Ели мы на кухне, хорошо, что была она просторной.

Ребята любили приходить ко мне в гости, потому что всегда что-нибудь вкусное приготовлено. Обычно после ноябрьской демонстрации собирались у меня дома. Когда стали повзрослее, выработался ритуал: тяпнем бутылочку «плодово-выгодного» на четверых где-нибудь на улице, а потом к нам — есть вкуснейшие пироги с рыбой, капустой, мясом!

Классе в шестом я сагитировал друзей создать тайную организацию. Наверняка какая-то книга к этому подтолкнула. Собралось нас человек пять заговорщиков. Для чего, не очень ясно, цели мы не обозначили, устава не разработали, но был листик бумаги, имеющий заголовок: «Список лиц, которым надо отомстить».

Учительницей по русской литературе была у нас неприятная грузная женщина, считавшая себя крупным педагогом, но по природе своей — прирождённая стукачка. Однажды она внезапно выросла у меня за спиной и, заметив подозрительный листок, взволновалась: «Что это? Что ты здесь заполняешь?» Я пытался отбрехаться, но она стала давить, да с такой садистской настойчивостью, что я не выдержал и показал, рассчитывая на её порядочность. Она ахнула: «Боже мой!» Начала расспрашивать, и самым страшным стало для неё слово «организация», потому что это уже вопрос КГБ, он выходит за рамки полномочий школы. Перепугались все ужасно, начали нас таскать по одному к директору на беседы. Фигуранты оказались известны, потому что мы очень умно законспирировались: написали в каждом членском билете имена всех участников тайной организации.

У нас хотели выведать цели организации, но мы их сами толком не знали. С нами пытались наладить контакт, вели душевные разговоры: «Ребята, ну зачем вам это нужно? Пошли бы лучше в авиамодельный кружок». На нас кричали: «Чего вам не хватает?..» Но в конце концов историю пришлось замять, уж слишком очевидной была наивность учредителей тайной организации.

После смерти Сталина и ареста Берии в органах госбезопасности начались серьёзные чистки. Менялась структура спецслужб, КГБ объединяли с Министерством внутренних дел, и отец даже какое-то время носил милицейскую форму. Всё это было так неожиданно, так унизительно, так неприятно. Помню, как-то утром мы вышли с ним из дома, направляясь каждый по своим делам, я — в школу, он — на службу. И вдруг отец мне говорит: «Ой, забыл… Вернись, у меня там под подушкой пистолет…» А он тяжелый, пистолет этот, я спрятал его за пазухой, принёс и сунул незаметно в отцовский карман… Что это значило — пистолет под подушкой? То ли мести отец опасался, то ли ареста.

В жизни страны начинались большие перемены. К людям на руководящих должностях, к сотрудникам важных государственных учреждений стали предъявлять новые требования. Раньше было обычной практикой, если в личном деле в графе «образование» значилась «семилетка» или даже «начальное». Теперь с такими анкетными данными вполне можно было потерять работу. Менялась не просто кадровая политика, менялась парадигма развития государства.

Отцу тогда было чуть больше сорока, и он пошёл учиться в вечернюю школу, оказавшись, как и я, в 8-м классе. У меня в это время уже начались романы с девочками, я стал потихоньку распускаться, не успевал делать уроки и позволял себе наглость оставлять отцу нерешённые задачки, а он после службы шёл в вечернюю школу, возвращался домой и ночью мне их решал. Утром я пролистывал тетрадь и радовался: «Отлично! Папа всё сделал!»