Никита Славянинов. Роман в стихах

Владимир Воробей

Никита Славянинов, герой одноименного романа в стихах, объявляет себя потомком Евгения Онегина и рассказывает о его дальнейшей судьбе. Роман написан в ироничной манере живой и ясной онегинской строфой. Действие охватывает последние десятилетия двадцатого века, а кульминация наступает в конце 90-х. Юноша становится по воле Славянинова кавказским пленником и, забывшись, видит вехи, ведущие к неволе. Очнувшись, он обретает свободу.

Глава вторая

2.1

Вполне резонно после бала

затеять новую главу.

Да будет так. Начну с вокзала.

Уж догадались почему?

Нисколько в том не сомневаюсь

(в чем вам немедленно признаюсь),

за проницательность хвалю,

людей понятливых люблю…

Вокзал, друзья мои, начало

того блестящего пути,

что ждет Никиту впереди

(чего не скажешь о причале,

где проведет остаток лет

какой-нибудь шальной поэт).

2.2

В дороге с колеей железной

есть нечто от дороги той,

что жизнью мы зовем небрежно,

а если что не так — судьбой.

Там тоже есть свои вокзалы,

а дни бегут вдаль, словно шпалы, —

своя у жизни колея

(не прав, быть может, в чем-то я?).

Вскочив на станции рожденья

в жизнь, как в вагон, кричим: «Гони!»

Затем лишь и нужны нам дни,

чтоб радость ощутить движенья.

И все равно нам в этот миг,

что поезд следует в тупик…

2.3

Нам перестук колес вагонных —

как сердца сокровенный стук.

От этих звуков монотонных

томимся часто мы, мой друг,

но терпим, зубы сжав, и едем

к предполагаемой победе

над злополучною судьбой,

дорогой, скукой и нуждой.

Какая в поезде забота?

Болтают, дремлют и жуют,

в купе соседнем сильно пьют

и любят без конца кого-то…

Махнув на эту суету,

уходит кто-то в темноту…

2.4

Идет состав без опозданий,

мелькают желтые огни…

А кто-то в зале ожиданий

проводит тягостные дни,

пока заботливый создатель,

всего земного предержатель,

ему не выпишет билет

без пересадки на тот свет.

Прерву на этом цепь сравнений

(читатель, вижу, загрустил):

не место на стальном пути

для философских размышлений

о бренной сути бытия…

Увлекся здесь немного я.

2.5

— Не спи, приятель, ехать скоро!

— А ехать, собственно, куда?

— В Москву на Ленинские горы

(так называли их тогда).

В то время этой скверной кличкой

все обзывали по привычке:

любой замшелый хуторок

и каждый встречный бугорок.

Чем полюбилось это слово,

дано не каждому понять,

возможно, заменить им «мать»

пытались в нашем лексиконе.

Стерпеть такое кто бы смог?

Плачевен дел таких итог.

2.6

Опять опаздывает скорый

(какая в том кому беда?),

учтя советские просторы,

полсуток — мелочь, ерунда!

Зато (не правда ли?) удобно:

обдумать можно все подробно

и, взвесив лишний раз все «за»,

успеть нажать на тормоза.

А если дело неотложно,

и нужно вам, презрев уют,

туда, где что-нибудь дают, —

придется потерпеть немножко,

ведь нам терпеть сам бог велел,

предначертав такой удел.

2.7

Не всем и не везде давали

(что повлекло распад страны),

но мы геройски доставали

себе закуску и штаны.

Словесною игрою тонкой

я не хочу смущать потомков:

у слов «давать» и «доставать»

смысл — «продавать» и «покупать».

В деньгах мы не искали счастья,

ведь нужен был немалый труд,

чтоб обменять их на продукт;

в очередях кипели страсти,

бурлил в крови адреналин,

и мы забыли слово «сплин».

2.8

Нам каждый день давался с боем,

был чем-то подвигу сродни,

не зря же мы страной героев

свой нищий табор нарекли.

В чем корни жизни столь печальной:

в идее, лживой изначально,

в дурных наклонностях людей,

в бесовской гордости вождей,

решивших ниспровергнуть бога

и отрешить от всяких дел?

Чем объяснить такой удел,

до неприличия убогий?

Судить об этом не хочу —

душа болит, вот и ворчу.

2.9

Не столько об убогом быте

горюю с вами я, друзья

(был, кстати, в веке первобытном

куда как хуже быт славян).

Проблема не для этих строчек,

здесь пахнет прозой, между прочим:

успев от лирики устать,

ее не худо полистать,

уж коль найдется труд солидный

на тему наших скорбных лет.

Анализ их — не мой предмет.

За человека мне обидно,

за искалеченную Русь

(высоких слов здесь не боюсь).

2.10

Надеюсь, что иное время

наступит для страны моей

и станет молодое племя

чудесным образом мудрей.

Что ж, в добрый путь с надеждой этой!

С тех пор как в личные поэты

я к Славянинову попал,

за ним, как преданный вассал,

обязан странствовать по свету,

над рифмой по ночам корпеть,

чтобы его дела воспеть,

а то, не дай бог, канут в Лету.

Садится, вижу, в поезд он,

и следом лезу я в вагон.

2.11

Расселись, пригляделись к лицам,

вздохнули и утерли пот,

трудолюбивой ягодицей

дорожный оценив комфорт.

Похоже, ей придется туго,

ложится на нее с подругой

вся тяжесть долгого пути

(читатель, думаю, простит

мне юмор, не всегда удачный).

Качнулся между тем вагон,

проплыл с достоинством перрон,

и город замелькал невзрачный…

Вдруг сердце дрогнуло в груди —

уж Энск остался позади…

2.12

Прощай, провинция! Смахните

со мной слезу и вы, друзья, —

железной логике событий

обязан подчиниться я.

Никита, по всем данным личным,

для жизни создан был столичной,

ее безумный ритм и шум

приятно возбуждали ум,

томили смутною мечтою…

Хоть он не все осознавал,

но от людей не уставал

и к ним тянулся всей душою.

Так легкокрылый мотылек

летит впотьмах на огонек.

2.13

От темы, должен вам признаться,

отвлечься вынужден пока:

чуть выше, на числе «тринадцать»,

невольно дрогнула рука,

внезапно мысли разбежались,

и рифмы в голове смешались

(пришлось столкнуться с тем же мне

в уже написанной главе).

Я говорю со знаньем дела

об этой цифре роковой,

ведь тесно связан с ней судьбой

(когда на свет, условно белый,

меня случайно занесло,

там было это же число…).

2.14

Преодолев лихое место,

сказать уместно будет «ух!»

и оглядеть пейзаж окрестный,

где русский прозябает дух.

Пора вглядеться с нежной болью

в родное дикое приволье,

где столь же дики и редки

разумной жизни островки.

Но есть ли что-нибудь милее

невинной простоты земли,

что предки Русью нарекли?

От слова этого хмелею,

достоинств всех его не счесть,

в нем и такое свойство есть.

2.15

А за окном гуляет август,

известный русский хлебосол.

Смешно шутить (и не по рангу)

над августейшей из персон,

что чудом здравствуют поныне

на русской трудовой равнине

(хоть мог давно стать Спартаком,

да, видно, проглядел партком).

Он нынче, правда, небогатый

и штопать, видимо, устал

зеленый бархатный кафтан

и ставить желтые заплаты…

Но тем не менее он рад,

что больше не аристократ.

2.16

Безделье требует усилий,

как можно дурака валять,

когда за окнами — Россия,

и «смирно» хочется орать,

когда в душе растет волненье,

и валом валит вдохновенье,

и просто распирает грудь

желанье сделать что-нибудь!

Проявим мудрое терпенье —

не будем делать ничего

(что предпочтительней всего),

ведь труд наш — нам же разоренье,

мы от своих же трудодней

день ото дня живем бедней.

2.17

Блистать талантом, мысль итожа,

я б вам советовать не стал,

ведь на Руси талант — бич божий

(зато халява — божий дар).

Тому, кто им наказан богом

(хвала творцу, таких немного),

здесь некую покажут мать

в ассортименте, как пить дать.

Хоть гениальное все — просто,

никто не хочет быть простым, —

в раздумьи голову склони,

мой друг, над этим парадоксом.

Уж больно тема глубока —

включать придется дурака.

2.18

Посыл дорожный не напрасен:

поосторожнее с умом!

Дурак продвинутый опасен,

с ним шутки плохи, как с огнем.

Насчет ума есть много мнений

и масса красочных сравнений,

к примеру: курица умна,

ведь под себя гребет она.

А вот еще: умен Иуда,

сумел он самого Христа

продать во имя живота —

талант… и никакого чуда.

Не стоит быть всю жизнь глупцом,

чтоб стать посмертно мудрецом.

2.19

Пусть в серой массе мысль клокочет,

протуберанцами бурля,

а поезд знай себе грохочет,

ползет к столице, как змея,

и на ходу свистит тревожно.

По жухлым травам придорожным

летит, все удлиняясь, тень.

Лениво догорает день,

неповторимый и нелепый.

Косые длинные лучи

уже совсем не горячи,

блестят вдали, как эполеты,

на склонах дымчатых холмов

и кронах царственных дубов.

2.20

Нам относительность известна —

не верь мельканию в глазах:

мы движемся? стоим на месте?

Россия пятится назад?

Но что-то явно происходит…

Жаль, вдохновенье на исходе,

не смею мыслить глубоко,

коснуться предпочту легко

лишь внешней стороны явлений.

Мелькает русская земля:

березы, липы, тополя

вокруг нерадостных селений,

и каждая родная пядь

ползет неудержимо вспять.

2.21

Уж неприкаянное солнце

приют на западе нашло

и, уходя, на горизонте

зарю печальную зажгло.

Тьма опустилась на востоке

(пока писались эти строки) —

нам жить впотьмах не привыкать

(в сердцах вам вынужден сказать),

хоть велико стремленье к свету…

Готовы мы от наших бед

бежать за ясным солнцем вслед,

дожить не чая до рассвета.

Но прежде (как мысль ни умна)

отправимся в объятья сна.

2.22

В садах блаженного Морфея

люблю уединяться я

(прелестны чувственные феи,

что обитают там, друзья).

Вполне достоин сожаленья

очередной миг пробужденья —

закату молится поэт,

и тяготит его рассвет.

Кряхтя, сползает он с дивана,

бредет, зевая, в туалет,

где появляется на свет

строка текущего романа…

Довольно пошло, черт возьми,

мы начинаем свои дни!

2.23

Вот только в поезде не спится —

в кошмарном мечешься бреду,

одна такая ночь сравнится

с зубовным скрежетом в аду.

Лишь только небо озарилось,

как за окном все оживилось:

не видно более окрест

глухих и необжитых мест,

как будто воедино сшиты

стальною нитью колеи

дома, поселки, городки…

Снует народец деловитый,

вот мальчик тащит контрабас

(культура, дескать, разрослась)…

2.24

Все нарастает напряженье

(как в жаркий день перед грозой),

и ощущаешь приближенье

того, что мы зовем Москвой.

Пора готовить дифирамбы:

вдохнем и крепким русским ямбом

свой бурный выразим восторг,

исполнив тем гражданский долг.

Уже московские кварталы

текут за окнами рекой…

Прошел еще часок-другой,

и поезд замер у вокзала.

Покинем затхлое купе

и затеряемся в толпе…

2.25

Подать вам неких развлечений?

Извольте, способ есть простой:

плыть тихой сапой по теченью,

смешавшись с уличной толпой,

и думать, думать о высоком…

Столь просветленно одиноким,

как в муравейнике людей,

себя не чувствуешь нигде.

Когда миазмы вдохновенья

вам душу ринутся смущать,

вы вдруг начнете ощущать

почти духовное стремленье

красиво жить и вкусно есть

(в чем, безусловно, прелесть есть).

2.26

Трагичен для души и тела

порой их странный симбиоз,

ведь эти двое то и дело

друг друга мучают до слез

в борьбе за то, кто будет главным,

борьбе заведомо неравной:

признав господство над собой,

душа становится рабой.

Что делать, если быть послушной

ей надоест, и, как жена,

развод потребует она?

Чтоб вам, друзья, моралью скучной

здесь без нужды не докучать,

ее заставим замолчать.

2.27

Что подобает делать чаще,

оберегая крепость уз,

ведь лишь туда приходит счастье,

где гармоничен их союз

(тому, что счастье — не химера,

найдутся, думаю, примеры).

Пора, однако, поспешить

и дело с честью завершить.

Но, не желая быть дотошным,

свою задачу упрощу

и ряд деталей опущу,

поскольку дело было в прошлом,

когда мы шли, разинув рты,

по шумным улицам Москвы.

2.28

Поправлюсь: был на самом деле

открыт рот только у меня,

Никита греб, сжав зубы, к цели

и не глазел по сторонам.

Он прав: героям из провинций

рты разевать нельзя в столице,

ведь (выражаясь без прикрас)

здесь облапошить могут враз.

Была провинция приметной

в толпе московской по узлам,

по нервно вспученным глазам

при виде колбасы заветной,

ломилась родина за ней,

как заграница в мавзолей…

2.29

Поэтом следует родиться,

чтоб хоть однажды довелось

воскликнуть, глядя на столицу:

чего в ней только не слилось!

И этим выразить все чувства

(не в том ли состоит искусство?),

и чтоб никто не смог понять:

а что же он хотел сказать?

Поверьте, человек корректный

(в чем убедитесь без труда)

вам ни за что и никогда

не скажет ничего конкретно,

достаточно что вам, мой друг,

родная речь ласкает слух.

2.30

Нам слишком долго не пристало

о преходящем толковать,

и без того забот немало,

не будем время зря терять:

поклонимся камням московским,

зубцам старинных стен кремлевских,

рядам, подворьям и дворам,

и уцелевшим куполам.

Возможно, в этом есть предвзятость,

но сердце так отозвалось

на то, что для него слилось.

Лишь в камне истинная святость,

лишь он в себе еще хранит

московский дух и колорит.

2.31

Не только этим город славный

нас поразит с тобой, мой друг.

Из всех московских духов главный —

могучий меркантильный дух.

Его приятель, дух чиновный,

отмечен важностью сановной:

ответственный чиновный люд

здесь по походке узнают.

Строкой пикантной эксклюзивно

тебя, читатель, угощу:

я от чиновников тащусь

(чтоб в пять шагов до лимузина

вложить все лучшее суметь —

особый нужно дар иметь!).

2.32

Не все чиновники бездарны,

иные могут кое-что,

но мы, народ неблагодарный,

привычно кроем на все сто

особой русскою любовью

их непростое поголовье.

Из года в год, из века в век

пеняет русский человек,

многозначительно кивая

на то, как за морем живут,

и почему там любят труд

(у них традиция такая,

они верны с пеленок ей,

как мы — традиции своей).

2.33

Довольно впечатлений внешних —

познать охота нам нутро:

не будем медлить, друг сердечный,

нас ждет московское метро.

Откроем книги и тетради,

уткнемся в них приличий ради

(не помышляя подражать), —

нам марку следует держать.

Всем дуракам в округе ясно:

хоть сотню штатов обойдешь —

нутра культурней не найдешь.

Короче говоря, потрясно!

(Позвольте низкое словцо

вам дерзко выдохнуть в лицо).

2.34

Но непонятно совершенно,

зачем вся эта красота?

Зарыто в землю совершенство

и, надо думать, неспроста.

А неудачникам из Энска,

кому гармонии вселенской

в своей глуши не ощутить,

мне остается сообщить,

что с перистальтикой прекрасной

нутро работает всегда,

перемещая без труда

свеженачитанные массы,

и в нужном месте, в нужный час

доставит на поверхность вас…

2.35

С глубоким удовлетвореньем

(язык тех дней забыть нельзя)

великолепное творенье

покинем временно, друзья.

Признаюсь, что завлек обманом

героя данного романа

в тот самый уголок Москвы,

где иногда бывали вы.

Противник праздных интересов

и не по летам деловой,

немало спорил он со мной,

но в знаменитый храм Гермеса,

что удалой воздвиг купец,

зайти изволил наконец,

2.36

взглянул небрежно на прилавки

и толпы алчных прихожан

(здесь опускаю сцены давки,

вниманьем вашим дорожа).

Зовет нас авторское право

с Никитой двинуться направо,

уговорив его чуть-чуть

в известном месте отдохнуть —

там, где на камень величавый

поставлен бронзовый пиит

и с высоты, как бог, глядит,

склонив в задумчивой печали

позеленевшую главу,

как будто тошно здесь ему.

2.37

Хотелось лично мне представить

ему героя этих строк

и удовольствие доставить,

прилежно выучив урок.

Мы тоже, мол, не лыком шиты

(имею я в виду Никиту),

извольте видеть, ваша честь,

у нас свои герои есть!

Конечно, парень не Евгений,

но в то же время, видит бог,

не столь уж откровенно плох,

учтя упадок поколений

и слабоумный их разврат

(о чем нам факты говорят).

2.38

Как это здорово, читатель,

с усталых ног ботинки снять

и с чувством, близким к благодати,

за всем и всеми наблюдать!

И пусть достойно порицанья

пустое миросозерцанье,

невольно отмечает взгляд

бомжа в фонтане, длинный ряд

скамеек, ножек вереницу,

чету воркующих мужчин

(чему не ищем мы причин)…

Чудны твои дела, столица!

Но если слаб умом понять,

не стоит на Москву пенять.

2.39

Как ни приятно расслабляться

и ножки в mini созерцать,

пора отсюда убираться

и воле следовать творца.

Ему, как видите, угодно

при первом случае удобном

в престижный вуз Никиту слить

и до поры о нем забыть.

Пришли. Михайло Ломоносов

любезно встретил у ворот.

Никита в дверь — и был таков,

оставив нас, читатель, с носом,

чем удивлен немало я —

здесь нюхать нечего, друзья!