Ясные дни в августе. Повести 80-х

Владимир Алексеевич Фадеев, 1988

Отечественная литература конца века не успела дать ответа на вопрос, что же случилось с нашим человеком, так легко сдавшим рвачам и недругам завоевания трёх предыдущих поколений, не успела, захлебнувшись в окололитературной и, особенно, публицистической вакханалии «огоньков» и «московских комсомольцев». Голоса русских патриотов тонули, а те немногие, которые были у слышаны, тут же искажались и шельмовались. В предлагаемых вам произведениях сделана попытка восполнения этого пробела – они написаны «с натуры», в 80-е годы XX века, и объект пристального внимания автора именно русский человек в стадии превращения из гордого советского в жалкого и беспомощного совка.

Спасатель

— Я уезжаю, — сказал Валерка как можно ровнее, чтобы жена не завелась сразу. Больше часа он ждал её, опаздывал — ребята, поди уж, собрались, — но ждал, сообщить — дальше куда ж тянуть? — сообщить, выслушать всё, что из неё изрыгнётся по этому поводу и, если что, хлопнуть дверью. Хлопнуть он был готов. По-хорошему с ней, конечно, не получится, рыбак погоду чует, а не получится по-хорошему — хлопнет, не привыкать. Денег на дорогу займёт, с Сашкой уже договорился, он с Чернобыля, богатый. Одеть — рыбацкий полушубок, ботинки-говнодавы, для любой погоды — это всё в сарае, а смену белья, пару рубах, свитер, спортивный костюм, носки, документы — придёт забрать ночью, всё приготовлено и спрятано на антресолях.

Жена приволокла две набитые сумки и была в том, отечественной пробы, возбуждении женщины-добытчицы, что наполовину состоит из лютой злобы на весь белый свет и, особенно, на верхнюю его часть с персоналиями, заставившими её толкаться, оскорблять, слушать самой, тащить, — «вон, космы заправить нечем, страшная?» — и наполовину из высокого ликования: добыла! оторвала! моё! В одной сумке был сахар — «Говорят, скоро снова пропадёт, — зачастила прямо с порога, — четыре раза в очередь вставала!». В другой — набор, торчали ноги полуимпортной курицы, попка колбасного батона, выпирали какие-то банки. «Привезли для ветеранов, как будто кроме ветеранов никто жевать не умеет, да и ветеранов у нас — тьфу, всё равно профкомовские растащат, а мне Любка… а Зинка, такая стервоза…» — и т. д, и т. д. Не раздеваясь, принялась перекладывать из сумок в холодильник, бормоча что-то про новогодний стол, про безобразия, про Зинку, и Валерка решился повторить ещё раз, погромче, но в границах спокойного безразличия, боялся всё-таки расскандалиться — и дорога будет не в радость, не хочешь — накачаешься…

— Я уезжаю.

— Когда?

Холодильник зарычал, задребезжала жестяная хлебница на нём, Валерка отступил из кухни в коридор, потом в комнату, сел на табурет за детской кроваткой и пожалел, что упустил момент до холодильника, рычит, как трактор, как третий, самый громкий в разговоре, да и перестарался со спокойствием, вон, даже не спросила «куда?», думает, конечно, что на Володарку, снег с тёщиной хибары скидывать.

— Сейчас поедешь или поужинаешь? — с холодильником у них дуэт был сильный.

Валерка привстал и решился:

— Сегодня ночью. В три часа автобус.

«Ну, держись!»

Жена заполнила дверной проём.

— Вы же — неделя, как приехали! Говорил же, что теперь только на последний лёд, в марте! — в уголках губ скопилось предвкушение заслуженного посрамления обманщика, лёгкой победы: «Так ты у меня и поедешь! Надо ещё узнать, что это за рыбалки такие!»

Валерка простонал на выдохе: ещё не легче, как сам сразу не сообразил, ведь и на Вазузу автобус тоже всегда в три ночи.

— Да я не на рыбалку.

— А… куда? — сделала шаг в комнату, сдула с лица волосы и застыла с приоткрытым ртом и заострившимися металлическими глазами, — куда?

«Может, не говорить? Взять да уехать… а из Еревана прислать телеграмму, пусть одна тут бесится…» — не додумал, как язык сам признался:

— В Армению… решили вот с ребятами съездить на ликвидацию, — получилось не так весомо, как было приготовлено.

— Что? Куда? — жена сделала ещё шаг, Валерка опять опустился на табурет, взял из детской кровати любимую дочкину куклу-Мальвину и стал её вертеть, будто кроме куклы ничто его не интересует. И знак жене: и меня, смотри, не заводи…

Жена знака не заметила:

— На кой чёрт вас туда несёт? С ребятами!.. — подошла совсем близко, но рукой ещё не достать, — э-эх, нашли-таки дурака, в Армению!

Вертел куклу и думал, как повезло с женой Мишке, ещё позавчера сказал и — ничего, жена понимает, что надо же как-то машину брать. И как легко приноровился жить Сашка: на полтретьего будильник, сонную жену в щёчку, в окошко ручкой, подробности письмом. А после работы ещё спокойно пошёл в жилбыткомиссию мыло разыгрывать: кусок на шесть человек, на троих половинка финского лезвия и на двести человек одна кроличья шапка — и ведь выиграет, его вещи любят… Тут же!..

Аккуратно посадил куклу на подушку.

— У людей несчастье! — и пожалел, что ввязался. Надо было сразу бухнуть про квартиру, очередь, профком — не с неба же всё!

— А у нас — счастье? У тебя у дурака — счастье?

После первых таких взвизгов Валерка всегда начинал жену тихо ненавидеть, она ведь кайфует, унижает его и кайфует. В другой раз он бы просто ушёл, хлопнул дверью и — психуйте без меня. Сейчас сдержался. Не жене, что-то хотелось доказать себе самому.

— Ты пойми — землетрясение, тысячи людей… дети, — «Ну, заерундил!»

— Дети?! Вот пускай к «Будапешту» автобусы подгоняют и едут к своим детям! Ни к одному магазину не подойти — один Кавказ!.. Что ты на меня смотришь?

— Это не тот Кавказ.

— А ты, значит, тот? А мы, значит, те. Мы — те! Конечно! Сам же рассказывал, как они сотенные пачки линейкой меряют, а ты какую мне зарплату вчера принёс? Скажи, скажи… Ты хоть видел сто рублей одной бумажкой?

— Заткнись, дура, там дома сложились, трагедия!

— Дома? Да они их, может, специально сложили, чтобы вы, дураки, им новые построили!.. Хоть бы наш тараканник кто-нибудь сложил к чёртовой матери! — с отчаяньем стукнула оббитым носком сапога по стене. Зелёные обои лопнули, посыпался сухой тонкой струйкой серый песок. Заплакала — то ли от обиды, то ли от боли.

— Ну ладно, ладно… — опять что-то неприятное зашевелилось под рёбрами. Летом потратили отпуск на шабашку, в четыре места совались — везде армяне. Так и вернулись ни с чем, только переругались. Интересно, эти к себе поедут? Или эти — тоже не те?

А жена уже завелась, — сначала негромко, прерывая глубокими вздохами подкравшиеся рыдания, потом порыдала от души без слов, заканчивала с причитаниями:

— У ма-те-ри кры-ша про-ва-ли-ва-ет-ся печ-ка рас-сыпа-лась по-ол про-гнил кры-сы ко-та за-да-ви-ли спит в ва-лен-ках хоть бы ру-ублик ка-ка-я гни-да а эти-и ли-ней-кой а о-он…

Больше терпеть не мог — хлопнул. «Надо тоже было будильник на полтретьего!»

На улице уже давно стемнело, день стал короток, а фонари зажигали по-летнему, а то и не зажигали вовсе, экономили. Густую темь разбавляли жёлтые окна да синее на белом снегу небо. Со снегом у нас богато.

Оба приятеля были уже в гараже — товарищеский ужин по случаю отъезда: две селёдки, сырки, солёные огурцы, половинка черного и четыре портвейна. Шикарно! Как опоздавший, опрокинул одним рыком стакан «Анапы» и через минуту почувствовал не отстранение от жениной истерики, а зудящий жар на лице и шее: аллергия, будь она неладна, как отравился в юности бормотой, так хоть совсем не пей… красного. Да ещё психанул.

Сашка всё-таки выиграл кусок мыла, нюхали его с Мишкой по очереди.

— Жене не отдам, с собой возьму, там на что-нибудь обменяю, там сейчас барахла!..

«Понёс!» — Валерка нахмурился.

Заглянул Мишкин сосед по гаражу, Артёмыч. Весёлый предпенсионный дядька.

— Привет, мародёры! Ещё не уехали?

«И этот туда же!» — со всей силы пхнул железную дверь ногой, прежде чем захлопнуться, дверь глухо тумкнула по соседскому лбу.

— Ты что, Валер? — Мишка прислушался к задверью: жив ли?

— Да пошёл он!..

— Не обращал бы ты на них внимания, — Сашка отложил мыло, — вот я…

Валерка почувствовал, что ещё слово — и заедет приятелю в ухо. Может, из-за этого барахольщика и ко всем приклеили. Завидно — ехали бы сами, так нет же никого.

Молчали, пока не разберёт — какой уж разговор. Мишка крутил ручку приёмника, Сашка принялся за селёдочную голову.

«Что за народ? Только приоткроешься чистым краешком — сразу его дерьмом измазать! В дураки записали — это ещё хорошо, теперь — в мародёры. Он, Валерка — мародёр?! Пойти, отвернуть башку этому Артёмычу…» — но вместо ярости, которая, бывало, заполняла грудь при таких мыслях, почувствовал, что жалеет бедного соседа. Не за то ведь, что уже по лбу получил, это заживёт… А за что? Как ни всматривался в себя, разобрать не смог, к тому же «Анапа» докатилась и замутила то место, которое в человеке соображает.

— Плесни, что ли…

Сашка оторвался от селёдки, вытер об газету руки и разлил по две трети стакана.

«Ведь не жадный, денег вот на дорогу даёт, да и всегда давал. Ну, балабол, зубоскальством от людей закрывается… Ведь не клад же он едет искать? Ну и что — мыло? А зачем он едет? Вот интересно — зачем?»

Выдохнули. Выпили. Крякнули. Закусили.

«Вот — интересно»,

— Саш, а скажи: зачем ты едешь?

Сашка посмотрел так, что с благодарностью подумалось о своей аллергии — не видно, как краснеет.

— Клад искать.

Мишка, наконец, поймал: «…Автопоезд с продовольствием и одеждой… самолёт с медикаментами… благотворительный концерт…»

— А ты, Миш?

— Честно?

— Нет, соври… как жене про машину. Я же знаю, что в профкоме ничего не обещали.

— Не обещали, но при прочих равных учтут.

— Прочих равных не переровнеешь, у них своя шеренга, ты не юли.

Мишка налил по полстакана, не дожидаясь, выпил.

— Честно? — глаза его блеснули и быстро погасли.

— Ну? Ну!

— Да ни за чем… Мир посмотреть. Не было счастья, да, видишь, несчастье помогает. В мирной жизни разве куда выберешься?

Валерка махнул рукой — ничего от них не добьёшься, вышел из гаража. У Артёмыча половина лба была уже синяя и начал затекать глаз.

— Слышь, ты уж извини, Артёмыч… пойдём выпьем.

— Да ничего, — улыбнулся, но уже не так весело, как в дверном проёме. Отложил работу, — давай моей… некрепкая, для семьи, но и не магазин.

Самогонка и вправду была слабовата. Подслащённая каким-то сиропом, чуть больше полбутылки.

— У меня племянник из Афгана приехал, вот — нагнали, — капнул сладкой дряни на ладонь, наклонил голову, смочил синяк.

— Злой?

— Не, грустный… Сидит дома, как на гауптвахте. Пришёл к нему вчера… вот с этой, — кивнул на бутылку, — думал, поговорим. Выпили по стопке, он к стенке отвернулся и уснул. Весь разговор. Нинка, сеструха, и то ему, и это… нет! «Спокойной ночи» посмотрит — и спать.

— А он целый?

— Нинка говорит — целый.

Допили. Артёмыч слил с обоих стаканов остатки и опять смочил лоб.

— Холоду надо. Спиртом только греешь.

— Да чёрт его знает, что ему надо. А ты где служил?

— Ракеты в степи караулил. От байбаков.

— Понятно… А у меня дядька Ташкент ездил от землетрясения восстанавливать, у них всё СМУ, кто был холостой, командировали. Полгода за палаткой пьяный пролежал, если не врёт. Я, говорит, его не разрушал, я и строить не буду. Там тепло было… Во сколько едете?

— В три автобус, в шесть самолёт.

— Ну, давайте!

Хлопнули руками. «Неужели обязательно по лбу стукнуть нужно?»

Мишка с Сашкой спорили, третья пустая уже стояла на полу.

— Брось, не в парткоме! — Мишка гоячился, — не бывает так. Или — твоя натура умней тебя самого. Попугаишь тут: «Не нужно! Не нужно!» Что-то ведь тебе нужно, раз едешь?

— Вот пристал! — как бы нехотя отбивался Сашка, — почему, если куда-то едешь, обязательно — зачем-то? А может — от чего-то? Может быть, мне здесь всё осточертело, охота, так сказать, к перемене мест.

— Да ну тебя! — Мишка откупорил четвёртую, — я вот ему рассказывал, Валер: мы позавчера в два часа решили ехать, а в два пятнадцать наши черти уже докладывали в райком, что «направляют группу…». Они направляют, старшего уже приставили.

— Наплюй.

— Обидно.

— Ох, и устал я от вашей галиматьи! — Сашка долго цедил свой стакан. Валерке показалось, что это не Сашка, кто-то другой, кто угодно, но не лёгкий и удачливый Сашка.

— Отдохнём, — он опустился на свой тарный ящик, — ещё немного — и отдохнём. — Перед рыбалкой у него бывало такое чувство: только бы уехать! — Мне моя такой скандал закатила…

— Ну их к чёрту, этих баб. Давай за нас.

Когда расходились, было уже поздно, если и удастся вздремнуть, то самую малость. Валерка здорово закосел: вино, самогон, ехать никуда не хотелось, а если и уехать, то сразу в другую жизнь. Мишка с Сашкой ругались за Россию:

— Бог Россию любит больше всего и никогда её не оставит!

— Нет! Но — всё равно любит. Что больше любят, то и объедают в первую очередь.

— Конечно, не будет же он жевать какое-нибудь говённое Монако!

— А ты знаешь, где у моего попугая в квартире любимое место? А я тебе скажу, как узнать: где больше всего нагажено, там и любимое место, — Мишка задрал голову к невнятному ночному небу, — Бог он ведь вроде птицы?

— Не-е-ет, Бог Россию любит.

— Я и говорю…

В этот момент Валерка любил и Россию, и обоих своих друзей, до слёз, особенно Сашку — надо же! — готов человек слыть мародёром, только чтобы в душу не лезли, там же чисто!

Наконец, разошлись. На морозе жар с лица немного сдёрнуло.

Сарай, врытая в косогор землянка, был тёмный и холодный.

Нащупал на перевёрнутой банке свечной огрызок, зажёг. Влез в старые заскорузлые ботинки, ноги сразу закоченели. «Может, ну их? Не пропадать же там ещё и от холода!» — но обратно переобуваться не стал: голове думать не заказано, а новые ботинки жалко. Достал и рыбацкий тулуп. Коротать ещё было долго, сгрёб со скамейки хлам, посуду, прилёг. Проспать не боялся — у рыбака будильник в голове, да мороз караулит. В два, как и заказывал себе, проснулся. Ноги ломило, особенно пальцы левой, ближней в дверной щели, надуло. Задним умом сообразил, что поспать можно было и в новых, тёплых.

Представил, как спит в валенках тёща — зиму напролёт. Стало стыдно, хорошо, свечка прогорела, никто не видит… А ведь и бабу понять: вон — туда самолёты, автопоезда, везут, везут, от одной Москвы сколько! А в той же Москве, ну — в десяти километрах — спит старуха в валенках зимой, крыша вот-вот от снега рухнет, и никому дела нет… Обязательно надо железной дверью в лоб стукнуть…

— Где ты ходишь? Мамка тебя ждала, ждала… — сын — двенадцать лет — был заспанный, но одетый.

— А ты чего не спишь?

— Сам-то ничего не найдёшь… — огрублял голос, под взрослого.

Дверцы антресолей были отворены, в проходе коридорчика стоял уложенный рюкзак, рядом сумка с торчащей колбасной попкой. Сын вернулся на кухню, загремел противнями. Валерка услышал куриный дух, заглянул: сын, обжигаясь, запихивал запеченную курицу в пакеты — в один, другой, третий, потом закутал в полотенце и положил поверх банок и свёртков. Из кармана вынул узелок из носового платка — деньги.

— На.

Валерка набрал в грудь воздуха.

— Мамка ещё велела сказать… ну, ты знаешь, — пацан и вправду был как взрослый, — Вы в каком городе будете? В Спитаке или в этом, как его…

— Там решат, пока не знаю.

— Напиши нам сразу.

Согласно кивнул, нагнулся к рюкзаку и замер на мгновенье: из-под клапана торчали пластмассовые Мальвинины ноги. Мгновенье отворилось в обе стороны, тяжёлым комом сглотнул его середину и привычно забросил рюкзак на спину. Узелок незаметно приткнул на полочку с расчёсками.

Вместо поцелуя сын протянул белую ладошку — большой, большой.

— Вы уж там давайте…

По лестнице бежал почти бегом. Нет, на автобус не опаздывал, торопился обернуться на окно: Катя-котёнок спит, а жена — норов! — провожать не встала, а к окну подойдёт.

Как в детстве, под ногами хрустел снег…