Сон об уходящей натуре. Поэма-аллюзия

Константин Кривчиков

Публицистическая поэма-аллюзия о временах и современниках с комментариями и лирическими отступлениями. «Загадки не случалось круче, чем мем „советский человек“. Не то ты делал, Бертолуччи, когда снимал „Двадцатый век“. Век, полный разума и воли, лишённый сердца и души, эпоха лиха, скорби, боли, братоубийства и крамолы, зароков, выхарканных кровью – не верь, не бойся, не проси!»

Эксперт С. П. Волков

Эксперт А. В. Стожаров

Консультант Е. К. Кривчикова

Координатор П. Л. Ефимов

Дизайнер обложки К. В. Гедуева

© Константин Кривчиков, 2023

© К. В. Гедуева, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0055-0277-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОн… ОБ УХОДЯЩЕЙ… НАТУРЕ…

Поэма-аллюзия

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Моим старшим товарищам-северянам:

М. Абдулину, В. Артееву, Ю. Арсентьеву,

Ю. Баскову, С. Волкову, А. Гольду, С. Житнову,

Е. Зашихину, В. Котову, А. Марласову,

А. Нестерову, А. Омельчуку, В. Самбурову,

А. Стожарову, Н. Усатенко, А. Хабарову,

И. Харламову, Н. Шамсутдинову, В. Юхневичу…

***

О временах и современниках

В этом мире бездомном

расставаний не счесть.

Но покуда нас помнят,

мы — не были, мы — есть…

***

Один и тот же сон мне повторяться стал:

Мне снится, будто я от поезда отстал.

Ю. Левитанский

Таков наш век: слепых ведут безумцы.

В. Шекспир

Из всех искусств для нас важнейшим является кино.

В. Ульянов-Ленин

ПРОЛОГ

Вас этот век,

как вор в законе —

на шухер ставил, брал на понт.

Не там ты был, Антониони,

когда забрёл в Забриски-Пойнт.

Да, в тех долинах смертью веет,

и воет алчности мираж…

Но край земли куда страшнее,

чем голливудский антураж.

Здесь, на куличках не у бога,

как спрятанный в шкафу скелет,

ржавела «мёртвая дорога» —

вождя безумного завет.

Корёжа время и пространство,

не в новый мир — Эдемский сад —

к свободе, равенству и братству

она вела, а прямо в ад.

Вела под лай овчарок лютых

во тьму — до светлого конца.

Век-волкодав рычал Малютой,

терзая ужасом сердца

и перемалывая души.

Он изгалялся — век-молох,

грозя насильем мир разрушить.

Век-Эйзенштейн и век-Хичкок,

надев личину режиссёра,

творил в натуре беспредел:

сам подбирал на роль актёров

и сам снимал — через прицел.

Заблудшая во мгле Россия,

отдавшись красному царю,

сменив на идола мессию,

тащила жертвы к алтарю.

И, как Сизиф, катила в гору

упорно, на пределе сил,

валун утопии фантомной,

за десять дней потрясшей мир.

Пик возвышался коммунизма,

как город солнца.

Грянул гром!

Пятой железной старой жизни

сломал великий перелом

хребет. Вампирам боем смертным

грозил «Интернационал»…

Дурак всегда испортит песню,

любую, кто б ни запевал.

В азарте революционном

выл Шариков, чеканя шаг,

чтобы не спал неугомонный,

народом недобитый, враг.

Напялив кожаные куртки,

пинками гнали в новый строй

шестую часть Земли манкурты —

вставай, кудрявая, и пой!

А коль не встретишь на рассвете

гудок весёлый у ворот,

шепнёт донос весёлый ветер

и до Лубянки донесёт.

Курс краткий пролагал маршруты

крутые — рот не разевай!

Троцкисты и ОБЭРИУты

запомнили Колымский край.

Ве-е-езде учили коммунизму —

по адресу «Тюрьма для мам»

в АЛЖИР писали дети письма

ЧеСИРам и другим врагам.

Ну а попутчиков незваных

ждал Соловецкий монастырь.

Страну, другой такой не зная,

стирали в лагерную пыль.

Ковались люди из железа,

вздувался горн, рождался миф.

«Вперёд!» — взывала «Марсельеза»…

Ушли они недолюбив —

в тоску прокуренных вагонов,

в строку «Баллады о гвоздях»,

легли бетоном под опоры

великих строек на костях.

Страдая по чужой Гренаде,

бравируя:

«Рабы не мы»,

не умоляя о пощаде

в застенках Редингской тюрьмы,

до основанья руша храмы,

уже у Тартара на дне

они зажгли из искры пламя

и сами канули в огне.

Оправдывая средства целью

и добиваясь своего,

они себя не пожалели.

И не жалели никого,

не разбирая левых, правых…

Впустую был сизифов труд

и в пыльных шлемах комиссаров,

и новоявленных иуд.

Досталась доля им плохая:

сменив Завет на партбилет,

они, эпоху подгоняя, забыли —

в Лете брода нет!

Как нет и срока искупленья

за кровь, пролитую рекой,

и не дадут им избавленья

ни бог, ни Сталин, ни герой.

«Вы жертвой пали…» марш не грянет

в литавры духовой оркестр…

Кто был ничем — ни чем не станет,

какой бы не случился квест.

Поскольку мальчики кровавы,

какой бы доброй ни была

благая вера в идеалы,

она ведёт в обитель зла.

Недолог пир у псов опричных,

их путь — в забвения траву.

Предавший капище язычник, —

не сторож брату своему.

Морозов Павлик был не сторож.

Но он ни в чём не виноват.

Заложники обетов ложных

не ведают, чего творят…

Когда слепых ведут слепые,

лютеет Андалузский пёс.

Рождённые в года глухие,

рабы немеют… На допрос

ИХ забирали конвоиры,

судили «тройки».

Но, как встарь,

ОНИ не подвели Россию.

Недаром закалялась сталь.

По зову Родины с плакатов,

клянясь: «Умрём же под Москвой!» —

как неизвестные солдаты,

по грудь зарывшись в шар земной,

они в окопах Сталинграда,

не отступая ни на пядь,

восстав из огненного ада,

планету развернули вспять.

Скользя по пахоте пехотой,

держа, как смертники, плацдарм,

пройдя «котлы», штрафные роты,

они не поимели срам;

презрев былинников речистых,

не сочиняли, как в кино:

«Убьют — считайте коммунистом», —

найдя своё Бородино.

Теперь они — в могилах братских,

под тяжестью гранитных плит.

А кто-то — без вести пропавший,

как будто проклятый, забыт.

Их души: бродят по болотам —

Синявинским, в Мясном бору;

и на Зееловских высотах

застыли камнем на ветру…

Да, были люди… в ту эпоху —

не знавшую, как бес, креста.

Они, пройдя через голгофы,

так и не встретили Христа.

Загадки не случалось круче,

чем мем «советский человек».

Не то ты делал, Бертолуччи,

когда снимал «Двадцатый век».

Век, полный разума и воли, лишённый сердца

и души, эпоха лиха, скорби, боли, братоубийства

и крамолы, зароков, выхарканных кровью —

не верь, не бойся, не проси!

НАШ ПАРОВОЗ

Кто припозднился на премьеру,

тот пропустил крутой пролог.

У стен Кремля темнели ели,

в ЦэКа кропали некролог.

Грядёт большая перемена —

гулял пугливый шепоток.

Но этот век слезам не верил

и, словно зэк, тянул свой срок.

И, как Кощей, не ждал исхода.

Казалась вечной мерзлота,

вам не хватало кислорода,

и ускользала красота.

Страна, разбитая на зоны

от леса в тундру и назад,

поправ ботаники резоны,

растить пыталась город-сад.

В коммунистических бригадах

всё шло по плану той порой.

Немного наспех, но, как надо.

Верстая сводки чередой,

Госплан командовал парадом.

Блудливый Воланд правил бал.

На скотный двор сгоняя стадо,

пастух прописку проверял,

чтобы не шмыгнула из строя,

срывая трудовой почин,

овца паршивая, святое

нарушив — визовый режим.

В большой семье — не без урода,

химичил кто-то кое-где…

Незримый бой, служа народу,

вёл МУР.

И бдели ДНД.

На «пёстрых» заводили дело

и на Румянцева — в момент.

Работа в органах кипела —

и ошибался резидент!

Серпом и молотом махая,

без устали пахал «Мосфильм»,

лубочной грёзой замещая

Отечества несладкий дым.

Махру смолили офицеры,

а председатель — «Беломор»…

В подобной душной атмосфере

стать Ихтиандром — не в укор.

Пророков не ищи в Отчизне,

где заправляет Агитпроп —

так объяснит, в чём правда жизни,

что морж во льдах и тот поймёт.

Зябь поднимали трактористы,

героем стать хотел любой,

а лесорубов-гармонистов

девчата звали за собой.

Деревня лебеду жевала,

на граммы вешались пайки,

но на экранах хлеб и сало

везли с Кубани казаки.

Как тут, пардон, не матюгнуться,

когда эмоций не сдержать?!

Бурчал народ:

«Киноиску-у-усство…

соцреализьм… туды их мать!

Оно, конечно, интересно —

под песни пашут, сеют, жнут…

И строить помогает песня.

Но врут же, сцуки! Ох, и врут!»

Смеясь, весёлые ребята

пасли под мухою быка.

Свинарки не ругались матом,

стремясь в ряды ВДНХа.

С косой богатые невесты

искали в поле женихов,

а ну-ка девушки все вместе

доили яловых коров.

Обильно колосились грядки.

Кино творило чудеса,

стыдясь отдельных недостатков.

Стояла вохра на часах,

блюдя порядок и стабильность.

Но быт кусался злее вшей

и рушил веру во всесильность

марксистско-ленинских затей,

до были опошляя сказку.

Презервативы, спички, чай,

то манка, то зубная паста —

всё исчезало невзначай.

Муку и сахар испаряло

сквозь щели плановых прорех.

И даже книг недоставало

в стране,

читавшей больше всех!

На туалетную бумагу

шли «Индустрия», «Труд» и «Спорт»,

а кое-кто, гордясь отвагой,

рвал агитатора блокнот.

О космонавтах и артистах

взапой читалось на толчке…

И лишь страницы «Коммуниста»

воспринимались, как ЧеПэ.

Страну сплошного дефицита,

идейно верных дураков,

дорог, в яичницу разбитых,

стальных — от бедности — зубов,

мешая обогнать буржуев,

квартирный тормозил вопрос…

И всё же, с помпой, не менжуясь,

летел вперёд наш паровоз.

И мчал он — с лязганьем и свистом

по тундре вдоль и поперёк

наш поезд в царство коммунизма.

Жаль — слишком долог и далёк

был путь. Мигали семафоры.

Мелькали, нагоняя сон,

скульптуры гипсовых шахтёров,

колхозниц, девушек с веслом…

Вагоны шли к привычной цели —

за отчужденья полосой.

В зелёных плакали и пели,

из синих — пахло колбасой.

Лучом указывала строго

маршрут кремлёвская звезда.

И, вроде, вдаль вела дорога.

Но мимо храма. В никуда.

В стране, где мумия в почёте,

морали учит Наркомпрос,

а бога посылают к чёрту —

не остановится Христос.

Какой там храм и покаянье,

когда равнение — на стяг,

и прерывается дыханье

от ветров яростных атак?

И где уж разглядеть в потёмках, плутая

в сумрачном лесу иллюзий, как болото,

топких, — в ИНОЕ царство лучик тонкий:

слезинку на лице ребёнка, гармонию и красоту?

ЗАСТОЙ

Когда, покорная догмату,

торит толпа пигмеев путь,

то сложно даже Голиафу

в иную сторону свернуть.

Хотя сомнения — терзали.

Тонул архипелаг ГУЛаг.

Мутил в Китае «кормчий» Мао —

не наш, но сукин сын. В умах

ходили по домам с опаской,

крамольные — за слухом слух:

кровь пролилась в Новочеркасске;

погром в Ташкенте грянул вдруг…

Но тронулся не лёд, а танки.

Холодной Пражскою весной

попала оттепель под траки.

Попёр бульдозером застой.

Ильин, паля по-македонски,

в Акелу не сумел попасть.

Консилиум вождей кремлёвских

на буйных отыгрался всласть:

тур на Канатчикову дачу —

с транзитом в «Белые столбы» —

ждал всех, кто думает ИНАЧЕ,

зарёкшись сдуру от тюрьмы.

Кому вождя не доставало,

тем доставался сульфозин.

И Гюльчатай не открывала

глаза.

И это правда, Зин!

Безумство храбрым не поможет,

коль не хватает вожака.

Достигнутый успех итожа,

вещали пленумы ЦэКа.

А тех, кто строй ломал и спорил,

хватала мёртвая рука,

дабы не плыли на просторе

на свет ИНОГО маяка.

Но даже мрамор точат капли —

от лицемерия устав,

на мостик поднимался Саблин,

прочтя по совести Устав.

Заворожённый миражами,

он верил, что рискнул не зря…

Свободу оградив флажками,

хлестали водку егеря.

Не знали места злые тени,

Главлит вредил, как Фантомас,

и мгла ложилась на ступени…

Лишь в пепле теплился алмаз.

В холодных кинозалах тесных

вас озаряло: есть древней

Завет, чем тезисы партсъездов,

а храм — не там, где Мавзолей;

пускай мы делаем ракеты

и перекрыли Енисей,

но в «Правде» не найти ответов

о сути бытия вещей.

Без бритвы Оккама до храма путь не проложишь,

в тупике блуждая, словно Фукуяма.

Сюжет закручивая в драме, по следу шла

судьба за вами, как зомби с бритвою в руке.

ИЩУ ЧЕЛОВЕКА

Не замечающим демарша

в удалом кличе: «Федя, дичь!»,

иронию советских граждан

без «новояза» не постичь.

А тем, кто не читал в застое

украдкой «Опустелый дом»,

подтекст записок из подполья,

как зайцам — Ньютона бином.

Листать газеты до обеда

голодный не желал народ,

передовицы и портреты

«ударников» не лезли в рот.

Цензуры обходя препоны,

свободы предлагал глоток

«Самтамиздат».

Его смышлёный

на ужин потреблял «совок»:

стихи в подшивках самопальных,

романы… Всё глотал взахлёб.

А девушек провинциальных

порой охватывал озноб,

когда на видео палёном

впадала в транс Эммануэль…

И становилась эталоном

не Мордюкова, а Кристель!

Охальников карали власти

за подрывание основ,

но плод запретный много слаще,

чем тухлых догм червивый плов.

Так, в сущности, не зная секса,

страна плодилась без проблем

во имя мира и прогресса.

Противоборство двух систем

ответные включало меры.

Вовсю дурил двадцатый век.

В кинотеатрах шли премьеры:

подранки обсуждали «Бег»,

калина красная пронзала,

срывался отпуск в сентябре,

и места встречи не меняло,

то, что плывёшь на корабле

не дураков, но с дураками.

Вдали шумел норвежский лес…

Никто не знал о Мураками

с его охотой на овец.

Не ведая дней окаянных,

зубрили «Целину» и «Мать»…

Не все умели непрестанно

от плевел зёрна отделять.

Не каждый голос одинокий

сквозь звуки маршей различал,

не каждый чуял пульс эпохи

и Асисяя ощущал.

Но вы — искали человека

в стране уродов и людей

в проулках, заметённых снегом,

среди разбитых фонарей,

где до зари, терзая души, поёт гитарная

струна тремя аккордами, а в уши — да так,

что не спасут беруши! — о том, что SOS звучит

всё глуше, орёт магнитофон «Весна».

МАЯТНИК ФУКО

Когда у края Ойкумены

сжимало сердце от тоски,

спасали: водка под пельмени,

Высоцкий, Кукин и стихи.

Из всех искусств для вас важнейшим

являлась баня, а в кино:

пьянил до дрожи запах женщин,

тревожил — принцип домино.

Полярный волк дубел от стужи,

но вы спешили на сеанс.

Что? Ася Клячина без мужа?

Так о влюблённых есть романс!

А кто в колдунью не влюбился,

тот ищет женщину в песках…

Квартал китайский проклял Гиттес,

бульвар Французский был в цветах.

По склону не ползла улитка,

попавший в клетку певчий дрозд

не пел без права на ошибку.

А был ли мальчик? — зрел вопрос.

Проспал утиную охоту

ездок беспечный, не живёт

Алиса больше с идиотом…

Но не безмолвствовал народ!

Что вам снега Килиманджаро?

Не раз через Полярный круг

шагал с бутылкою Стожаров

и нёс закуску Омельчук.

Консервы «Ряпушка в томате»,

хлеб, бочковые огурцы…

Займёшь «пятёрку» до зарплаты —

и наплевать на Лао-цзы!

Не докучал вам Папараццо —

не самый смертный в жизни грех

простое бытовое пьянство

в кругу испытанных коллег.

За дело с толком брался Волков,

и бились пробки в потолок,

а книги классиков на полках

вдруг обретали новый толк.

Духовной жаждою томимым,

не так уж важно, где нальют…

«Нам, татарчатам, всё едино», —

с усмешкой говорил Махмут.

Змеилась стружкой строганина.

Тая в глазах булгарский след,

Шамси потомок —

Шамсутдинов пил водку,

как простой поэт.

Дымилась на столе картошка,

в аортах разгорался спирт.

В заиндевелое оконце,

напоминавшее триптих,

закатное алело солнце.

«Папаша» Гольд шаманил стих,

алтарь Иеронима Босха,

возможно, вспомнив в этот миг.

Редактор — на таланты чуткий —

Зашихин открывал Урал.

«И всё же, люди, вы рассудком

малы», — Юхневич горевал.

Пирушки длились до рассвета,

вскипая от запретных тем…

На стенке — в рамочке портретной —

о чём-то думал «папа Хэм».

В торосы громоздились льдины.

Но дух не признаёт преград,

и мимо Мекки пилигримы

брели, глазами на закат.

Их иллюзорная дорога

звала в неидеальный мир…

В себя не веря, верить в бога

бесплодно, направляясь в Рим.

Под лозунг «Всё для человека!» жилось смешно,

но нелегко. Плела венок Эдита Пьеха…

Печати не снимал Эль Греко. Мешая спать

Умберто Эко, качался маятник Фуко.

ОКНО ВО ДВОР

Из тени в свет перелетая,

на мёртвый наплевав сезон,

вы, рубежей не замечая,

пересекали Рубикон.

Не зная брода, лезли в воду,

тонули, выбившись из сил…

И выходили из народа.

Он оставался там, где был:

там в Чевенгуре пас баранов

затерянный в пустыне джан,

и в Ювенильном котловане

река бурлила Потудань,

косноязычные калеки

покорно плыли по судьбе…

К чему бесплодно спорить с веком,

который явно не в себе?

Быть сокровенным человечком

естественно в таких краях,

где бодро бегают на месте

в чужих глубоких колеях.

Привыкшим от рожденья ползать,

стезя иная не дана —

ужей пугает до невроза

чудного Друда взмах крыла.

Как ни старались Ариэли

взлететь, паря над суетой,

но трели хитрых менестрелей

вели не в небо, а в застой,

подобно дудке крысолова.

Хиль троло-ляля напевал,

в краю магнолий пахло морем,

в эфире ландыш расцветал,

кумир девчонок Ободзинский

о вечной токовал весне…

Глушили голоса связисты

на вольной вражеской волне…

Ещё о музыкальном ринге

никто не ведал.

Термин «swing»

переводился по старинке.

Не доносился шелест wings.

В пустыне глас: «Камо грядеши?»,

когда, отгородив страну,

опущен занавес железный.

Но слушал Нестеров волну!

Поймав аккорды «Роллинг Стоунз»,

совковый он презрел «винил»,

и забугорные альбомы

за «Кругозорами» хранил.

Аккорды Хендрикса с битлами

взрывали хлеще, чем пластид,

мозги, закисшие в тумане

идейных догм и парадигм,

где угнетён надстройкой базис

и коммунизма ждёт ступень…

ТАМ — дивный мир Warner Brothers.

ЗДЕСЬ — дольше века длится день.

Куда опасней санкюлотов

свободомыслия соблазн.

Чуть приоткрытое в Европу

окно туда — пускало газ.

А в направлении обратном

иной струился аромат —

французских женщин лейтенанты

пьянили брютом — о, Монмартр!

Манила, словно «Камасутра», жизнь за хребтом

далёких гор… Но горы отделяла тундра.

Безумны мартовские утра — и хочется орать

«Полундра!», когда глядишь в окно на двор.

ЭПОХА ПЕРЕМЕН

Сквозь рамы холодом тянуло…

ТАМ — Хамфри Богарт пил «Мартель»,

летела золотая пуля

и точно попадала в цель.

ЗДЕСЬ — до 16-ти и старше

дарило шансы «Спортлото»,

в планшеты заправлялись карты,

в Свердловске строилось метро…

Сближало хоровое пенье —

в строю, на совесть, не за страх.

Зачем иметь свободу мненья,

когда разруха в головах?

Страна спокойно засыпала,

внимая заявленьям ТАСС…

Но — разбудила Мишу Рая.

Он — захотел признанья масс.

И, сдуру бросив лозунг дерзкий,

турусы начал разводить.

А те в России неуместны,

в ней лихо лучше не будить.

Когда, как адский гриб, над миром

звезда Чернобыля взошла —

пахнуло горечью полыни,

эпоха поползла по швам.

«Нахимов» погружался в бездну,

напрасно посылая SOS.

Повестки судьбоносных съездов

ласкали слух партийных бонз.

Их, словно отроков Вселенной,

манило планов громадьё,

хотелось бодро, с ускореньем

реформы начать…

Ё-моё!

«Расширить процесс и углубить», —

с трибун звучало, как псалмы.

Свобода сладким словом губит

не очень крепкие умы.

Недаром завещал Конфуций

не жить в эпоху перемен.

Заполучили вольнодумцы

секс, ложь и видео взамен.

Хотя и поначалу мирно

при понимании сторон

шёл процесс… Обломал малину

клинически «сухой закон»!

Ещё бежал за коммунизмом,

задрав штаны, народ. Но сник,

поняв, что трезвость — норму жизни

придумал явно полный псих.

А кто не псих?! Рубили рьяно

лозу. Но не изюма фунт

бессмысленный и беспощадный,

в России протрезвевшей, бунт…

Поправ покой кремлёвских мумий,

Руст прошмыгнул на рандеву.

Всё ПВО обгадил всуе

какой-то шваб!

Придурок!.. Тьфу!

Протухла с головы система.

В народах дружных зрел конфликт.

По мифам, как серпом по венам,

махнул погромом Сумгаит!

Страну трясло, как наркомана.

Спитак — шатался, Ош — зверел.

«Груз 200» прилетал с Афгана,

суля грядущий беспредел.

Лощиной сонной мчался «скорый»,

женой гордился машинист…

Но превратился в крематорий

рейс в Адлер. И в Новосибирск…

Облыжная программа «Время»

врала на голубом глазу.

Народ, кипя от возмущенья,

в очередях мутил бузу,

не избегая рукопашной…

Прозрела Ванга: «Дело — швах!»

Съезд депутатов рвал тельняшки:

«Кто виноват?! Что делать?! Вах!..»

А Новодворской суеверной,

как Вере Павловне — был сон

о том, что маленькая Вера

штурмует топлес «Белый дом».

Сон оказался вещим, в руку.

Жаль, не в чести у нас волхвы.

Дурной пример другим — наука.

А мы — опять пошли…

на «вы».

В реформах обманулись массы.

Поняв: на шару не нальют,

чтя диалектику по Марксу,

они решили — наших бьют!

Ученьем верным и всесильным

вооружившись до зубов,

народ — богатырём былинным —

сотряс державу до основ.

Недолго музыка играла

и Ростропович отжигал.

Страна по лезвию бежала,

зайчонком в свете ярких фар,

тащилась от лихих вестей

и непристойных предложений…

Тут и полезли из щелей,

как бесы, выскользнув из тени,

авантюристы всех мастей:

плуты, юристы-самозванцы,

целители прокисших щей,

провидцы, прочие за… сланцы.

Весь мусор подняла со дна

перебродившая эпоха…

Ох, трудно не сойти с ума,

узрев на троне скомороха.

Властитель слабый и лукавый,

плешивый щёголь, балабол —

такое учудил с державой,

что мы икаем до сих пор.

Харизма обернулась тризной…

разгромом, бойней номер пять.

Чтобы рассказывать о жизни,

не надо Ленина читать.

Всё началось издалека…

Однажды пешка, рвавшись в дамки,

толкнула речь с броневика

и свергла старые порядки.

Ничто не вечно под луной.

История на шутки падка —

и всем устроил геморрой

отступник, постояв на танке.

Спёр шапку Мономаха Хам —

на публику пахнуло жутью,

когда он обернулся к нам

своею евразийской сутью.

Прервался путь заре навстречу. Титанам

утерев носы, Гэкачепэ сменив на вече,

чужой Атлант расправил плечи. А следом,

хаоса предтечей, брели соломенные псы.

АЗ ВОЗДАМ

Не покоряется пространство,

не поворотишь реки вспять…

Улисс, устав от долгих странствий,

рискнул по-новой открывать

маршрут галопом по Европам.

Но там холодный ждал приём.

На смену верным Пенелопам

пришли блондинки за углом.

Мавроди, корифей обмана,

партнёров выдоил до дна.

Моргнула пиковая дама,

остался Герман без ума.

Заворожили краснобаи,

твердя, как в сказке: «Крекс, фекс, пекс».

И смылись. Поздравляю, Шарик!

Плохая новость, ты — балбес!

Что толку спрашивать у пыли

о том, что объяснить нельзя?

Нить Ариадны мы пропили

и протютюкали зазря.

Евросоюз мечтой остался,

забористой, как спирт «Рояль».

Из грязи князем сел на царство

Бориска, самозваный царь.

Народ ему почти поверил!

А он, пропивший стыд и Крым,

был Е. Б. Н. и пустомеля.

Не Пётр.

И не Дэн Сяопин.

Профессию сменив, солист,

так зажигал, что чуть не помер,

когда отплясывал на «бис»

в анналы угодивший номер.

Не прав он был, да и не дюж.

«Блицкриг» в Чечне — живи и помни!

Вот тут и появился Скрудж,

не настоящий, но полковник.

И накатило пробужденье,

тоскливое, как звуки «му-у»…

Найти утраченное время

не удавалось никому.

При деформации системы

порой полезен доктор Зло

с бригадой ушлых Оушенов.

Жаль, что Остапа понесло.

И закрутились сериалы

в республике кривых зеркал…

Не интересно это, право,

тому, кто Маркеса читал,

кому Камю не посторонний

и Сартр с бытием не Брут…

Когда субстанция не тонет,

ей имя розы не дадут.

Продавшие ум, честь и совесть,

удачный провели гешефт.

Печальная, однако, повесть —

повторный дежа вю эффект.

Краплёной оказалась карта,

хотя и — основной закон.

Блокбастер «Осень патриарха»

сменил осенний марафон.

Как салютуют космонавты

смотреть эстетам стрёмно. Но!

Давно известно: мир — театр.

У каждого — своё кино.

И то, что либералам плохо, для верноподданных —

бальзам. Всё зрит всевидящее око. Всем лжёт

прекрасное далёко. Не обнуляется эпоха.

Она и скажет: «Аз воздам».

О, СЧАСТЛИВЧИКИ!

Что наша жизнь? — кинематограф.

Соцреализм — соц-арт — поп-арт…

Напрасно рисковал фотограф,

пытаясь сделать «блоу-ап».

Следов не оставляют тени

забытых предков. И, увы,

никто не воскресит мгновений

бегущей по волнам судьбы.

О, тот счастливчик, кто уверен,

что сможет, заглянув за край

непостижимой Ойкумены,

потерянный увидеть рай.

О, yesterday! Мечты — прекрасны.

Но долог путь по морю лжи,

и дурака валять опасно

над пропастью, но не во ржи.

В стране марксизма-пофигизма,

где, как в таинственном лесу,

блуждает призрак коммунизма,

адептам делая козу,

где Каин, что ни срок, на троне,

и травит души мелкий бес,

будь хоть архангелом в законе —

не достучаться до небес!

Но вы, вождям не доверяя,

торили сами свой маршрут.

По эту сторону от рая

такие парни не живут.

Среди затерянных в Сибири,

где чахнул просвещенья дух,

а в мороке зелёной мили

таился повелитель мух,

у Лукоморья на куличках,

в краю неведомых дорог,

вы, задубев от зуботычин,

не заблудились —

видит бог!

В дни потрясений и затмений,

не отступаясь от лица,

его необщим выраженьем

вы отличались до конца.

В беде и в радости, и в горе,

не убегая с корабля,

вы верили — в далёком море

всплывёт, как Белый кит, земля.

Не обижаясь на державу,

бездушную, как Командор,

вы вместе добывали славу,

беду делили и позор.

Как современники.

Достойно.

Без экивоков детворе —

какое, милые, сегодня

тысячелетье на дворе?

О старом песни бесполезны. Неси свой крест

и не стенай, туда, где всем найдётся место.

Вы долго вглядывались в бездну. Она, всегда

играя честно, ответит тем же. Так и знай.

ЭПИЛОГ

Кто там, гнезда кукушки выше

летит в безумный этот мир?

В стране глухих слепых не слышат,

Зеро — не город, а пустырь.

Покрылся ржавчиной в отстое

трамвай желаний. Постарел

связной французский и уволен.

Степные волки — не у дел.

Актёр, мотаясь по халтурам,

погиб, рискнув сыграть всерьёз.

Ах, уходящая натура,

ты сердце ангела —

не трожь…

Ковбой полуночный, поддавши,

вдруг звёздный выронил билет.

Взглянул на дом свой ангел падший

и понял, что возврата нет.

Читая «Фауста» в вагоне,

он «Anno Domini» твердил,

когда состав на скользком склоне

в иную эру угодил.

Увы, совсем недолго длился

полёт во сне. А наяву —

застряв в пути, остановился

наш поезд. Прочь, по одному,

не попрощавшись, по-английски

друзья уходят, рвётся нить…

Вердикт «без права переписки»

кассацией не изменить.

Друзья «уходят за морошкой» —

туда, где вечность и покой,

не приседая на дорожку,

в ответе только пред собой.

Они — горели и не гасли,

платя долги — имели честь.

Марласов… Усатенко… Басков…

— Ауу-у…

Лишь тишина окрест.

Без слёз и боли слишком пресна

жизнь — уникален артефакт.

Уже не соберутся вместе

твои товарищи, Ремарк.

Когда у сердца нет терпенья,

дотла сжигаются мосты.

Пропал охотник на оленей…

Ах, были помыслы чисты…

Особое имея мнение,

умолкнул сталкер неспроста.

И не случится воскресения,

пока Голгофа без креста…

На вираже — не оглянуться,

а игры в бисер — не для всех.

Лишь остаётся, улыбнувшись,

принять провалы за успех.

Прощальную гастроль артиста

ИНОЙ оценит режиссёр.

Стрелять не надо в пианиста,

ведь он не снайпер, а тапёр.

Жизнь, словно клавиши рояля,

за белой — чёрная… Сыграть

судьбу не просто, нот не зная.

Но мы сумели подобрать

мелодию на слух,

экспромтом —

на лестнице, ведущей вниз,

исполнив на пределе, форте

свой, сердцем созданный, каприс;

играя на разрыв аорты;

хрипя, как Лола на бегу;

платя по гамбургскому счёту

у Чёрной речки на снегу…

Познав эпохи шум и ярость,

её горчащее вино,

подняв на реях алый парус,

мы вместе с ним уйдём на дно.

Непредсказуемы финалы

в обетованных небесах,

выходит публика из зала,

доносит эхо голоса:

«Ни от кого мы не сбегали,

не обходили стороной,

мы просто были облаками…»

И станем ими в день восьмой.

Мы залпом утоляли жажду.

Что жизнь? — души лишь краткий сон.

А Смерть всегда звонит однажды,

она — надёжный почтальон.

Дыхнёт огнём из Преисподней, —

а это вам не керогаз! —

и апокалипсис сегодня

коснётся каждого из нас.

Судьба уже включила счётчик,

седьмую удалив печать.

Цугцванг. А дальше мат…

И чёрт с ним!

Ведь матом нас не испугать.

Не всё элементарно, Ватсон.

Причалил к суше остров Крым.

Нам бы — субботу продержаться,

до воскресенья — простоим.

Пусть пересмешники убиты,

не плачь, паяц, последний дюйм

терпи. Кингстоны приоткрыты,

вода вот-вот заполнит трюм…

«Ты ни черта не видел, Дикки!

Запомни, как уходим мы!»…

Восток алеет огнеликий,

летят, курлыча, журавли…

Успеть бы — в мартовские иды суд короток —

без праздных слов, забыв нелепые обиды,

простив с усмешкою врагов, «Звонит сей колокол

над нами», — с дыханьем лёгким прошептать

почти замершими губами и, томик Бунина

сжимая, из света в тень перелетая,

в аллеях тёмных заплутать…