Керосиновый фонарь

Владимир Алексеев

Окончательное редактирование книги завершено 25 февраля 2023 года, собрана же она зимой 2021—2022 из ранее написанного, в том числе ранних стихов. За минувший год добавилось несколько стихотворений, некоторые из них датированы, иные имеют в качестве временной метки узнаваемые персоналии. Итог раздумий о своевременности публикации отражён в четверостишии от 17.02.2023.Автор благодарит всех, пролиставших эту книгу и оставивших себе на память хотя бы несколько освещённых керосиновым фонарём строк.

Молчаливый колокол

Прогулка по кругу

Он с утра вспоминает про лагеря,

Где с побудкой на воздух брела усталость.

И, Великого Сталина матеря,

Доживать продолжает седую старость.

С полчаса у него — в телефон тыр-пыр,

Променад по хрустящей стеклом дорожке,

А на вечер опять вчерашний кефир,

А на завтрак — дешёвые макарошки.

Образ жизни — что скомканный документ:

Заслужить не сумел, не скопил, не нажил,

Докумекать не смог, уловить момент,

Никому не любим, никому не важен.

Никому не обязан давать отчёт

О насупленных взглядах на то и это.

А смешливое время вокруг течёт

Половодьем, подмывшим приют скелета.

И одно только светится в мир окно,

Что с приставкой дешёвенькой телевизор —

С Президентом в отглаженном кимоно,

С ежедневными шоу сверху и снизу.

Модный диктор целует экран взасос,

Новостями соитий шурша в экстазе.

Обнародован шорт, интернет-опрос,

И опять побеждает Великий Сталин!

«Вы ещё ничего не поняли?..»

Вы ещё ничего не поняли?

Перепутались «майна» с «вирой».

Старичину пустили по миру,

Наставляя: «Идите с миром!»

Нерождённые поколения,

Обесцененные в абортах,

Пенсионные накопления

Низвергают до мира мёртвых.

Коллектив идеально слаженный

Вспорот шилом оптимизаций,

И глумится гаер приглаженный

Над растерянностью внезапной.

Краснобайно плетёт, неистово

Золотые сладкие речи.

Рукоплещет страна министрами,

А старик опускает плечи:

От восторга не след подвизгивать,

Не разбухнет кошель от слов-то!

И пошёл бы правды доискивать,

Да искалка совсем отсохла…

Все мы на ринге

Я на него — с открытым забралом.

Он на меня — с открытым хлебалом.

Вряд ли такое кончится балом.

Все мы — на ринге, дело за малым…

Постоянство

Поёт, от частых песен горяча,

В отличие от тюхти-карантина,

Для короля, шута и палача

Одну и ту же песню гильотина.

Раина ошибка

В красненькой косынке, с пеной на губах,

Пыхая, как примус — не перегорая,

Над народным морем блузок и рубах:

«Смерть врагам народа!» — возвещала Рая:

«Всем, кто злых поповских слушался молитв!

Всем, кто по подвалам прятали припасы!» —

Видит краем глаза: слушает, стоит,

Синяя фуражка, алые лампасы.

Ей рукоплескали лектор и парторг.

Рая, вся пылая, вышла от трибуны.

Главное — не сразу, главное — потом,

После всех наказов и оваций бурных.

Главное, чтоб прямо, иль наискосок

Встретился в театре, у билетной кассы

Тот, кто Раю слушал, гибок и высок,

Синяя фуражка, алые лампасы.

Пламенны доклады, речи горячи.

Гулок чад тридцатых, как на портомойне.

В портмоне у Раи комнаты ключи:

Сразу отдала бы, был бы только мой бы!

Сразу отдалась бы, кабы повод был!

Без мещанской пошлой гаденькой прикрасы.

Вряд ли объезжали этаких кобыл

Синяя фуражка, алые лампасы!

Цокают бульваром Раи каблуки.

В каждой подворотне гулко отдаются:

«Смерть врагам народа!» — жизни вопреки

Демоны прогресса, эхо революций.

Раю расстреляли в комнате пустой,

Где никто не двигал пропаганду в массы.

Удивили Раю выдержкой мужской

Синяя фуражка, алые лампасы.

Нюрин век

Побег Ребекк сперва на Нюрин век

пришёлся — это помнится из детства.

Потом был год — случился Нюрнберг:

трудилась, было неколи вглядеться.

Лопатила, косила и мела

что можно было — скромно, по сусекам.

У «радива» недвижно, как скала,

Политбюро внимала и Генсекам.

Те обещали скорый коммунизм,

догнать, и перегнать, и обеспечить.

А муж, что был, глядел куда-то вниз,

по стопочке с друзьями портил печень.

Случилась Перестройка, как весна —

всю и́збу и участок подтопила.

И пенсия, как новая война,

пила ей кровь и отнимала силы.

Ходила с председателем в собес —

в райцентр довезли молоковозом,

да там сидел начальник — сущий бес,

хоть был он моложавым и тверёзым.

Начислили — хоть вой теперь, хоть плачь.

Такую не дают для долгожительств.

Какой-то хлыщ, лощёный, как палач,

смеялся: «Денег нет, но вы держитесь!»

Держалась — хоть за стенку, а жила,

на долгий век природа ей вложила

исток неистощимого тепла

и крепкие, почти мужичьи жилы.

И на детей ей жаловаться грех,

и внуки заезжают, не обидят.

«О чём жалеть? Живу не хуже всех,

Пока хожу, глаза маленько видят…»

Всё по её масштабам «вери гуд!» —

тепло избы, на плитке скудный ужин.

И никуда Ребекки не бегут,

но Нюрнберг, похоже, снова нужен.

Убить фашиста

Долгий век агиток гоношистых,

Братских неухоженных могил.

— Дед, а дед! А ты убил фашиста?

— Может статься, внучек, что убил.

Что сказать? Хотя бывало страшно,

Шли гуртом за Родину вперёд.

А убил ли — даже в рукопашной

Кто его, фашиста, разберёт?

Может он, рукой зажавши рану,

Жизнь свою от смерти уберёг

И назад к своей вернулся фрау

В сказочный фахтверковый мирок,

Может статься. А война не сказка,

Убивали, внучек, и меня.

"Мосинка"в руках, шинель да каска —

Вот и вся нехитрая броня.

А снаружи — ужас артобстрела,

Да под танком узенький окоп.

Пуля, что пропела — мимо тела.

Молчалива та, что целит в лоб.

Убивать нетрудно там решиться,

Враг в прицеле — он не человек.

Если снайпер — доведи фашиста

До последней дырки в голове.

Ну, а мы — обычная пехота,

Та царица-матушка полей,

Что убитым не имела счёта,

Хоть жалей о том, хоть не жалей.

Смерть на фронте мелет шибче мельниц.

Человек, что мною ранен был,

Может быть, фашиста этот немец

Через годы сам в себе убил.

Лишь бы жить от той напасти чисто,

Лишь бы людям, что ни говори,

Не пришлось бы убивать фашиста

Ни снаружи, внучек, ни внутри.

Памяти отца

На войне мой отец был снайпером,

а для этого нужен опыт.

Никаким заговором-снадобьем

сердце опыта не накопит.

Не бывали снайперы пленными,

отступая с боями трудно.

Но ещё трудней в наступлении

не остаться брошенным трупом.

Пристреляться ли, окопаться ли,

повлиять на выбор позиций —

всё тут некогда, но под панцирем

обороны прячутся фрицы.

Побеждать быстротою с натиском —

в этом много бравурной фальши,

и обычно в дуэли снайперской

побеждает засевший раньше.

Повезло, что с сорок четвёртого

к островам на Финском заливе

фронт держать от прорыва чёртова

их надолго благословили.

Перестрелки — пехотных далее.

Минный посвист наледь сминает.

Ну, а были ли попадания?

«Все стреляли, кто его знает!»

Вы былое слегка погуглите,

обратитесь с вопросом в Вайбер,

если что-то такое курите:

«Попадал ли во фрица снайпер?»

Попадал, только речь бравурную

он о том не доносит внукам.

Память стала немою урною

смертным стонам и смертным мукам.

Только скажет, помяв махорочку

злой цигарочки между пальцами,

и не в голос, а так — тихонечко,

будто спрятан у века в карцере:

«Что ж война? Не балетец мастерский,

шаг вприсядку жирною глиною…

А девчонки, что в школе снайперской

раньше выучились — все сгинули».

Каменные волны

Моему дедушке Егору Андреевичу

Мой дед мостил когда-то мостовые

Вблизи театра, где Шаляпин пел.

Потом в райке о гении России

Мальчишеское мнение имел:

«Как гакнет — так и свечки зашатались

Под куполом на люстрах золотых!»

Таких в театрах Франций и Италий

Едва ль прославит европейский стих!

А я храню рассказ семейный папин,

Хотя давно пополнили"тот свет"

И Фёдор свет Иванович Шаляпин,

И две войны видавший мудрый дед.

Не разнесли осколки мостовую,

Пока терпел блокаду Ленинград.

В ней каменные волны — как вживую

Несут меня на сотню лет назад,

Когда, сто лет спустя, на свете этом —

С женой, с детьми, хотя бы раз в году

По мостовой, что вымощена дедом,

До Марии́нки праздничной иду.

Сосед-жизнелюб

Запрокинулся навзничь со стопкою,

Передёрнул синюшным лицом,

И душа обнажённою, робкою

Воспарила, простясь с подлецом.

Время сталинское — был он"тысячник",

И под дикий, великий развал,

Клеветой не повязанный с присными,

Деда Шурку один⁷"доказал", —

Дескать, парня (пятнадцатилетнего!)

Слушал в сходке, кто молод и сед,

Что декрет не приветствовал Ленина

И повёл мужиков на Совет.

Дальше — больше: что вешал, расстреливал,

И десятка сгубил полтора

(То, что в списке — живые, расследовать

Для суда не пошли опера,

Да и суд был: сермяжною"тройкою"

Под расстрел, тридцать первого, в ночь,

Чтоб забыться гулянкой-попойкою,

От заплечного дела невмочь.

Документ о расстреле обстряпали

На второе как раз января).

Много было их, битых под страхами,

Ни за что осуждённых, зазря.

Со вдовой — три ребёнка осталося,

Ждали к Троице — маму мою;

Родилась. И к семейству без жалости

Век катился в парадном строю.

Пятилетки, победы, свершения,

Огневые, крутые дела

Заморочили все прегрешения —

Как побелка на фреску легла.

Маме сон был — от Бога, не и́наче:

Папа щуплый, в костюме, в окне.

«Как жилось-то тебе, сиротиночка,

Безотцовщина?» — молвил во сне…

Маме нынче исполнилось семьдесят,

В"День России" — её юбилей.

Преклоняюсь пред милою, седенькой,

Перед мамой любимой моей,

Перед памятью бабушки, вынесшей

Столько горя; не в пепле-золе —

В доброте воспитавшей на вымерзшей

От безбожья советской земле

Всех детей своих. Дальбы⁸ не вытерта

Клевета ядовитая с губ,

И когда подойдёт время выстрела —

Вновь найдётся сосед-жизнелюб.

2008

«Бабушка, моя живая совесть…»

Не стоит село без праведника,

и город — без молитвы

Бабушка, моя живая совесть,

Всей деревне дал тебя Господь

Как закваску в хлебы, или соли

На скоблёном столике щепоть.

«Про́стила»⁹ — одно простое слово

Изгибало козни на излом,

Где, глазами зыркая сурово,

Бегали с ружьём и топором.

Ты теперь лежишь в могилке телом,

Верно, и в земле сырой светла,

А душа к невидимым пределам

Поклониться Господу ушла.

Помолись же там об избавленье

От разжженных неприязни стрел.

Вижу я теперь твоё смиренье,

А при жизни было — не жалел…

Но, исполнен помыслов нечистых

Ставить своенравия печать,

Всё взываю: как мне научиться

Так, как ты, молиться и прощать?

Ножная швейная машинка «Зингер»

Была ты закопана в пору

Великой войны в огород.

Ты думала: пусть и не скоро,

Но дедушка всё же придёт.

Не часто меняя иголки —

Одну-то имей-береги! —

В просторной крестьянской светёлке

Тачал на тебе сапоги

Мой дедушка Шурка"со скрипом"—

Внутри голенищ с берестой,

Скрипящих отнюдь не тоскливо,

Задиристо — пляшь, а не стой!

Комунна валила как боров,

Учил — кто крестьянства не знал,

И"тысячник"дедушку скоро

Под тридцать восьмой"доказал".

Года как заплаты пестрели,

А бабушка мужа ждала,

Не зная, что он был расстрелян,

Детей четверых подняла.

Когда, мародёр по старинке,

Солдат из эстонской"SS"

К станине от швейной машинки

Живой проявил интерес,

Она ему просто сказала:

«Муж забран, а вещи — ищи!»

Замки повыламывал, сало,

Чтоб были багровей прыщи,

Тебя же в земле не приметил,

Машинка, сапожника друг,

И долго, за всё не в ответе,

Ждала ты заботливых рук.

Потом, не робея нимало

У лаковых шкафа дверей,

Ты в нашей квартире стояла

Брильянтом моих эмпирей.

Не зная о сути поломок,

Простым любопытством несом,

В тебе находил я свой домик

С качалкой, с большим колесом.

Тебя я как нянюшку помню,

Была ты для нас как родня,

И гладило детство ладонью

Шершавую кожу ремня.

Подвергшись живому ремонту —

Был мастер Калина речист —

Теперь ты стоишь по-иному,

Готовая швы подлечить.

С бессменной своею иголкой —

Лет сорок, поди, как не шьёшь!

Твой короб — цветочною полкой,

А всё ты сапожника ждёшь!

И, глядя на вязь твоих ножек,

На всё, что взошло, чтобы шить,

Во мне медвежонком сапожник

Вздыхает в берлоге души.

Кукла

Войны я в лицо не видел,

Лишений в жизни не знал.

Коль кто б в историки выбрал,

Писать бы о том не стал.

На кителе не пестрели

Награды в день выходной:

Мой дедушка был расстрелян

Под Новый, тридцать восьмой.

А был он простой крестьянин,

С землёю хранивший связь;

Подростки — тётя с дядьями,

А мама не родилась.

Мне сердце о том не скажет,

Светла его тишина,

Нельзя и представить даже,

Что значит слово «война»,

Что значит слово «бомбёжка».

В лесу спасались дядья,

И тётя, и с ними — крошка,

Три года, — мама моя.

В каком-то старом сарае,

В тепле дыханий, сенца,

То часто, то замирая,

Стучали людей сердца.

Родни в этот год немало

У бабушки собралось.

Она же всех принимала,

Хоть всех ей трудней жилось.

Была до света в работе,

Ведь сядут за стол с утра

Кузены дяди и тёти,

И бабушкина сестра.

В тот день, не справившись за ночь, —

Причудлива вязь судеб —

Она пекла партизанам

В деревне подовый хлеб.

А в лес деревенским бабам

Бежать — не равняться в строй.

Был весь подростковый табор

В сарае с её сестрой.

Безумна толпа народа,

И ужас неудержим.

Рвануло где-то поодаль,

И кто-то крикнул: «Бежим!»

Коклюшки гиблой затеи

Едва ли мы расплетём;

Подростки снялись первее,

За ними — кто был с дитём.

Своих-то нести не тошно,

А тут, поди, не своя —

Чужая, лишняя ноша —

Ребёнок, мама моя.

Зелёное было платье

Одно надето на ней.

Ей ласковое сказать бы

Словечко, маме моей.

Но, платьишко сдёрнув, долго

Не мешкала, — чай, не мать, —

Сказав: «И без платья до́бро…» —

И, — издали: «…помирать!» —

Бегом припустила тётка,

Такие, браток, дела.

А смерть на ноге короткой

То сзади, то обочь шла.

Тепло дыханья и сена…

Кому обогреть-помочь?

Бежала мама за всеми

И плакала во всю мочь.

Вот — речка, жердинок пляска,

Ступить без перил — не сметь!

Где взрослому — лишь опаска,

Ребёнку — верная смерть.

И шла бы на те жердинки,

Не в силах свой плач унять,

И справили бы поминки —

А что ж на войну пенять! —

Но — всех чудесней как будто —

Почти человек живой! —

У мостика — чья-то кукла

С фарфоровой головой.

Есть ужас, но детство — сверху,

И нет войны, посмотри!

Что надобно человеку,

Когда ему года три?

И холод ушёл помалу,

И мир в душе, и покой:

С рождения не бывало

У мамы куклы такой!

Оставив порыв бесцельный

Шагнуть за опасный край,

С находкой своей бесценной

Вернулась мама в сарай.

Войны не боясь ни грамма —

А рядом — тонны смертей! —

Сидела там и играла

С шикарной куклой своей.

Оттуда — вижу как будто, —

Землёй, сожжённой дотла,

В пуховый платок укутав

Нас бабушка унесла.

Когда б не Промысл Божий,

Незначимой сути вещь,

Всё то, что всего дороже,

Могло б в эту землю лечь.

Не вырони дар тот самый

Чужая чья-то родня,

И не было б в мире мамы,

И не было бы меня.

Как счастье бывает хрупко!

Как слаб человек живой!

Меня спасла эта кукла

С фарфоровой головой…

Одеяльце

Стрелял огонь в степенной русской печке.

Чело печи дышало трудно, жарко.

На тонком одеяльце человечка

Зевнув, легла немецкая овчарка.

Теперь тем одеяльцем дверь обита,

Из тех, послевоенных, сосен, рама;

Но помню я — оно в плену убито,

А до войны им укрывалась мама.

«Давно уж там, где рыли окопы…»

Давно уж там, где рыли окопы,

Стоят душистого сена копны.

Гуляет там молодёжь иная,

Войны прошедшей не вспоминая.

Там ухает не партизан, а филин

Натуральный, и если фильмы

Приедут снимать, год от года лживей

Выводят героев, что прежде жили.

Расписывают лихую годину

Как комедию, и не дивно,

Коль консультанты там — генералы,

Что в сорок первом видели шпалы

Где-нибудь при далёком штабе,

А вовсе не там, где штабель на штабель

Ложились трупы, где у"железки"

Взрыв громыхал, могучий и резкий,

И где от крови слипались веки

У юного окруженца-калеки.

«Я не люблю комедий о войне…»

Я не люблю комедий о войне,

Какою бы весёлой ни была,

Когда война грохочет в стороне,

И память оскверняется дотла.

В пылу эпизодических атак

С единственным решающим броском

Расписаны союзники и враг,

И подвиги — по плану, с ветерком.

И кровь — не кровь, и боль — совсем не боль.

И бутафорский дом — совсем не дом.

Всё то, что не видали мы с тобой,

Постыдно гнётся в зеркале кривом.

О чём тут смех? Зачем веселье тут?

Сюжетец хамоват, а значит, плох:

Наверно, нашей совести капут,

Наверно, нашей чести хенде хох?

А сытые ухмылку наведут

Как пулемёт, на прежние дела.

Пора отдать комедию на суд,

Какою бы весёлой ни была.

Последний Ветеран

И дерево его узнало…

____Александр Трубин

Вот Ветеран. Настанет полночь,

Сиротства мыслей страшный год,

И на вопрос его: «А помнишь?» —

Никто не скажет ничего.

И если выслушать не смогут,

Из пальцев выскользнув как лёд,

Он будет прошлой жизнью согнут

И с тихой горечью умрёт.

В больнице

Подобный фреске Микеланджело,

Лежит старик кристально-чистый

С хрустально-нежным взором ангела,

С седой душою сталиниста.

В пуху волос блеснула лысина

Сковородой былого ада.

В ней был стежок короткий выстрела

Оттуда, из-под Сталинграда…

Стоп-кран

Стоп-кран — ненарушимый тормоз,

Табу, какого крепче нет.

Проходит сумеречный поезд

По перегонам прежних лет.

Сосед — старик, ему не спится,

Сидит, качает головой.

Монументальна проводница,

Что идол степи грозовой.

Приносит чай, а подстаканник —

С чернёным сталинским гербом.

Скользят огни по эстакаде

Как молот, скрещенный с серпом.

Такого в будущем не встретишь,

А здесь двоится много раз

В её руках винтажный трепет,

Советских будней китоврас.

Смотрю в окно — совсем тверёзо,

Но не пойму, тадам-тада,

Воспоминание иль грёза

В столбы вплетает провода?

Вокруг клубится сумрак древний,

Но в нём — святые чудеса:

Не разорённые деревни,

Не умерщвлённые леса.

От окон пахнет креозотом.

Сжимаю докрасна кулак.

Должно быть там, за горизонтом —

Жестокий сталинский ГУЛАГ.

Там под тюремной робой кости

О кости жалостно стучат,

Овчарки, потные от злости,

На скорбных узников рычат,

Там «майна» слышат вместо «вира»,

А здесь — совсем без передряг

Обычный быт, довольно мирный,

За исключеньем пары драк.

Смотрю душою ледяною

В клубящую туманом мглу

И приникаю пятернёю

К чуть запотевшему стеклу.

Как будто мне талон на счастье

До истеченья суток дан.

И хочется не возвращаться,

И хочется рвануть стоп-кран.

«Не век же жить с напором и с нажимом…»

Не век же жить с напором и с нажимом.

Былая жизнь покажется ошибкой,

Когда устанешь гнаться за наживой,

И вдруг поймёшь, что гнался за наживкой.

«Твоя душа была как тёплый дом…»

Светлому моему Ангелу,

Бабушке моей Голубевой Анне Сидоровне

Твоя душа была как тёплый дом,

В котором было проще и уютней.

Струился дым над золотым огнем,

И голос твой звучал старинной лютней;

И так спокойно на твоё чело

Ложились невесомым пухом пряди,

И буковки корявые светло

Теснились в недописанной тетради —

Не мудрости вселенской ореол,

Так — мелкие заботы бытовые.

Я в будущее от тебя ушел,

И безвозвратно вышел из России.

И здесь, входя в цивильные дома,

Где всё разумной прелестью приятно,

Хочу сойти с крыльца, сойти с ума,

И сквозь рыданье прибежать обратно —

От фолиантов с мудростью змеи —

К той памяти, где не нужны закладки,

Где золотые буковки твои —

На сердце обветшавшее заплатки.

Злоречивым

Мой дедушка, внук Моисея, сапожник,

Без лишних обид на Руси проживал,

Для шика, для скрипа, как истый художник,

Берёсты кусок в голенище вшивал.

Скрипели сапожки крестьянскою стёжкой,

Где льны голубели, цвели васильки.

С лошадкой, коровкой, пеструшкой да кошкой

Крестьянские прибыли не велики.

И вечным наследством — лишь доброе слово,

Вещают, пусть мир злоречив и жесток,

Узор на странице — про край мой еловый,

Узор на ладони — про Ближний Восток.

Кичиться любым родословием глупо —

И что там намешано в нашей крови! —

Какие бы ни были в нас гаплогруппы,

Душе камертон — Псалмопевец Давид.

Вся жизнь — как молитва на вдох и на выдох.

Беда ли, что всюду на здешнем пути

Саула копьё, догоняя Давида,

Ответом на добрую песню летит?

Не всякую птицу из клетки отпустишь,

Не всякие слёзы отплачешь навзрыд.

Сосною шумит Левашовская пустошь

Над общей могилой, где дед мой зарыт.

Смолчу, осуждаемый вновь без причины:

Пусть буду стократ ошельмован я сам,

Но камень не брошу в народ злоречивый,

Как некогда дедушка мой не бросал.

27 декабря 2020 года, Горское шоссе, Левашовская пустошь

Где та светлая власть

Где та светлая власть прозябающих нынче во мраке,

Что сумеет раздать, не отняв, и дарить, не деля,

Расселить коммуналки, тюремного века бараки,

И народную правду поставить превыше рубля?

Где та светлая власть, что опору имеет на совесть —

Не на орды орудий и слоноподобных ракет;

Отвергая души неподъёмную сытую сонность,

Возвышая мудрейших, заботится о дураке?

Где та светлая власть, что не прячет в закут инвалидов,

Не считает за лишних"отживших своё"стариков,

И настолько сильна, что прощает любую обиду,

Не бросая в застенки того, кто умом не таков?

Где та светлая власть? — Покажите её, покажите!

Я нарочно не сгину, её я увидеть хочу!

И, положен на плаху, упрямой души долгожитель,

Неподатливой шеей топор затуплю палачу!

Но наточен топор по науке, неспешно, спокойно —

Ни минуты не даст для отмеренной жизни украсть.

Мне Отечества дым — мятежи, эпидемии, войны

Разглядеть не даёт, какова эта светлая власть.

Рождённые в СССР

Рождённые в СССР

Не знали почтенной преступности

И против неё полумер —

Лишить-наградить в совокупности.

Был двор без заборов широк,

Подъезд не закрыт — а не зассаный.

И сбить с панталыку не мог

Шпион, из Америки засланный.

Да, в чём-то бывал дефицит,

Но сыты бывали — не пластиком.

И вырезать аппендицит

Мог фельдшер — советская классика.

И — кто, коль не я и не ты? —

Мечту нашу делали сладкою.

На дури чиновной финты,

Ответив рабочею хваткою,

Смотрели порой из бойниц,

Храня перед горе-мерзавцами

Нетронутость школ и больниц

Безудержной оптимизацией.

Где вёдра нести, где багры

Умели мы анализировать.

Нам душу вконец не могли

Безбожием"оптимизировать".

Был праздник — Господь без господ

(Пусть ёрзал там"уполномоченный",

Но не был советский народ

В чумной атеизм замороченный).

Кто нелюдь — тот нелюдь для всех,

В кино или в жизни — без разницы.

Не слишком ценили успех,

Но бегали суетной праздности.

В вопросах житья да бытья

С детишками не лицемерили,

Но, сказку им на ночь прочтя,

Мы слушали"Голос Америки".

Для нас, выполняющих план,

Прикуплены где-то по случаю,

Приёмники VEF,"Океан"

Все страны планеты озвучили.

А всё-таки было главней —

Дружить с драгоценною книгою!

Мы многое черпали в ней,

Страну нашу в будущность двигая.

Нам в букве печатной века

Под лампой читательской брезжили —

С"Последнего из Могикан"

До чудо-трилогии Брежнева.

Для чтения, не для прикрас,

Где в синих обложках, где в красненьких

Стояли на полках у нас

Все книги негаснущей классики.

И грамота наша была —

Не рядом с кувшинами-вазами,

Не в рамочке возле стола,

А в сердце открытом и в разуме.

Вот так бы и нянчить внучат!

Но много здесь нового, хмурого.

Приёмники нынче молчат,

И план — не задача, а курево.

И книжицы по́лны химер.

Уходят из мира безграмотных

Рождённые в СССР,

Последние из могиканутых.

90-е

В девяностых народ был свободнее,

Девяностые — время надежд,

А двадцатые — время агонии

Растерявших надежды невежд.

Ни героя, ни веры, ни памяти,

Только серо-бытийная муть

С истеричными нотками паники

Указует в безбудущность путь.

Все богатства природы отцапаны

Руконогой кремлёвской семьёй.

Где двадцатые — там и тридцатые,

Где насилие, там и конвой.

Наказуемы духа метания.

Не замедлят привыкшие красть

Огнемётом, гранатами, танками

Усмирять не уваживших власть.

Время давит — успеть окопаться бы.

И, возможно, ударит под дых

Позабытой бедой оккупация,

Отрезвление сороковых.

Будут снова пробелы и отступы

И победа кровавой ценой,

И вождя развенчавшая оттепель,

И последышей пир нефтяной,

Перестройки, разор виноградников,

Пересменка аварий и драм.

Так встаёт поминутно на грабельки

На Руси первобытный Адам.

Сотня лет ещё будет подарена

Той стране, что растрачена зря —

Ни Алфёрова нет, ни Гагарина,

Ни Апостола нет, ни Царя.

Будут снова Иуды и Каины,

Не замедлит у пропасти бег

В двадцать первую жуть отзеркаленный

По-советскому прожитый век.

Снова край девяностых покажется,

Догадался бы только народ,

Что свобода прозреть и покаяться

Выше всех окаянных свобод.

«Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?..»

Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?

Кто щемит мою душу напевом протяжным и странным?

Выйди в белый туман, разузнай и меня успокой —

Не моя ли судьба распевается там, за туманом?

Не она ли так зябко присела на дёрн у костра,

Разгребая золу, подвигая звенящие угли,

И плетёт этот зов — всё из слов, позабытых вчера,

И каких не разыщешь ни в Яндексе нынче, ни в Гугле.

Что плывёт над рекой? Ярославны надломленный плач,

Или Пушкина песнь, что сложилась о вещем Олеге?

Не для казни ль стрелецкой там точит секиру палач?

Не по нам ли вздыхают то половцы, то печенеги?

У истории в недрах так много забытых могил,

Что едва ли подымет их тайную вязь археолог,

И одна среди них — о стране, что я смертно любил,

Жалкий холмик среди порыжелых еловых иголок.

Над могилою той до поры нерушима печать,

Но я слышу почти эту песню у сгорбленной хаты

О старушке, что с флагом выходит солдата встречать,

Да не тот это флаг, иль не те возле дома солдаты.

«На опыте мы не узнаем…»

На опыте мы не узнаем,

скорее всего, никогда,

какие столпы мирозданья

разрушила Леты вода,

куда устремляется ветер,

рванувший рубаху с груди,

обуглен лицом или светел,

кому мы сказали: «Уйди!»

Какой неразгаданной думой

в пугающий час тишины

и дрёма старухи угрюмой,

и очи младенцев полны,

легко ли молитвой бессонной

планету спасать по ночам,

и сложно ли в мире быть Солнцем,

когда тебе бьют по лучам.

Два Отечества

Моё Отечество земное,

Что у трескучего огня

Нет неуклонного покоя

Ни у тебя, ни у меня.

Среди знамён и конституций

Не ведая твоих икон

Народы внешние мятутся,

Тебе вменяя свой закон,

А ты на венценосном струге

Лелеешь праведную тишь,

И, опираясь на хоругви,

Куда-то в горнее глядишь.

Пожары, мятежи и войны,

И гибель многих, и разор —

Но перехлёстывают волны,

И ты не ставишь им в укор.

Претерпевая и прощая,

Непостижимый мой народ

До самых врат небесных рая

Свои молитвы донесёт,

И если с ними я воскресну

Увидеть горнюю страну,

В своём Отечестве Небесном

Твоё я имя помяну.

«Подойти к России — что в омут глянуть…»

Подойти к России — что в омут глянуть:

Не увидишь в облаке дна.

Всю-то душу захватит глоток на память,

До того вода холодна.

Приколдует лютостью, приморозит,

А потом обожжёт теплом.

Здесь привыкшие каяться при народе —

Навсегда под её крылом.

Ничего, если голосом сиплым, грубым

Кто-то к стенке себя припёр —

Покаянную голову меч не рубит,

Для того наточен топор.

Повезут бережливо, в объезд ухабов,

Чтоб ни волоса седины,

И простят-перекрестят на плаху бабы,

Что смутьянов рожать вольны.

В том и вольная воля, что в колыбельной

Слышит маленький дурачок,

Как под песню степную, под вой метельный

По Руси идёт Пугачёв.

«Повезло тебе, что я отходчивый…»

Повезло тебе, что я отходчивый.

Не отрежу: «Время истекло!»

Так в саду морозно, но под почвою

Держится вечернее тепло.

Так отпетый двоечник пытается

В троечники выбиться, учась.

Так на дне колодца обретается

Неба перевёрнутого часть.

Так стрелец простит Первопрестольную

К окаянной плахе по пути.

Отойду я, дай мне только в сторону

Молча, безрассудно отойти.

А. Блок

То, что было, то, что стало —

пусто… Вновь явилась в сон мой

революцией-кристаллом

замороженная Сольвейг.

За окном — хлопок винтовки,

боязливо-грозный окрик.

На"буржуйке"нет готовки,

лишь чаёк, да пара облак.

Что стихи? Одни лишь мифы!

Революции финансы —

в печку скачущие скифы,

и конвоем к ним — двенадцать.

Голод, голод, волк приблудный.

Мир как пояс тесен, тесен.

Для чего Руси подлунной

вся как есть таблица тестя?

Фонари разбиты. Темень.

Улиц мертвенная тина.

И не сыщется в аптеке

ни морфина, ни стрихнина.

Наша участь

На Земле ни одно поколение

Не минует ни мор, ни война.

Родились мы как будто ко времени,

Только нас подвели времена.

Понесли, словно лошадь над кручею,

Не удержишь — сорвётся на дно.

Называть ли нам участь везучею —

Прежде смерти понять не дано.

Говорят, лишь тогда нам откроется

Для сердец, для ушей и для глаз,

Отчего так несла эта конница

По обрыву безвременья нас.

И поймём, что сухою пустынею

Напояли нас всюду ручьи,

Что чудными путями, простыми ли

Неизменно мы к лучшему шли.

Ограждая безплотною силою,

Чтобы страждущий не изнемог,

Подставлял нам плечо шестикрылое

Вездесущий Всеведущий Бог.

Отрицая Его или веруя,

Мы свой выбор предвечный творим.

Нам такою отмерится мерою,

Как привычно нам мерить самим.

Как дорогами ни хороводится

Всё, что нам удаётся пройти,

Под горою Голгофой расходятся

На две стороны наши пути.

Простоту восприятия пестуя,

Мы поймём лишь тогда, у Креста:

Смертоносны не войны, не бедствия,

А одна лишь души пустота.

«Одряхлели ждущие перемен…»

Одряхлели ждущие перемен,

Сединой подёрнулся их протест.

Безъязыкий колокол глух и нем.

Сотворим из сердца ему протез.

Пусть ударит глухо степной набат,

В богадельню тычется и в шинок,

Пусть вполуха слушает, кто горбат,

В четверть уха слушает, кто безног.

На пространствах скорченных пустырей,

Может быть, найдётся хотя бы горсть

На печи лежащих богатырей,

Что давно на немощь имеют злость.

Закрутись дорогою, колесо,

Застучи копытом, буланый конь.

Нечистью подёрнутый горизонт

Не копьём, так палицей с места стронь.

И тогда небесная благодать

Поцелует молча тебя, судьба.

Перемен бессмысленно просто ждать,

Не меняя круто самих себя.

Галера

Чувствует резче, как нá борт волна набегает,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

7

Во все времена для справедливого суда требовалось не менее двух одинаково свидетельствующих

8

Дальбы — несмотря на то, что (наше псковское-гдовское диалектное выражение)

9

Про́стила — так говорят на нашем гдовском диалекте