Издалека долго. Том I

Владимир Ёршъ

Роман «Издалека долго» – третье большое произведение автора. Оно посвящено предыдущим поколениям рыбинцев и основано на историческом материале. Биографии героев частично вымышлены. Книга содержит нецензурную брань.

Издалека долго

роман

Том I

Предисловие

Я мысленно пройдусь бульваром.

Извозчик правит, и летит гонец…

Мой век каретою несётся за «товаром»,

Он и жених, и удалой купец.

А ты заждалась, граным самоваром

Не напилась — так, чашка кофею,

И Волга за туманом белым паром

Блестящую скрывает чешую:

Твою свободу ограничит хладом,

Невеста в белом — бледные уста,

Туман речной доносит рыбным смрадом

Нечасто, и заутреня чиста.

Чу! Цокот по камням, забилась «птица»,

Подъехал громко — Им не привыкать —

Парадная, и лестница скрыпится,

Он входит, и вдруг хочется икать.

Сглотнула воздуха молочного немного,

Вдали Собора бьют колокола,

Помчались… позади Юга, Молога —

Другую жизнь Россия начала.

Велика Матушка-Россия, велика её главная река, Мать-Волга! Из Пеновских болот и ключей Валдайской возвышенности набирает она силу русскую и течёт, наполняясь впадающими в неё реками, речушками и ручейками, через европейскую часть государства. Заселяет река свои берега: сёла, хутора, деревеньки и города живописно раскинулись вдоль её пути, иногда скрепляя берега нависающими над водой высокими изогнутыми мостами.

Зелёно-голубая лента реки извивается между холмами, направляясь на таинственный восток, родину праславян. Ведическая Русь не строила города, потому что не было врагов, жили дружно, напрямую общались с Отцом Небесным. Никто не мог завоевать её, но хитромудрые жрецы мировые придумали, как закабалить свободные народы. Славить стали Бога-Отца, строить церкви-храмы, звонить в колокола — изменили веру, изменили первозданный образ, и пошло отчуждение, проросли семена гордости и зависти. Хлынули на земли русские чёрные монахи и кровавые полчища, огнём и мечом прошли по благословенным местам реченным.

Прятались славяне на стрелках рек, огораживаясь с сухой стороны стенами да рвами. Реки всегда на стороне своих жителей. Росли целыми поколениями люди в безопасных огороженных местах, превращаясь в горожан, отрываясь от цели природной, от животных и растений. Хорошели древние поселения, укрупнялись, упрочивались Осташков, Ржев, Старица, Тверь.

На старинной карте видно, как добирается «голубая змея» до Твери в виде названия «Отвер» (Защита от вер?), а далее Волга отворачивает влево и через города Калязин, Углич и Мологу поднимается до самой высокой северной точки, до Рыбной слободы, касаясь таёжного пояса. Здесь в Волгу с двух сторон впадают две реки, Шексна и Черемха, где издревле поселились русичи, но мелеет река летом, и вся крупная рыба, рьяно плывущая из Каспийского моря, мечет в тёплых рыбинских заводях икру, размножаясь из века в век каждую весну. В 1777 году Екатерина II даровала благословенному месту статус города. На двести лет выпало русскому городу Рыбинску огромные торговые преимущества и речное покровительство Матери-Волги…

Волга никуда не торопится. Она медленно и степенно несёт потоки живительной влаги для миллионов людей, населяющих её берега, крутые и пологие, каменистые и заливные в половодье. Не спешит Волга, но мощь реки велика. Миллионы ватт электричества ныне вырабатывают ГЭС с плотинами, перекрывшими Волгу в нескольких городах и обеспечивающих полугодовую навигацию судов с запада на восток и с севера на юг. Нарушены нерест, сквозное очищение русла и размножение Каспийской рыбы, но технократический путь развития цивилизации неумолим.

Ра, Итиль, Волга — по-разному называли великую реку, однако, не это главное. Она по сей день остаётся главной живительной артерией огромной страны.

Волга

Течёт могучая река.

Далёкий путь избрала Волга,

И весть её издалека

Волна приносит

и не только.

Зимой дороги лучше нет —

Широкая,

чиста настолько,

Что будто движешься во сне,

Но спит под покровами Волга.

Её резные берега

То лес покажут, то раздолье,

То заберут к себе снега,

И хлынет половодьем Волга.

Вода затопит берега,

Вьюны и омуты колдуют,

А чаек отдадут юга,

И ветер паруса надует.

Неспешная в своей красе,

Река и с радостью, и с болью

В песчаной солнечной косе,

Как дева, привлекает волны.

Но правит белый теплоход,

Дым и платки стекают шёлком.

Плывёт душа моя легко

В потоке незабвенной Волги.

Тетрадь №1. Волга. Рыбинск

На Марсе

На Диониса напал так называемый хозяйственный зуд. Он проснулся в пять утра, когда только-только светало, и на Марсе стояла упоительная тишина. Дионис никому не мешал своими перемещениями по дому, так как родителей давно не стало, а семья разрослась, умножилась и укоренилась на разных планетах мироздания. Ему было чуть за шестьдесят, он много и напряжённо работал последние годы, и вот, наконец, попросился в отпуск. Мужчина находился в рассвете сил, так как люди уже давно жили до трехсот и более лет. Старая родовая усадьба слегка обветшала: накренилась декоративная калитка, облупилась краска на фасаде деревянного дома, погружной насос гнал красноватый песок из глубокой родительской скважины, а печь заартачилась дымить в трубу из-за сажи и птичьего гнезда, к счастью, заброшенного.

До полудня Дио как заведённый крутился с инструментами, гвоздями, краской, шлангами и тряпками, пока не устранил основные разрушения и недостатки. Работы навалилось через край, но он любил ручной физический труд, и, благодаря Богу да природному здоровью, изменения вокруг не заставили себя ждать. Мышцы с непривычки болели, мозоли жгли ладони, но настроение улучшалось с каждым последующим законченным делом, к тому же распускалась майская сирень, атакуя волшебными, буквально, неземными запахами.

Дионис пообедал, отдохнул с полчаса и полез на крышу прочищать трубу, на которой, похоже, не один год квартировал краснохвостый аист. Наверху маленькое с пятачок солнышко жарило не по-детски, и открывался вид на убегающее предгорье. «Надо бы подняться к моей пещере,» — подумал он, устанавливая металлический колпак над очищенной кирпичной трубой. Проверив целостность кладки на чердаке, Дио вспомнил вдруг о старом сундуке, издревле спрятанном в углу кем-то из предков. Он обнаружил тайник в детстве, помнил, что там кипы старинных бумаг и альбомов, но подробности ускользнули со временем, а сейчас страстно захотелось взглянуть на спрятанное богатство.

Сундук представлял из себя старинный ящик, обитый задубевшей уже толстой кожей и по каркасам крышки и короба покрытый позеленевшей медью. Родом он был из девятнадцатого века, на что указывал его изготовитель: «Артель Пегасъ 1881 г. «Чего только там не было! Плотными рядами сверху лежали запылённые тетради разного формата и толщины, от стопок зелёных тетрадочек в клеточку за 3 копейки до массивных, размера фолиантов, кожаных общих тетрадей и ежедневников. Одни были исписаны мелким почерком от корки до корки, другие допускали лакуны, пропуски и рисунки: личные дневники, пробы пера, размышления сотен лет в несколько десятков имён. Дионис аккуратно доставал «пергаменты» и складывал в стопки, пока не был окружён со всех сторон выросшими бумажными колоннами. Наконец, закончились рукописи и пошли пакеты с фотографиями, документами и грамотами, а в самом низу покоились коробки всевозможных наград, знаков и старинной мелочовки. Дио так увлёкся рассматриванием, что не заметил, как стемнело. Прихватив самые старые рукописи, он спустился в холл и зажёг свет, расположившись у камина.

Раз в двадцать лет он забирался в сундук, перебирая полинявшие древности, последний — когда ещё был жив старший брат, Виктор, и при котором память раздваивалась… Воспоминания нахлынули лавиной, и Дионис заулыбался, погружаясь в омуты прошлого, потом, спохватившись, налил себе горячего некрепкого чая из медной турки и отложил находки до утра. Эмоции от настоящих историй трудно обуздать, а они порой выкачивают из человека все силы до последнего ньютона.

В пять утра, сделав пробежку, Дионис заварил кофе, разжёг камин и расположился в кресле с рукописями. Самую старую, с «ятями», видимо, писал пращур, Серафим Ершов, которая начиналась так: «Я родился в славном городе Рыбинске, что на Волге, на стрелке реки Черемхи…

В раннюю минуту Серафим лежал на чердаке четырёхэтажного дома и смотрел в круглое стеклянное окно на плывущие по широкой реке лодки, парусники и пыхтящие чёрным дымом корабли. Они казались фантастическими и таинственными. Часть рыбаков уже гребла к просыпающемуся берегу с уловом. Парень любил деловое утро города, сам часто ловил и продавал рыбу, но сейчас никуда не торопился, зевая и почесываясь. Ему зимой стукнуло шестнадцать — куда спешить?»

Дионис никогда не был на земной Ярославщине, но слышал, что в заводи Рыбинска и восстановленного города Молога снова нерестились белуга и севрюга после того, как спустили волжские водохранилища и разобрали конструкции ненужных никому гидроузлов и электрических станций. Многие реки, Шексна, Молога, Юга, и другие нашли свои старые русла. На дне высушенных искусственных водоёмов вскрылись остатки былых поселений, церквей и монастырей. Снова на месте, где волновались моря, буйно расцвели луга сочных трав и поднялись молодые рощи и леса. Люди селились на обогащённых илом землях, строя поместья новой ведической эпохи.

День белой ромашки

…Серафим никуда не торопился, потому как полночи с Борькой ловил раков на Черемхе. Интересно, что водились они исключительно между двумя мостами, гужевым и железнодорожным, относительно недавно построенном. Из-за раков там время от времени вспыхивали мальчишеские баталии. Пацаны с Театральной у пожарной каланчи считали сквер, нависающий над речкой между мостами, своей территорией и рьяно её защищали. Драки случались часто и кровопролитно. Иногда приходилось удирать вплавь. На сей раз обошлось, и с двумя тяжеленными корзинами добытчики береговой тропинкой при свете яркой Луны вернулись домой… Борис был сыном известного в Рыбинске Щаплеевского Василия Степановича и лучшим другом Серафима. Купеческая семья Щаплеевских занимала два нижних этажа и арочный подвал (с наиболее ценным товаром) своего огромного дома, а Серафим с матерью и младшей сестрёнкой Иришкой жили на последнем, четвёртом, размещаясь в двух комнатёнках для прислуги. Мать, Мария Семёновна, нанималась у Щаплеевских прачкой, но ещё подрабатывала стряпухой для большой артели береговых грузчиков. Раки предназначались для ресторации «Эльдорадо», рядом на Волжской набережной — там за них хорошо платили.

Стояло настоящее лето. Утреннее солнце касалось босых ног Серафима, липа под окнами источала воистину божественный запах, и под привычные волжские звуки пароходов, скрипа ломовых телег и крика судовых приказчиков парень счастливо задремал. На Казанке звонили заутреню, а Серый, как звали его во дворе, глубоко нырнул в младенческий безмятежный сон.

Борька тоже дрых у себя в комнате, куда нет-нет да заглядывало девичье личико, не проснулся ли старший братец. Она знала, что накануне закадычные друзья собирались идти к «мостам», и её распирало любопытство, как они выглядят. Ева, так звали девочку, была на два с половиной года младше брата и участвовала во всех дворовых играх мальчишек. То ли по малолетству, то ли по глупости она отчаянно билась в войнушку, в снежки и бесстрашно каталась на санях с крутых волжских и черёмушинских берегов. Ей дозволялось удить рыбу днём, но ночные гуляния запрещались настрого. Она с детства слыла красавицей: правильные черты лица, большие углублённые карие, почти чёрные глаза, светлые волнистые волосы и стройная фигура. К тому же, Ева была придумщицей и веселушкой, с которыми всегда легко общаться. У неё явно был талант к музыке, лингвистике и литературе, потому что к десяти годам девочка красиво играла на фортепиано и благодаря домашнему обучению блестяще владела французским и английским языками. Немецкий она начала изучать в прошлом году в гимназии, но уже говорила на нём простыми предложениями. Ева рано стала сочинять стихи и гордилась этим. У неё получалось что-то примерно следующее:

Над берёзой молодой

Светит месяц золотой,

А над месяцем кругом

Светят звёзды серебром…

Борис с Серафимом подсмеивались над ней. Серый, знаток астрономии, говорил, что звёзды светят разным цветом: жёлтым, холодно-голубым, синим, красным и даже зелёным, а Борис, умница и разгильдяй, указывая на улицу, спрашивал её:

— Какой свет излучают фонари?

— Жёлтый и белый, — неуверенно защищалась она.

— Я говорю о фонарях под глазами, которые ты допрашиваешься у меня, — смеялся брат.

— Я сейчас вам обоим поставлю фонари. Что вы понимаете в высокой поэзии?! — бросалась она на ребят со своими выставленными вперёд острыми кулачками, заливаясь заразительным смехом. Парни потешно убегали от знаменитой на весь дом поэтессы, и дом, казалось, улыбался, и по-доброму смеялась Волжская набережная.

…Ева ходила наряженной по случаю дня рождения у младшего восьмилетнего брата Егора по комнатам и маялась от безделья. Она сочиняла под ритмы шагов:

Вечерний манит аромат,

Трава взошла под птичьи трели.

Мой распустился диамант,

А чувства девичьи сгорели.

Жужжат шмели, летит пчела,

Жуки какие-то, букашки —

У каждого свои дела,

Свои блестящие рубашки.

Лесные птицы гнёзда вьют,

И беспокоятся, и свищут,

И трели незабвенно льют

На капельки росы. Их тыщи.

Сморчки краснеют, а строчки —

На белых ножках чёрный конус,

Мои расширятся зрачки,

Когда Земля свернётся в глобус…

Ещё у солидной четы Щаплеевских имелись четырёхгодовалые дочки-двойняшки, Алина и Алёна, разболевшиеся совсем не кстати, и старший сын Глеб, будущий юрист. Ева заглядывала к сестрёнкам, всякий раз строя гримасы — они хохотали и велосипедили ножками…

Борька проснулся к одиннадцати и, умывшись, ничего не рассказывая, улизнул на улицу, где у лодок на Волге, на мысовом бечевнике его ждал Серафим.

— Ну что, выспался?

— Давно ждёшь? — переспросил Борька.

— Нет, но тесто не ждёт.

— Тогда ломанулись, — Борька по-хозяйски отвязал верёвку и, оттолкнувшись от камня, запрыгнул в качающуюся на волнах двуместную ржевку. Друзья давно решили стать моряками, искусно плавали и свободно управлялись парусом и вёслами.

Борис, похожий на своего отца, был крупным по комплекции и не в меру упитанным, что не мешало ни тому, ни другому быть подвижными и энергичными. В потасовках Бор, как окрестил его Серый, не знал меры. Он молотил противника не разбирая, кто прав, кто виноват, не взирая на старшинство и звания. Серафим, рослый и жилистый, не отставал, и вместе они нагоняли страха на округу. Их уважали за силу, смекалку, деловую хватку и отзывчивость. Соседка, немногословная и добрая старушка, баба Катя, попросила ребят нарвать щавелю на пироги, тесто на которые уже подымалось на общей кухне, и ребята навострились за Волгу, на Слип. Почему Слип так назывался, друзей не волновало (Слип и Слип), главное, там раскинулись луга, где рос щавель и не водился клещ, «У-у кровосос». Лодка, подаренная богатым отцом сыну, быстро скользила наискосок по течению, и друзья, подправляя вёслами, весело перекрикивались с проплывающими судами, баржами и плотками. К часу пополудни они с мешком кислой зелени вернулись и, показав высунутые языки насупившейся Еве, Еве-вредной деве, смотались, наскоро переодевшись, в центр, где на День белой ромашки скучилась красиво одетая толпа граждан и где можно было встретить стайки гимназисток, а также нарядных молоденьких барышень.

О-о, науку страсти нежной, воспетую великим Пушкиным А. С., проходят все поколения. Борис научился подкатывать к девушкам у старшего брата, Глеба, который продолжал «обучение» в столичном университете. Санкт-Петербург не богат красавицами, но эмансипации хоть отбавляй. Стоит заметить, что в провинции её нет или она редка, а вот выказаться средь одногодок испытавшими более положенного всегда найдутся одна-две шальные головы. На взаимном любопытстве женщин и мужчин попадаются в сети страстей многие: порядочные и не очень, красивые и страшненькие, богатые и бедные, глупые и чаще умные. Город, оторванный от Матушки сырой Земли, обольстителен и греховен…

Молодые люди чинно подошли к самодельным цветастым кассам сбора помощи больным туберкулёзом, демонстративно опустили по целому рублю в ящики для пожертвований и, получив в ответ за сверхщедрость обольстительные улыбки активисток и подарочные открытки, стали оглядываться по сторонам. Акция для больных проходила на Крестовой площади города у Спасо-Преображенского собора, самого высокого на Волге до сих пор, где ещё не так давно «зарубались» купцы за подряды, волжские товары и рабочую силу. Ребята быстро выцепили романтическую парочку, отчаянно стреляющую прелестными глазками, тут же познакомились и компанией двинули за мороженым. Центральный парк кишел гуляющими филистерами и отдыхающими горожанами, которые шикарно прогуливались с зонтиками от яркого, испепеляющего июньского солнца. Друзья вдохновенно врали чуть ли не наперегонки. Они заливали о своих ночных приключениях, о только что виденных змеях-василисках, обосновавшихся на волжском левом берегу, о мухе Це-це, пролетевшей лугом, о кровожадных чайках и т. п. Девчонки, Лизетта и Марго, были в восторге и то смеялись, то вскрикивали от удивления. После качелей в сквере, куда обе парочки лихо подвез знакомый извозчик, а также лимонада и пирожных в летнем кафе девушки отпросились переодеться в вечерние платья с обещанием встретиться у Казанской церкви, чтобы «усугубить» впечатления…

Девчонки прогуливались подле колокольни, нетерпеливо озираясь и всматриваясь в далеко идущие мужские силуэты и, когда решили, что их «прокатили», два друга внезапно выросли прямо перед ними с цветами, шампанским и кулём сладостей. Молодёжь углубилась в заросшую дикоросами часть стрелки Черемхи и исчезла из глаз окружающей набожной аудитории.

— Как Вы могли не подумать, а предположить, право, что мы не придём?! — с пафосом восклицал Борис, обнимая свободной рукой Лизетту за талию.

— Вы же разбили мне сердце, — вторил красноречивый Серафим, придерживая общий шаг с Маргаритой и целуя её в надушенную порозовевшую щёчку.

Парочки расположились на скрытой от посторонних и недавно сколоченной своими руками вместительной скамейке со спинкой и с видом на речной мыс. На несколько мгновений молодые люди смолкли, любуясь открывшимися просторами. Отсюда с высоты виделось расширяющееся устье живописной Черемхи, свободное летом от зимних кораблей и барж, а широкая с версту Волга несла вниз и вверх по течению десятки парусников, пыхтящих корабликов, гружёных барж с буксирами и торговых барок. Тёмно-зелёные воды главной реки страны убегали к дальнему тёмно-синему загадочному лесу и, казалось, безнадёжно терялись за пологим поворотом крутого правого берега. Тёплый ветерок раздувал паруса и играл волосами двух очаровательных девушек. Парни опомнились, и Борис опытной рукой вскрыл бутылку «Клико», которую умыкнул из папиных запасов.

— На брудершафт, за знакомство! — воскликнул он, прижимая ближе озорно улыбающуюся Лиз.

Июнь

Целуясь, парочки разошлись и устроились на травке. Девушки были почти на два года старше ребят, и инициатива больше исходила от них, а у Лизетты вообще уже имелся опыт тесного сближения с парнями, поэтому вскоре зашуршали ненужные одежды, и пары затаились, отдаваясь первородному греху…

Шампанское «добили» около полуночи, а потом, окончательно облачившись (долго и весело искали в темноте синие (синие!) панталоны, отброшенные в порыве страсти Серафимом), охваченные легкой распущенной одурелостью, с шуточками и поцелуями отправились домой. Конечно, парни проводили девушек, живших в одном доме у Сенной площади, и договорились с ними встречаться по вечерам в выходные.

Лиз успешно училась в первой гимназии города и легко сдавала выпускные экзамены, а Рита окончила предпоследний курс экстерном в родной Твери и в настоящее время гостила у бабушек. На следующее утро девушки встретились и проговорили весь день, вспоминая любовное приключение, справедливо опасаясь последствий близости, но обе, словно победительницы, иногда улыбались, глядя как-то внутрь, оставляя сокровенное для одной себя, хотя, конечно, рослым мальчикам перемыли все косточки.

Пацаны же сильно не заморачивались.

— Как тебе Маргарита? — спросил только Бор поутру.

— Очень горячая, — улыбаясь, ответил Серый, — а Лизон?

— У-у, шальная на все двести.

Что «двести» Серафим не стал уточнять, а просто закинул удочку. Надо было ловить рыбу и продавать на рынке, чтобы лихо гулять с красивыми барышнями.

Ребята слыли отличниками и действительно учились основательно, но летом хотелось поудить рыбку, побеситься, посидеть у костра, побродить под парусом и в лесу, сходить на пароходе до Нижнего Новгорода, где у отца Бориса недалеко от ярмарки на Оке находилась заготовительная контора и склады. Планов, как обычно, громадьё, но судьба не любит математику, выяснилось — у младшей сестры Бориса Алины туберкулёз («Вот тебе и отвар ромашки!»), и папа повёз семью, в том числе Еву, на Чёрное море. Вернулся он через месяц, за который друзья оттянулись по полной: они побывали с девчонками в Югском монастыре, ночевали на р. Белая Юга, где купались ночью и до утра, как говорится, считали звёзды, накануне Купала ходили на вёслах за Волгу на Горелую Гряду, прыгая там через высокий костёр и шастая по лесу в поисках цветка папоротника, объедались земляникой, а, вернувшись, веселились у Бориса на квартире, но не хулиганили, чтобы соседи и слуги (О, наивность!) не догадались — тихо пили папино вино и наслаждались молодостью.

Застукал их приехавший без предупреждения Глеб, сдавший экзамены досрочно, но он сам был не прочь покутить, поэтому усмехнулся и пропал в роскошном Рыбинском театре у актрис и в ресторациях вместе со своими товарищами. Вернувшийся отец будто бы ничего не заметил и сразу окунулся в неотложные и иные дела, подозрительно часто не появляясь дома… Лето — чудное время… По берегам рек раскидывается зелёное цветущее и жужжащее раздолье, тёплые воздух и вода ласкают тела тли и муравья, цапли и змеи, человека и животного, тополиный пух впитывает дорожную пыль, валяясь и летая по дворам и садикам, а солнышко не даёт рано уснуть и подымает спозаранку. Город наполняется огромным количеством народа: приезжими купцами, праздными дворянскими семьями, труппами театров и цирков, загорелыми до черноты грузчиками, бурлаками, моряками, нищими и путешественниками. Население с двадцати пяти тысяч к июлю разрастается до двухсот-двухсот пятидесяти тысяч человек. Рыбинск увеличивается вдесятеро, трактиры и ресторации работают круглосуточно, цены на жильё астрономические, ночлежки и берега переполнены людом со всей России, а воды в городской черте — караванами разновеликих судов, на которых тоже спят, едят и развлекаются, кто как может.

Серафим шел по Черёмышинскому бульвару от театра, как вдруг увидел плывущую (не иначе) ему навстречу девушку в белом. Это была приезжая гостья, видимо, невзрачного очкастого старичка, шедшего с ней под ручку. Серый бесцеремонно-удивлённо рассматривал красавицу, на что она улыбнулась, а в её красивых светло-серых глазах вспыхнули искорки, засверкавшие в длинных ресницах. Было от чего! Серафим нравился девушкам. Ростом выше среднего, поджарый, загорелый, мускулистый, с голубыми глазами и курчавым вихром парень привлекал внимание. Одевался он не сильно богато, но вполне щегольски.

Ошеломлённый юноша даже остановился, когда эта незнакомая пара поравнялась с ним. Её мелодичный голос завораживал. Он сглотнул и, как под гипнозом, продолжил движение, но через три шага оглянулся — оглянулась и она! У Серафима даже потемнело в глазах от прилива крови, однако, опомнившись, он «зарулил» в небольшой трактир Зайцева через дорогу и занял обзорное место у окна. Бульварная улица в длину менее версты. Молодая девушка в белом со старым спутником профланировали дважды, пока не свернули, остановившись на минуту, в Преображенский переулок, врезающийся в бульвар посередине. Серый выскочил из трактирчика, перебежал под сени липовой аллеи и только было последовал за ними, как те вошли в парадную углового дома. «Ах, вот где Вы остановились!», — подумал парень и пошёл искать «Зёму», который жил на Вознесенском переулке, упирающимся в Преображенский, и который всё про всех знал. Старик и молодица оказались княжеской четой Прозоровских, прибывших вчера из имения где-то на реке Мологе. Князь был чрезвычайно богат, даже фруктовый сад в два гектара с уютным поместьицем в глубине на другой стороне Черемхи, напротив углового особняка принадлежал ему. Серафим был сражён — он-то думал, что в центре города ему известно про каждый двор и дом. «Вот, оказывается, чей стоит домик, где в его саду я частенько пробавлялся яблоками и грушами!» — мелькнуло у него, и, сунув озадаченному Зёме рубль, Серый поспешил на Стрелку к дому. «Что они находят в этих мерзких старикашках?!» — молча испрашивала его бушующая в каждом движении молодость.

Будни и праздники

— Ты отчего такой очумевший? — в лоб спросил Бор, столкнувшийся с Серым на входе в парадную.

— А что, так заметно? — смутился Серафим.

— Да. Что случилось, Серый?

— Ничего. Под лошадку чуть не попал… белую, — соврал друг, — потом расскажу. Мать просила хлеба купить, а я отправился, да деньги забыл.

— А-а, ну забегай после. Дело есть вечером.

— Лады, — бросил Серый и через три ступеньки полетел вверх.

…Действительно, дело не требовало отлагательств: утром семилетний Ванька с соседнего двора поймал «на паука» судака с руку длиной у главной пристани, а некто Ржавый отнял улов. Такую наглость спускать на тормозах было нельзя, и, переодевшись в рабочую холстину, друзья с закипающим от злости Ванькой двинули искать обидчика, тот кашеварил для одной из многочисленных бригад крючников у центральной речной биржи. Шайка мальцов быстро вычислила Ржавого, который малым оказался под сажень ростом, правда, хромым.

Крючники ужинали, когда началась потеха. Серый стоял с кучей камушков в рубахе навыпуск, а Бор шёпотом отозвал «малого» в сторонку, мол разговор есть, и вдруг громко, чтобы народ слышал, спросил:

— Ты почто пацана обидел утром? Тебе чего, рыбы мало в Волге? — Бор резко толкнул рыжего верзилу в грудь, и под смех ротозеев тот через подсевшего под него шустряка грохнулся на береговую гальку, а Серый угрожающе подкинул увесистый камешек. Шайка пацанья, среди которых затесались и две девчушки, тоже вооружилась оружием пролетариата. Бригада грузчиков не встревала. На обед они ели вкуснейшую уху, но местные разбойники явно были правы. Под бросками мелких камушков Ржавый попятился к воде, а Бор продолжал:

— Тебя что, в Волге утопить? — парни начали наступать, и град камней усилился. Бежать детине стало некуда, сбоку цепи барок, и он попятился в реку. Под улюлюканье толпы Ржавого загнали по шею в воду и заставили уплыть за плотно стоящие судна. Отмщённый Ванька гордо бросил последний голыш и полез наверх крутого берега. Здесь его подозвал один из крючников, вручил десять рублей монетами и произнёс:

— Ну, без обид?

— Замётано, — важно ответил мальчуган, и, не веря своим глазам (он никогда не видел таких денег), побежал к дому под одобрительные возгласы зрителей. Ржавого на пристанях больше не видели, а опытные береговые работяги знали, что с местной мелюзгой лучше не ссориться — хлопот не оберёшься.

— Что ты днём про какую-то белую лошадь говорил? — спросил Борис у развеселившегося друга, когда они важно шествовали по постепенно пустеющей набережной.

— Не бери в голову, — ответствовал Серый, гогоча, — Ты бы видел рожу этого бугая, когда ты его толкнул.

— Погорячился я. С кем не бывает! — засмеялся самодовольно Бор, — Сегодня гуляем?

— Конечно, девчонки заждались небось.

Они пошли наряжаться…

Вдали на горизонте, в устье Мологи, мерцали зарницы, но фронт грозовых туч шёл с севера на юг и вряд ли доставал измученный дневной жарой город (Старики обычно говорили, что Волга тучам ходу не даёт. Не пропускает река), однако, часам к десяти потянуло свежестью, и спустя час заморосил дождь. Две парочки заскочили под летнюю эстраду парка, и на сцене, наконец, парни в цветах и красках представили девушкам «горячую» импровизацию, состоящую из одного акта по наказанию наглости. Пьеса имела успех, и мальчики утонули в девичьих поцелуях… Гроза прошла стороной, пару раз разразившись короткими ливнями, образуя огромные пенящиеся лужи со змейками цветочной пыльцы и вездесущего тополиного пуха. Хорошо было ступать по тёплой земле босиком с болтающейся, лишней сейчас, обувью в руках. Тонкий запах свежих огурцов, смешанный с озоном, разливался по округе. Иногда молодёжь окатывало дождевой живительной водой с деревьев от набегающих волжских порывов воздуха, и тогда девушки тесно прижимались к своим горячим кавалерам. Небо заволокло тёмной массой, но кое-где горели ярким светом фонари и окна — расставаться не хотелось, и компашка завернула в трактир на набережной. Он оказался полон народу, но свободный столик нашёлся, как и деньги на бутылку вина. То ли от прошедшей грозы, то ли от выпивки настроение завсегдатаев и случайных гостей было приподнятым — люди улыбались и шутили, весело поглядывая на промокшую молодёжь. Лишние здесь, ребята быстро осушили бокалы с вином и выскользнули наружу. Свежий воздух по радикальной разнице с разгорячённой подвальной средой опьянил их, и они закружились под дружно-произносимые такты вальса к Борису домой… Ранним утром утомлённых любовью девушек парни посадили на извозчика и отправили на Сенную.

— Что делать будешь сегодня? — басовито спросил Борис.

— Сейчас посплю маленько, а потом мы семьёй идём к тётке. Именины у двоюродного брата, приглашал накануне.

— Понятно. Тогда до завтра, — и они отправились дрыхнуть.

Серафим не обманывал друга, и в обед он с матерью и сестрой отправились к родным в район Ягудки. Любопытно происхождение слова «Ягудка». В богатый Рыбинск переселенцы стекались со всей страны. Появились и осели здесь с семьями жители Тамбовской и Рязанской губерний, которые вместо слова «его» говаривали «яго», за что местные прозвали их «Ягудами», а место — Ягудкой. Прозвищ много было, к примеру, тверских называли «козлятниками», пензенцев — «толстопятыми», а ярославцев — «чистоплюями».

Дорога была дальняя, извозчик — не по карману, поэтому шли долго, с остановками, но к часу пополудни добрались, устали, понятно, однако встреча с родными и праздник были сердечными, долгожданными и радостными. Пели песни, пили, ели, что Бог послал, а Боженька дал не много ни мало севрюжку, жаренную на костре во дворе ухоженного деревянного дома, где проживала бабушка Мария Семёновна и многодетная тётя Тамара с мужем, дядькой Олегом. Старший сын их, Серёжа, был младше Серафима на четыре года и следовал за ним и Иришкой повсюду. Мелюзга тоже обожала двоюродных, и, когда старшие брат с сестрой приходили в гости, вечно висли у них на руках и шеях. Целое же представление с объяснением в любви к Серафиму разыгрывалось при подходе к калитке: сучка Жуня начинала приседать, вилять хвостом и визжать, а «бодячая» корова Милка — мычать и биться рогами о стену сарая. Животные сходили с ума, потому что маленькими оказались в хозяйстве, когда там шесть лет назад гостил целое лето Серый. Он ухаживал за ними, кормил, поил и часто спал на сеновале вместе с ними. Следующее лето парень снова баловал животину, гуляя с той по окрестности и купая в Волге… Серафим сразу отпустил собаку с цепи, которая прыгала вокруг него и носилась по дорожкам, а Милку, поглаживая, вывел на свет, и та прижалась к нему головой и тихонечко умилённо мычала. Каждый раз повторяемая картина собирала во дворе на полчаса всю родню, объединяя старых и малых…

Серафим и Ирина очень любили младшеньких и одаривали их конфетами и пряниками. В кругу близких Серафима звали Фимой, чтобы не путать с Серёгой (тоже Серый). Они, кстати, изловчились и улизнули в порт, где встречалась старая и новая «гвардии». Серого старшего побаивались, козыряя знакомством с ним. Он здесь был своим. Серёгины именины пролетели незаметно, и Ершовы со Стрелки (как здесь говорили: «Из города», хотя ещё вёрст семь ниже по Волге лежал город), распростившись с родными в сумерки, пустились в обратный ход.

Наступили новые будни. Мать часто стирала и полоскала бельё на крытых сходнях Черемхи. Серафим и Иришка помогали ей, один — таскать тяжёлое мокрое бельё с крутого берега, а потом на чердак, другая — полоскать и гладить. В среду Серый узнал, что девушку в белом зовут Александрой, и она предпочитает ночевать в усадьбе за речкой, а муж её, Архип Владленович, часто допоздна забавляется карточной игрой в общественном клубе на Крестовом 23, напротив памятника Александру II на Красной площади. Мысли о красавице постепенно овладели юношей. Бор со старшим братом неожиданно уплыли в Самару. Там у их отца тоже находились склады, и надо было проследить за скорой погрузкой пшеницы, свозимой из окрестностей. От нечего делать Серый решил разведать, чем занимается приезжая зазноба по вечерам. Он просто переполнился адреналином, поэтому ночью, переплыв узенькую Черемху и дождавшись, когда охрана со злыми псами удалится к мосту, крадучись подобрался к светлеющему в таинственной листве домику девушки.

Под окнами нельзя было ходить с собаками, и Серафим затаился под единственным освещённым балконом, дверь на котором была приоткрыта, а занавеска качалась на вечернем ветерке, наполненном чудными запахами большого сада. Ничто не нарушало чистоты и покоя уединённого уголка. Сердце у парня стучало, словно молоток по дереву. Он потерял счёт времени, когда его вдруг окликнули:

— Что вы здесь делаете, сударь?

Серафим не испугался, мгновенно узнав голос Александры. Он узнал бы его из тысячи голосов. Молодой человек медленно повернулся и с достоинством вручил удивлённой девушке букет цветов, сорванных у богатого соседа за час до этого свидания. Цветы изумительно пахли и идеально шли к голубому платью хозяйки. Молодая княгиня внимательно взглянула на парня и вдруг вспомнила его, сделав невольно шажок прямо к нему, и запнулась о невидимый в сумраке корень. Счастливый влюблённый тут же подхватил её, не дав упасть, на что девушка улыбнулась и специально задержалась в его крепких объятиях. Из-под длинных ресниц сверкнули лукавые чёрно-чёрные вечерние глазищи, и Серафим, не осознавая происходящего, приблизился и поцеловал красавицу в пухлые горячие губы. Девушку вдруг пробила жаркая волна, и она оказалась в обмороке. Изумлённый парень успел подхватить её на руки и понёс драгоценный подарок в дом.

Двое

Она была легка, как пушинка. Серафим раздумал нести её внутрь, а нежно усадил в плетёное кресло на открытой веранде с колоннами. Здесь сквозил ветерок, и он попытался расстегнуть ей пуговку на шее, но руки дрожали, и ему это не удалось. Тогда парень сиганул к водяному фонтанчику перед крыльцом, набрал в ладони воды и, вернувшись, плеснул девушке на лицо. Александра встрепенулась и пришла в себя:

— Я что, сплю?

— Слава Богу, Вы очнулись. Вы несколько секунд были без сознания, и я принёс Вас сюда.

— Как Вас зовут? — спросила она, и огонёк в глубине глаз начал возгораться снова.

— Серафим, — коротко представился он, — а Вы Александра.

— Можно Саша, только не Шура.

Серафим улыбнулся.

— Как Вы? Вам бы не помешал глоток красного вина. Скажите где, и я принесу, — предложил он.

— Мне лучше. Я сама справлюсь, только Вы проводите меня на всякий случай.

Молодые люди вошли под ручку в переднюю и свернули вправо за центральную лестницу к двери, ведущей на кухню. Александра высвободила руку и пошла впереди, но неожиданно повернулась так, что Серый натолкнулся на неё, обняла его за шею, и они умопомрачительно сладко поцеловались. Он подхватил её и внёс в полутёмную комнату, где на них хлынули съестные пряные запахи специй. Саша нашла «Цимлянское» и бокалы, а Серафим откупорил и разлил вино.

— Так я ещё никогда не отмечала начало июля, — молвила она, и они звонко чокнулись, держа бокалы за ножки. Он осторожно привлёк её к себе, а затем произошло то, что называется безумством страсти, когда осознание времени и места приходит не сразу и незачем, но неотвратимо незабываемо. Пара потерялась в шёлке и ночном шёпоте сада…

Короткая ночь закончилась, светало и надо было расставаться. Они поцеловались, и он, быстро одевшись, убегая, крикнул:

— До завтра!

Но красивая сказка не может быть без разлук и коллизий. Неожиданно, совершенно уникальный случай (!), Архип Владленович Прозоровский, очень редко проигрывающий, умный и осторожный, не теряющий голову, отчаянно-неудачно блефовал и умудрился сгореть на трефовом стрите. Днём у него разболелась голова, и Александра весь день сидела у постели мужа, а вечером, в миг что-то прозрев, он засобирался в клуб, заставив жену изысканно одеться и уговорил маленько пофлиртовать со своими соперниками. Каково же было изумление города, когда на утро князь не только отыграл давешний несусветный проигрыш, но и приобрёл новое имение на Мологе, в районе Бежецкого Верха у станции Максатиха. Следующие две ночи пришлось прелестной княгине снова очутиться в роли талисмана и спасительницы семейства.

В воскресение они шли в знаменитый Рыбинский драматический театр. Давали «Гамлета» Уильяма Шекспира в постановке столичной труппы, и билетов было не достать никому, кроме избранных, которым отводились лучшие и самые дорогие места. Гамлет в Рыбинске — что может быть экзотичнее! Любопытно, что немногие знают трагедию «Гамлет» как мениппею и то, что имя «Шекспир» собирательное…

На Театральной выдался аншлаг: кареты и извозчики подъезжали с разных сторон, около входа толпились жаждущие выловить счастливый билетик, а часть молодых людей желала лицезреть княгиню Прозоровскую, весть о красоте которой мигом облетела городские гостиные. Прозоровские пешком появились ко второму звонку и не спеша проследовали ко второй ложе справа. Взоры мужчин, да и женщин устремились туда. Казалось, подбадривающие аплодисменты предназначались молодой княгине, а не артистам, но зазвучала музыка и, пьеса началась.

Александра отключилась от внешнего мира, кроме действия на сцене. Она сопереживала отчего-то по-особенному — глубже и живей. И вдруг поняла — она беременна! Ничего не проявилось и не обозначилось, но что-то неуловимое и слишком тонкое, чтобы стать явью, произошло. От переизбытка чувств в сценке с Офелией у неё потекли слёзы. Странное состояние овладело ею, счастье и материнская гордость. Глаза её блестели, а грудь глубоко наполнялась воздухом. Она трепетала! В антракте Александра попросила мужа принести лимонада и не стала выходить в фойе к неудовольствию публики. Архип Владленович был нарасхват: его пригласил городской глава на заседание Совета, Дворянское Собрание желало видеть, богатейшие люди звали в гости. Князь не отказывался, но и не обещал, имея иные виды, и, ссылаясь на самочувствие жены, поспешил к ней.

Александра ощущала давление извне — лорнеты и театральные бинокли были направлены в её сторону, однако сделанное открытие было слишком личным и значительным, поэтому ей стало решительно всё равно, как отнесутся другие на её поведение. Тридцать пять минут промчались, и вскоре Гамлет был отмщён, зрители и артисты, провожаемые под аплодисменты стоя, довольны. Рыбинская премьера «Уильяма… нашего… м-м, Шекспира» состоялась.

Князь через поверенного оформил приобретённое имение и решил, не мешкая ни дня, осмотреть его и вступить во владение, для чего вызваны были срочно необходимые управляющие и надёжные слуги. Словно почувствовав перемены в жене, Архип Владленович не отпускал супругу от себя ни на шаг, а в пятницу на поезде чета отъехала из Рыбинска в Максатиху.

Серафим совершенно потерял покой и лишился сна. Он не знал, что Прозоровские срочно уехали, караулил Александру по вечерам в её саду, днём ждал, чтобы хотя бы на секундочку увидеть, но всё тщетно — двери космического портала Любви были закрыты. От переизбытка чувств, а, быть может, как божественная компенсация, на него хлынули поэтические строки. Стихи ловили его в кратком сне и забытьи, приходили утром и вечером, на ходу или в состоянии ожидания:

Тихая водица

Расступились дали,

Тихая водица.

Парня искупали

Глазки той девицы,

Что живёт счастливо,

Ничего не просит,

Взглядом горделивым

Лето бросит в осень.

Не найти покоя

От её улыбки,

Встретится такое,

И водица зыбко

Побежит по далям,

Ветер душу схватит,

Словно вешним талом

Напоит, окатит,

Растревожит думы:

«Ах, какая дива!»

Зелень с ветром в шуме,

Встрепенётся нива,

Умолкает птица —

Дозволенья ищет.

Как тут не забыться,

Становясь вдруг чище.

А она спокойна,

Истинно, богиня!

Будто бы на троне

Восседает чинно.

Серы очи манят,

Страсть мою уносят.

Что со мною станет,

Скажет в белом осень.

И чтоб

У Вас запутаны дела,

Раздавлены заботой чувства,

А сами будто от искусства:

Стройна, красива и мила.

Зима невзгоды замела,

Материально всё в порядке

И волосы блестят и гладки,

Зачем же очи отвела?!

Одна, и думки у чела,

Внимание съедает пудра,

А вечером, никак не утром,

Раздухарилась и смела.

Нет. Нет душевного тепла,

Всё есть: дела, достаток, ласки,

А хочется душевной сказки

И чтоб в руках любовь несла.

Это были его первые несовершенные стихи.

Средняя Волга. Щаплеевские

Тем временем братья Щаплеевские, миновавшие красивейшие русские волжские города Романово-Борисоглебск, Ярославль, Кострому, Кинешму, Юрьевец, Пучеж, Городец и Балахну, подплывали к Нижнему Новгороду. На берегах, то слева, то справа слух ублажали колокольные звоны церквей и монастырей, расположенных в живописных или высоких местах на берегу великой реки. Встречные караваны приветствовали их басистыми гудками труб, а братья отвечали тем же, иногда махая руками проплывающим пассажирам. Молодые рыбинцы с комфортом отдыхали весь путь, лишь на Вознесенских камнях в десяти милях от Рыбинска и на Плёсе их барку пришлось чуть подталкивать, иначе могли застрять на перекате. Маленькие приключения и происшествия, как известно, обычно подчёркивают имеющиеся в распоряжении путешественника удобства, поэтому молодые люди нисколько не расстроились, высаживались на берег и проходили с версту пешком по твёрдой поверхности. Их не укачивало, как некоторых, до тошноты, но хочется порой хорошенько размяться, пробежав дюжее расстояние по земле.

Белостенный кремль Нижнего завиднелся далеко на горизонте, словно плывущий в небесах белый кораблик. Оказалось, он расположился на нескольких высоких холмах при впадающей почти перпендикулярно в Волгу реки Оки с её широким в триста саженей устьем. Напротив города прямо посередине Волги тянулись узкие заросшие кустами и деревьями живописные острова, а левый низменный берег, затопляемый при половодье, густо зеленел ивовыми зарослями.

Глеб, пока Борис изумлялся видами, отдавал команды по приготовлению к выгрузке сплавляемого оборудования для мельницы и винокуренного завода, открытого в прошлом году. В отличии от брата он был невысок, худ, в очках, короче, пошёл в мать. Оставив две баржи у грузовой пристани, буксир протолкнул по Оке до первого деревянного понтонного моста судно с товарами, и началась разгрузка. Местный управляющий и сам бы справился, но рыбинцам надо было быть уверенными, что нигде не возникнет проволочка, а привезённое и предназначенное для отправки обратно будет вовремя приготовлено. Два дня Глеб контролировал работу, а на третий, оставив за смотрящего Бора, отправился вниз по Волжскому тракту до Самары, где его уже поджидал обратный караван на Рыбинск. Подряженная бригада в двадцать человек в Нижнем за три дня отлично справились с погрузкой пшеницы, сахара и самоваров, поэтому Борис сверх договорённого проставился бочкой знаменитого рыбинского пива. Знающие его отца, старшего Щаплеевского, сразу понимали, как сын похож на него и внешне, и характером. У Бориса чувствовалась купеческая хватка в делах, толковость и смелость с элементами уверенной наглости. В нём ощущалась сила и расположение к людям. Молодому хозяину приходилось ждать глебовский караван, и он решил знакомиться с достопримечательностями города, не исключая ресторации, манящие огнями по вечерам. Нижегородская ярмарка произвела на него неизгладимое впечатление, такое, что он там прилично поиздержался, накупив модной одежды, семейных подарков, вкусных сладостей и сувениров. На пятый день пребывания его представили местной купеческой молодёжи, которая ничем не отличалась от рыбинской: та же напыщенность, бахвальство, безудержная трата денег на показ. Он засвидетельствовался, по его выражению, в каждом ресторане на Ильинской улице, поднимающейся сразу за Софроновскими пристанями. Пару раз Бор подрался с приезжими купчиками и раз — с жандармом, но откупился и пил мировую.

Глеб же подплывал к Самаре. Город раскинулся по левый борт корабля и почти всей массой деревянных и двухэтажных полукаменных домиков лёг до впадающей в Волгу реку Самару, выставив на показ длинный песчаный пляж, купальни, пассажирскую пристань и рыбные садки. Глеб Васильевич, не задерживаясь, разгрузился на стрелке и с готовым плыть караваном отправился домой. Он помогал отцу в прошлом круизе, так что знал порядки, и его тоже помнили. Прошли давно времена разбойничьих нападений на суда, которые стали быстроходными и независимыми от ветра и тягловой живой силы в виде лошадей и бурлаков. Через десять дней Глеб забрал загулявшего братана, подцепил его баржи, и они отчалили к родному дому…

Серафим не находил себе места: он мысленно смирился с выкрутасами судьбы, но был выбит из привычной колеи. Взросление так и приходит, тяжко, порой больно, через испытания и невзгоды.

Выбор

Неверный выбор — сложный ход,

Кривые страшны переулки,

Вслепую ты идёшь вперёд,

Шаги по коридору гулко,

И попадаешь в нужный пункт,

В положенное свыше место,

И что ты произносишь вдруг,

Счастливые вручая вести?

Смола со стороны, как мёд,

И на витрине мёртвы булки,

Неверный выбор — хитрый ход,

И вся надежда в переулке.

Бор завис где-то на средней Волге, и Серый погрузился в мир книг библиотеки Щаплеевских. Демократичность отношений между семьями возникла не на пустом месте. Василий Степанович и отец Серафима Василий Петрович вместе участвовали в войне на Балканах, прошли плечо к плечу бои и походы, а в конце кампании Петрович спас Степановича, прикрывая его отход. Он получил ранение в грудь, от которого умер в 1895 году. Домой земляки вернулись вместе, но Василий Щаплеевский был живым и здоровым. Он считал своим долгом помогать семье Ершовых, хотя они ничего не просили. Кончина друга не изменила близкого участия Щаплеевского в судьбе Ершовых. К Серафиму он относился, как к родному сыну, поэтому мальчики вместе учились и дружили с малолетства. Серый уважал Василия Степановича за ум, такт и соучастие в его жизни. С разрешения богатого соседа юноша пользовался его обширной библиотекой, на которую тот не жалел средств, выписывая лучшие издания, в том числе, заграничные на французском, немецком и английском языках. При случае старший Щаплеевский сам устраивался в кресле и часами что-нибудь читал или изучал, довольно мурлыча под нос какую-нибудь мелодию. Музыку он тоже обожал.

Серафим взялся читать «Войну и мир» Толстого Л. Н. в надежде оторваться от действительности, потом увлёкся не на шутку, найдя литературу о Наполеоне Бонапарте, о Кутузове М. И., об эпохе Великих потрясений в Европе конца восемнадцатого, начала девятнадцатого веков. Книги увлекли его. Он понимал, что столкнулись гениальные идеи, гениальные личности, творящие историю, сотрясающие основы жизни нескольких поколений. Серый примерял себя к ним и понимал, как мало он знает и умеет.

Василий Степанович уехал в Крым за семьёй. Накануне отъезда по совету медиков он купил в тридцати верстах от Рыбинска на р. Юхоть две десятины земли с выстроенным новым домом, оказавшимся ненужным заказчику. Напротив дома, за неглубокой Волгой ютился лоцманский и торговый городок Мышкин с каменными торговыми рядами, собором, знаменитой публичной библиотекой и, в основном, с одноэтажными строениями, но, важно, с гимназией и с больницей. По обороту и живости торговли Мышкин сильно обходил более крупный и старинный Углич, расположенный выше по реке в двадцати милях… Моста через Волгу здесь никогда не было, но действовала из покон века паромная переправа. При впадении Юхоти в Волгу раскинулись живописные заливные луга и здоровый сосенный лес, истончающий живительные фитонциды, благотворно влияющие на лёгкие человека. Здесь предполагалось жить младшим дочерям и сыну с маменькой, учителем и няней. Щаплеевский в корне изменил веранду, по своему вкусу выстроив её вокруг дома, чтобы дети могли носится вкруголя и не зависеть от погоды; закупил и привёз необходимую домашнюю утварь, повседневные вещи и высадил первое родовое деревце, маленький дубок.

Стояла августовская жара, обычная в это время на Ярославщине.

…Серафим сидел в кресле холла на втором этаже у Щаплеевских, когда в комнату плавно вошла загорелая светловолосая девушка в летнем свободном платье. Она замерла напротив удивлённого соседа и

произнесла:

— Что, неужели не узнаёшь?

Вид у юноши был ошарашенный. По интонации голоса и некоторым забытым чертам он узнал Еву, выросшую за лето и превратившуюся в девушку с округлыми формами и чертами. Она была великолепна!

— Ты затмила весь белый свет, — произнёс он, спохватившись, что ведёт себя слишком неучтиво, вскочил, уронив книгу, стал поднимать и собирать закладки, а она наслаждалась произведённым эффектом преображения. Они оказались рядом и отразились в огромном настенном зеркале, невольно залюбовавшись друг другом. Серый тоже вытянулся и выглядел заметно взрослее. Она едва не доходила ростом до его плеча. Пара смотрелась, а вошедшая Антонина Фёдоровна, мать Евы, всплеснула руками и радостно обняла обоих.

— Серафим, ты просто красавец, под стать моей егозе. Очень рада видеть тебя. Идите вниз, будем ужинать и обмениваться впечатлениями, — сказала она и уплыла в свою комнату, чтобы вконец не смущать молодых и утвердиться в роли хозяйки большого дома.

Ева с гордым видом подхватила «жениха» под ручку, и они под веселый гул голосов и удивлённые взгляды вошли в просторную столовую с длинным столом и пыхтящим самоваром в углу. Младшие детишки облепили Серафима, присевшего на оттоманку, и восхищённо трогали его кудряшки, ничуть не выцветшие за палящее волжское лето, а он притворно отстранялся и щекотал их животики. Еве очень хотелось оказаться на месте малышей, она еле сдерживалась, но теперь изменился её статус, и девушка исподволь всматривалась в Серафима, влюбляясь и радуясь его присутствию. Он улыбался. Однако, Ева заприметила грусть и возникающую мгновениями глубину в его вечерних синих глазах. Она, девочка, в сущности, не думала, не признавалась никому, тем более себе, в том, что уже любила его.

Из Ярославля пришла срочная телеграмма, что караван с товаром двигается по плану, у них всё хорошо. В общем, вечер удался, но Серафим ушёл в смешанных чувствах. Мысли прыгали с одной девушки на другую, открыться было некому, сон не шёл, и он отправился бродить по центру города.

ИллюзiонЪ

На главной, Крестовой улице Рыбинска царили оживление и непокой. Извозчики, словно ошпаренные, развозили клиентов по ресторанам, трактирам, домам и заведениям разного рода, расходились на ночёвку уставшие крючники и другие речные грузчики, некоторые горожане выходили на вечерний моцион, освежающий тело и душу перед сном. Невдалеке слышались затухающие удары молотков и запах свежеструганной древесины. Через четыре квартала плотники заканчивали возведение какого-то нового Электро-Театра «Иллюзiонъ».

— Что тут строится? — поинтересовался он у рабочих, собирающих инструмент. Серафим с удовольствием поглощал воздух, насыщенный сосновым смолянистым эфиром. Свежая древесная пыль витала по окрестности, кружа головы и напоминая о весне.

— А шут его знает, какой-то зал и представление на стене, — ответили ему.

Серафим непонимающе поглазел (Ему нравилось работать с деревом: «Наверняка в прошлой жизни я был плотником») и двинул к Волжской набережной, к которой во всех прибрежных городах дороги плавно или круто спадают к реке. На другой стороне улицы на него внимательно смотрели и улыбались, негромко переговариваясь, две прехорошенькие барышни. Тогда Серый исполнил любимый его и Бориса приём — встал на руки и, согнув ноги в коленях, пошёл на руках вниз к Волге. Из нагрудного кармана вывалился припасённый заранее николаевский рубль, который со звоном покатился впереди парня. Девушки бросились догонять монету, а Серафим продолжал номер, разворачиваясь вокруг вертикальной оси и сходя по ступенькам тротуара. Девчонкам ничего не оставалось, как идти рядом и комментировать путь. Так друзья придумали способ безошибочного знакомства. Молодой человек ловко обернулся на ноги и представился «мадемуазелям»:

— Серафим, знаменитый гимнаст приезжего итальянского цирка Труцци. Всего на неделю в ваши чудесные края! — сходу соврал новоявленный акробат.

— Мы сёстры Масленниковы, живём здесь недалеко, у Спаса Нерукотворного. Я — Каролина, можно, Каро, а она — Ангелина.

— Монашенки что ли? — брякнул Серый.

— Они в чёрное одеваются, а мы в светское.

— То-то смотрю вы похожи, — сказал восстанавливающий спокойное дыхание Серафим, — Ангелина — это Гелка?

— Да, — коротко ответила вторая девушка, исподлобья поглядывая на красивого парня и явно смущаясь. Она на год была младше Каро. Обе светленькие, с выцветшими за лето волосами и бровями и чистой загорелой кожей. Серый купил девчонкам мороженое, лихорадочно придумывая, что с ними делать.

— Давайте я вас покатаю на лодке, — неожиданно для всех предложил он.

— Ура! — закричали барышни, готовые следовать за красивым мальчиком и ожидая приключения.

Они втроём вышли на берег.

Волга затихала на ночь. Редкие кораблики чапали к одним им известным пристаням, и на них светились газовые фонарики, которые в свою очередь отражались в воде подпрыгивающими на волнах световыми дорожками. Дневной ветерок утих. Волга чуть плескалась на белом мелком песке. Серый быстро нашёл лодку и вёсла, вскрыл нехитрый замок, спустил судно на воду, скинув полотняные туфли на борт, и на руках по одной перенёс девушек к кормовым скамеечкам, потом лихо перескочил в лодку и ударил вёслами по воде. «Интересно, когда берёшь девушку на руки — у них у каждой надолго задерживается дыхание?», — промелькнуло у Серафима.

Он славировал между цепей и многочисленных нагромождений мостков и баржей, стянутых рядами, и выплыл на стремнину. Девчонки ахали от увиденного:

— Ой, смотри, мельница!

— Петровское на другой стороне, беседка Михалковых!

— Крестовоздвиженская колокольня!

— А биржа и Преображенский собор какие огромные, прямо нависают над рекой.

— Рыба плещется, крупная гоняется за мелюзгой, — заметил сушивший вёсла Серафим. Девицы были в восторге, но лодку сносило по течению, и он развернулся обратно к суше тем более, что быстро темнело, а Луна где-то запропастилась.

До берега оставалось совсем ничего, когда Серый как бы ненароком зацепился за якорную цепь баржи. Лодку резко качнуло, накренило, и троица вывалилась за борт. По пояс в воде хохочущий кавалер подхватил за талии визжащих девиц и выбрался на мостки.

— Смотри-ка, какую белорыбицу выцепил! Не многовато двух, рыбак! Лодку забыл! — кричали громко сидельцы у берегового костра, от которого несло смешанным запахом ухи и водки.

На мостках Серафим опять обнял мокрых девчонок с двух сторон и взлетел по ступенькам на крутой берег Волги, где, поймав извозчика, уселся меж сестёр, прижал их к себе, и они мигом домчались до Карякинского сада с белеющей в ночи церковью Спаса.

Девушки жили в двухэтажном доме на первом этаже с родителями, которые нынче находились на излечении в Германии. Маму мучили мигрени, а папа изучал немецкий и философию, чем несказанно умилял берлинскую учёную братию. Каролина нашла для Серафима новый халат, а сама с сестрой улизнула в спальню приводить себя в порядок. Серый, не спрашивая, разжёг камин и переоблачился в бардового цвета махровое одеяние, а свои штаны и рубаху выжал в раковину, повесив мокрое бельё на кухонные верёвки.

— О, я смотрю ты полностью освоился, — воскликнула появившаяся словно из ниоткуда Каро. Она натянула верёвку над камином и перевесила мокрые шмотки Серафима. — Давай выпьем вина для согрева. Сейчас Гелка найдёт бокалы, и мы переместимся в гостиную. Серафим понял, что приключение продолжается.

— Одной бутылки на троих, наверное, будет мало, — предположил, прищурив глаз, удачливый любовник.

— Не хватит, есть ещё, но оно крымское, забористое, свежего урожая, —

хитро пропела старшая сестрица, подмигнув младшей. Ангелина протёрла стекло и присоединилась к воркующей уже у огня парочке. Благоухающий аромат вина разлился по бокалам, и в воздухе заиграла полифоническая мелодия любви на троих. Одежда парила под очаровательную музыку, и девушки постепенно разоблачились. Ночь молодёжь не спала, даря друг другу незабываемые впечатления и ласки, а с рассветом Серафим, поцеловав на прощание «королевну» и «ангелочка», как он накануне прозвал сестрёнок, качающийся от волнительного обессиливания, вернулся на свой любимый чердак отдохнуть от внезапной «ночной смены».

— Где тебя носит? — спросила днём озабоченная стиркой мама, — Твой друг Борис вернулся. Помоги мне отнести бельё на речку и беги встречай. Серафим легко взял тяжеленные корзины и засеменил по ступенькам обрыва к мосткам для полоскания. Мать, спускаясь следом, любовалась силой взрослеющего сына.

— И в кого ты такой уродился! — довольно говорила она, вспоминая мужа в молодости.

Перед гимназией

Друзья встретились только следующим утром, потому что мужчин Щаплеевских днём известили о прибытии их каравана, и они, не отобедав, умчались на пристань «Щапа и К*», владельцем которой являлся Василий Степанович и куда Глеб пришвартовывал нагруженные баржи с рожью и пшеницей. Металлические изделия и самовары выгружались на Стрелке, ближе к промтоварному магазину, принадлежащему семье. Бор находился близко к дому, но нужно было принять и оприходовать товары по накладным, а наиболее ценные доставить в подвальный склад. Серый не стал дёргать друга и отправился к давешним девушкам в гости «пить чай», как он проафишировал маме с сестрицей. По пути он прикупил поповского мармелада, горячих бубликов с маком при пекарне Казанской церкви и скоро стучал металлическим наддверным кольцом к Масленниковым. Девчонки, увидев парня в окно, бросились наперегонки встречать его.

— Тише вы! Что соседи скажут? — гундел он на повисших у него на шее полоумных девчат.

— Ничего не бойся. Дом наш, а слуги с родителями. Мы предоставлены сами себе и делать необходимое по дому обучены.

— Круто. Где же учитесь?

— В женской Мариинской, а ты?

— Я, соответственно, в мужской гимназии на Крестовой, но лучше нам там не встречаться.

— Больно надо, город большой — места всем хватит, — заявила Каро, доставая вино и штопор.

— Я так понимаю, чай-то нам пить… не придётся… сегодня, — Серый послушно откупорил зелёный сосуд с игристой жидкостью и выдал чистый экспромт, — Наша цель — не чашки «гжель»!

— Горячий самовар в гостиной, на всякий случай, — бросила мимоходом Каролина, неся три длинных фужера за ножки и манерно рекомендуясь округлыми формами.

Камин мягко согревал спальню и негромко звучал граммофон. Девушки в дурманящих мозг халатиках уселись по-турецки у огня, а свечки поместили на изразцовую полку камина таким образом, что языки пламени плясали на расписном в античном стиле потолке и верху стен. Увидев стройные девичьи ножки, Серафим забыл о друге Борисе, о великом Толстом Л. Н. и исканиях его главных героев, о гениальном Наполеоне Бонапарте и о других мировых знаменитостях…

Девушки угомонились далеко за полночь, и, пользуясь темнотой, Серый улизнул восвояси. Домашние не слыхали, что он вернулся и лёг спать, а рано утром его разбудил Бор.

— Хорош дрыхнуть! Сматываемся, пока народ спит, и меня снова не припахали. Как ты, чертяга?

— Вот с такого вопроса и надо было начинать, как это делают приличные люди, — улыбался Серый, — Здорово, силач! Сейчас, я быстро. — Он ополоснул лицо и шею, растёрся полотенцем, и они спустились к Черемхе, в укромное убежище, известное только им двоим.

— Видел, как сеструха моя вымахала? — начал Бор.

— Да-а, красавица… Ну, рассказывай, как сплавал?

— На судах не плавают, а ходят, — заметил приятель, словно что-то припоминая. — Прикинь, всю дорогу играли в карты и пили пиво. Я на обратном пути послал команду к чертям и читал книгу по навигации, у капитана буксира позаимствовал… Волга, конечно, бесподобна: крутые берега, церквушки почти в каждом селении, прибрежные монастыри, несущие, как и река, тихое упокоение, торговые городки задиристые, но мы шли почти безостановочно.

В Нижнем на высоком холме огромный кремль, стены в три сажени, город заложен аж в 1221 году, холмистый, крикливый. Ярмарку нижегородскую за день не осмотреть. Она раскинулась у самого устья Оки. Я тебе нож складной привёз в подарок, потом принесу. В три дня я все дела обтяпал и ударился в загул от нечего делать, подрался, пошалил маленько. В ресторации подцепил двух барышень весёлых, едем на извозчике, смотрю спьяну, два мужика на постаменте застыли — один другого ударить хочет с размаху. Ну я остановил коляску, вышел и говорю: «Бей уже что ли», а тот словно окаменел. Девки хохочут. Зато городовой оказался подвижным и давай мне угрожать. Так я врезал ему по жирной харе, аж фуражка, как наш рубль, покатилась к речке… Еле откупился от него потом, сволочуги. Мужики те, с виду сталевары, оказались памятником знаменитым Минину и Пожарскому. Такой же, оказывается, на Красной площади в Москве стоит. Девки, жалко, уехали, но я других нашёл. Вот и все приключения, братан, вкратце. А ты что здесь, скучал?

— Скучал… — усмехнулся Серый, выдержав паузу, и поведал другу о несчастиях и любовных приключениях.

— Хорошенькое дело, целый гарем окучил. Силён ты, паря.

Друзья проболтали целый день, переместившись на мыс, где развели костёр и сварили ушицу из украденной щуки, застрявшей в старой «морде». Серый поделился новостями города: на Ярмарочной площади в цирке новая труппа из Италии с бассейном и смертельными прыжками — надо сходить, скоро откроется новый театр на Крестовой — четыре квартала отсюда, начали проводить телефонную связь в городе, тянут «жилы» по телеграфным столбам, вышла новая газета «Биржевые новости» — купцы её за правдивые репортажи о ценах на зерно ругают по чём зря.

— Да-а. Здесь нельзя без присмотра. На месяц стоило уехать, и столько изменений, — подытожил Борис, мечтательно глядя на восточный горизонт. — Вряд ли отец позволит мне уйти в море, да и хорошо мне на Волге.

— Что передумал… в капитаны?

— Нет ещё, но передумываю, а учиться придётся, так что в Питер поедем вместе, — заверил Бор. Они решили перед учёбой в гимназии последний раз навестить июльских девчонок, а потом готовиться к учебному году.

Понимая тягу сына к знаниям, Щаплеевский старший не стал привлекать его к разгрузке-перегрузке барж, но взял обещание «учиться крепко»… Друзья просмолили рязанку спозаранку и отправились искать Лизетту с Маргаритой. Август выдался особенно жарким, с грозами и проливными дождями. Парило, когда они появились перед окнами подружек. Не прошло и часа, как обе красотки в изысканных нарядах выскользнули из парадной, и две молодые парочки направились в центр города. Девушкам понравилась идея заволжского пикника, и, купив шампанское и холодных закусок с фруктами, компания отчалила к устью Шексны, куда шли сейчас караваны судов. Чтобы против течения не напрягаться, парни прицепились к замыкающей барже «зайцем». Учёба в гимназиях Рыбинска начиналась с 15 августа и длилась до середины июня следующего года, когда город наводнялся рабочим людом и приезжими. Хотелось оторваться перед бесконечными занятиями и полицейскими запретами (учащиеся гимназии должны были ходить в форме, застёгнутыми на все пуговицы, носить ученические билеты, вести себя пристойно и не гулять позже десяти часов вечера). У весёлых девчонок надвигался выпускной класс, после чего начиналась самостоятельная взрослая жизнь, поэтому не терпелось почудить напоследок.

Они отплыли миль за семь и расположились между пятиверстовыми харчевнями, выбрав впадающий в Шексну прозрачный ручей, куда они затащили лодку, устроив под ней лежачие места на случай дождя, вполне вероятного. Перед красивыми девушками парни время от времени «рисуются» — начинают рассуждать о войне, о революции, о политике. Газеты громко кричали о причинах поражения от японцев, и, естественно, ребята переживали за Россию. Пресса описывала героизм моряков крейсера «Варяг» и защитников Порт-Артура, но отмечала, что войну мы бездарно проиграли и на суше, и на море. Парням было обидно и непонятно, каким образом погибли две Тихоокеанские эскадры, а также почему при нашем численном превосходстве мы оставили Манчьжурию — обвиняли в предательстве и бездарности командование, а самодержец почему-то слишком всё время «пыжится». Девочки улыбались и поддакивали ораторам, задавая провокационные вопросы и подсмеиваясь над горячностью двух «великих полководцев». Ребята связывали неудачи на Дальнем Востоке с нынешними беспорядками в стране: январские события в столице, в которых войска расстреляли мирную демонстрацию народа, баррикады и вооружённое сопротивление рабочих в Москве, стачки железнодорожников, роспуск Государственной Думы. В Рыбинске шествие гимназистов и рабочих местная власть разогнала с помощью подговоренных волжских грузчиков — никого не убили, но ранили и покалечили более ста человек. Как обычно, нашлись знакомые из пострадавших… Закрапал дождик, и молодёжь весело забралась под лодку. Серафим, надо признаться, находился в смешанных чувствах: с одной стороны Александра, Ева и сестрички, с другой — Бор и прежние подруги. От калейдоскопа событий кружилась голова, и, в итоге, он решил, будь что будет. Риту одолевали другие проблемы, поэтому некоторое охлаждение со стороны возлюбленного казались ей логичными, ведь ей надо было уезжать на целый год, а там кто его знает, что произойдёт… Когда выглянуло солнце, они вдвоём отошли за поворот реки и искупались, наслаждаясь вольностью, прохладой и чистотой воды. Вечером у костра Марго расчувствовалась до слёз, догадываясь, что это их последние счастливые юные деньки.

— Я смотрю, ты загрустила совсем, пойдём к ребятам — надо выпить вина и ни о чём плохом не думать, — предложил Серафим. Они молча облачились и вернулись к покинутому лагерю. Лиз и Борис куда-то ушли или спрятались, тогда Серый откупорил шампанское, крикнул Бора и налил вина в походные кружки. Они чокнулись и выпили. Вдруг из-за кустиков вынырнули взъерошенные товарищи.

— Ты смотри, Лизет, эта парочка уже пьёт, не ждёт ни друзей, ни уходящее лето, — затараторил Бор.

— За вас, друзья! — выпалил Серый и, поцеловав, улыбающуюся Марго, снова выпил, но тут же, не закусывая, налил трезвой парочке.

— Гуляй, девчонки, болей печёнка! — крикнул Бор и опрокинул содержимое внутрь. Помаленьку молодежь разогрелась, запели песни, частушки, потом отправились в лес за грибами и сварили к вечеру грибной суп с куском баранины. Вкуснотища! Бор не давал грустить и кликнул всех купаться в ночной реке… Проснулись рано, так как костёр потух, и ночью похолодало. Пацаны пошли ловить рыбу на уху, а девушки навели порядок и, разведя огонь, заранее подвесили котелок с родниковой водой. На донку попался судак, с которого сварилась славная ушица… Возвращаться было неохота, но необходимо, и в обед пары расстались… Серафим и Маргарита — навсегда.

Жить вместе

Серый облегчённо вздохнул, когда распрощался с Ритой. Он понимал, что перспективы отношений нет, кроме того, он не был развратным человеком, лишь человеком с не оформившимися ценностями и мировоззрением. Девушки вдохновляли его. К нему часто приходили дивные поэтические строки, которые парень гнал от себя, не позволяя отдаваться грёзам и ментальным вызовам. Более широкие и глубокие мысли довлели над ним, преследуя и направляя в ближайшее будущее. Он был, как летняя Волга, впитывающая в себя каждый ручеёк и речку, неполноводная пока, но текущая своим неумолимым маршрутом, со своей судьбой. То же можно было сказать о Борисе, который, когда надо, мог быть серьёзным и вдумчивым. Они не метили в гении, но ставили перед собой достойные цели, постигая разные грани открывающейся жизни, такой притягательной и зовущей. Им хотелось испытать себя везде, попробовать всё на зубок, пощупать этот материальный и духовный мир собственными руками, догадаться до истины без подсказок и советов. Почему-то они сильно торопились, и нельзя было объяснить, почему. Может, от того, что в них накапливался огромный потенциал разных сил — люди чувствовали и внутренне восхищались ими, особенно, девушки.

Ребята перешли в шестой класс. После каникул черепной коробке будто не хватало наполненности. Она не просила — требовала загрузки. Юноши просиживали за уроками целыми вечерами, помогая друг другу. Серафим дополнительно изучал французский язык, умиляя ошибками искушённую Еву. Ей нравилось, как он сосредоточенно учился, как выписывал слова, словно рисовал, особенно, любовалась буквами «к» и «б». Он не замечал никого вокруг, когда концентрировался на насущной задаче или упражнении. Её так и подмывало возмутиться: «А я? Посмотри на меня!» Он обращался к ней, и Ева тонула в его голубых глазах, глупея и теряя нить вопроса. Тогда Серафим говорил фразу: «Сочиняшка пела пташкой», и девушка тоже улыбалась и приходила в норму. Постепенно холодало, осень наполнялась красками и дирижировала цветом, начинались дожди и появлялась непременная грусть в стихах:

Потухли краски октября,

Без солнца полиняли,

Одежды люди поменяли,

Надев плащи не зря.

Песок и слякотная грязь,

На входе коврик плачет,

А капли по карнизу скачут,

Чему-то веселясь.

В новинку голубая высь,

Дожди дождей сменяют,

Пусть на себя октябрь пеняет,

Что люди разбрелись.

Октябрь ветрами одарит,

И потускнела осень,

А лист, поникший, скоро сбросит,

Когда — не говорит.

В начале ноября пошли первые снега. Белые хлопья кружили, совершая броуновское движение, таяли, а днём позже тучи хмурились сильнее, и белая масса снежинок брала в плен поверхность земли и города. Волга обретала стальной лоск, прогоняла баржи, дебаркадеры и кораблики в гавань Черемхи, степенно леденея по берегам и отмелям. Жизнь в городе замирала, ярко вспыхивая по выходным в цирке и театрах. Серафим и Борис прилежно и систематически занимались программными предметами, сильно не отвлекаясь на внешние факторы. Приближались Рождественские каникулы и их Дни рождения. Они оказались «декабристами» с разницей в один день, отчего празднование имело заметную длительность. По современным представлениям астрологии они были Стрельцами. Василий Степанович перевёз жену с малышнёй зимовать в Рыбинск. Большая семья объединилась, соскучившись по родным людям, и теперь в доме стоял шум и гвалт. На общий праздник Щаплеевские пригласили всех Ершовых. Выдались морозные, но душевные деньки.

Серафим не любил копаться в прошлом, лишь в свой День рождения волей-неволей подводил итог прожитого. Вечером в гости заглянула Муза:

Дорога сплошь занесена,

Но ненадолго — тает сразу,

И грязь, и слякоть, как заразу,

Заносим в дом, ну чья вина?

А мокрая кружится твердь,

Зима от Северов пахнула.

Так хочется прогреться впредь

И лечь уже под ночи дуло.

Задуло — кружева в загон,

Дорога забелела снова,

Душа в печали нездорова —

Причинно-следственный закон.

Он никому не показывал стихи, записывая их втайне и пряча тетрадь на чердаке под перекрытиями. Как-то стихи выпали с балки от резкого порыва ветра, и любопытная Иришка, часто вывешивающая там бельё, прочла записи брата. В праздники она сблизилась с Евой и по наивности, и чтобы произвести впечатление рассказала старшей подружке, как Серафим развлекался летом, какие у него приключились романы, тем паче, что она случайно услышала часть разговора брата и Бориса по его приезде из Нижнего Новгорода — у неё рядом с секретным местом парней оказалось своё укромное местечко. Ирина была незаметной тихой девочкой, у неё не было близких подружек, а тут красавица Ева. Девичьи тайны — особая тонкая история…

В Рождество веселились, дарили подарки и катались с крутых речных берегов, заливали водой спуски, и с криками, с визгами неслись под гору, краснея от мороза и излишка тёплых вещей. В санях Серафим впервые поцеловал в смачную щёчку разгорячённую Еву, но она сделала вид, будто не заметила. Сама же счастлива была по уши, а самым довольным выглядел Бор, катавший Марту, признанную красотку из соседнего дома, дочку немца-аптекаря. Она оказалась желанной и желающей, кто бы мог подумать! Их зимний роман получился плодотворным — девушка, как ни скрывала, оказалась в интересном положении, правда, выяснилось это в конце мая, а пока колючие морозы сковали русские водоёмы, на которых люди катались на коньках, спокойно перемещались, нарезали лёд для летних ледников и подвалов, ловили в прорубях задыхающуюся от недостатка кислорода рыбу. Широкие речные дороги издревле использовались для быстрых перемещений войск. Так нас, к слову, когда-то быстро завоевали монголы.

Снега на Руси всегда хватало. Мороз непременно бодрит и заставляет двигаться.

Холодно-белая улица, газовый скрипучий фонарь под окном, стёкла в узорах, ворожба и гадание, сани с лихими кучерами, меховые шубы, горячие печи и камины — навсегда волшебная сказка Руси…

Каникулы и зима промчались, словно быстрые санки с горы. Наступила весна, с которой девушки расцветают одновременно.

Ева действительно ещё похорошела, часто мечтательно сидела с отсутствующим взором или лихорадочно записывала нисходящие с седьмого неба поэтические посылы. Она много читала и знала наизусть огромное число стихотворений Пушкина и Лермонтова, которых обожала. Стихи её непременно принимали классическую форму и как бы округлялись, наполняясь смыслом. По крайней мере, ей так казалось.

Июньское тепло пришло в апрель,

Щебечут птицы, серьги на ветвях,

И низко пролетел недельный шмель,

Невесту ищет в серых тополях.

И разом насекомые взвились,

А птицы налету жуков ловили,

«Сезон открылся!», — объявила Высь,

Пред Пасхой вдруг постановила.

В весеннем небе поэтичный штиль,

Природа млела, а жара плыла,

Клубилась по дорогам знойным пыль,

Реальность расступилась, не была.

Мы сняли шубы: платья — на показ,

От красоты земной играют токи,

Весна с меня не сводит глаз —

Не будьте же ко мне жестоки!

На что Серафим многозначительно говорил:

Всё про любовь пою.

Какие наши годы!

А «вредный» брат вторил:

Весна, апрель —

Пищит мамзель…

— Спелись Гаврики, — парировала непризнанная поэтесса и гордо удалялась в соседнюю комнату, где либо по-детски дулась, либо всё-таки «перетряхивала нетленное творение», тем боле, что в последнем стихотворении ритмы «прыгали».

Нагрянула Масленичная неделя: яркое мартовское солнце, ослепительный белый снег, вкусные талые сосульки и сдоба, разносимая коробейниками, чайники со сбитнем, водка, икра, балаганы и обледенелые столбы с призами. Друзья с сёстрами катались на русской тройке, качались на качелях и объедались тонкими блинчиками с икрой, вареньем, мёдом, рыбой и другой начинкой. Гуляния захватывали огромное пространство на льду Волги перед монументальным зданием строящейся хлебной биржи. Люблю русские праздники — они бесшабашные и вкусные в противовес Великому посту, строгому и болезненному, противоестественному разгулу просыпающейся природы.

Народ ожидал ледохода со дня на день, и вот грянуло. Грохот прокатился вдоль всего пространства реки, люди высыпали на берега с обеих сторон, молились и восхищённо любовались, как многотонные льдины, забираясь на себе подобные, ползут по Волге, сметая все преграды, снося и ломая в щепу застрявшие с осени баржи, корабли и выстроенные перед ними ледорезы. Давление воды и льда гипнотизирующие. Лёд трещит, поднимается вертикальными глыбами, переворачивается и падает с брызгами и шумом, а потом со стремнины льдины плывут огромными массами, приоткрывается водное тело реки, скидывающее зимний панцирь. Лёд более и более уходит вниз по течению, захватывая всю ширину растущей Волги, наполняемой бурно-таящей водой. Одним днём теоретически можно, перепрыгивая со льдины на льдину, перебраться на другой берег, но дураков нет, и льды плывут в красивом соединении или обособленности. Смотришь наутро — река чиста, переливается сталью, гонимая северо-западным холодным резким ветром, а к берегам прибивает колыхающуюся на волнах ледяную шугу, и обязательно ветер пронизывает до самых костей…

Конец ознакомительного фрагмента.