Очень страшная история. Ненаучная фантастика

Наталья Аннеева

Книга предназначена для любителей рассказов о ведьмах, вампирах, привидениях и им подобных загадочных персонажах. Согласитесь, не все же время читать серьезную литературу! Надеюсь, вам понравятся мои герои. Они и в самом деле симпатичные и успели многим полюбиться. Приятного прочтения!

© Наталья Аннеева, 2022

ISBN 978-5-4498-4857-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гость издалека

Глава первая

Вечерело, когда к воротам старой, но высокой, крепкой, рубленной из корабельной сосны избы кузнеца Ивана Никитича подошел пожилой, запыленный и усталый путник. Внешность незнакомца с первого взгляда бросалась в глаза: высокий, широкоплечий, горбоносый, с седой бородой и мохнатыми бровями, из-под которых так и сверкали маленькие медвежьи глазки, он производил впечатление недюжинной силы, хотя был довольно худ. За плечами его была котомка. На широком наборном поясе висел большой охотничий нож и какие-то блестящие металлические и костяные предметы. Обут он был в добрые кожаные сапоги, какие обыкновенно носят охотники. Уверенно взявшись за кованное кольцо ворот, человек постучал. На стук отворилось окно избы и оттуда высунулась чуть не до половины миловидная, русоволосая молоденькая девушка. С любопытством глядя на пришельца, она спросила, что ему угодно.

На хмуром лице гостя мелькнула мимолетная улыбка. Он взглянул на девушку своими черными, пронзительными глазами и тут же отвел взгляд:

— Здесь ли живет Иван, сын Никитич? Видеть его мы желаем!

— Здесь! — ответила девушка. — Батюшка скоро придут. Проходите в горницу! Собака привязана.

— Я собак не боюсь, — заявил гость, — это они меня боятся.

С этими словами он отворил ворота и вошел под навес крытого двора. Было слышно, как громко залаяла собака, но тут же заскулила, прячась в будку и гремя цепью.

Девушка с удивлением прислушалась. Серко, громадный пес-волкодав, до сей поры никого не пугался.

Она отскочила от окна, выбежала в сени и, сбежав по лестнице, встретила гостя на крыльце.

— Возьми-ко, неси в дом! — приказал он ей, подавая свою котомку. — Держи, не тяжелая!

Девушка кивнула и, пропустив гостя вперед, поднялась за ним в избу. Котомка в самом деле была не тяжела. Она примостила ее на сундук и пригласила гостя в передний угол. Он мельком глянул на иконы в серебристых окладах, нахмурился и сел к столу, забыв перекреститься и снять запыленный картуз. Девушка удивилась в душе, но, промолчав, поставила перед ним большую кружку с пенящимся квасом и хотела выйти.

— Постой, милая! Ты ведь Дарья, я чай? На мать похожа! Жива ли она?

— Дарья я, Дашутка… А матушка лет пять как померла. Мы с тятей живем.

— Померла! Жаль, жаль! Хотел я ее увидеть, да вот не пришлось, — помолчав, сказал гость, сокрушенно качая головой. — Кроме тебя да тятьки, кто ж еще-то есть?

— Сестра моя, Аннушка. Она двумя годами младше будет. Братец был, Никитка, да помер прошлой весной, от лихоманки…

— Здоров ли отец-от?

— Слава Богу, здоров!

В это время за окном раздались шаги и голоса, низкий, сердитый — мужской, и звонкий, смеющийся — девчоночий.

Дарья выглянула в окно. Она несказанно обрадовалась, что отец с Аннушкой вернулись, уж как-то очень не по себе было ей наедине с незнакомцем. Он вроде и не смотрел на нее, но она все равно ощущала на себе взгляд его пронзительных, черных и блестящих глаз.

— А ты пойди-ка, милая, с сестрой на ключ, принеси мне водицы холодной испить. Уж больно приморился я, по жаре идучи. Глядишь, и парнишку моего там встретишь. Он отстал чуть. Увидишь, так приведи его сюда.

— Как же мы его узнаем?

— Узнаете, милая! Сразу узнаете. У вас здесь такие не водятся! — с этими словами гость отвернулся и уставил глаза в пол, словно боялся обеспокоить своим сверкающим взглядом входящего хозяина.

Дарья поклонилась и опрометью выскочила в сени.

Скатившись по лестнице, она чуть не налетела на отца, отворявшего дверь.

— Дарья! Куда ты летишь, словно угорелая? — удивленно спросил Иван Никитич, высокий, благообразный мужик лет пятидесяти с лишком. — Иль стряслось что?

— Гость у нас, тятя, — прошептала девушка, — водички попросил с ключа принести.

— Что за гость такой? — удивился отец. — Ну, да ладно, сам разберусь. Что ж, беги на ключ!

Дарья выскочила во двор, взяла ведро с лавки у загона и вышла на улицу. На лавочке у ворот она увидела сестру. Та лузгала семечки, бросала их воробьям и, смеясь, с интересом глядела, как птицы дерутся из-за них.

— Анюта, айда со мной на ключ, — позвала Дарья. — Я тебе дорогой расскажу что-то…

— О чем? Женихи к тебе опять свататься приезжали, а ты их на порог не пустила?

— У тебя только женихи на уме, глупая! Никак не дождешься!

— Да-а-а! Из-за тебя мне век в девках вековать! Тебе все не тот, да не этот! Так и помрешь монашкой, и я с тобой вместе! — полусмеясь, полусерьезно возразила сестра. — Тятя меня не выдаст, пока ты в девках сидеть будешь!

Она нехотя встала и потянулась. Высокого роста, худенькая и стройная, она казалась хрупкой рядом со статной, сильной сестрой. Тем не менее, девушки были похожи. Обе были голубоглазы и русоволосы, но если старшая уже оформилась в настоящую красавицу, то младшая была еще почти подростком. Густые волосы Дарьи были аккуратно заплетены в толстую косу, большие, с поволокой, глаза глядели ласково и спокойно, черты лица были правильными и приятными. Аннушка, с ее пышными, растрепавшимися на ветру волосами, маленьким, с горбинкой, носиком, яркими губами и русалочьими — прозрачными, огромными глазами только еще обещала стать красивой, но в ней чувствовались просыпающаяся прелесть и природная способность очаровывать.

Сестра невольно залюбовалась ею, но тотчас сердито прикрикнула:

— Поправь волосы, растрепа! Разлохматилась, как баба Яга!

И, наклонившись к ее уху, зашептала что-то.

Глаза Анюты загорелись. Она сделала попытку поправить что-то в своей прическе, но тут же бросила и, схватив сестру за руку, потянула ее в сторону небольшой березовой рощи за огородами, туда, где бил из земли прозрачный ледяной ключ.

Между тем их отец поднялся по лестнице и вошел в избу. Гость встал с лавки, с опозданием, но все-таки стягивая картуз с головы. Несколько секунд они стояли, вглядываясь друг в друга. Наконец Иван Никитич признал гостя и шагнул к нему, широко распахнув руки:

— Петр! Неужто ты? Жив! А мы ведь поминки по тебе справили! Марья одна не верила, что тебя убили, все до последних дней ждала! Где ж ты был столько лет? Почему домой не возвращался? — взволнованно заговорил он.

Старики поцеловались, сели на лавку и долго смотрели друг на друга.

— Да был все там же, где и воевал. На Балканах. Ранили тяжело, думали, не выживу. Войска наши ушли, а я выжил да и остался. Так уж получилось.…А ты не больно изменился, Иван! Только сивый стал, да вон морщины у глаз! Как вы жили тут?

— Да как? По-разному. Пять лет назад схоронил я Марьюшку, потом сынка схоронил. Теперь с девками живем. Старшей уж замуж пора, да все привередничает. А младшая — та причудницей растет, то с деревьями говорит, то песни поет…

Иван Никитич усмехнулся. Чувствовалось, что младшая — его любимица.

— Сестрица Марья в детстве такая же была, — скупо улыбнулся гость и замолчал. Похоже, о себе ему говорить не хотелось.

— Ты один пришел?

— С приемышем. Девиц твоих послал его встретить. Хороший парень…

— Да что ж я сижу! — поднялся хозяин. — Ты, чай, голодный? Сейчас есть будем!

Он неуклюже засуетился, накрывая на стол. Гость сидел неподвижно, уставясь в пол сумрачным взглядом из-под косматых седых бровей. Прошло сколько-то времени. В сенях послышались девичьи голоса. Иван Никитич, хозяйничающий у печи, повернулся к двери. В небольшом зеркале, висящем на стене, ему было хорошо видно отражение гостя. Дверь скрипнула, приоткрываясь. Гость на миг поднял голову, и хозяин вздрогнул: из глубины стекла на него глянуло страшное лицо мертвеца. В приоткрытом рту блеснули длинные железные зубы…

Иван Никитич замер на мгновенье, потом, стараясь не подать вида, двинулся к столу с миской в руках. Горячие щи обжигали ему пальцы, руки предательски подрагивали. Гость потянулся помочь. Никитич пристально вгляделся в него. Лицо у того было как лицо, не шибко красивое, старое, но ничего особенного…

— Поблазнилось! — подумал кузнец.

Дверь между тем распахнулась, вошли Дарья с Аннушкой и высокий темноволосый парень. Девицы поклонились гостю и, засмущавшись, юркнули в свою горенку. Парень остался стоять у дверей, словно не решаясь подойти ближе.

— Проходи, будь гостем, — сказал наконец Иван Никитич, немного придя в себя после страшного видения. Молодой человек поклонился и подошел к столу.

— А лоб что не крестишь? — спросил хозяин, хмурясь. — Уж не турок ли ты?

Действительно, гость был прав, говоря Дарье о своем спутнике, что здесь «такие» не водятся. Черноволосый и чернобровый, парень не очень-то был похож на человека славянских кровей. Правильные черты его лица были еще по-юношески мягки. Глаза, большие, затененные длинными ресницами, смотрели вдумчиво и серьезно. Длинные брови слегка приподнимались к вискам. Он был, несомненно, красив, но красота его для здешних мест казалась диковатой и необычной.

— Не пугай моего парнишку! — сказал Петр. — Он робок и не привычен к людям. Мы с ним на хуторе жили. Девчонки твои, вишь, как его засмущали! Он черногорец, православный. Они там все такие чернявые.

А ты, Марко, поздоровайся с хозяином! — обратился он к юноше.

Тот прижал правую руку к сердцу и низко поклонился.

— Королевич Марко! — фыркнула проскользнувшая в горницу Аннушка и исподтишка показала парню язык. Тот покосился на нее. Чуть заметная насмешливая улыбка скользнула по его губам. За сестрой вошла разрумянившаяся Дарья. Марко взглянул на нее и потупился, как красна девица. Дарья, сменив отца у печи, принялась быстро накрывать на стол. Все уселись и принялись за еду.

***

После ужина гостей устроили ночевать на сеновале. Сестры, убрав со стола, скрылись в своей горенке. Иван Никитич улегся на полатях и вскоре уснул. На небе зажглись звезды. Стоял конец августа, дни стали уже коротки, а ночи становились темней и длиннее. Когда взошла луна, в доме и в деревне все затихло.

Неожиданно среди ночи залаял, а потом страшно завыл пес. Очевидно, его тревожили чужие запахи, которые принесли с собой гости. Хозяин проснулся от этого воя и, взяв палку, вышел во двор.

— Молчать, Серко! Я тебя! — сердито проворчал он, стукнув палкой по собачьей будке. Его удивило, что пес не выскочил к нему.

— Заболел ты, что ли? — спросил Никитич. — Спи, спи! Все в порядке!

Он слышал, как пес застучал хвостом по стенкам своей конуры и заскулил. Постояв немного, Никитич вернулся в сени и медленно, стараясь не шуметь, стал подниматься по лестнице.

Неожиданно в темноте мелькнуло что-то белое. Смутный, слабо светящийся человеческий силуэт показался со стороны узкого коридора, ведущего в длинный, идущий вдоль всей избы, чулан.

— Дашутка, Анна? — окликнул Никитич сердито. — Вы чего не спите? Чего по ночам ползаете?

Но то были не дочери. Ночная тьма как-то внезапно рассеялась. Стало сумеречно, словно в солнечный день, когда закрытое со всех сторон помещение освещается тонкими лучами, проникающими снаружи через незаметные щели, и в этом сумраке Иван Никитич вдруг отчетливо увидел свою покойную жену. Он вздрогнул и изумленно остановился… Сердце его сильно ударило в ребра и вдруг замерло, а затем забилось часто и неровно… Холодный пот выступил на лбу…

— Марьюшка! — прошептал он. — Это ты, милая… Марьюшка!

Жена молчала. Она смотрела на него своими светлыми, так знакомыми ему добрыми глазами. Потом губы ее зашевелились, словно она что-то пыталась сказать, но слов не было… Тогда она заплакала… Лицо ее жалобно исказилось, по щекам потекли слезы… Она подняла руку в предостерегающем жесте, и… видение пропало.

Иван Никитич долго вглядывался в темноту, надеясь увидеть хотя бы проблеск света, но напрасно. Внезапно в его памяти всплыло слышанное когда-то поверье, что призрак не заговорит, пока его не попросят об этом, и он с досадой хлопнул себя по лбу…

Его нельзя было назвать суеверным, но неожиданное явление призрака покойной жены, ужасное отражение, мельком виденное им в зеркале настроили его на тревожный лад. Предчувствие чего-то недоброго и страшного зашевелилось в его душе… Хмурясь, он вошел в избу и тихонько отворил дверь в горенку к дочерям. Они спокойно спали на своей широкой кровати. В лунном свете белел узорчатый подзор, украшенные кружевами подушки, — покойная Марьюшка была рукодельницей. Он прикрыл дверь, сел на лавку и просидел так до утра. Когда стало светать, спустился во двор, прошелся по нему, заглянул на сеновал и оторопел: вчерашних гостей на месте не было…

Глава вторая

Рассвет занимался за дальним лесом, когда Андрейка, внук старого Нилыча, проснулся от утреннего холода и вылез из-под шубы, которой накрыл его ночью заботливый дед. Костер, слаженный по таежному, горел всю ночь, но к утру почти погас. Кони, которых пригнали с вечера в ночное, паслись рядом с большим Зориным логом. Недалеко, над речкой, вился легкий туман. Деда нигде не было. Андрейка огляделся, пересчитал коней, — пятнадцать были на месте. Шестнадцатый, Гнедко, баламут и хитрюга, опять куда-то удрал.

Андрейка подобрал кнут и, приметив дедов след на росистой траве, побрел по нему к логу, позевывая и потягиваясь.

Он дошел почти до края лога, когда почувствовал, что кроме него и коней, здесь есть еще кто-то. Это был не дед, не баламут Гнедко, — нет, тот, кто смотрел на него, невидимый, из-за кустов и высокой травы, был огромным, страшным и зловещим. От него веяло холодом и смертельной тоской. Парнишка понял это внезапно и сразу, и волосы зашевелились у него на голове.

— Деда! — позвал он дрогнувшим голосом. — Дед!

Никто не отозвался, но за ближним кустом раздался чуть слышный шорох. Андрейка повернулся туда, ожидая, что дед появится на его зов, но старик не выходил.

Мальчишка немного подождал и пошел к кустам на краю лога, неслышно ступая по примятой траве. Мысль, что со стариком могло случиться что-то недоброе, придала ему храбрости. Шорох повторился, когда он дошел до кустов и стал спускаться в лог, но он уже не останавливался. Неожиданно трава расступилась, и Андрейка в ужасе замер. Перед ним на вытоптанном пятачке лежал на боку Гнедко, вытянув вперед длинную тонкую шею. Голова его была мучительно запрокинута, в открытых мертвых глазах застыл ужас… За ним в траве виднелась кучка какого-то тряпья, из него торчали старенькие сапоги деда.

Мальчишка подбежал к старику. Тот был мертв. Руки его были прижаты к шее, словно он пытался остановить кровь, еще вытекающую из разорванной артерии. Андрейка упал на траву и заплакал в голос, мучительно кашляя и задыхаясь.

***

Когда Иван Никитич вернулся во двор и подошел к воротам, оказалось, что они заперты на засов. Он отодвинул его и выглянул на улицу. Она была пуста, даже бабы еще не выгоняли коров. Никитич закрыл ворота, повернулся, чтобы идти в дом и увидел, что пропавшие гости, Марко и Петр, не торопясь, спускаются с сеновала. В будке заворчала собака. Присутствие хозяина, похоже, придало псу храбрости. Когда Марко поравнялся с будкой, пес неожиданно выскочил и с рычаньем кинулся на него. Парень остановился и, словно защищаясь, протянул к нему руку. Собака как-то вмиг притихла и, припадая к земле, замахала хвостом. Марко нагнулся, гладя пса по голове.

— Хороший пес! — сказал он. — Будем друзьями!

Собака покорно лизала его руки.

— Ну, его все зверье слушается. Дело обычное, — усмехнулся Петр, подходя и здороваясь с хозяином.

— Как спалось дорогим гостям? — поинтересовался Иван Никитич у шурина, стараясь придать своему голосу радушие. Но, похоже, от Петра не укрылось, что хозяин встревожен и раздражен.

— Спали как убитые, — ответил тот, — не прогневайся, хотим сегодня на родительскую заимку идти. Тянет в родные места. Цела ли там изба?

— Изба цела, да уж много лет никто в ней не живет. Я кой-чего поправлял там время от времени. Печь добрая. Скотину дам кой-какую. Когда отец ваш помер, все нам с Марьюшкой перешло, как наследникам, но я тебя не обижу.

— Я знаю, ты мужик правильный, — улыбнулся Петр.

В избе послышались девичьи голоса. Дарья возилась у печи. Аннушка вышла доить корову. Марко взялся помогать Дарье с дровами. Старики поднялись в горницу. Вдруг с улицы донесся шум, женские крики и плачь. Иван Никитич поспешно вышел и нескоро вернулся.

— Что там стряслось? — спросил Петр, с каким-то странным интересом глядя на него своими сумрачными медвежьими глазами.

— Несчастье у соседей! — ответил хозяин. — Похоже, волки старика и лошадь загрызли в ночном. Мальчонка прибежал без памяти, перепуганный весь. Насилу бабы его водой отпоили. Совсем не в себе малец. Говорит, что чудище какое-то видел Ну, да у страха глаза велики. Но с чего бы волкам среди лета на человека нападать? Никогда такого не бывало!

— Чудеса и не такие бывают, — сказал гость и осклабился так, что Ивану Никитичу снова поблазнилось, что в его приоткрытом рту сверкнули вдруг длинные нечеловеческие зубы. Однако Никитич только сердито тряхнул головой, отгоняя морок.

После завтрака гости с Иваном Никитичем собрались ехать на заимку. Хозяин запряг в телегу крепкого вороного конька, положил изрядно съестных припасов, чтоб хватило Петру с Марко на первое время, пока обживутся. Мужики уселись на телегу, Марко предпочел идти пешком. Когда телега скрылась за околицей, Аннушка незаметно выскользнула из избы. Дарья, хватившись ее, напрасно гадала, куда скрылась несносная девка. Не найдя ее ни в избе, ни на усадьбе, она пошла к соседям.

Погибшего Нилыча уже привезли домой. Он лежал на столе, бледный и благообразный. Монашка в черном читала над ним, в головах покойника горели восковые свечи. Мужчин в доме не было. Невестка Нилыча, пожилая черноглазая баба, сидела на лавке. При виде Дарьи она неприязненно уставилась на нее. В горнице было еще несколько старых женщин. Они тоже неодобрительно покосились на девушку.

— Не надо ли чем помочь вам, тетка Марина? — спросила Дарья. — Вы скажите только.

— Сами управимся! — сухо проговорила хозяйка. — Вам-то наше горе — не горе. Рады, небось?

Дарья удивленно посмотрела на нее:

— А чего ж нам радоваться, тетка Марина? Мы вам не враги какие…

Одна из женщин незаметно тронула Марину за рукав. Та замолчала и отвернулась. Дарья постояла, слушая чтение монашки, перекрестилась на иконы и вышла.

— Ишь, крестится, ведьмаково отродье! — прошептала Марина. — Всем известно, что дед колдуном был!

— Не греши, Маринка! — одернула ее монашка. — Дарья — девка добрая. На богомолье к нам часто ходит. Она за дедов грех не ответчица.

— Зато младшая — еще та ведьма будет! Вся в материну родню! У, злыдня растет!

Марина даже сплюнула со злости.

— Ты злишься, а не дед ли ваш, покойничек, — сказала другая старуха, — поспособствовал, чтобы Петра, Марьи покойной брата, в рекруты взяли вместо твоего мужика? Если по-правде, не его ведь жребий был в солдаты идти. Откупил Нилыч своего сына, все это знают.

— Чего теперь старое поминать? Уж боле двадцати пяти годов минуло… А кто это к ним вчерась припожаловал, не знаете? Надо было у девки спросить…

Соседки сами терялись в догадках.

Монашка шикнула на разговорившихся баб и продолжила чтение.

***

Аннушка стояла под черемухой, ростущей на границе с соседским огородом. Рядом на траве сидел бледный, осунувшийся Андрюшка. Он убежал из избы, когда привезли деда, так страшно было ему взглянуть на старика. Теперь он немного отошел. Анна осторожно расспрашивала его о том, что случилось в ночном. Ее голос звучал мягко, успокаивающе.

— Ты расскажи, что видел, — говорила она. — Расскажешь — и легче станет. Волков ты, что ли, не видал? За речкой они зимой каждую ночь воют. Что ж ты так испугался?

— То не просто волки были. Там был еще кто-то… Было темно, и оно смотрело на меня, я это чувствовал.

— А кто там мог еще быть? Ты слышал что?

— Слышал, что-то шуршало, но я ничего не видел. И мне было страшно! Так страшно, что волосы шевелились…

— Чего ж ты боялся? Что оно схватит тебя?

— Не знаю… Я чувствовал, что там притаилось что-то огромное! Больше, чем самый крупный волк. От него пахло…

— Чем? Зверем?

— Чего ты пристала? Зверем? Смертью пахло от него! Оно деда убило и Гнедка, а я спал и ничего не слышал! Я деду не помог!

Мальчишка снова заплакал, шмыгая носом. Аннушка обняла его и прижала к себе.

— Ты не смог бы помочь, даже если бы не спал, потому, что это чудище было слишком огромным. Оно не тронуло тебя, ты ему был не нужен. Наверно, эта тварь, кто бы она не была, уже насытилась, — медленно проговорила она. — Ты не вини себя. Видно, деду вашему так на роду было написано.

— Отец взял ружье и пошел с мужиками искать ее. Собак тоже взяли…

— Ну, вот и не реви. Они найдут ее и застрелят.

— И пусть всех волков перестреляют, — не жалко!

— А, вот ты где! — раздался голос неслышно подошедшей Дарьи. — Обыскалась тебя! Иди в дом, у нас дел полно, а ты тут прохлаждаешься!

Пойдем с нами! — обратилась она к мальчишке. — Я тебе вкусненького дам, вчера дядька Петр принес на гостинцы.

— Я домой пойду, — ответил тот, вставая и вытирая слезы. — Нечего мне у вас делать!

Дарья и Аннушка вернулись в избу. На душе у них было тревожно, как если бы тень приближающейся грозы надвигалась, неся мрак и ожидание неотвратимой опасности.

Глава третья

Наступил вечер. К удивлению Дарьи, отец все не возвращался. Аннушке надоело сидеть дома, и она отпросилась к подружке. Проводив ее, встревоженная не на шутку Дарья несколько раз выходила на улицу, смотрела, не едет ли отец, но дорога была пуста. Наконец ей пришло в голову самой сбегать на заимку. Туда всего-то около трех верст, — а она и подальше хаживала. Недолго думая, девушка повязала голову платком, закрыла ворота на палку и быстро зашагала к околице.

— Далеко ли ты собралась, Дашенька? — окликнула ее старушка, сидящая под окошком крайней избы. — Темнеет нонче рано, не след тебе в потемках бегать. Слыхала, волки Нилыча загрызли намедни?

— Ничего. Я на заимку, до темноты успею вернуться.

— Постой, я те нож вынесу — все не так страшно. Мой Иван, царство небесное, с ним на медведя хаживал…

Старуха просеменила в избу и вернулась с охотничьим ножом в кожаных потертых ножнах. Дарья прикрепила его к поясу и, прикрыв передником, тронулась в путь. На сердце у нее было тревожно. Отец был человеком, которому она привыкла верить, он всегда выполнял обещанное… Что, если с ним случилось недоброе?

Небо между тем все больше хмурилось. Солнце быстро опускалось за вершины деревьев. Темнело на глазах. Видя это, Дарья заторопилась и решила идти напрямик, по лесу. Она сошла с тропинки и не заметила, как вскоре потеряла нужное направление. Знакомый с детства лес вдруг словно обернулся к ней другим лицом, таинственным и страшным. Казалось, за каждым кустом он таит опасность. Туман заклубился между деревьями, застилая даль, и в этом тумане Дарья окончательно потеряла представление о том, где находится. Только во второй раз вернувшись к приметной корявой березе с обломанной верхушкой, она поняла, что ходит по кругу.

Растерянно остановившись, она огляделась и вдруг увидела невдалеке телегу отца с впряженной в нее лошадью. Лошадь стояла неподвижно, низко наклонив голову… отца не было видно… Дарья, обмирая от страха, побежала к телеге, но, приблизившись, увидела, что это только сломанная сосна да куча хвороста. Удивляясь, как могло ей такое поблазниться, она прислонилась к сосне и вдруг услышала приближающиеся… Не шаги! Скачки, прыжки? Да, кто-то большой прыжками передвигался по лесу… Шуршала трава, сучья трещали под ногами, слышалось тяжелое, шумное дыхание… Дарья спряталась за ветви растущей рядом ели и во все глаза уставилась в клубящийся туман…

Через несколько мгновений туманная пелена неожиданно раздалась, и перед ней обрисовалась странная и страшная фигура не зверя и не человека. Нечто — высокое, косматое, похожее на медведя, с огромной кудлатой головой и горящими в сумерках глазами, приближалось, двигаясь огромными прыжками… Вот еще прыжок, и существо замерло, принюхиваясь… Сверкающие звериные глаза оглядели все вокруг и вдруг остановились на ней. Оно ее увидело! Дарья, еще не осознав этого умом, закричала от ужаса и понеслась со всех ног по лесу, не разбирая дороги. Она бежала, задыхаясь, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди… То, что преследовало ее, не имело названия, кроме единственного — смерть…

Она бежала долго, а потом ее словно что-то толкнуло сзади, она упала, успела повернуться и увидела у своего лица страшные глаза неведомой твари. Вне себя от страха, она выхватила нож и взмахнула им. И в этот момент что-то сверкнуло. Мгновенная вспышка выхватила из мрака молодые лиственницы и стволы сосен, а между ними — фигуру какого-то человека. Перед глазами девушки все поплыло, закружилось, и она потеряла сознание. Когда Дарья пришла в себя, первое, что дошло до ее слуха — мужской голос, зовущий по имени. Кто-то помог ей подняться. В темноте она видела только неясные очертания человеческой фигуры, но голос показался знакомым, — это был голос Марко.

— Даша! Не бойся, Даша! — говорил он. — Все в порядке. Пойдем, заимка рядом. Я услышал шум в лесу, пошел поглядеть — а тут такое! Идти можешь?

Дарья поправила сбившийся платок и одежду. Ножа, висевшего на поясе, не было, и она стала его искать. Марко, словно догадавшись, нагнулся, пошарил в траве и подал ей нож.

— Ты это ищешь?

— Да, мне его старуха дала. Надо будет отдать.

Она вспомнила об отце и хотела спросить о нем, но Марко опередил ее:

— Дядька Иван у нас заночевать решил. Они с отцом выпили изрядно, теперь спят.

Дарья знала, что он называет отцом Петра, который взял его к себе чуть ли не младенцем. Она огляделась: чудовища, которое преследовало ее, нигде не было.

— Что это было? Куда оно делось? — проговорила она с дрожью в голосе.

— О ком ты? — осторожно спросил Марко. — Что-то напугало тебя, я так и подумал, когда услышал, как ты кричишь в лесу. Кого же ты видела?

— А ты разве никого не видел?

— Кроме тебя — никого! — засмеялся парень. — Трусиха! У страха глаза велики! Не надо в темноте по лесу ходить!

Он подхватил ее под руку и повел к заимке, которая оказалась совсем рядом. В избяном окошке горел свет. Они вошли и увидели Петра, сидящего у стола и не спеша заматывающего тряпицей кровоточащую руку. На тряпице обильно проступала кровь и капала на пол, образуя диковинный узор…

***

Утром отец разбудил Дарью ни свет, ни заря, и они благополучно добрались до дома. Там Иван Никитич первым делом отругал дочь за то, что прибежала на заимку, потом занялся делами по хозяйству. Аннушка, засидевшаяся у подружки до петухов, ходила сонная и ни о чем сестру не расспрашивала. Дарья подумала и не стала рассказывать о том, что случилось в лесу. Ей было не до них, — она думала о Марко.

Парень вчерашним вечером говорил с ней мало, но от нее не укрылось, что он исподтишка то и дело поглядывал на нее. В его глазах было что-то, от чего ее сердце замирало. Она сама, нет-нет, да бросала взгляды на Марко. Этот красивый парень был вовсе не похож на деревенских увальней, которые сватались к ней раньше.

Похоже, их переглядывания не остались не замеченными. Дядька Петр, посматривая на молодых людей, ухмылялся в усы и усиленно потчевал Дарью кушаньями, которые, по его словам, приготовил Марко. Дядька был заметно хмелен, жаловался, что поранил руку, точа нож… Нож, большой, ржавый, лежал тут же, на столе. Иван Никитич спал. Вскоре дядька Петр тоже улегся. Марко засыпал кровь на полу песком, вымел его, — на досках не осталось никаких следов, и ушел на сеновал. Дарья пристроилась на старом сундуке, укрывшись шалью покойной бабки, и уснула. Ночь пролетела быстро.

Днем, работая по хозяйству, Дарья вспоминала Марко. Ей до смерти хотелось увидеть его. Она понимала, что первой делать шаг навстречу парню — неприлично для девушки. Как же быть? Поделиться с сестрой? Но эта сорока, Аннушка, растрезвонит ее тайну по всему свету! К вечеру она вспомнила про нож, который дала ей вчера старушка, и решила отнести его. Она шла в тайной надежде, что та чем-нибудь, хотя бы советом, да поможет ей. Старуха заулыбалась при виде Дарьи и пригласила ее в избу. Девушка вошла.

— Что-то на похоронах Нилыча не видала ни тебя, ни твоего батюшку, — начала старуха. — Не ходили, что ли?

— Не ходили. Они с чего-то сердятся на нас. Тятя не пошел и нам не велел.

— Ну, бог с ними. У вашей семьи с Нилычем старые счеты, но уж столько годов минуло, что можно бы и забыть! Ан нет! Видно, не забывается… Нож-от не пригодился вчера?

Дарья отрицательно мотнула головой. Старуха взяла нож и вытащила его из ножен, — на железе чернела запекшаяся кровь.

— А кровь откуда? А ну, рассказывай, что вчера стряслось!

Дарья рассказала обо всем, начиная с того, как заблудилась, и до того, как Марко привел ее на заимку.

Старуха молча выслушала, потом, пожевав губами, полезла в сундук, достала толстую, почерневшую от времени книгу, раскрыла ее и жестом подозвала Дарью.

Со страницы на них смотрело нечто страшное — не человек и не зверь. Злобно-клыкастое, уродливое, существо внушало ужас.

— Этого ты видела в лесу?

— Я не знаю… Туман был и почти стемнело. Я помню только глаза. Они горели, как у волка. И он не шел — скакал!

— Это еретник был! Они не могут ходить, из гроба вставши. Они скачут! Смотри, он еще явится! Ты ножом его ударила, кровь его черную пролила… Он тебя со света сживет, если его не убьют!

— Что значит — еретник? — с трудом проговорила Дарья дрожащими губами.

— Мертвец, который при жизни был колдуном! Земля не приимет его, ни в ад, ни в рай ему нет пути, вот он и шастает, ищет, кого бы сожрать, сам не свой от злости! Зубы у него железные, глаза оловянные, а во рту — огнь пылающий!

Старуха говорила свистящим шепотом, глаза ее сверкали, на губах показалась пена. Дарья с ужасом глядела на нее.

— Я слышала, мой дед был колдуном. Думаешь, это он?

— Откуда мне знать? Это ведь ты его вчера видела, не я.

— Что же делать? Я боюсь!

— Не выходи, как стемнеет, из дома, пока петухи не запоют, — снова зашептала старуха. — Окна, двери закрывай. Страстной свечой кресты нарисуй над окнами и дверьми. Если увидишь ЕГО, пройди и не оглядывайся — тогда он не тронет. Вот тебе трава-чертогон, вот еще трава — Петров крест называется. В кармане носи, ни на миг с ней не расставайся! Говорят, есть еще травка Царевы очи, в дому ее держать надо, но ее я не знаю… Да гляди! Он ведь может человеком прикинуться! Ничем от живого не отличишь. Только ребенок маленький, до семи годков, может его распознать, если поставить дитя в красный угол…

— Тятеньке сказать надо…

— Что ж, без мужиков здесь не обойтись. Они, поди, сообразят, что делать… Смотри-ка, на дворе темнеет, беги домой, поспешай!

Дарья выскочила от старухи и почти бегом понеслась к своей избе. Войдя во двор, она увидела, что отец воском страстной свечи выводит торопливо кресты над входной дверью…

— Где ты была, Дарья? — неприветливо встретил дочь Иван Никитич, не прекращая своего занятия, хотя над дверью уже было несколько крестов мелом, которые он нарисовал перед Рождеством.

— К старушке Сергеевне бегала… Зачем ты ставишь еще кресты, тятенька? — спросила Дарья. — Случилось что?

Отец хмуро посмотрел на нее. Бледная, запыхавшаяся, она была все-таки очень красива и живо напомнила ему покойницу-жену. Краше всех деревенских девок была Марья, дочь однодворца Егора, слывшего колдуном. Против воли всей семьи женился на ней Иван, и жили они душа в душу, пока не унесла ее смерть. Дочери да редкостное рукоделие жены — вот все, что осталось на память о ней. Деревенские вдовушки поглядывали на еще крепкого, справного мужика, но ни одна не была ему по сердцу.

— Заговорила его, не иначе, ведьмакова дочь! — шептались бабы.

— Чего ты бледная такая, не заболела? — спросил Иван Никитич, помягчев голосом. — Перепужал я тебя вчера. Так ты прости, не гневайся…

— Что ты, тятенька! Здорова я!

— Ну, так иди в избу. Я тут повожусь маненько… Так, на всякий случай.

Дарья вошла в избу и наткнулась на заплаканную, сердитую Аннушку.

— Чего ты, Анюта, плачешь?

— Да, — отвечала та, кривя румяные губы и жалобно глядя на сестру своими светлыми, русалочьими глазами, — тятенька совсем лютый сделался! Никуда меня не пускает. Темнеет, дескать, дома сиди! По над всеми окошками кресты нарисовал, как от нечистой силы. Чего это он?…

— Ну, и посиди, раз отец говорит. Он зря ничего не делает!

— Ага! А сама куда вчера на ночь глядя убежала? Я ведь знаю, зачем ты на заимку бегала!

— Зачем? Да я за тятю беспокоилась, потому и бегала…

— Не ври! Я все твои мысли читаю: Марко ты хотела видеть, вот! Что, понравился он тебе? А тятя тебя за него и не выдаст!

— Так он еще и не сватается…

— Посватается, куда денется! Видела я, как он на тебя смотрел… Дашенька! Ну, скажи тяте, пусть меня отпустит! Мы вчера сговорились с Танькой, я ей платье кроить хотела…

— Вот еще нашлась мастерица! Сукно испортить хочешь? Не буду я просить. Я ведь тоже чувствую, не за тем ты просишься!

— У, ведьма!

— Сама такая!

Сестры надулись друг на друга и расселись по разным углам…

Немного погодя, вошел Иван Никитич и приказал накрывать стол к ужину. Поели, и отец улегся спать, не забыв напомнить Анне о запрете на гулянье:

— Уйдешь, вожжами отхлещу, не погляжу, что большая выросла!

Та недовольно фыркнула, но промолчала. Девицы споро убрали посуду, улеглись в своей горенке, и скоро все в доме затихло.

***

Среди ночи всех разбудил бешеный лай собаки, оборвавшийся жалобным визгом. По двору простучали чьи-то тяжелые шаги, и входная дверь затрещала под сильными ударами.

Иван Никитич скатился с полатей и вооружился топором, предусмотрительно оставленным у печи. Дарья хотела засветить лампу, но он не позволил. Приказав дочерям не высовываться, он подошел к окну.

Какая-то зыбкая, невнятная фигура темнела перед входной дверью. Запертую на легкий крючок, ее ничего не стоило бы отворить мужику, но вместо того, чтобы тянуть дверь на себя, незнакомец толкал ее внутрь. Он бился в дверь с такой силой, что доски трещали и прогибались.

— Кто это, тятенька? — дрожащим голосом прошептала Дарья.

— Не смотрите ему в глаза, не заговаривайте с ним! Постучит и уйдет, — прошептал отец. — Вурдалак это, не иначе! Сними ружье со стены, дай мне!

Темная фигура отошла от двери и приблизилась к окну. Окна избы были высоко, и ночной гость мог дотянуться до них только кончиками пальцев. Длинными, загнутыми, как когти, ногтями он долго скреб и стучал по наличнику, и этот стук отдавался в головах обитателей дома острой болью. Потом ему удалось встать на что-то, скорее всего, на камень, который лежал под стеной, и страшное белое лицо поднялось и приникло к стеклу. И тут Иван Никитич выстрелил. Выстрел попал в цель. Полетели осколки, брызнуло что-то черное, заливая подоконник. Темная фигура отпрянула и пропала в ночи.

Стало тихо, только жалобно, чуть слышно скулила собака. Дарья засветила лампу.

— Пойду, посмотрю, что с псом! — сказал Иван Никитич. — Поди, порвал его вурдалак.

— Не ходи, тятенька! — взмолилась Аннушка, обнимая отца. — Он и тебя заест. Вдруг он там притаился?

— Не ходи! — присоединилась к сестре Дарья, но отец не хотел слушать их. Взяв топор, он вышел в сени и направился к лестнице. Но навстречу из темноты выступила призрачная белая фигура и, раскинув руки, преградила ему дорогу.

Он замер, вглядываясь в нее, пошатнулся и тяжело осел на пол. Выскочившие за ним Дарья и Анна с трудом затащили отца в дом и уложили на лавку. Через некоторое время он очнулся, сел и приказал дочерям ложиться спать. Они ушли к себе, а он до света сидел под иконами, в переднем углу, и вслушивался в ночь.

***

На рассвете Дарья с отцом спустились во двор. Собака лежала мертвая перед своей будкой. На шее пса запеклась кровь, глаза уже остекленели и помутнели. Дарья всхлипнула.

— Не реви, — сказал отец, — счастье, что он до нас не добрался.

С улицы донесся людской говор и плач, закричали женщины…

Анна выскочила на улицу и через пару минут вернулась бледная, как смерть.

— Тятенька! Соседка, тетка Марина, померла! Ночью вышла во двор, а утром ее там мертвую нашли! Андрейка ревет, все ревут. Кто это сделал, тятенька?

— Вурдалак, кто же еще…

Иван Никитич взял палку и, тяжело опираясь на нее, пошел к соседям. Дарья посмотрела на него и охнула: за ночь отец стал седым, как лунь.

Весь следующий день в деревне было страшно. Иван Никитич настрого наказал дочерям не выходить за ворота. До них доносился приглушенный плач из соседнего двора, где провожали в последний путь Марину, озабоченный говор мужиков, тенорок попа, приглашенного из большого села в десяти верстах: он отпевал соседку. Потом ее повезли на кладбище, и деревня затихла. Аннушка с Дарьей сидели в передней горнице, когда кто-то постучал в окно. Это был Марко.

— Чего у вас случилось? — спросил он. — Войти-то можно?

— Можно, заходи! — сказала Дарья, хотя Аннушка дергала ее за рукав и шептала, что парня не надо впускать. Ворота заскрипели, Марко вошел во двор. Дарья взглянула на сестру, — в глазах той был страх, лицо побледнело, она вся дрожала.

— Что ты так перепугалась? Иди в нашу горенку, если страшно, дурочка!

Анна поспешила уйти, но столкнулась с входящим в избу Марко. Он глянул на нее, чуть усмехнувшись, прошел в горницу и поклонился Дарье.

— Чего лоб не крестишь? — сердито сказала она. — Дядька Петр не научил, как в дом входить надо?

Парень перекрестился, но как-то странно, не по-русски, и улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, открытая.

— Чего у вас тут стряслось? Деревня как повымерла… А собака ваша где? На охоту, что ль, снова все отправились, волков бить?

— У нас тут звери пострашнее волков ходят…

И Дарья рассказала парню обо всем, что случилось: об ужасном ночном госте, смерти соседки, о том страшном, что делают сейчас мужики на деревенском кладбище…

Лицо Марко помрачнело, он хотел что-то сказать, но из своей горенки вдруг выбежала бледная, сама не своя, Аннушка.

— Сестрица, — закричала она, — гони его! Он — такой же! Зубы у него железные!

Подскочив к Марко, она замахнулась на него своей тоненькой рукой, из глаз ее градом покатились слезы.

Дарья с силой обхватила ее и оттащила от парня.

Марко захохотал, сверкая белыми молодыми зубами.

— Смотри, разве они железные? Р-р-р-ы-ы-ы! — словно в шутку, прорычал он, скалясь.

— Что ты ее пугаешь? Она с ночи сама не своя!

Она увела сестру в спаленку, хотела уложить в постель, но та оттолкнула ее, упала на колени перед образом богоматери, стоящем в углу на божничке, и начала читать молитву Пресвятой Богородице.

Дарья вернулась в горницу. Марко вопросительно взглянул на нее.

— Испугалась она сильно, не гневайся на нее. — тихо проговорила Дарья.

— Да я — что? Я понимаю, — пробормотал Марко и вдруг схватил Дарью за руки и притянул к себе:

— Люба ты мне, Дашенька! — горячо зашептал он. — Места себе не нахожу, все о тебе думаю!

Дарья молча отстранилась и потупилась, лицо ее зарделось…

— Как там дядька Петр? — попыталась она перевести разговор. — Рука не болит?

— На нем все быстро заживает… Уже и не жалуется, — ответил Марко.

Он прошелся по горнице, помолчал и вновь обернулся к Дарье:

— Даша! Пойдешь за меня?

— Какой ты быстрый! — сказала смутившаяся Дарья. — Это как тятенька решит, — и подняла глаза на парня.

«Я за тобой на край света пойду», — прочел он в прекрасных глазах девушки.

Радостно улыбнувшись, он поклонился ей низко и выбежал из избы.

Дарья, улыбаясь, пошла в горенку. Анна все еще молилась. Дарья села рядом и обняла сестру…

***

Ближе к вечеру вернулся отец. Он был усталый и хмурый. Ничего не говоря, поел и улегся на своих полатях. Анна к тому времени перестала плакать, немного успокоилась и уснула. Дарья, улучив момент, побежала к старушке-соседке. Та сидела у окна и, похоже, обрадовалась девушке.

— Бабушка, расскажи, что там было, на кладбище-то? Была ты там?

— А как же, милая! Чего бы там мужики, без нас, старух, делали? Они ведь в таких делах не больно смышленые! Можешь не бояться теперь! Все сделали, как положено. Не гневайся, деда вашего могилку тоже раскопали. Но можно было и не копать. Отец твой по смерти старика сделал все, как надо, кол крепкий ему между плеч вбил. Спокойно дед ваш в земельке лежит, уж истлел, одни косточки остались… А вот Нилыч, не к ночи будь помянут.., ой, голубка, напугала я, дура, тебя! Белее полотна ты сделалась! — старуха с причитаниями захлопотала вокруг Дарьи…

***

Вечером отец, проснувшись, сказал, что теперь можно бы и не бояться. Старик Нилыч и Марина не смогут никому вредить, потому что приняты все полагающиеся в таких случаях меры. Какие — он говорить отказался, дескать, не девичье это дело. Но Аннушка на следующий день узнала у вездесущих мальчишек, что сельчане, раскопав могилу Нилыча, увидели, будто старик лежит на боку, губы его в крови, и рот полон крови… Осиновых кольев по кладбищу было вбито предостаточно. Почтили ими кого надо и не надо, несмотря на возражения батюшки-священника. Ему-то что — он в десяти верстах живет, может и не бояться! А еще накануне мужики перебили всех волков, каких смогли найти, и разорили несколько волчьих логовищ.

Анна слушала это все, но покой не возвращался в ее сердце: Дарья ходила и улыбалась сама с собой, как порченная, отец все больше задумывался… Тревога прочно поселилась в их доме.

Глава четвертая

Худо ли, бедно ли, время шло… Петр и Марко с помощью Ивана Никитича обжились на заимке. Даже избу новую там поставили. Деньги у Петра, видно, водились, так что зажили они справно. Не часто, но заходили иной раз к родне. Иван Никитич в душе этому не радовался, сам не зная, почему. Аннушка все дичилась, зато Дарья лучилась улыбками, — она ждала, что Марко посватается к ней. И дождалась!

Однажды воскресным днем заявились Петр и Марко в новой двуколке, на доброй, купленной недавно лошадке, принаряженные и торжественные:

— У вас — товар, у нас — купец…

Иван Никитич, глядя на светящееся счастьем лицо дочери, скрепя сердце, дал согласие на брак. На мясоед сыграли свадьбу, и Дарья перебралась к мужу. В доме без нее сделалось еще тоскливее. Аннушка часто убегала к подружкам. Никитич, справив дела по хозяйству, сидел за каким-нибудь мелким делом в избе: то сбрую чинил, то валенки старые подшивал. Покойная жена ему больше не блазнилась. Зиму прожили, слава Богу.

По весне, когда зацвела черемуха и запели птицы, отпросилась Аннушка погостить у сестры. На заимке в эту пору славно было. Иван Никитич отпустил ее. Рад даже был, что повеселела девка. Она за зиму дивно похорошела. Парни заглядывались на нее, и отец думал, что по осени и эта пташка вылетит из его гнезда. Но вышло все не так.

Однажды утром прибежала с заимки, сама не своя, Дарья. Удивленный и встревоженный, Иван Никитич провел ее в дом. Дарья села на лавку и расплакалась.

— Случилось что, доченька? — со страхом начал отец. — Все ли здоровы? Аннушка как?

— Забери ты ее от нас, тятенька, ради бога, забери!

— Да ты бы ее домой-то и привела!

— Какое! Ее палкой не выгонишь! Так и вьется возле Марко, так и крутится! Того гляди, до греха дело дойдет!

— А он-то чего?

Дарья еще больше расплакалась:

— Замуж ее выдавай! Уж давно пора — заневестилась!

— Так пока женихов не случилось…

Иван Никитич сам дивился, что до сих пор к Аннушке никто не сватался. Не ведал он, что на селе старые бабы говорят о ней, будто девка вся в дедову породу пошла… Старого колдуна-травника сельчане хорошо помнили, хоть и умер уж давненько. В самом деле, не походила Анна на деревенских девок. Высокая, тоненькая, как тростинка, с огромными светлыми глазами, пышноволосая и белокожая, она смахивала, скорее, на пригожую городскую барышню.

— С такой — намаешься! — шипели бабы. — Не работница! Ишь, глазищами так и смотрит, так и смотрит! У-у! Ведьма!

Делать нечего, как мог, успокоил Иван Никитич дочь и поехал за Анной. На заимке тайно поговорил с Петром, чтобы вразумил тот своего приемыша, а с дочерью хотел сам разобраться.

Дома, доставши вожжи, хотел было отхлестать ее от души, но хитрая девка на шею отцу кинулась:

— Тятенька, тятенька, прости, не виновата я вовсе! Это все Дашка — она ревновать вздумала! Уж больно своего мужа любит, вот ей и мерещится незнамо что!

— Не виновата? А чего ж прощения-то просишь?

Но Аннушка так умильно глядела на старика своими русалочьими глазами, что он только погрозил ей и велел жениха присматривать.

***

После того, как Аннушка вернулась домой, жизнь на заимке, казалось, вернулась в прежнее русло. Марко мужем был ласковым и заботливым. Молодые жили в недавно поставленной избе, Петр оставался в старом дедовском доме. Но с недавних пор Дарью стало раздражать, что муж частенько уходит к старику вечерами и подолгу остается у него. Такое бывало и раньше, но до гостьбы Аннушки она относилась к этому спокойно: знала, что Марко привязан к приемному отцу.

«Скажи тяте, пусть к нам вечерами приходит, — все веселее», — сказала она как-то. — «А то вы там запретесь, как бирюки, а я одна скучаю».

Марко посмотрел на нее так, словно ему это раньше и в голову не приходило, и вечера стал проводить с ней. Ложились рано, — дело молодое, спали крепко. Но однажды Дарья проснулась среди ночи и почувствовала, что она в доме одна. Она встала, накинула сарафан на рубаху и вышла в ночь. На дворе было тихо. В небе ярко светила полная луна. В окне у старика горел свет. Дарья подошла к низенькому окошку и заглянула: в избе никого не было. В конюшне неподалеку вдруг взвизгнула и застучала копытами лошадь. В загоне забеспокоились овцы… Дарья оглянулась, увидела за оградой из жердей, отделяющей двор от леса, зеленое сверкание волчьих глаз и кинулась в избу за ружьем. Оно, по балканской привычке Петра, всегда висело на стене заряженное.

Когда она выскочила из избы, один из зверей как раз переметнулся через изгородь. Или ей показалось это? Дарья выстрелила и промазала. Спешно стала перезаряжать ружье, но в темноте ничего не получалось…

— Дай-ка, дочка, я сам, — раздалось у нее над ухом. Это был подошедший откуда-то Петр.

Он взял ружье, быстро зарядил его и выстрелил в воздух, но волки уже и так разбежались. Он в сопровождении Дарьи прошелся по двору и, никого не найдя, приказал ей идти спать. Она вернулась в избу, вскоре пришел Марко, обнял жену и на время она забыла обо всем, кроме своей любви.

***

Минула весна. Пришло лето, грозное, жаркое, принесло новые заботы. Петр по весне обновил и расширил старую родительскую пасеку. У Ивана Никитича душа не лежала к пчеловодству, и он с радостью отошел от этого дела. Ему хватало своей работы по хозяйству. Еще и Анна забот столько добавила, что у старика голова порой шла кругом. Девка, по его словам, совсем ума решилась. Вместо того, чтобы жениха себе присматривать да с подружками хороводы водить, повадилась она к старухе Сергеевне, сидела у нее вечерами. О чем они толковали, ни отцу, ни Дарье не сказывала. Дарья пробовала старуху расспрашивать, но та делала вид, что не понимает, о чем речь, — дескать, приходит девка, сидим, рукодельем занимаемся…

Но не рукоделье было на уме у Аннушки. Это было заметно по сухому, горячему блеску ее глаз, порывистости движений, порой то беспричинному смеху, то таким же беспричинным слезам. Она то молчала сутками, то пела и носилась по дому, как ребенок. Иван Никитич не раз замечал, что по ночам в горенке ее горит свет, а однажды застал дочь за чтением какой-то книги. Удивленный, он хотел взглянуть, что там она читает, но Анна спрятала книгу под подушку и зашипела на отца, как рассерженная кошка, когда тот потянулся достать ее. Старик ушел от греха подальше…

Зацвели травы. Сергеевна, опытная травница, принялась собирать их, и Аннушка стала бродить с ней по лугам да лесным полянам. У сестры она больше не гостила, а когда та с Марко и Петром приходила навестить родительский дом, держалась с ней холодно, говорила сквозь зубы. Дарья старалась не оставлять ее наедине с Марко, да тот, вроде, и не замечал девку, — с женой они были не разлей вода. Зато Петр частенько заговаривал с Анной. Разговоры они вели какие-то странные: о колдунах и ведьмах, о граде Китеже, о волшебной стране Беловодье, о русалках и прочей разной нечисти. Петр мастер был на такие рассказы, видно, в детстве наслушался их от отца-колдуна. Аннушка слушала дядьку с горящими глазами, и сама в такие минуты становилась похожа на молодую красивую ведьму.

Дарье это не нравилось. Она пробовала поговорить с отцом, но тот только рукой махал, дескать, пусть тешится. Замуж выйдет — остепенится. Вскорости, кстати, и жених сыскался: посватался к Аннушке парень из богатого соседнего села. Приехали сваты, и Иван Никитич, не спрашивая дочь, дал согласие на брак. Анна в слезы ударилась, но отец был непреклонен: или замужество, или послушницей в монастырь пойдешь! Сговорились свадьбу осенью сыграть, а пока молодой жених стал к нареченной невесте похаживать. Звали парня Сергеем, крепкий он был и сильный, хоть на лицо и так себе. Ну, да с лица — не воду пить! Похоже, влюбился он в Анну не на шутку, да и не мудрено: дивно хороша была девка!

Меж тем время шло. Жизнь на лесной заимке текла размеренно. Дарья уже ребеночка ждала. Но ближе к осени что-то неладное стало твориться с Петром. Помрачнел он, ходил туча тучей, порой исчезал куда-то и не появлялся дома по несколько суток. Марко это не нравилось. Бывало, он отправлялся искать Петра и тоже пропадал надолго. Дарья беспокоилась, но ничего не говорила мужу, не хотела его еще больше расстраивать.

Однажды в одну из таких его отлучек на заимку зашли бредущие в монастырь бабы-богомолки. Дарья пригласила их в старую избу и собрала на стол. С одной из женщин был ребенок лет пяти. Малец притомился в пути и уснул, привалившись к матери. Женщины разговорились.

— Не тоскливо тебе в лесу, милая? — спросила одна из баб. — Не страшно одной оставаться?

— Чего ж мне бояться? — засмеялась Дарья. — От волков у меня ружье есть.

— Что волки! И пострашнее звери есть! Вон, в нашей деревне, повадился один такой на людей нападать. Бабы ли в лес пойдут, мужики ли, — случись, отойдет кто в сторону, а зверь его и задерет. Всю кровь выпьет, да и видали его!

— А что ж ваши мужики зверя не выследят и не убьют?

— Как же, пробовали, да сами не все живы возвращались!

— Что ж это за зверь такой?

— Огромный, страшный, глаза горят, когти и зубы железные…

— Кажется, я видала такого! — прошептала Дарья. — Скакал он — не шел, не бежал…

— Вот-вот, милая! Говорят, третьего дни в Сосновке мужики стреляли в такого и, вроде, попали. А он скрылся, да еще на них порчу навел. Еле живехоньки домой воротились. Не пускай своего никуда, пусть дома сидит!

На дворе раздался голос Марко. Дарья встрепенулась и встала из-за стола. Но Марко уже входил в двери, поддерживая бледного как смерть, тяжело опирающегося на него названного отца.

— Помоги мне, Дарьюшка! Тятенька занемог!

Дарья засуетилась, разбирая постель. Петра усадили на лавку. Богомолки засобирались уходить, разбудили ребенка. Он потянулся с просонья, глянул на вошедших и вдруг заревел в голос, указывая перстом на Петра:

— Маменька, маменька! Вот он, вот он! Зверь! Зубы железные, огонь изо рта пышет! Спаси меня!

Бабы схватили ребенка и, крестясь, побежали вон из избы…

Прошло три недели. Петру с каждым днем становилось хуже. Он очень изменился: исхудал, почернел, стал походить на живого покойника. Лицо его сделалось поистине страшным, и Марко, боясь за будущего ребенка, приказал Дарье не подходить к отцу. Дескать, не след бабе на сносях смотреть на такое. Он сам принялся ухаживать за стариком и делал это охотно, с любовью и редким терпением. Однако работа по хозяйству требовала мужских рук. Иван Никитич, навещая в очередной раз заимку, предложил оставить в помощь молодым супругам Аннушку, тем более, что та с охотой соглашалась. Дарье это не очень-то по душе пришлось, но делать было нечего.

По-правде сказать, Марко с Дарьей не могли нарадоваться на помощницу. Откуда что у девки взялось! Не иначе, по крови, от предков — травников да колдунов, передалось ей умение ухаживать за недужным, облегчать его страдания, а Петр страдал люто. Как многие больные, он сделался раздражительным и капризным, на Марко порой кричал, Дарью близко не подпускал, и только Аннушка могла успокоить его. Марко привозил из города лекаря, но тот только руками развел, — когда приходит смерть, наука бессильна, против нее, дескать, еще лекарства не придумали.

Дарья пыталась выспрашивать у мужа, что подеялось со стариком, но тот отговаривался общими словами да тем, что в ее положении не след вникать в разные подробности. Дескать, родишь, тогда все расскажу, ничего не утаю, а пока не спрашивай. На дворе непогодило. Дарья, возясь у печи, разгоряченная, иной раз выбегала из избы, в чем была, застудилась и слегла сама. Анна на время ее болезни стала полноправной хозяйкой. Девку это, казалось, вполне устраивало. Она умудрялась быстро справляться с бабьей работой по дому и успевала ухаживать за сестрой и стариком. Со скотиной и во дворе управлялся Марко. Прошло какое-то время, Дарья на поправку пошла, стала понемногу вставать с постели и выходить во двор…

Однажды ей непреодолимо захотелось пойти в старую избу и хоть издали взглянуть на свекра. Ей было жаль старика, она в душе корила себя, что слушает мужа и не подходит к больному. Еще будучи слаба после болезни, она тихонько прошла по двору, отворила дверь и вошла в избу. Там было душно и жарко. Пахло травами, развешанными по углам, но этот запах не мог перебить другого, страшного, того, что встречает людей в склепах и витает над полями сражений. Дарье стало дурно. Тошнота подступила к горлу, голова закружилась, она прислонилась спиной к косяку и сквозь застилающую все мутную пелену успела увидеть сидящего в постели страшного старика и стоящую перед ним сестру Анну.

Та держала перед больным раскрытую большую книгу. Оба рассматривали в ней что-то и сперва не обратили на Дарью внимания. Но вот Петр поднял глаза: при виде невестки лицо его исказилось хищной радостью, глаза загорелись, и он стал манить Дарью к себе костлявым, когтистым пальцем… Дарья собралась с силами и шагнула к нему, но в эту минуту ворвался со двора Марко, схватил ее на руки и вынес вон. Отведя жену в свою избу, он настрого запретил ей выходить.

Дарья, обычно послушная, возмутилась и стала спорить с мужем. Он никогда не видел ее такой рассерженной. Не желая еще более сердить жену, он стал просить ее, заклиная любовью к будущему ребенку, но в Дарью словно злой дух вселился. Она рвалась пойти к старику во что бы то ни стало, и все тут! Они спорили некоторое время, потом Дарья как-то разом стихла, успокоилась и удивленно взглянула на мужа… Непреодолимое желание идти к свекру пропало у нее так же внезапно, как появилось.

Марко вдруг побледнел и метнулся к двери.

— Даша, тятенька умер, — прошептал он и быстро вышел.

***

Хоронили Петра на следующий день. Марко пригласил батюшку на отпевание и с прилежанием выполнял все, что положено по обычаю. Денег не жалел. Покойный оставил ему и Дарье неплохое наследство, Анну же богато одарил червонцами и невиданной красоты браслетом, украшенным разноцветными камнями, видно, трофейным, добытым в турецкую войну. Марко горевал по отцу так, что Дарья боялась за него. Вечером после похорон, когда разошлись с поминок, он исчез куда-то и вернулся почти в полночь, заплаканный, усталый и хмурый. Дарья со слезами встретила его. Анна же поглядела змеёй на него и сестру и заявила, что утром отправляется в деревню, к тятеньке.

Ночью в лесу бушевала буря. Ветер выл, деревья шумели, хлестал дождь, и всю ночь стоял Марко на коленях перед иконами, моля бога за грешную душу человека, заменившего ему отца.

Глава пятая

Прошло около месяца. Понемногу жизнь входила в обычное русло. Анна жила у отца, Дарья и Марко — у себя на заимке. Иван Никитич ладил с зятем. Они нередко помогали друг другу по хозяйству. Марко на работу был скор и прилежен. Он хорошо знал грамоту и частенько давал тестю дельные советы насчет того, что продать, а что купить, во что деньги вложить. Старик дивился и говорил Дарье, что у ее мужа — ума палата. Она только улыбалась, так как не сомневалась в этом.

С женихом у Анны отношения не складывались. Сергей парнем оказался нравным, Анну любил без памяти и ревновал ее к каждому встречному и поперечному. Частенько промеж них вспыхивали ссоры. Иван Никитич не раз уж каялся, что согласился выдать дочь за него. Анна же только смеялась над ревнивым парнем и уверяла, что, если она захочет, тот будет, как шелковый.

— Дай-то бог, дай-то бог! — говорил Никитич с сомнением.

Однажды тесть с зятем собрались на базар, в город. Ехать решили с вечера, чтобы рано утром быть уже на месте. Чтобы жена не скучала на заимке, Марко привез ее к отцу. Заимку оставили на работника. Дарье нездоровилось. Пополневшая и подурневшая, смотрела она из окна на отъезжающих. Анна вышла провожать мужиков, и Дарья, глядя, как крутится сестра у телег, болтая и шутя с Марко, чувствовала, что в сердце ее опять начинает змеёй шевелиться ревность. Иван Никитич увязывал мешки. Марко, разобрав вожжи, собрался выезжать со двора. Пользуясь тем, что отец отвернулся, Анна подбежала к Марко и поцеловала его в губы.

— Чего ты? — удивился тот. — Вот дурная! Серега твой прослышит, опять поругаетесь. Еще и на меня осерчает!

— А ты испугался? — зло засмеялась Анна. — Трус! Дашкин подкаблучник!

Иван Никитич обернулся и погрозил дочери кнутом:

— Смотри у меня! Дождешься! Совсем от рук отбилась! Скорее бы уж замуж тебя выдать!

Марко поднял голову и помахал рукой Дарье. Глаза его смотрели на жену с ласковой заботой. Телеги выехали со двора.

Дарья ничего не сказала сестре, когда та воротилась в дом. Покрутившись немного по избе, Аннушка заявила, что ей надо уйти.

— Далеко ли ты собралась? Тятя приказал тебе быть дома. Забыла? — спросила Дарья. — Не след невесте по гулянкам ходить.

Аннушка заартачилась, но сестра была непреклонна. Понурив голову, девушка заявила, что почивать ляжет, ушла в маленький чуланчик и закрыла за собой дверь…

Дарья с рукоделием сидела в горнице. На улице темнело. Она зажгла лампу, но вскоре ее стало клонить в сон. Кажется, она задремала, когда неожиданный звук раздался в сенях. Дарья встала и открыла дверь: большая черная кошка глянула на нее из темноты сеней.

— Откуда ты взялась? — удивилась Дарья. — Брысь!

Кошка метнулась к дверям, Дарья спустилась по лестнице выпустить ее. У Ивана Никитича много лет жил старый сибирский кот-крысолов. Хозяин не терпел других кошек в доме. Откуда теперь эта красавица? Дарья потянулась погладить ее. Кошка зашипела и вдруг молча кинулась ей на грудь, люто царапаясь, пытаясь дотянуться до лица, глаз… Дарья откинула крючок двери, распахнула ее и, оторвав от себя взбесившееся животное, швырнула его во двор. Молодой дворовый пес, недавнее приобретение Никитича, бросился на кошку, и они покатились по двору визжащим, воющим клубком. Кошке удалось вырваться, она прошмыгнула в подворотню и исчезла. Дарья успокоила собаку и вернулась в дом.

— Аннушка, — позвала она, — Аннушка!

Сестра не отзывалась. Дарья подошла к двери чулана и толкнула ее. Там было темно и тихо. Дарья шагнула в чулан… В окружившей ее мертвой тишине было слышно только, как скребется где-то под полом мышь, да скрипит тоскливо сверчок в углу. Ни звука, ни шороха, ни сонного дыхания сестры…

Волосы зашевелились на голове молодой женщины. Она поспешно вышла из чулана, взяла лампу, вернулась и осмотрела помещение. Чулан был пуст. Скомканное одеяло и подушка лежали на сундуке покойной матери. Дарья подняла подушку и увидела под ней большую книгу в почерневшем кожаном переплете. Поднеся ближе лампу, она принялась листать ее. Нечто похожее она видела у старушки Сергеевны… и еще в детстве, гостя как-то у деда. Старый мокошил по этой книге, а Дарья случайно подсмотрела, за что была выдрана березовой розгой немилосердно…

Странные знаки, непонятные и страшные рисунки, необычные буквы, слагающиеся в незнакомые слова… Что это? Ужасное подозрение шевельнулась в ее душе… Она положила книгу на место, прикрыв подушкой. Огляделась: на полке — склянки, наполненные незнамо чем. Дарья открыла одну и понюхала: голова у нее закружилась, все поплыло… Она поспешно поставила склянку на место. Потом вернулась в избу, и, оставив дверь приоткрытой, стала ждать возвращения сестры…

Анна явилась под утро. Дарья, которая не спала всю ночь, забылась на минуту, но, услышав шаги в сенях, вышла, прихватив лампу. Увидев сестру, она остолбенела: Анна стояла перед ней, бледная и красивая. Глаза ее сияли, на губах змеилась улыбка. Нарядное платье, в котором она обычно ходила на гулянье, было изодрано в клочья…

— Скажешь тятеньке, Дашка, — просвистел зловеще ее голос, — изведу! И тебя, и всех вас! Я теперь такое умею, что вам и не снилось!

Глава шестая

По возвращении мужиков Дарья заторопилась на заимку. Невыносимо ей было оставаться в одном доме с Анной. Дома она успокоилась. Марко, когда она рассказала ему о произошедшем, только посмеялся. Прошло какое-то время, и история с кошкой и колдовской книгой стала забываться. Дарья приписала случившееся разыгравшемуся воображению да дурному нраву взбалмошной девчонки. В середине осени сыграли свадьбу Анны, и та покинула родительский дом. Молодые зажили своим хозяйством в родном селе Сергея.

Наступила зима, снежная, вьюжная. В одну из студеных зимних ночей родила Дарья дочь. Марко радовался, как дитя, тем более, что девочка удалась в него — чернявенькая да темноглазая. Дарья похорошела после родов. Молока у нее хватало, ребенок был сыт и спокоен. При крещении дали девочке имя Мария.

На кашу только родня съехалась. Анна с Сергеем прибыли с богатыми подарками, дед тоже не поскупился. Потискали младенца, на руках поносили. Аннушке племянница приглянулась, — тетешкала ее, пока Дарья с улыбкой не забрала ребенка, — дескать, покормить надо. Анна сверкнула на сестру глазами, но отдала. Став мужней женой, она не шибко изменилась, разве что стала еще красивее. Сергей, похоже, у нее по одной половице ходил, во всем слушался. Хозяйство у них было справное. Все, вроде, было хорошо, но не весела была Анна. Таилась в ее глазах какая-то печаль, как будто что-то грызло ее изнутри.

Гости разъехались. Снова замелькали короткие зимние дни. Снега намело вокруг заимки, как никогда. Работника зимой не держали, Марко сам всю работу по хозяйству делал. Дарье с бабьими делами да ребенком забот тоже хватало. Спали крепко. Но незадолго перед рождеством стал будить их по ночам волчий вой. Похоже, звери вовсе оголодали, подходить стали к самой заимке. Днем за пряслом видны были многочисленные следы волчьих лап. Марко часто просыпался, лежал ночами без сна, смотрел в темноту… Дарья чувствовала это и тоже не спала. Не ведомо отчего, ей было страшно.

Однажды Марко не выдержал, встал, оделся и вышел в ночную темь. Дарья хотела побежать за ним, но словно какая-то сила остановила ее. Заплакал ребенок. Она встала, дала ему грудь и долго сидела, обняв дитя. Странное забытье нашло на нее: все мелькали перед ее мысленным взором серые звери, летел снег. Она ощущала стремительность бега под звездным небом, по снежному простору, чувствовала радость движения, вольную волю и щемящую, непонятную грусть, такую, что завыла бы, кажется, на луну по волчьи…

Марко вернулся на рассвете, холодный, заснеженный, веселый…

— Что не спишь, Дашенька? — спросил, целуя; приласкал ребенка, лег, потянулся и быстро уснул. От полушубка, висящего у порога, пахло мокрой псиной, снегом и хвоей. Дарья положила ребенка в зыбку, подошла к окну и долго стояла, прижавшись лбом к холодному стеклу…

Утром она, как с ножом к горлу, пристала к мужу: где был, да что делал? Марко только смеялся да отшучивался. Дарья не унималась и рассердила мужа так, что они поссорились. Тогда она решила выследить его, если такое повторится. Ждать долго не пришлось. Две ночи минуло, а на третью Марко снова собрался уходить. Дарья незаметно выскользнула за ним. Ярко светила полная луна, и видно было как днем. Марко дошел до прясла, переметнулся через него и пропал, только большой серый зверь мелькнул за жердями, сверкнул зеленью глаз, прыгнул в сторону и растаял в снежном просторе.

— Так вот оно что! Оборотень! — похолодела Дарья, и шатаясь, как пьяная, вернулась в избу.

Утром она собрала ребенка и кое-какие вещи и уже хотела выходить, чтобы отправиться к отцу, но пробудился Марко, крепко спавший после ночного бега.

— Дашенька! — начал он. — Даша! Что это? Куда ты?

Она молча посмотрела на него, и он понял, что жене известна его тайна.

— Зачем ты женился на мне? Не на Анне? — спросила Дарья звенящим от гнева голосом. — Оборотень да ведьма! Бегали бы вдвоем по полям да лесам! Что тебя к людям-то потянуло?

— Даша, постой! Выслушай меня! Разве я виноват? Я с детства был таким. Лунный свет всегда околдовывал меня! Смотри: это луна — она властвует… Я не хочу, а она манит! Тятенька, Петр, был такой же! Постой, я тебе все расскажу…

— Рассказывай! — Дарья опустилась на лавку. По ее лицу катились слезы…

Марко сел за стол, напротив. Его глаза помрачнели, стали еще темнее и глубже, так что Дарье временами казалось, будто огонь лампы не отражается в них. Он заговорил и говорил долго, сбивчиво, временами переходя на родной язык, но она давно научилась понимать его…

Со слов своего приемного отца он знал, что родителей его убили башибузуки, и что дед, отец матери, забрал его к себе. Марко помнил этого черного, худого старика. Они жили в горах, в маленькой хижине. К деду приходили разные люди. Однажды вечером пришли русские солдаты, принесли раненого. Тот был весь в крови и стонал. Дед лечил его, а Марко смотрел, пока не уснул. Солдат болел долго, и дед все ходил за ним. Так прошло много дней…

Однажды Марко проснулся и увидел, что раненый лежит неподвижно. Он подошел и прикоснулся, — тот был холодный, белый и твердый, как дерево. Вечером пришли русские, постояли немного, снявши шапки, дали деду денег и ушли. Появилась какая-то женщина и унесла Марко в другую комнату… Ночью в доме было страшно. Что-то гремело и стучало, пахло дымом и травами. Из-за стены доносились жуткие, непонятные голоса и тяжелые, чужие шаги…

Утром русский лежал на прежнем месте, но лицо его не было уже таким белым и неживым. Потом он стал шевелиться, а через несколько дней поднялся на ноги, стал ходить и разговаривать… Он был странным, не таким, как все, но это было не страшно. Втроем они прожили всю зиму. Русский во всем слушался деда и помогал ему. Дед звал его Петром.

В один недобрый день пришли турки. Они громко кричали и махали саблями, хотели убить деда, и тут случилось чудо: Петр внезапно исчез. Вместо него в хижине появился страшный зверь — огромный, мохнатый, со сверкающими глазами. Он бросился на турок, как волк на куропаток, и вскоре все они были мертвы. Марко запомнил это на всю жизнь.

Потом зверь снова стал Петром, и они втроем долго шли через горы. На узкой тропе дед сорвался вниз и разбился. Он умирал несколько дней, долго и мучительно, и русский все время был рядом. Когда дед умер, они его похоронили, и с тех пор всегда жили вместе. Петр много чего умел, был добрым и сильным. Марко звал его тятей. Жили они неплохо, только иногда Петр пропадал куда-то. Порой он отсутствовал по несколько суток, и после таких отлучек люди вокруг начинали шептаться, что то тут, то там находили растерзанных дикими зверями турок…

Случилось так, что Марко подсмотрел однажды, как названный отец оборачивается то волком, а то и хуже — настоящим чудищем. Петр прознал об этом и перестал от него скрываться. А потом Марко попробовал проделать все то же, что Петр, и у него получилось! Несколько дней и ночей носился он по горам с волчьей стаей, — какие это были незабываемые дни! Однако, когда ему захотелось домой, волчья шкура не пожелала слезать с него. Самоучка-оборотень выл и метался по горам, пугая пастухов, пока Петр не нашел его и не помог вернуться в прежний, человеческий, облик. С тех пор старик начал сам обучать своего приемыша кое-каким колдовским премудростям. Остальное Дарья знает сама…

Марко долго молчал, выжидательно глядя на жену…

— Грех-то какой! — сказала Дарья сокрушенно, в упор глядя на мужа. — Против Господа направлено ведовство и колдовство ваше!

— Почему? — удивился Марко. — Разве сам Господь не являл чудеса миру? Магия была всегда. Когда-то все люди были магами, только теперь они забыли об этом…

— Кто сказал тебе это, бедный ты мой? — спросила Дарья. — Петр, который бегал по горам и терзал людей?

— Он терзал тех, кто притеснял наш народ. Разве ты забыла, что турки убили моих отца и мать? И дед из-за них погиб!

— А старика Нилыча и Марину-соседку он за что загубил? Или, может, это ты их кровь выпил? — заплакала Дарья.

— Нет, что ты! — усмехнулся Марко. — Я не кровопийца. Кому плохо от того, что я в облике вольного зверя рыщу по лесу? Если бы ты знала, как это прекрасно, — мчаться, свободному, как ветер! А что до Петра, так он был не просто оборотень. Он сам рассказывал, что мой дед сделал его еретником, а после и всю свою колдовскую силу ему передал. На самом деле он ведь умер еще тогда, двадцать с лишним годов назад! Только душа его не успокоилась, томилась между явью и навью… Дед мой был великий колдун. Не всякий может вернуть мертвому видимость жизни, да еще так надолго! Вот только, чтобы ее поддерживать, без чужой крови не обойтись… Нилыч в свое время тяте зло сделал, он вправе был отомстить ему. А Марину уж Нилыч сам погубил…

— Что, если они вернутся?

— Не вернутся. О старике и Марине мужики позаботились, а о тятеньке — я сам. Не бойся, Даша, они теперь успокоились. Души их на небесах, а там уж Господь рассудит, кому — в ад, кому — в рай.

— А как же Аннушка? Что с ней случилось?

— Аннушка? Она — ведьма природная, без подмеса. Ей колдовская сила по вашему родству передалась. Петр только научил ее кой-чему, пока она ухаживала за ним… Хорошо, что я подоспел вовремя и не дал тебе подойти к нему, когда тело его с душой расставалось. Мне кажется, он неспроста призывал тебя. Еретники — колдуны шибко злые. Кто его знает, не захотела ли бы его душа завладеть нашим нерожденным еще ребенком…

Дарья вспомнила, как манил ее к себе Петр и вздрогнула.

— Кому же тогда он силу свою передал, если не Анне? Говорят, не передавши силу колдовскую, не может колдун помереть? — прошептала она.

Марко молча посмотрел на жену своими темными, страшными глазами, и она поняла все…

Глава седьмая

Вечер налил синевой окна, сизые тени поползли из углов горницы… Лампу бы засветить, повечерять, да нет охоты. Муж уехал со двора, — и Анна сама себе хозяйка в новом дому. В город с зерном отправился Сергей, дня через три вернется. Часто уезжает муж, оставляет одну такую красоту! Старую вдовую тетку на время своих отлучек поселяет к ней, — дескать, по хозяйству помогать. Да не затем здесь старуха! Знает Анна, что доглядывать за молодой женой поручил тетке муж. Ну, да не беда! Спит уже старая и долго еще спать будет. Знает Анна средства верные — зелья сонные, не зря с Сергеевной по лугам да полянам бродила…

Сидит так Анна угрюмая, глаза в колдовскую книгу уставивши, думы ее далеко… Представляет она, как Дарья-сестрица с красавцем Марко милуется, и злость поднимается в ее душе. Так бы и растерзала мерзкую! Но не тут-то было! Словно железной стеной ограждена Дарья, не подойти к ней, не подступиться! Никакое волшебство ее не берет. Небось, старый ведьмак Петр постарался, — по нраву ему была невестка. И то: добра Дарья, нравом кротка, отменно красива. Ведь любимой сестрицей совсем недавно Аннушка ее величала. Да где теперь эта Аннушка, смешливая, веселая девчонка? Ее словно подменили, — прежней молоденькой дурочки и след простыл. Сила непонятная, могучая струится по жилам молодой ведьмы, тоска душу гложет, сердце хочет чего-то, а чего — само не знает…

Склонила Анна голову, глаза прикрыла, будто дремлет, и вдруг — чу! Шорох в углу, мягкие-мягкие шажки… То ли зверь, то ли человек? Черный, мохнатый, крадется, припадает к полу, искры глазами пускает… На шесток вспрыгнул, повернулся, глядит призывно… Гнев охватил Анну. Вскочив, подбежала она к печи, руку протянула, чтобы схватить подлое создание, но рука прошла сквозь него, как сквозь туман, и ничего в ней нет… Поблазнилось? Но в ушах уж зашумело, будто ветер-ветрюган что-то нашептывает. А за спиной словно крылья растут… И шепот-шепоток: «Поворотись-повернись, через голову кувыркнись… Вольной птицей обернись…» Что-то стукнуло, грохнуло, что-то сверкнуло в печи,…и нет Анны, только клубы дыма поднялись из трубы в звездное небо…

— Ишь, молодая что-то не вовремя печь топит, — прошипела бабка, стоящая перед домом напротив своей подружке, такой же карге. — А дым-от как клубами вьется! Верно, в доме ведьма живет, хе-хе!

Качает бабка головой, беззубым ртом скалится…

— Уж больно причудлива она да ндравна! А спеси-то, спеси! Идет мимо — головой не кивнет! Боится, видать, что отвалится!

— Колдуново отродье — оно и есть колдуново отродье, — отозвалась собеседница.

— Молчи, Лексеевна! Прослышит ейный муж, головы не сносишь, — как зверь за нее стоит! Недавно Настасья, невестка моя, сказала ей что-то супротив, так Сергей прибить ее грозился, за кнут хватался! С сильным да богатым не связывайся!

— И то верно!

Старухи долго еще шепчутся под окном, хотя уже совсем стемнело, и воздух захолодал и наполнился снежной изморосью.

***

Вольно в небе молодой ведьме. Хочешь — вправо лети, хочешь — влево, хочешь — к звездам взмывай… Но лежит ее путь с старой дедовой заимке, к сестрину дому. Кружит ночной птицей над избой, кричит призывно, веткой в окно стучит… Но не скрипнет дверь, не раздаются шаги, не выходит он — любовь ее, Марко-королевич. Припала Анна лицом к оконному стеклу, в окно заглядывает. Видит: сидят за столом Дарья и Марко, веселы оба. Дитя на руках качает сестра, свеча горит перед образами, которых раньше и помину в избе не было. Строго глядит с них на Анну Пресвятая Богородица… Отпрянуть бы птицей от окна, но словно сила какая-то держит, не пускает…

Видит Анна: пропала вдруг улыбка с лица Дарьи, прижала она ребенка к груди, на окно уставилась, глаза большие, страх в них…

— Милый, что это? Показалось мне, будто сестрица в окно заглядывает?

— Что ты, Дарьюшка! С чего ей среди ночи здесь появиться! — отвечает Марко, а сам встает, к двери идет…

«Иди, иди ко мне, любый мой! Суженый, ряженый, мне, а не ей, предназначенный!» — шепчут сухие от ветра губы, вьется вихрь у окна, вскрикивает птица в ночи…

— Не ходи, Марко! Не открывай дверь. По имени не называй, не то беда будет! — шепчет, как в бреду, Дарья.

Марко же не сидится… А ведь позавчера только с богомолья вернулись. В монастыре ближнем были. Перед иконами падал Марко, прощения просил за свой грех у Христа и Богородицы. Молился истово, клялся забыть о ведовстве и знаниях колдовских, которыми одарил его Петр при кончине, какие обеты давал… Что же жжет его сердце и ум сушит, что не дает быть счастливым рядом с Дарьюшкой и малюткой-дочерью? Словно чары какие напускает на него кто-то. Тоскливо ему в дому рядом с женой-красавицей, зовет его голос тайный… Луна ли опять бередит его душу, манит зверем лесным носиться по лесам и полям? Нет, покончено с этим! Мила ему Дарья, мило родное дитя!

Встал Марко, на колени перед иконами опустился, осенил себя крестным знамением…

Дарья-умница рядом встала, ребенок — на руках. Молятся оба, поклоны земные кладут… Мигает лампадка, словно Господь отвечает на их молитвы…

Засвистело, зашумело за окнами. Заухал филин и замолчал. Унесся снежный вихрь прочь, вдали затерялся…

Подняла Анна голову, словно от забытья очнулась. Смотрит: стоит она посреди своей избы, снег на волосах тает, руки-ноги озябли, в глазах туман плывет… Худо ей. Подошла к столу, книгу свою страшную захлопнула, топнула ногой:

— Ничего, Марко! Никуда ты от меня не денешься! Мой будешь!

***

Минули зимние короткие дни. Солнце пригревать стало. Побежали ручьи, растаял снег, подснежники проклюнулись на проталинах, а там и травка зазеленела, цветки мать-и-мачехи загорелись желтенькими звездочками. Весна-красна пришла и расцвела пышно. Прилетели птицы, стали гнезда вить. Радостно на душе стало. На пасеке у Марко работы полно, некогда о прошлых нечистых забавах думать, о том, как носился оборотнем в лунном свете по полям да лесам. Весь в заботах он о хозяйстве да о семействе своем.

— Остепенился, похоже, муж мой милый, — думает Дарья, глядя на него, в душе улыбается. — Слава тебе, Господи!

Вечером поздним уложила Дарья дитя и сама улеглась, задремала. Марко рядом, но не спится ему, не лежится. Вот уж ночь пришла на смену сумеркам, светлая, северная, как красавица в туманном покрывале над землей поплыла. Встал Марко, на крыльцо вышел, присел на ступеньку, в небо ночное глядит. Звезды движутся по кругу вокруг гвоздя небесного — Полярной звезды. Луна плывет по небосводу. Светло, как днем. Тепло, хорошо. Томится душа Марко, словно голос какой зовет его, сладкой тоской манит… Не в первый уж раз словно встает перед ним видение дивное — лик женский прекрасный, с глазами-озерами светлыми, с губами алыми… Только не Дарьюшкино это лицо, нежное да кроткое, — нет, чудная, недобрая сила в русалочьих светлых глазах, страстью манят они, зовут, околдовывают…

Гонит Марко праздную мечту, оглядывает свое подворье: спокойно все, тихо. Деревья первыми листами шелестят, звенят насекомые в ночи, лягушки распеваться пробуют… Черемуха где-то расцвела, горьким ароматом веет… Вдруг то ли тень неясная мелькнула у плетня, то ли хрустнул сучок под чьей-то легкой ногой, только вздрогнул Марко, поднялся, прислушался…

— Чу, идет кто-то, — прошептал и шагнул в темноту… А там — она, долгожданная! Тонкие руки обвились вокруг его шеи, горячие губы впились в уста, — Анна! Оттолкнуть бы чертовку, но сил нет, руки сами к груди ее прижимают, страстью тело наливается… Как во сне, забылся Марко, отдался страсти колдовской. В жарких поцелуях, в ласках запретных время пролетело, как миг один. Заалел рассвет. Опомнился сестрин муж, глядит на свояченицу, — а у той — ни тени смущения в прекрасных, бесстыжих глазах.

— Откуда ты здесь? — спрашивает он. — Ведь ваша деревня — в 20 верстах!

Молчит Анна, только улыбается, да в лунном свете глаза блестят.

— Согрешили мы, Аннушка! — промолвил Марко. — Прости нас, Господи!

— Ха-ха-ха! — зло рассмеялась Анна. — Согрешили! Подумаешь!

И снова на шею ему кинулась, шепча жарко:

— Марко! Любимый мой! Ты один мне нужен! Свет мой ясный! Полюби меня, я твоя настоящая суженая — не Дашка!

Слезы заблестели на ее глазах, потекли по щекам, еще прекраснее стала она, чем в его мечтаниях весенних.

Жалко стало ему Аннушку, но отстранил он ее бережно.

— Неладно получилось у нас, свояченица дорогая. Грешен я теперь перед Дарьей, да и ты — мужняя жена. Что скажет тебе Сергей, коли прознает?

— Нашел о ком думать, любый мой! Нет нам дела до них! Ведь признайся, тоскуешь обо мне? Снюсь я тебе? А Дарье и Сергею мы ничего не скажем. Сами они в жизнь не догадаются! Дарья-богомолка тебе уж, поди, наскучила. А муженька мне обмануть ничего не стоит. Не нашего они поля ягода! Оба под ноги только глядят, а мы с тобой на звезды смотрим!

Вьется Анна, ластится, клянется, что любит с первой встречи, с первого взгляда… Быстро летит время. Уже вовсю алеет восток, — солнце вот-вот взойдет. Дарья проснется, что скажет, увидев сестрицу?

Делать нечего, надо свояченицу в избу вести, не на дворе же ее оставлять. Зовет ее в дом Марко, но Анна смеется только:

— Не печалься, душа моя, я назад дорогу найду!…Ой, смотри! Что это? — рукой в даль показывает…

Обернулся Марко, глядь — а там нет ничего. Поворотился он к обманщице, — да ее уж и след простыл, только сорока крыльями вдали машет…

— Ведьма! Ведьма проклятая! — прошептал он.

— А сам-то кто? — прозвучал в голове чужой, насмешливый голос. — Внук колдуна и приемыш еретника… Оборотень! Давно ли волком по полям бегал? Думаешь, покаялся, богу помолился и переменился враз? В самую бы пору тебе на Анне жениться! Оборотень да ведьма — чем не пара?

Закручинился Марко, головой затряс: упали на глаза черные кудри, лицо горит, на губах горчит соль ведьминых поцелуев. Пошатываясь, как пьяный, пошел в избу. Смотрит: спит Дарья на постели сладким сном, не ведает мужнина обмана. Лицо кроткое и спокойное, как в лесном озере вода. Рядом в люльке ребенок посапывает.

— Сказать о том, что случилось, язык не повернется, смолчать — и того хуже, — думает Марко. — Как смотреть теперь в ее чистые глаза буду? Милая ты моя! Простишь ли меня? Да что ж это было такое? Не иначе, наваждение бесовское!

Встал он перед иконами, лоб перекрестить хочет, а рука не поднимается, словно гиря тяжелая к ней подвешена.

«Отче наш! Иже еси на небеси! Да святится имя твое, да будет воля твоя,» — шепчут губы, а перед глазами все стоит лицо Анны, колдовские ее глаза…

***

Поднялась старая тетка спозаранок скотину управлять, заглянула в горницу к молодой хозяйке: спит Анна, на постели разметалась. Щеки пылают, от ресниц темные тени на лицо упали, на губах улыбка греховная играет, уста имя чье-то шепчут…

— Свят, свят! — закрестилась старуха. — И взял же себе племянничек чадушко!

Склонила ухо старая, слушает… Разобрала только: «Марко» да «королевич мой».

Плюнула старуха, затряслась от злости, губы тонкие, синие закусила:

— Греховодница! Ишь, о чужом мужике думает! Ну, вернется племянничек, покажет он тебе Марко! Он нравом-то крут, у него не побалуешь!

***

Прошло больше месяца. Марко ни слова не сказал Дарье о случившемся, но, похоже, она сама что-то заподозрила, стала беспокойна и печальна. Временами он ловил на себе ее вопрошающий взгляд и смущенно отводил глаза. Его и раньше поражала способность жены чуять неладное.

«Видать, не только Анне передались ведьмины таланты, старшей сестре тоже кое-что досталось», — думал он порой, глядя на жену. Об Аннушке он старался не вспоминать, но каждую ночь она являлась ему во сне, и он просыпался с мыслями о ней. В молитвах искал он помощь и утешение, но они мало помогали. Тоска сосала сердце Марко. Он осунулся, спал с лица, так что Дарья, все более тревожась, несколько раз приступала с расспросами, что за печаль его гнетет. Но он только отшучивался.

Однажды поздним вечером на заимку приехал верхом на вороном коньке расстроенный донельзя Иван Никитич. Сперва он пытался скрыть свое беспокойство за праздными разговорами да прибаутками, но от чуткой Дарьи трудно было утаить, что отец явился неспроста. Улучив момент, когда Марко вышел по хозяйству, она стала допытываться, что привело его к ним.

— Тятя, чем ты так обеспокоен? Случилось что? Здоров ли ты?

Иван Никитич сокрушенно вздохнул:

— Я-то здоров. А вот сестрица твоя…

Он взглянул на помрачневшее лицо Дарьи и замолчал… Молчал долго, словно собираясь с мыслями, потом поведал, что заявилась Аннушка ввечеру домой нежданно-негаданно, закрылась в своей горенке и никого к себе не пускает. Пригрозил он дверь выломать, так дочка младшенькая закричала, как оглашенная, что керосин из лампы выльет и дом, и себя спалит, если к ней войти попробуют.

— Что ж ей надобно-то, тятенька?

— Не знаю, родная! Не ведаю, что и делать, как быть. К Сергею думаю завтра поехать. Знать, поссорились. Оба ведь, сама знаешь, нравные да горячие. Раньше хоть ты могла с Аннушкой сладить, а теперь о тебе она и слышать не хочет. Не стал бы тебя печалить, но одни ведь вы у меня близкие, с кем и посоветоваться, как не с вами. Совсем девка ума решилась. Уеду ежели надолго из дому, что она сотворить может, и подумать страшно. Хотел Марко попросить, чтобы приглядел за ней, пока до Сергея съезжу.

Не по душе пришлось это Дарье. Нехорошие предчувствия последнее время томили ее. Добрая, простая душой, не умеющая лукавить, она ждала того же от других. Малейшие проявления нечестности, двоедушия были ей, как нож по сердцу. Вспомнила она взгляды, которые бросала на ее мужа сестра прошлым летом, вспомнила, как крутилась та перед Марко, и долго молчала, не зная, что сказать отцу. Не хотелось ей пускать мужа одного, а ехать с ним отец не советовал, боясь, что это еще более разгневает Аннушку.

Конец ознакомительного фрагмента.