Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

Вилма Яковлева, 2020

В романе четыре главных героя и четыре сюжетные линии, которые постепенно сходятся в одну. События происходят в начале 90-х годов в Латвии, России, Боснии, Йемене и в середине 10 века до нашей эры в Древнем Египте. Все герои оказываются перед непростым выбором, который делит их жизнь на "до" и "после". Он идут по следам древнего библейского мифа, который превращается в запутанную детективную историю. Кажется, что прошлое может объяснить настоящее. Но прошлое становится настоящим. Роман в двух книгах. В первой книге – две части романа, во второй – третья часть. Содержит нецензурную брань.

Латвия, Рига. 2 марта 1990 года

Из дневника Эдда Лоренца

По небу метались рваные облака. На скворчащих поземкой улицах выстраивались бесконечные очереди за продуктами.

Приехавший из Москвы Костя рассказал, что в России одновременно закрыли на ремонт все табачные заводы. Кооператоры скупили все мыло и весь стиральный порошок. Рынки переполнены тухлятиной. В Ленинграде толпы голодных перекрыли Невский проспект. В Киеве по Крещатику люди ходят с плакатами «Москали съели наше сало», а московские демократы призывают избавиться от нахлебников, пьющих кровь русского народа. В очередях за алкоголем и табаком начались драки.

Кто-то грамотно разваливал страну.

На предвыборный митинг опять никто не пришел. Я со злостью смотрел на темные окна домов, за которыми скрывалась еще не осознавшая себя Вандея. Хотелось по-бегемотовски ворваться в какую-нибудь квартиру, схватить живущего там жирного хряка за шиворот и бить, бить его головой о стенку, пока он не начнет хоть что-то понимать.

Меня постоянно тошнило. Это могло быть озлоблением от бессилия или февральским обострением гастрита.

Возвращаясь вечером домой, я сразу заваливался спать. Ночью меня мучили кошмары. Словно я брожу по пустому вокзалу из одного зала ожидания в другой, а моего поезда все нет и нет. И вот наступает жуткий миг, когда я понимаю, что моего поезда нет и не будет, так как он потерпел крушение лет двадцать назад.

Это был страх. Страх провала. Мне хотелось плюнуть на все и уйти, спрятаться за туманом, как в детстве, когда весь мир казался враждебным.

Но было нечто, что сильнее меня, — болезненная и неудержимая тяга к бунту.

По семейному преданию, мои далекие предки жгли поместья немецких баронов. Дед ввязался в революцию. Отец был шестидесятником. Теперь пресловутая двойная спираль толкала меня к неясной пока что цели.

Когда дед умирал, мы с отцом сидели у его постели, пытаясь понять то, что он говорил заплетающимся языком. Я ничего не записывал, о чем потом сильно пожалел. Он говорил об Иваре Смилге — доверенном лице Ленина в Финляндии, у которого дед был в подчинении с февраля по ноябрь 1917 года.

Никогда раньше дед мне ничего такого не рассказывал. Я знал, что он был делегатом Второго съезда Советов от Нарвы, а в гражданскую воевал в составе 6-й армии Тухачевского, которого считал редкой сволочью.

События, о которых дед рассказал перед смертью, произошли осенью 1917-го в Финляндии. Немцы передали Смилге 250 хорошо подготовленных и экипированных финских егерей и огромную партию немецкого оружия. Егерей разместили по хуторам вокруг Гельсингфорса. Оружие на пароходе отправили в Петроград, а потом переправили поближе к лагерям немецких военнопленных. В середине сентября Смилга взял под большевистский контроль все правительственные учреждения в Гельсингфорсе, фактически установив в городе советскую власть. Поздно вечером 25 октября (7 ноября) 200 финских егерей под руководством Смилги прибыли на Финский вокзал Петрограда. Дед вспоминал, что было очень холодно. Встретивший их на вокзале человек сообщил, что телефон, телеграф, мосты и так далее уже заняты красной гвардией, но там сплошь одни бандиты и дезертиры. Остался только Зимний дворец. Его охраняют ни на что не способные юнкера и женский батальон. Временное правительство готово сдать власть, но важен сам факт его ареста. Задача — войти в Зимний, арестовать Временное правительство и обеспечить во дворце порядок. Дед вспоминал, что Смилга сильно нервничал, а когда по Зимнему начали стрелять пушки Петропавловской крепости, перешел на мат. Но обстрел продолжался недолго. Для всех егерей не хватило грузовиков. Дед подъехал к Зимнему с первой партией, и они через какие-то двери без проблем вошли внутрь здания. Егеря были отлично подготовлены и разоружили охрану без единого выстрела. Дед одним из первых взошел по Октябрьской лестнице в Белый зал дворца и увидел, как в Малой столовой арестовывают Временное правительство. После этого Смилга отправил его на Второй съезд Советов, провозглашать советскую власть.

Так возникла страна, которую мне надо теперь защищать.

Перед смертью дед впервые назвал революцию октябрьским переворотом, а официальную версию — театрализованной постановкой. По его словам, все было сделано тихо, профессионально, без суеты. Вооружать немецких военнопленных не потребовалось.

Сейчас советскую империю разваливали не менее профессионально.

Я вспомнил, как на утро после смерти деда в его квартиру нагрянули работники госбезопасности и забрали все документы. Перед уходом они порекомендовали мне держать язык за зубами.

Революция пожирает своих детей, но дед по чистой случайности выжил. Исторический счет за ужасы революции и гражданской войны перешел к моему отцу, которого бросили в самое пекло Сталинградской битвы, где люди гибли сотнями тысяч. Но он тоже выжил и довоевал. Теперь настала моя очередь платить по счетам.

Но — чем платить? Участием в новой революции? Или в контрреволюции? Какая, в сущности, разница! После баррикад власть всегда оказывается в руках сукиных детей и осквернителей могил.

Дед категорически запретил хоронить себя на алее старых большевиков. Как в воду глядел.

Однажды, шатаясь по своему избирательному участку, я забрел на типографию, где печатали мои предвыборные листовки. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое рабочих мрачного вида разгружали грузовик, деревянные ящики с грохотом падали на асфальт. Я вошел в пыльный цех. Под ногами все вибрировало и тряслось, как будто я попал на отчаливающий корабль. Пьяный корабль Артюра Рембо.

Соленой пеною цвели мои блужданья,

Мне ветер придавал свободных крыл изгиб.

Начальник цеха протянул мне листовку, пахнущую типографской краской. На лицевой стороне под лозунгом моей предвыборной кампании «Я не прошу, я предлагаю» красовался мой портрет. Бумага была плохой, с желтоватым оттенком, поэтому я выглядел довольно жалко. Вряд ли после выборов женщины завалят меня любовными письмами. А так — ничего. Лицо человека, которому можно доверять. На обратной стороне листовки был набран текст моих обещаний. Бредятина!

Чтобы переломить ситуацию, я попросил помощи у друзей. Ночью мы взломали дверь домоуправления и перефотографировали списки жильцов. Агитировать латышей не имело смысла. Поэтому мы начали методично обходить квартиры жильцов, говорящих по-русски. А наши самые красивые девушки часами стояли на обдуваемых метелью перекрестках с предвыборными листовками, продвигая мое имя как торговый бренд.

Мы отрывали людей от стирки, готовки, выпивки и телевизора, пытаясь втолковать им, что Советский Союз должен быть сохранен, что в развалившемся государстве всю их прошлую и будущую жизнь вынесут ногами вперед.

Из ротозея и пофигиста я в одночасье превратился в бесстрашного героя. У меня даже появились фанаты. Я жал им руки, испытывая мучительное безразличие ко всему.

Обходя квартиры, я часами выслушивал пьяную бредятину о русской душе и косноязычные проекты светлого будущего. В одной из квартир одинокий старик пообещал проголосовать за меня только в том случае, если я помогу продвинуть его изобретение на Нобелевскую премию. Сидя в сталинском лагере, он обратил внимание на благотворное воздействие позы орла над очком лагерного сортира на истерзанную алкоголем печень. Если правильно тужиться, а он знает, как это делать правильно, то можно заметно поправить здоровье. Я, конечно же, обещал. В другой квартире старший научный сотрудник незабвенного института НИИЧАГО целый час забивал мне голову всякой демократической хренью. Я сказал ему, что через полгода национал-демократы закроют его институт, а сам он будет продавать китайские кальсоны на демократических толкучках. Меня выставили за дверь.

Обломы случались довольно часто. Разные умники в очках и без убеждали меня в том, что маленький гордый народ имеет право на вожделенную свободу. Я отвечал, что тоже не против, но я не хочу, чтобы, вдохнув воздух свободы, мой маленький гордый народ харкнул им всем в рожу. Меня не понимали и отказывались идти голосовать.

Я вспомнил, что Ленин как-то назвал русскую интеллигенцию говном. Как он был прав!

Всякая революция начинается с тихого озверения обывателя. Но он молчит, потому что не умеет сказать. Вместо него говорит интеллигент — и говорит, конечно же, о свободе. Свободы становится много, как грязи. Но она приходит не одна. Из всех щелей выползает ужас. Обыватель в панике. Он начинает бояться телефонных звонков, стука в дверь. Он читает плохие газеты, выискивая в них признаки того, что окружающий его кошмар скоро кончится. Какая наивность! А что интеллигент? Переполненный интеллектуальным омерзением ко всему, он продолжает тупить. Но молох истории не дремлет, и его ставят к стенке. Он кричит: позвольте, позвольте, я решительно протестую! Очки разбиты, штаны мокрые. И только тут он начинает кое-что понимать. Но поздно. Раздается команда: «Пли!» К власти приходят чиновники и подонки. Занавес! Так было в семнадцатом, так будет и сейчас.

Я даже написал по этому поводу стихи и прохрипел их под гитару в стиле Высоцкого в одном из молодежных клубов. Но, как всегда, не был понят. Правда, имел успех.

Как-то раз, сидя на ступеньках перед дверями очередной квартиры, я пережил острейший приступ человеконенавистничества.

Чего я хочу от этих запуганных жалких людишек? Почти у каждого второго неустойчивая психика и расшатанные нервы. Все, что они могут, — это подставлять себя под удары судьбы. И все. Для них быть — это быть загнанными в угол.

Одни молятся на свое национальное государство, наивно полагая, что оно решит все их проблемы. Другие ждут, когда Европа откроет границы, чтобы дать деру. И у тех, и у других от телевизора в глазах мухи, а в голове тараканы или, вернее, тараканьи попки. Тараканы все-таки шуршат.

Но надо было работать. Я обошел всех руководителей заводов, расположенных в моем избирательном округе, предупреждая их, что летом, после обретения Латвией независимости, начнутся повальные увольнения. Единственный выход — пока не поздно продать заводы самим себе. Только так им удастся сохранить и заводы, и самих себя. Я написал две статьи: «Молчание волков» и «Впереди только инфаркт», в которых попытался втолковать «красным директорам», что надо спешить. С добросовестными приобретателями имущества ничего не сможет поделать даже ангажированная юстиция независимой Латвии.

Для последнего предвыборного митинга, на котором мне надо было собрать не менее пятисот подписей, я снял актовый зал ближайшей русской школы, пообещав найти школе спонсора в лице разбогатевшего кооператора.

Школьный зал был переполнен — люди сидели, стояли в проходах, теснились у дверей.

Постепенно я начал различать отдельные лица. Первые ряды заняли немолодые, но все еще цветущие женщины, выставив аппетитные коленки. Две-три выглядели даже очень привлекательно.

Ближе к окнам грузно сидели усталые мужчины. Рыхлые лица, бугры животов, растянутые вороты рубах, сбившиеся набок галстуки. «Красные директора». Я знал практически всех. Они таращились по сторонам, поминутно отирая вспотевшие лбы.

Весь центр зала заняли пенсионеры.

Молодежь расселась недалеко от выхода, чтобы было проще улизнуть.

Я поискал глазами Костю. Он стоял у дверей, проводя своего рода фейс-контроль. Его тонкое умное лицо и напряженный взгляд не выдавали ни единой эмоции, хотя более ранимого человека трудно было найти.

По проходам ходили здоровенные парни, которых привел Виталик из военного училища. Они вежливо следили за порядком и раздавали агитки. У Виталика под глазом был фингал, переливавший оттенками индиго. Похоже, кто-то хотел сорвать мероприятие.

В заднем ряду в скованной позе, на полстула, сидел представитель участковой избирательной комиссии. Весь месяц он следовал за мной по пятам, пытаясь поймать на нарушениях закона.

Милена, наклонившись ко мне, стала шепотом зачитывать выдержки из газет. В латышских газетах меня называли сорняком, который надо выдрать с корнем. А в одной из русских газет заметка обо мне была помещена между фотографиями одной длинноногой и одной пышногрудой девицы. Заметка называлась «Бомбист Лоренц». В другой русской газете написали, что опрос студентов посрамил преподавателей — членов Народного фронта. Студенты сказали, что мои лекции в университете были лучшими. Особенно всем запомнилась последняя лекция.

— Что ты им выдал напоследок? — спросила Милена.

— Ничего такого. Я сказал, что мы знаем, как противостоять авторитарной власти. Но как бороться с демократией, мы пока не знаем.

Наконец с улыбкой мученика появился Костя.

— Зрителей — полный стадион! Пришлось дополнительно втащить сотню стульев. Имей в виду, публика собралась интеллигентная. Из рабочих общежитий никто не пришел.

Я оглядел зал:

— Значит, пролетариат не хочет защищать родную советскую власть?

— Нет, не хочет.

— Ну и х…й с ним. Латыши есть?

Костя поднял ладонь, растопырив пальцы:

— Человек пять.

Он еще что-то говорил, а я безуспешно пытался поймать струю свежего воздуха.

— Надо открыть еще одно окно, — я подошел к окну, распахнул боковую створку и посмотрел вниз. У входных дверей тоже толпились люди.

В зал влетел ветер, и Милена кое-как сложила вырывающуюся газету.

— С тобой все в порядке? — озабоченно спросил Костя.

Со мной было все в порядке. Почти в порядке.

— А эти что здесь делают? — я показал взглядом на шумную группу молодежи с заметной придурью в глазах.

Костя щелкнул пальцами:

— Молодежный клуб «Бригантина».

Я вспомнил, как мои пламенные призывы в каком-то молодежном клубе потонули в болоте равнодушия и рок-музыки.

— Романтики адреналина?

— И это тоже. Они считают, что после всех этих демократических выборов к власти придет не отважный гимнаст Тибул или бесстрашный укротитель Просперо, а клоун из политического балагана. И предложили помощь.

— Ты им сказал, что мы собираемся не побеждать, а проигрывать. Но проигрывать красиво.

— Не успел.

Я рассматривал собравшихся, они рассматривали меня. Казалось, все ждут какого-то откровения. Я повернулся к Косте:

— У меня сегодня два варианта — создать русскую партию или объявить танцы.

— Объявляй танцы, шманцы, все, что угодно, только не читай тут всем лекцию. Нам главное собрать подписи. Говори так, чтобы они плакали, смеялись, злились, негодовали и все такое. Но не обсуждай заведомую ерунду. Говори так, как будто вбиваешь гвозди.

— Куда? В собственный гроб?

— Возьми гитару и спой вместе с молодежью: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса».

— Может лучше эту, мою, знаменитую…

— Какую?

— Ну ту, про гнилую русскую интеллигенцию: «Он понял все, когда стоял у стенки, но жизнь ушла с печальным звуком “пли”».

— Ты с ума сошел!

— А ты уже и шуток не понимаешь. Тебе-то хорошо, в твоем избирательном округе два военных городка.

— С военными тоже не все так просто. Знаешь, что они мне предложили? Не более и не менее, как ввести в устье Даугавы ракетные крейсера и объявить Ригу свободным ганзейским городом.

— Историки, мать твою! Книжки читают…

Я начал набрасывать тезисы выступления. «Дорогие друзья! У меня для вас две новости: одна плохая, другая — еще лучше. Процесс, который начался полтора года назад с требования сменить в Латвии поясное время, успешно завершен. Республика выходит из состава Союза. Независимой Латвии вы не нужны. Вся ваша прошлая жизнь никуда не годится. Горбачев предал вас еще на Мальте. Вы брошены на произвол судьбы. Вам не на что рассчитывать. Хорошая же новость состоит в том, что у вас есть я…!»

Я смял листок и засунул его в карман пиджака.

Кто-то пытался хлопать в ладоши, кто-то зашипел, собираясь свистнуть. Надо было начинать.

Я встал и подошел к микрофону. Зал замер. На многих лицах было сочувствие. И я понял — им все равно, что я скажу.

Стоящий в горле ком мешал говорить. Я поднял руку с жатым кулаком в приветствии «рот фронта» и хрипло прокричал в микрофон: «Да здравствует Советский Союз!»

То, что произошло потом, напоминало замедленную съемку. По залу пробежала нервная дрожь. Треснул стул. Через мгновение все взорвалось громом аплодисментов. Молодежь у дверей принялась скандировать: «Советский Союз, Советский Союз!»

Я окинул взглядом задние ряды, где сидели латыши. Наблюдатель из центральной избирательной комиссии смотрел на меня выпученными глазами, так, как будто я только что прокричал: «Зиг хайль!»

— Вот, в принципе, и все, что я хотел вам сказать, — мой голос немного дрожал. Похоже, я сильно расчувствовался.

Из зала были заданы всего два вопроса: по какому такому праву Народный фронт не соблюдает союзную конституцию и что я думаю о Горбачеве. Костя предупреждающе кашлянул. Я сказал, что если бы конституции никогда не нарушались, то мы бы жили по законам Хаммурапи. Отвечая на второй вопрос, я ограничился анекдотом:

«Стая птиц собралась вокруг вожака — вот, мол, наша жизнь нам не нравится, хотим жить лучше. И вожак говорит стае: “там”, махнув крылом в сторону горизонта. Стая улетает. Проходит время. Стая возвращается. Потрепанная, еле живая. И снова собирается вокруг вожака. Самая смелая птица говорит: “но там ничего нет”. Вожак удивленно поворачивает голову и спрашивает: “где?”»

Зал разразился хохотом.

Под бурные аплодисменты собрание благополучно завершилось. Я начал обход, пожимая всем руки.

Ко мне подошел наблюдатель из Центральной избирательной комиссии. Теплые ботинки, переброшенное через руку ратиновое пальто, ненавидящий взгляд.

Я взял его под локоть, и мы вышли из зала, как два закадычных друга.

— Поздравляю, — почти прошипел он. — Не знаю, как вам это удалось.

Как и все в Народном фронте, он был уверен, что русский избиратель с рождения пофигист и на митинг не придет.

— Спасибо, — пробормотал я, отводя взгляд от его омерзительной улыбки. — Претензии есть?

Он ничего не ответил. Я вежливо сопроводил его до выхода и даже открыл перед ним дверь. Холодный ветер сквозь рукава залетел ко мне под пиджак.

Взлетев обратно по лестнице наверх, я наткнулся на двух молодых девушек, сидящих на подоконнике. В нос ударил запах дешевой туалетной воды.

Мне страшно захотелось узнать, о чем они говорят.

Недалеко на стене висела школьная стенгазета, и я направился к ней медленным, неуверенным шагом, словно бы не зная, что мне нужно.

Девушки трещали о своем:

— Мы с Надькой вчера вечером поехали в «Лиру», и она там так нажралась, что упала со стула. На полном серьезе! Потом пошла поблевать в мужской туалет. А мы с Женькой сидим и смотрим друг на друга. Нормально, да? А в конце Женька мне все рассказала… Короче, ты помнишь, когда она была у врача, типа на тему этой, как ее, птичьей болезни? Так вот, на самом-то деле…

Я благоразумно отошел подальше.

Девушки уставились в окно:

— Блин, опять этот снег сраный. Не пойму, с какого перепуга я вообще сюда приперлась. На кой хрен мне этот Советский Союз… Жрать нечего. Ты знаешь, что мне сказал Имант? Что в их новом государстве будут низкие цены. Дешевых тряпок навезут. Сечешь? Пива хочешь?

Девушки неловко спрыгнули с подоконника, обнажив бедра до самых трусов. Они ушли по коридору, а я вернулся в зал.

Костя протянул мне подписные листы:

— Что, тяжела шапка Мономаха?

— Я все сделал так, как ты хотел. Коротко и ясно.

— Ты молодец. Мы собрали полторы тысячи подписей, в три раза больше чем надо. Теперь ты можешь зарегистрироваться.

Я рассказал Косте о только что подслушанном разговоре.

— А ведь девка права. Древние греки считали, что в мире теней все исключительно дешево, бык там стоит всего лишь грош.

Зал постепенно пустел. Остались только наши, пара уборщиц и рыжая тетка, которая замещала директора школы. Она о чем-то говорила с Миленой.

Я окинул взглядом свою команду, освещенную гудящими лампами дневного света.

— Всем спасибо. Вы лучше всех!

Подошла Милена.

— Чего этой рыжей от тебя надо? — не понял я.

— Она перепугана и хочет, чтобы мы скорее убрались.

Я сомкнул пальцы и, вывернув руки ладонями наружу, хрустнул суставами.

— Вот-вот! Самое время начать пресмыкаться перед новой властью. Дура! Русские школы все равно закроют. Как бы она ни наклонялась. Скажи ей, что у нас аренда зала до девяти часов.

Свет в зале погас. Но потом снова зажегся.

— Ну, и что дальше? — спросила Марина. Раздавая предвыборные листовки, она сильно простудилась и теперь шмыгала носом.

— На выборах надо будет проконтролировать подсчет голосов. Иначе все впустую. Я скажу, что и как.

— А потом?

— Потом? Не знаю.

— Мне казалось, что ты все знаешь.

— Я уже в том возрасте, когда могу честно признаться, что не знаю ровным счетом ничего.

Костя вынул из сумки бутылку вишневого ликера и скрутил пробку. Я поймал себя на том, что смотрю на бутылку, не вполне понимая, что это за предмет.

— Зачем ты пьешь эту гадость?

— Не знаю.

— Так выкинь. У меня есть коньяк.

Костя открыл окно и выбросил бутылку наружу.

Я подошел к окну. Внизу никого не было. Под фонарями в желтом конусе пустоты кружились в танце редкие снежинки. Ликер прочертил на снегу пунктирную линию.

— Ну, ты даешь! — упрекнул я Костю. — Здесь же школа.

— Потом подберу. Нервы ни к черту.

Я пустил бутылку коньяка по кругу.

Коньяк был приготовлен из хорошо очищенного самогона, настоянного на дубовой коре, которую можно было купить в любой аптеке. Цвет создавался при помощи жженого сахара.

— Ладно, я пошла, — Света с трудом отдышалась после глотка.

— Все, расходимся!

Лампы дневного света гудели, как реактивные самолеты.

Я задержал только Костю.

— Мне нужны исторические аналогии того, что происходит сейчас. Я знаю одно: всякий исторический катаклизм — это вопрос собственности. За всем этим бардаком стоит желание советской элиты превратить свои привилегии в собственность. Главный вопрос — как поделить и не передраться. Ведь национальные элиты тоже хотят урвать свой кусок. У американцев есть пословица: техасец ворует только в Техасе. И это правильно. Поэтому, прежде чем своровать, надо прочертить границы. А дальше действовать по феодальному принципу: что упало с воза на территории твоей вотчины, то твое. Воз — это пресловутая общенародная собственность, вотчина — это союзная республика. Прибалтика только начало. Союз распадется по границам республик. Черт с ними со всеми! Но если и Россия распадется на вотчины, то будет полный пипец. Что ты об этом думаешь?

Костя думал недолго.

— Аналогий достаточно. Древний Египет, 21-я династия. Страна после этого так и не воспряла. Или Петр Третий. После него Россия получила крестьянские бунты, жестокие, но не всегда бессмысленные.

— О Петре Третьем я знаю. А что в Египте?

— Это было примерно три тысячи лет назад. В Иудее тогда правил Соломон. Но к событиям в Египте это отношения не имеет.

— Ты хочешь сказать, что Древний Египет, как и Советский Союз, развалили демократы?

— Нет, — улыбнулся Костя, — его развалило жречество и местная знать. По нашей терминологии — партийно-хозяйственная верхушка. До воцарения 21-й династии царские поместья были, по сути, государственными предприятиями. Царь жаловал землю только за службу, оставаясь ее собственником. Но потом условные держания стали собственностью. В захвате земли особенно отличилось жречество. Но и местные царьки тоже. Делали, что хотели. Страна распалась на номы. Как ты сказал? Техасец ворует только в Техасе? Да, так и было: абидосец воровал только в Абидосе. А фиванец в Фивах. Чужих и близко не подпускали. Номовая знать признавала власть фараона, засевшего в Танисе, на севере Египта, лишь формально. Если вообще признавала. Я думаю, что Горбачева как президента первой династии ожидает судьба фараонов XXI династии. Его пошлют туда, куда и фараон пешком ходил.

Костя ушел. С первого этажа донеслись звуки хлопающих дверей.

Вверх по лестнице поднималась Камилла.

— Ну, Лоренц, ты даешь! Я тебя жду, жду, — она сбросила с себя пальто и оставила его на спинке стула у дверей.

Я знал ее еще с университета. На одной из комсомольских вечеринок ее выбор пал на меня. А я трусливо сбежал. Некоторое время она продолжала меня волновать. Но потом я понял, что все женщины одинаковы.

Окончив журфак, она стала неплохой журналисткой. И точно, самой красивой. Обтягивающий свитер, короткая юбка, влажные глаза, пухлые губы. Дорогущее ожерелье из черного оникса.

— Ты весь какой-то потрепанный, — обрадовала она меня. В ее голосе всегда было что-то неуловимо манящее.

— Устал. Ну как тебе все это?

— Блеск! Даже на сборищах Народного фронта я не видела таких восторгов.

— О, да, — вздохнул я и процитировал: «Однажды, когда народ рукоплескал ему, Фоакон заметил: верно, я сказал какую-то глупость».

Камилла расхохоталась.

— Ты в своем репертуаре, — на ее губах медленно расцвел цветной пузырь модной жвачки и лопнул со звонким хлопком. — Что ты ополчился на бедных латышей? Пусть тешатся своим государством. Тебе-то что?! Как там у Бродского? «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

— Это не для меня, — я взял со спинки стула ее пальто и помог ей просунуть руки в рукава.

— Что не для тебя?

— Я не хочу жить в маленьком злом государстве и петь в общем хоре. Тем более с народом, пребывающим в злобе. Империя — это пространство возможностей. Это вызов, который я готов принять.

— Ты самоуверенный сукин сын.

— Лучше расскажи, что там у моего конкурента.

Камилла некоторое время в задумчивости теребила свое ожерелье.

— То же, что и у тебя. Когда люди сбиваются в кучу, у них возникает одно единственное желание — надо кого-нибудь ненавидеть. Теперь вместо евреев русские.

— Меня вспоминали?

— Еще как! Но особенно досталось Виктору Осису. Тебя называли кангаром, а его манкуртом. Или наоборот. Уже не помню. Да и какая разница, — Камилла откинула волосы, застегивая пальто. — Почему бы тебе самому не поговорить с соотечественниками?

— Я пытался. Пришел. Но тут такое началось! Пришлось заткнуть уши. Так и просидел, зажав голову между ладоней.

Мы стали спускаться вниз по лестнице. Камилла разглядывала меня с интимной насмешкой и бодро жевала ком резинки.

У самой двери она вдруг задержалась, положила руки мне на плечи и повернула лицом к себе. Ее длинные темные волосы блестели, как тлеющие угли.

— У тебя потрясающая способность не замечать намеков. Что во мне тебя не устраивает? — спросила она.

— Все устраивает, — простодушно ответил я.

— Мне сказали, что ты запал на Инту. Она же страшна, как бабуин.

— Для меня нет некрасивых женщин.

— Так уж и нет?

— Нет. Но все, что говорят об Инте, — вранье. Не мой тип.

— Ну, слава богу! — Камилла отошла к зеркалу и крутанулась около него. — Ты же брезглив. Не любишь дырявые колготки. Об этом написали в последнем номере «Лабвакар». Мы в редакции долго смеялись.

— Значит, за меня взялись всерьез.

— Еще как! Ты что, не читаешь газет?

— Нет, конечно. Я не мазохист и не сумасшедший. Но какие-то слухи до меня доходят. По-моему, обо мне пишут черт знает что.

— То ли еще будет! Думаю, они уже опросили всех твоих любовниц.

— Ради бога! Тут у меня сильные позиции. Я не только брезглив, но и ленив. Насчет дырявых колготок не помню, но они действительно напоминают мне лопнувшую оболочку докторской колбасы.

Камилла остановилась и посмотрела на свои ноги, потом расстегнула нижнюю пуговицу пальто и подняла юбку. На ней были дорогущие чулки с красивой ажурной каймой.

— Тогда я тебе в самый раз. За мной не надо ухаживать. Я всегда сама проявляю инициативу. Мой стиль: никаких хлопот, никаких расходов, никаких обязательств, никаких вопросов. Перепихнулись и разошлись.

— Я подумаю.

— Боже, какой ты несговорчивый, — сжав кулак, Камилла легонько ткнула меня в грудь. — Я кое-чему научилась. Вот увидишь, — ее глаза заискрились из-под нависшей пряди волос.

Я поцеловал ее в щеку.

— Не в тебе дело. Ты одна из самых обаятельных женщин, которых я знаю. И очень хорошая журналистка. Может быть, даже лучшая. Но, к сожалению, я преданный и безупречно верный муж.

Она прижалась ко мне и опустила руку вдоль тела.

— Я понимаю. Всего лишь одно мгновение может свести на нет десять лет непоколебимой верности. Давай напьемся.

— У меня другие планы.

— Тогда пригласи меня в кафе, — она включила все свое обаяние, — и мы поговорим о планах.

У меня не было ни единого шанса победить ее в этой игре. Но хотелось домой. С этой политикой я скоро вообще стану импотентом.

— На сегодня все. У меня куча дел. Скоро 8 Марта. Надо поздравить всех женщин в моем избирательном округе, их всего-то три тысячи, и купить две бутылки шампанского. Вот это действительно проблема.

Мы пошли на остановку троллейбуса, не касаясь друг друга. Она шла широким размашистым шагом, руки в карманах, на плече болталась сумка. Ее развевающиеся волосы на фоне темного неба были похожи на темную вуаль всадницы с картины Репина.

С крыш с треском срывались и стремительно, словно кинжалы, летели наземь сосульки.

— Надень шапку!

Она удивленно посмотрела на меня:

— Чем я заслужила этот знак внимания?

— Простудишься. И латвийская журналистика на неделю потеряет тебя из виду. Она этого не перенесет.

На остановке сиротливо жались под навесом несколько пар. Мы встали рядом. За нами горел фонарь, и наши тени вытянулась далеко за границы тротуара.

Камилла прижала голову к моему плечу. Я потерся щекой о ее волосы.

Будучи студенткой, она на моих глазах стала виновницей нескольких транспортных пробок. И теперь какой-то проезжавший мимо автомобилист опустил боковое стекло и почти в упор уставился на нее.

Из-за поворота появился троллейбус.

Камилла вынула из сумочки свою визитную карточку.

— На, возьми! Все равно ты от меня не уйдешь.

Идя по городу, я поймал себя на том, что пытаюсь спрятать лицо. Меня узнавали, оборачивались и смотрели вслед. По спине то и дело пробегал тошнотворный холодок узнавания. Правда, такая прогулка по городу с опущенной головой имела и ряд преимуществ. Я больше не спотыкался о неровности асфальта и не наступал на собачье дерьмо.

В столе заказов стояла длинная очередь. Меня узнавали. Я стоял, не поднимая глаз. Главное — не нарваться на разговор. Все, что мне надо — это получить положенное количество еды. И побыстрее смыться.

От нечего делать я пересмотрел все бумажки в карманах. Талоны на алкоголь, сигареты, мыло, сахар и стиральный порошок. Мятые рубли, катастрофически теряющие способность покупать. Менять их на доллары не имело смысла. Слишком мало. Но чтобы покупать в пустых магазинах — в самый раз.

Наконец я получил свой заказ. Замороженная курица, пачка масла, кусок докторской колбасы, десять яиц, кусковой сахар. И все.

Когда я выходил, мне вслед что-то прокричали, но я даже не понял, на каком языке.

Следующей задачей была покупка шампанского.

В винный магазин стояла огроменная очередь. Те, кто уже обменял деньги и талоны на бутылки, рвались на волю сквозь напирающую снаружи толпу.

Очередь двигалась со скоростью десять метров в час. Воняло пролитым пивом и блевотиной. Тут меня никто не узнавал. Я старался сохранить силы для последнего рывка. И вот оно! Я внутри. Еще немного, еще чуть-чуть. Прилавок. Ура! С двумя тяжелыми бутылками и ощущением выполненного долга я пробил толпу по направлению к выходу и вывалился на улицу.

После ужина я развернул в гостиной огромную карту Риги и принялся чертить. Через два часа я, как заправский художник, откинулся назад и придирчиво посмотрел на свое творение.

— Ух! Какая шикарная Джеримандра!

Марсо вошла в комнату.

— Что это?

— Я прочертил избирательные округа по выборам в рижский горсовет на военной карте, где отмечен каждый дом, — в моем голосе прозвучала гордость. — Смотри, что получилось.

Марсо вглядывалась в карту, которая моими стараниями была покрыта разноцветными пятнами разной формы, похожими на осьминогов.

— Ничего не понимаю. Откуда у тебя эта карта?

— Неважно. Главное, я понял, почему в городе, где больше половины населения — русскоязычные, на выборах победили латышские националисты. Смотри! При определении избирательных округов Народный фронт произвел оптимальный для себя раскрой территории города. Все очень просто. Предположим, что одна половина избирательных округов имеет стопроцентное русское населения, а в другой — русское и латышское население делится в пропорции 49:51. Таким образом, численное преимущество русскоязычного населения, естественно, сходит на нет. Поэтому, как ты видишь, территории избирательных округов причудливо изгибаются, а кое-где имеют даже разрывы.

— Но откуда известно, где живут русские, а где латыши?

— Помнишь, перед выборами гражданские комитеты зарегистрировали всех бывших граждан Латвийской Республики и их прямых потомков…

— Но ведь в многоквартирных домах национальности перемешаны.

— Да, поэтому компьютерный раскрой доводили «до ума» вручную: на одном и том же избирательном участке латыши получали избирательные бюллетени одного округа, а все остальные — другого.

— Все равно я ничего не поняла, пошли спать.

— Впервые эту уловку применили в 1812 году в американском штате Массачусетс, и она получила название «джерримендеринг». Тамошнего губернатора звали Джерри, а причудливо расчерченные избирательные округа напоминали саламандру. Сейчас у них джерримендеринг запрещен законом.

— Ты, конечно, обо всем этом напишешь.

— Конечно, напишу.

— О, боже! Дай мне хоть несколько дней покоя.

Я еще раз посмотрел на карту.

— Судя по всему, в штабе Народного фронта завелся американский консультант. В знак уважения к американской истории буду звать его Джерри.

— Так! Значит, ты и с ЦРУ решил бодаться. Давай, давай. Этот Джерри сделает из тебя посмешище, — Марсо провела ладонью по моей щеке. — Если ты сейчас же не пойдешь спать, я с тобой, ей-богу, разведусь.

Не дойдя до кровати, я сел к радиоприемнику. По «Голосу Америки» передавали последние новости. Потом станция куда-то исчезла, и я уснул в кресле под эфирный шум и бормотание на чужих языках.