Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

Вилма Яковлева, 2020

В романе четыре главных героя и четыре сюжетные линии, которые постепенно сходятся в одну. События происходят в начале 90-х годов в Латвии, России, Боснии, Йемене и в середине 10 века до нашей эры в Древнем Египте. Все герои оказываются перед непростым выбором, который делит их жизнь на "до" и "после". Он идут по следам древнего библейского мифа, который превращается в запутанную детективную историю. Кажется, что прошлое может объяснить настоящее. Но прошлое становится настоящим. Роман в двух книгах. В первой книге – две части романа, во второй – третья часть. Содержит нецензурную брань.

Латвия, Рига. 3 мая 1990 года

Из дневника Эдда Лоренца

Перед зданием Верховного Совета колыхалась огромная толпа. Я шел вслед за Костей. Внезапно между нами возник телеоператор, толстый, как бочка. Камера заслоняла ему пол-лица. Он чуть присел и полез камерой ко мне в ноздри. «А ну, убери свою поганую камеру!» — разозлился я и с разворота двинул его локтем. Он упал на четвереньки, а камера грохнулась на асфальт. Что-то от нее отлетело и ударило меня по ноге. Раздался трехэтажный мат. Народ расступился. Я, как ни в чем не бывало, пошел дальше. Оператор меня догнал и, схватив за рукав, резко развернул к себе лицом. Я чуть было не потерял равновесие, но устоял. Он стал что-то говорить, но я его перебил. «Ты что, не понял? Мы уже в Европе! Твоя свобода тыкать мне в лицо своей сраной камерой ограничена расстоянием вытянутой руки до моего носа». Я оторвал его руку от своего рукава и резко оттолкнул.

Из-за этого инцидента тропа сквозь толпу исчезла. Костя схватил меня за локоть и стал пробиваться вперед, заслоняя от самых настырных.

— Телевидение — это такая гнусь! — не мог успокоиться я. — Да и газетчики тоже. Они вообще — болезнь. Поэтому никаких сантиментов. Как что, так в глаз.

Костя силой затолкал меня в дверь парламента.

Здание лифлляндского рыцарства, в котором размещался парламент, было построено с претензией на сакральность. Дворцовые лестницы, огромные потолки с великолепной лепниной. Я смотрел на потолок, пытаясь вспомнить, кому принадлежит высказывание — «покой парламентского кретинизма».

— Вообще-то мне здесь нравится, — сказал я Косте. — Нет лучшего занятия, чем парламентское словоблудие.

— Ты даже не представляешь, какая колготня, неразбериха и глупость царят при производстве законов. Будет невыносимо скучно.

— Думаю, мы не успеем соскучиться. Несколько символических жестов — и нас вытурят.

Зал заседаний был довольно скромным. Ораторский помост с трибуной посредине, за ним длинный массивный стол президиума. Депутаты рассаживались за деревянные столы, похожие на школьные парты. От публики их отделял широкий проход.

Народу было тьма.

Я с трудом прошел на свое место, задевая колени сидящих, и в конце споткнулся о длинные ноги только что избранного руководителя фракции «Равноправие», обещавшей голосовать против выхода Латвии из Союза. Но Народный фронт благодаря разной численности избирательных округов имел необходимые для выхода две трети голосов.

Председатель постучал по краю микрофона, стоящего перед ораторской трибуной, и резкий металлический звук гулко отдался во всех углах зала.

Шум зала потонул в звуках национального гимна «Боже, благослови Латвию». Внесли государственный флаг. Началась мучительно долгая процедура. Депутаты утвердили свое собственное избрание. Потом фракция Народного фронта, пользуясь своим численным превосходством, избрала своих на все руководящие посты.

Как и предполагал Костя, было ужасно скучно. Фигуры выступающих проплывали перед моими глазами, как пьяные корабли Рембо.

В перерыве я надавал с десяток интервью. Больше всего мне понравились немцы, японцы и особенно китайцы. Немцы все понимали, японцы улыбались, а китайский журналист сокрушенно качал головой: «И долго вы будете мучиться со своей независимостью?» — спросил он. Я пожал плечами: «Пока не найдем новую мамку».

Англичане, американцы и скандинавы были просто невыносимы. Ночные горшки, доверху наполненные протестантской этикой.

По лестнице сбежала девушка в сапогах выше колен, с коробкой магнитофона через плечо.

— Господин Лоренц, господин Лоренц, «Русское радио». Как завтра пройдет голосование по декларации о независимости?

— Неужели это кому-то еще неясно?

Ко мне подошел руководитель фракции «Равноправие».

— Вечером народники созывают очередную пресс-конференцию. Последнюю перед завтрашним днем. Мы все просим тебя выступить. За нас всех. Можешь говорить все, что хочешь.

Я согласился.

На лестнице я снова столкнулся с китайским журналистом. Он представился: Ай Шен.

Как многие китайцы, приезжавшие к нам, он отлично владел русским. Мы отошли в сторонку и поговорили о делах в России. Он покачал головой:

— Это все за пределами моего понимания. Президент разрушает вверенную ему страну. Прибалтийский военный округ мог бы остановить все эти песенные революции за пару часов.

— А что потом? Союз разрушает не Горбачев, а история.

— А почему история не разрушает Китай? Государство разрушать нельзя, каким бы оно ни было.

— Горбачев называет это перестройкой.

— Чушь! Нельзя перестраивать то, что плохо лежит и неустойчиво стоит. Первое можно только украсть, а второе — опрокинуть. Мы, китайцы, перед началом реформ укрепили государство. Любому образованному экономисту известен принцип «ортодоксального парадокса». В период рыночных реформ роль государства не снижается, а увеличивается. Когда государство спускают в унитаз, побеждает не рынок, а криминал. Вы, русские, сейчас не только разрушаете свое государство, но и меняете смыслы. А это еще хуже.

— Проблема в том, что коммунисты всех достали.

— Не надо ругать коммунистов. В Китае руководящая роль партии мешает только небольшой группе политических активистов, которых мы показываем иностранцам как обезьян. Изобличение зла часто бывает хуже самого зла. Вот увидите — те, кто в России называет себя демократами, потом будут танками давить несогласных.

Я был с ними полностью согласен, и только сказал:

— К сожалению, в отличие от Китая Россия не умеет ждать. Что не сделаешь за две недели, не сделаешь никогда. Или Цезарь, или ничего.

Кажется, последнюю фразу Ай Шен не понял. Но он понял мою мысль.

— Ваши реформы породят огромное количество потерянных людей. Нет, они не устроят революцию, но их нельзя будет мобилизовать хоть на что-нибудь. Даже на защиту Родины. Вас можно будет взять голыми руками.

Он сильно испортил мне настроение.

Костя протянул визитку.

— Только что давал интервью британской журналистке. Таких красивых баб я еще не видел.

Я повертел визитку в руках: Vivian Belcher, World Monitor Weekly, special correspondent.

— А это ее журнал, — Костя протянул мне выскальзывающий из рук глянец, весьма пухлый для еженедельника. — Не хочешь посмотреть?

— Нет. Не люблю я эти глянцевые фантазии. Тусовка, рейтинг, семь способов похудеть, десять заповедей для постели. Пухлые алые губы, похожие на влагалище, а на развороте голодающие негры с ребрами, как расческа.

Костя медленно переворачивал страницы журнала.

— У глянца всего лишь один недостаток — это праздник, который всегда не с тобой. Мы никогда не сможем заработать денег… вот хотя бы на это, — он задержался на странице, рекламирующей спальный гарнитур. — Если мы не станем держателями каких-нибудь акций, то будем держать свечку у изголовья такой вот кровати.

— Надо заняться золотом партии, — расфантазировался я. — Или, на худой конец, прихватить что-нибудь из ее имущества. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— И вылететь в окно с десятого этажа, — отрезвил меня Костя, листая журнал. — Посмотри, вот она, та журналистка, — он ударил ладонью по одной из страниц журнала. — Ну и баба! Где же это она? В Карабахе. Ничего себе! Ну и что ты о ней скажешь?

Я взял в руки журнал и попытался составить о Костиной симпатии хоть какое-то впечатление. Женщина действительно была роскошная, как будто пришедшая из другого мира.

— Да-а! Судя по всему, редкостная стерва.

— Почему стерва?

— Красивая женщина редко бывает добродетельной, этого ей не позволяют мужчины.

— А почему редкостная?

— Стервы разные: некоторых видно сразу, другие долго прячутся. А это — редчайший тип: с первого взгляда видишь, что стерва, но никак не можешь в это поверить.

— Она не такая.

— Ну тебя и проняло! Не трать на нее время. Что вы будете делать? Пойдете в пельменную, а потом в кино? О чем будете говорить? О чем вообще можно говорить с женщиной, которая не знает, что такое уши от мертвого осла? Но самое ужасное, она не знает, что такое рыба первой свежести.

— Такой рыбы больше нет.

— Но она осталось в культуре. Как ты сможешь спать с женщиной, которая не читала Ильфа и Петрова. И которая не знает, что можно подтираться газетой.

Вечером состоялась пресс-конференция. Моим соперником от Народного фронта оказался Марис, мой однокашник.

Он дружески похлопал меня по плечу.

— Не выкинешь какую-нибудь глупость?

— Глупость — это ваша прерогатива.

Я бродил туда-сюда. Перед публичным выступлением меня всегда штормило.

Ко мне подвели какого-то гостя из Москвы, и я пожал его протянутую руку. Усевшись, мы молча уставились друг на друга, пока он первый не прервал молчание.

— Я не думал, что вы так молоды и… похожи на настоящего латыша.

— Я и есть настоящий латыш.

— Скажите, что вами движет?

Он выглядел старше меня лет на десять, а если присмотреться, то и больше. Типичный партийный функционер.

— Как дела в Москве? — спросил я, игнорируя его вопрос.

— Так себе. Люди ходят на митинги, слушают всяких прохиндеев. Но еще не вечер. Мы очень ждем вашего выступления. Задайте им жару.

— Что это изменит, — выдавил я, стараясь морщиться не слишком заметно. — Над всей Прибалтикой безоблачное небо. Неужели не видно?

— No pasaran! — он гордо вскинул голову.

— Если бы… — я не разделил его энтузиазма.

На другом конце зала я разглядел журналистку, которая очаровала Костю. Она была в обществе какого-то мужчины. Даже с такого расстояния можно было разглядеть кислую мину на ее лице, и это странным образом меня воодушевило.

— Конечно, мы выпустили ситуацию из-под контроля, — продолжал рассуждать московский гость, — но партия еще достаточно сильна, чтобы…

— Да, — рассеяно проговорил я.

Московский гость обиделся. Я попытался сгладить впечатление, но получилось еще хуже.

Наконец у меня над ухом раздался голос Кости:

— Вперед и с песней! — он похлопал меня по плечу с ободряющей улыбкой и дал последние указания: — Чтобы никаких эмоций, никаких внятных высказываний! Чем меньше смысла, тем лучше. Не умничай!

Я сглотнул слюну и бодро зашагал к проему широких двухстворчатых дверей, ведущих в конференц-зал. Оттуда валил яркий белый свет. Нет, это не Рубикон, это Стикс. Не достает только трехглавого пса.

Зал был набит до отказа и щедро освещался телевизионными юпитерами. Ко мне со всех сторон потянулись косматые клубки микрофонов, похожих на пушистых котят, закрепленных на длинных штангах–удилищах. Рыбная ловля на кота. Замерцали фотовспышки. Наползли телекамеры.

На секунду мне показалось, что все происходящее — следствие какого-то вселенского недоразумения. Почему все глядят в мою сторону? Мне вдруг захотелось, чтобы вся телевизионная техника вышла из строя и пресс-конференцию отменили.

Я быстро взбежал по боковой лесенке на сцену и сел за длинный стол, громко отодвинув лишние стулья. Со всех сторон светили прожектора. Я оказался в перекрестке света, как вражеский бомбардировщик. Луч прожектора прошелся по мне сверху-вниз, а потом снизу-вверх. Все кругом слилось в густое марево.

По виску потекла капля пота. «Мысли катятся, как пот». Кот — пот. К чему эта рифма? Голова была совершенно пуста.

Я попытался мысленно окружить себя защитным полем, но это плохо получалось. Хотелось сбежать, и только чудовищное усилие воли удержало меня на месте.

Зал на минуту притих. Я провел языком по сухим губам и нащупал в кармане смятые листки тезисов. Нет! Надо смотреть в зал с издевательской улыбкой чеширского кота.

В ногах первого ряда сидела прыщавая рыхлая толстуха с пегими волосами, типичная скандинавка. Час назад она донимала меня вопросом: что будут делать живущие здесь русские, когда Латвия вступит в НАТО? Я мычал, мычал, а потом выдал, что натовским солдатам здесь лучше не появляться, особенно в барах, потому что там им набьют морду. За что? Просто так. Она, конечно, ничего не поняла. Потом мой взгляд остановился на китайских журналистах, сидящих плотной группой. Вот уж действительно на ком взгляд отдыхает. Я улыбнулся Ай Шену и приветственно помахал ему рукой.

Следующую минуту я боролся с телеоператором, не позволяя ему светить телекамерой снизу. Но именно это он пытался сделать. Я наклонил голову и слегка повернул ее в сторону от окна. Чтобы не застыть в образе Сфинкса, мне пришлось варьировать руками, то опирая подбородок на сомкнутые ладони, то подпирая голову кулаком у виска. Эта незримая дуэль продолжалась несколько мгновений, пока оператор понял, что жертва ускользнула.

Модератор сочно обрисовал основные вехи нашей карьеры, назвав Мариса демократом, а меня коммунистом. Надо же! Ублюдок! Я не имел ничего общего с партией все двадцать лет своей сознательной жизни. И вот теперь, когда передовой отряд строителей коммунизма дал деру, мне тут отдуваться за всех. А чего я, собственно, хотел?! Чтобы меня представили, как умного, образованного человека, думающего не так как все?

Правильнее было бы представить меня как политического художника. Только в искусстве ценится одиночный протест.

Модератор еще что-то сказал, и я поймал себя на том, что киваю. Надо попридержать голову. Как бы мой нервный тик не приняли за знак согласия.

Марис с видимым удовольствием вкушал неповторимость исторического момента. Получив слово, он принялся излагать официальную точку зрения Народного фронта. В отличие от него я мог говорить все, что хочу. Свободен, наконец-то свободен^[54].

Половина присутствующих в зале журналистов не совсем понимали, где находятся. По крайней мере мне так казалось. Раскрыв рты, они слушали сказку о двухвековом пути маленького и всеми обижаемого латышского народа на землю обетованную. Я почти физически ощутил чистоту рек и озер, шум сосновых лесов, экзотику хуторов, женский изгиб песчаного пляжа, свежесть омытых дождем уютных городков. Сейчас Марис скажет, что пришел русский Иван и все испортил. Точно! Он так и сказал: «Свидетельств о злодеяниях советов, появившихся за последнее время, вполне достаточно для нового Нюренбергского процесса. Для Латвии, как и для всей Балтии, Вторая мировая война еще не закончилась». Во как!

Мои раздумья были прерваны громом аплодисментов, сквозь которые пробивалась финальная фраза: «Независимая Латвийская Республика будет восстановлена завтра, и этому уже никто не сможет помешать»!

В животе возникла пугающая пустота.

И тут я получил слово. Волнение переместилось из области желудка в колени, потом в пятку левой ноги и… пропало. Я сощурил глаза, придвинул один из микрофонов поближе к себе и произнес еще непривычные для себя слова — «дамы и господа»:

— Господа! Я не думаю, что мировое сообщество согласится с пересмотром итогов Второй мировой войны. Нюренбергский процесс определил, кто агрессор, а кто жертва, и сделал это раз и навсегда. Народный фронт скоро свернет себе шею, оглядываясь назад. Уже началась третья мировая война, а для него еще вторая не закончилась.

В зале повисла гробовая тишина, прерываемая редкими смешками, и я заговорил быстрее, чтобы все сказать, пока публика не опомнилась.

–Господа! Я согласен, что моему народу нанесена тяжелая историческая травма. Но будущее в реляциях Народного фронта не внушает мне оптимизма. Мы не только не знаем, куда идем, но и откуда.

Завтра будет провозглашено не новое государство, а восстановлено старое. Так называемая Первая Республика. Но прошлое и настоящее — слишком разделенные миры, чтобы так просто вернуться назад. Кроме того, Первая республика была злым этнократическим государством. Если использовать его в качестве объекта для подражания, то независимая Латвия не сможет стать демократией по определению. Нет ничего более опасного для новой истины, чем старое заблуждение.

В зале, наконец, зашумели.

— Я каждый день слышу, что в маленьком государстве легче навести порядок, чем в большом. Но тогда государственную независимость надо дать хутору, ибо там навести порядок еще легче.

Эта мысль кому-то не понравилась. Несколько латышских журналистов вскочили на ноги. Я продолжал:

— То, чего добивается Народный фронт, — не суверенитет. Латвия неизбежно превратится в провинцию другой империи, — по залу снова прошел шум. — Мы превратимся в жалких просителей дешевых европейских кредитов. Поэтому я хочу знать: какова цена вопроса? Стоит ли менять Москву на Брюссель?

Таким образом, я проговорил положенных мне семь минут. Все слова, написанные за столиком кафе на обороте счета, были произнесены, как мне показалось, почти без запинки. Никаких аплодисментов я не ждал и смотрел только на Костю. Он был бледен. Наверно, я, как всегда, говорил очень заумно. К черту все! Духота стала невыносимой. Я вынул носовой платок, чтобы вытереть пот, но тут до меня дошло, что журналисты опишут мой жест, как выброс белого флага.

В зале началось вавилонское столпотворение. Все одновременно стали задавать вопросы на русском, латышском и английском языках.

Большинство вопросов было адресовано мне.

— Какие партийные посты вы занимали?

— Никаких. Я преподавал экономику в университете.

— Но вы были коммунистом!

— Как и большинство тех, кто завтра проголосует за независимость.

В третьем ряду руку тянул, если судить по визитке на груди, журналист из «Пари Матч», худой и низкорослый, как жокей, наполовину лысый, в больших очках, придававших ему вид испуганного гнома. Модератор дал ему слово. Лучше бы он этого не делал.

— Я не понимаю, почему вы держитесь за старое? — гном блеснул лысиной. — Весь цивилизованный мир строится на принципах экономического либерализма и политической демократии, — он говорил на чистейшем русском без намека на акцент.

— Общие рассуждения о незримой руке рынка и прочих либеральностях меня ни в чем не убеждают. Что касается демократии… Я не против, но в местном исполнении этот проект меня исключает.

— Вас лично?

— Да. Мои отец и мать не были гражданами Первой республики, как и большинство русскоязычного населения.

— Но вы же латыш!

— Да, но мои родители до 1945 года жили в России.

— В программе Народного фронта нет никакой дискриминации по национальному признаку. Дайте мне сказать! Тише, тише! Я хочу процитировать слова одного из лидеров Народного фронта, — гном стал нервно перелистывать журналистский блокнот. — Вот! «Народный фронт Латвии авторитетно заявляет, что будет последовательно защищать стремление всех живущих в Латвии нацменьшинств к культурной автономии, национальному самоутверждению и пробуждению».

— Никогда столько не лгут, как во время войны, после охоты и до выборов.

— Это все, что вы можете сказать?

— Вам недостаточно?

— Народный фронт намерен интегрировать пришлое население. Вас это не устраивает?

— Интегрировать? — я пожал плечами. — Кого, куда? Вы хотите, чтобы мы все вместе отмечали день легионера Waffen SS и пели Хорст Вессель.

Шум в зале нарастал.

— У вас нет никаких оснований охаивать программу Народного фронта.

— Хорошо. Не буду. Прекрасная программа. Просто отличная! — Я взял лежащую перед Марисом программу Народного фронта и помахал ею. — Отвезите эту брошюрку в Париж и подарите Жаку Дерриде, надеюсь, вам известен этот французский философ, показавший миру, что скрывается за текстом. Уверен, он поместит ее в рамку как блестящий образец саморазоблачения. Там есть все: застарелые страхи, скрытые фобии, предрассудки, латентный фашизм и много чего еще. Можете попросить также Ролана Барта поискать в этом тексте скрытые коды и «значения второго порядка», их там — тьма. А если поднапрячься и разложить текст по Лакану — я на секунду онемел перед сложностью задачи, — то получится… получится не программа, а… полная белиберда.

Я хотел сказать — «хрен собачий», но постеснялся.

Марис не выдержал:

— Мы действительно хотим межнационального мира. Но мы не можем построить национальное государство так, чтобы никто не был обижен. Кому не нравится Латвия, пусть уезжает! — он произнес это спокойно, с благосклонной улыбкой епископа, дарующего отпущение грехов.

— Все правильно! Чтобы кто-то обрел будущее, кто-то другой должен его потерять, — парировал я. — Вот и ответ на все ваши вопросы.

Шведская журналистка, сидевшая как цыганка в ногах первого ряда, тоже подала голос:

— За Народный фронт проголосовало абсолютное большинство народа. Меньшинство должно подчиниться большинству.

— Только не надо ссылаться на народ. Народ — это та часть государства, которая не знает, чего хочет.

— «Народ тупит», — издевательски прокомментировал меня журналист, сидевший справа от француза.

— Это вы сказали! А я процитировал Гегеля. Нет никакого большинства. Есть технология одурачивания.

— Но вы же не будете отрицать, что общественное мнение склоняется не в вашу пользу, — не унималась шведка.

— Общественное мнение склоняется туда, куда оно склоняется, и вряд ли вы мне докажете, что это имеет хоть какое-то значение, — мне не хотелось полемизировать на эту проигрышную для меня тему, и я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более отстраненно.

— Извините за фамильярность, — из задних рядов с вытянутой рукой высунулась немецкая журналистка, которую во время утреннего интервью Костя прозвал тевтонской кобылой, — но я действительно хочу понять, почему молодой образованный человек, латыш, и, как вы утверждаете, не связанный с коммунистами, защищает империю зла?

Напряжение в зале росло по всем правилам и требовало выхода. Самое время что-нибудь выкинуть.

— Я бы не хотел оперировать понятиями добра и зла. Как известно, они часто меняются местами. Прошедшие демократические выборы, которые тут все считают добром, были верхом цинизма, — я повысил свой голос до обличающей высоты, — разные по численности округа, джерримендеринг, лживые посулы, запугивание, — мой голос пронесся над залом и разбился о противоположную стену. — Официально заявляю: при выборах в Верховный Совет, который завтра проголосует за независимость Латвии, был нарушен основополагающий принцип демократических выборов, принцип — один человек, один голос.

Марис попытался перекричать взорвавшийся зал:

— Допущенные нарушения были необходимы. Россия — это тотально порочное государство. Суть несвободы. Освобождение от России — путь к свободе.

Этот спич я не мог оставить без внимания. К счастью, шум немного поутих.

— Есть такая китайская сказка, — я посмотрел на китайских журналистов, — победивший дракона сам становится драконом. Империя зла будет побеждена, но на ее месте возникнут такие маленькие тоталитарные государства. Такие маленькие дракончики. Failed States. Я вообще не верю в полноценную государственность обиженного на историю этноса, — в зале снова поднялся шум, и мне пришлось повысить голос. — Уже само слово «нация» в устах Народного фронта звучит репрессивно. А теперь извините! Джентльменское уважение к завтрашнему дню не позволяет мне больше рассуждать на эту тему.

— Я вижу, вы действительно безнадежны, — гном окончательно вышел из себя, мне даже показалось, что он полез в мою сторону по головам. — Вы самый обыкновенный коллаборационист!

— А те, кто сегодня радеют за нацию, активнее всех лизали задницу Москве.

Произошло то, что и должно было произойти, — я закусил удила. Еще чуть-чуть — и пресс-конференция превратится в скандал. Я посмотрел на Костю. Он сидел, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Значит, не все так плохо.

К счастью, пресс-коференция внезапно закончилось. Модератор встал и объявил, что время истекло.

Несколько журналистов русских газет подошли пожать мне руку. Костя был в восторге.

— Превосходно, — радовался он, передвигаясь туда-сюда своей слегка прыгающей походкой. — Failed States! Блеск!

У меня было другое мнение.

— «Кричали женщины “ура!” и в воздух чепчики бросали…» Ты забыл о главном принципе пиара: все, кроме некролога. Боюсь, завтра меня вынесут ногами вперед.

— Наоборот! Тебя хотят видеть на телешоу «Сегодня вечером».

— Хватит с меня. Я сегодня слишком долго морочил людям голову.

Ко мне подскочила шведская журналистка. Из-под джемпера, облегающего фигуру, там и сям выглядывало ее розовое тело.

— У меня вопрос: что вы имели в виду, говоря о Failed States? — почти прокричала она на ломаном русском.

— Посмотрите в словаре.

Я повернулся, чтобы уйти.

— Стойте, стойте! А вступление в Евросоюз?

— Что Евросоюз? Пусть ему будет хуже.

— Прибалтика для Евросоюза гомеопатическая доза.

— Как бы она не стала каплей яда.

На выходе из зала я столкнулся с Костиной симпатией. Высокий рост, короткие каштановые волосы. Короткая, обтягивающая кожаная юбка с тонким светлым свитером, темно-серые туфли на устойчивом каблуке. Одна из тех коварных женщин, которые мучили мое воображение в нежном возрасте между «Алыми парусами» и «Декамероном».

Она протянула мне руку.

— Хочу с вами познакомиться. Вивиан Белчер, корреспондент лондонского журнала. Можно на английском?

Я кивнул, чувствуя, как у меня мгновенно пересохло в горле и чуть-чуть сжал пальцы ее руки.

— Чем могу быть… полезен?

Она одарила меня равнодушной улыбкой.

— Я бы хотела задать вам еще несколько вопросов.

— Вы чем-то не удовлетворены?

— О, вы прекрасно владеете английским! — ее комплимент был таким же лучезарно-равнодушным, как улыбка. — Я с большим интересом наблюдала, как вы порадовали публику и галантно покинули сцену. Но думаю, вам еще есть что сказать. Так вы согласны?

Разве я мог ей отказать!

— Давайте завтра вечером.

— Отлично! Я вас найду.

Она опять улыбнулась своей вежливой саксонской улыбкой и отошла так, что я непроизвольно качнулся ей вслед. Костя удержал меня за рукав:

— Я ж тебе говорил — прям, не можно глаз отвесть!..

— Ты был прав, — я передернул плечами, сбрасывая наваждение. — А может, она просто насиликоненная шлюха…

— Ты что! У нее естественная грудь.

Я смотрел, как Вивиан под руку со своим кавалером идет к выходу. Ее грудь чуть покачивалась в ритм движению. Кавалер был ей под стать. Высокий, крепко сложенный, с темными, откинутыми назад волосами, в светлом, безупречно сидящем костюме и мягких ковбойках городского стиля. Так эти сапоги носят только техасские миллионеры и политики Среднего Запада.

Я отошел к окну, ощущая потребность в глотке воздуха, и чуть отдернул штору. На ярко освещенной фонарями улице толпились люди. Они пели. У парадного входа стоял длинный черный «бьюик».

Костя встал у меня за спиной.

— Вот и американцы подъехали.

— Раз песенная революция, должен быть дирижер.

Вивиан со своим кавалером села в «бьюик» и укатила.

— Ты думаешь, они оба из ЦРУ?

— А разве здесь есть кто-нибудь не из ЦРУ или КГБ?

Костя почесал затылок:

— Есть. Ты и я. Правда, в тебе я не очень уверен. Шутка.

Мы опять помолчали.

— Девять из десяти революционеров — это всегда осведомители, — сказал Костя. — Интересно, почему революции все же случаются.

— Тебе лучше знать. Ты же историк. Но почему революция?

— Эта революция по отношению к предыдущей революции. Особенно по масштабам абсурда.

— Говорят, на набережной завтра соберется миллион.

— Что такое миллион? Единица и много-много нолей.

Я подтолкнул Костю плечом:

— Грех глумиться над эстетикой свободы.

До нас долетели яростные выкрики и захлебывающийся клекот мегафона. Я снова выглянул наружу. Там все еще колыхалась огромная толпа. Сквозь нее испуганно, по одному, пробирались депутаты фракции «Равноправие».

— Что будем делать? Отсюда не выбраться, — вздохнул Костя.

— Надо выбираться. Марсо никогда не поверит, что я всю ночь защищал всеми плюнутую советскую власть. Пошли!

В этот момент к нам подошел незнакомый мужчина. Он был на полголовы выше меня и шире в плечах.

— Уходим через парадный вход, — незнакомец говорил на чистом русском языке и был совершенно спокоен. — Держитесь вплотную за мной.

Мы переглянулись и подчинились.

Воздух снаружи был пропитан неконтролируемым буйством. Со всех сторон выкрикивали мое имя. В какой-то момент я подумал, что закончу день на фонаре.

Однако незнакомец уверенно шел сквозь толпу, как будто ее и не было. Значит, кто-то все же контролирует ситуацию. Это обнадеживало.

Толпа расступалась и смыкалась за нами.

Марсо сидела в кресле и говорила по телефону.

«Он вообще ничего не делает по дому! Он просто не способен на это. У него голова работает по-другому, чем у всех остальных. Он в своем мире. Он даже ничего слышит. Вечно витает в облаках, правда, время от времени вынужден возвращаться, но не часто. И на меня матом. Пока не услышишь, не поверишь. Все, явился, надо идти его кормить».

Положив телефонную трубку, Марсо подошла ко мне и обняла за шею:

— Ну что, навоевался?

— Ты права: я ни на что не способен.

— Видела тебя по телевизору. Не знаю, какие там приемы у этих телевизионщиков, но твоя очкастая физиономия блестела на всю страну, как сальная тарелка, поставленная на ребро под лампу.

— Неужели я так плохо выглядел?

Марсо пожала плечами и села на тахту, подобрав под себя ноги.

— Ладно, не буду тебя расстраивать. Та сторона выглядела еще хуже. Но чего ждать от тех, кто пришел с выпаса…

— Тоже мне, аристократка! Там половина моих однокашников и коллег по университету.

— Вот я и говорю.

— Чем я-то тебе не понравился?

— Всем! Ты говорил заумно. И вяло. Никого не воодушевил. Ты все время что-то объяснял. Не знаю. Ты был похож на профессора математики, который безуспешно борется с патетикой тупого студента. Я, конечно, дура, но мне кажется, что политика так не делается. Нужен лозунг. Простенький такой, глупейший лозунг. Как у Народного фронта «Не дадим русским съесть латвийское масло!» Отлично! Супер! А ты? Рыночная экономика такая и такая — бу, бу, бу. Куда вы свое масло денете — бу, бу, бу. Да плевать! Латыши хотят рискнуть, довериться провидению. Они говорили о высоком. А ты? Никаких восторгов души. Куда делся твой романтизм? Ты стал занудой. Всех учишь. Хотя, что я говорю. Что бы ты ни делал, всегда получается лекция.

— А что я должен был сказать?

— Ты должен был сказать: засуньте это масло себе в задницу!

С присущим ей инстинктом Марсо опять спасала меня от самого себя, превращая все, что я делаю, в труху.

— Ты согласился возглавить фракцию «Равноправие»? — осторожно спросила она.

— Нет.

— Хоть одна хорошая новость за весь день! — в ее голосе прозвучала неподдельная радость. — Тебе надо думать не об этой идиотской фракции, которая без тебя не может даже через губу переплюнуть, а о семье.

— Ну, началось!

— Нет, ты послушай! Ты изображаешь оппозицию. Создаешь иллюзию сопротивления. Играешь в какую-то дурацкую игру. Я знаю, ты заварил всю эту кашу из-за своего дурного характера. А у остальных очень нехилые планы. Начальниками хотят стать. Разъехаться по заграницам. Сволочи!

Я закрыл глаза и прикрыл их ладонью.

— Неужели ты не видишь, что я стараюсь не перегибать палку. Ради тебя и дочери.

— Спасибо и на этом. Все, заканчиваем. Иди есть.

Я сел за стол. Марсо поставила передо мной дымящуюся тарелку риса, на поверхности которого виднелись разноцветные пятнышки овощей.

— А что у тебя? — мой вопрос прозвучал насквозь фальшиво.

— Какая разница? Ты же у нас кормилец. Вот и скажи, как жить дальше? Денег больше нет.

Я набил рот рисом, чтобы не говорить. Единственное, чего Марсо не умела делать, — это возвращать мне подорванную веру в себя. Ее постоянные: «Я верю в тебя!», «Ты можешь все!» — меня всегда только раздражали.

— Я очень устал и хочу спать. Завтра опять сумасшедший день.

— И кто в этом виноват? Когда ты истратил все наши деньги на предвыборную кампанию, я думала, что ты отдаешь себе в этом отчет.

Я посмотрел на дно своей чашки:

— Ради бога, не надо ничего говорить! Час ночи. Дай покой!

— Это я не даю покоя?! Ты бы посмотрел на себя! Сам успокойся.

— Я спокоен. А ты нет. Давай, давай, скажи какой я хам, пьяница, эгоист, бабник и вообще скотина. Как я загубил твою жизнь.

— Не ори на меня! Я ни в чем не виновата! Извинись сейчас же!

— Извини!

— Тебе извиниться — раз плюнуть, — продолжала давить Марсо. — Я хочу налаженной жизни, чтобы все по своим местам. А ты превращаешь нашу жизнь в кошмар.

Марсо принялась переставлять вещи с места на место, как это она делала всегда во время скандалов, перемещая беспорядок из одного угла в другой.

— Почему эти ключи валяются здесь? Почему ты их бросаешь куда попало? Потом опять будешь искать.

— Это же глупо искать ключи там, где они должны быть!

— А что не глупо? Сначала ты потеряешь ключи, а потом голову.

— Может, хватит? Иногда мне кажется, что основное твое занятие в этой жизни — волноваться. Каждый раз, когда я выхожу за пределы очерченного тобой круга, у тебя начинается истерика.

— По-твоему, лучше жить этой ужасной, запуганной жизнью, как сейчас? — Марсо высоко подняла голову, чтобы сдержать слезы, и закрыла глаза. — Хотя ты всегда так жил, на грани обмана. А я этого не замечала. Или не хотела замечать, — у нее задрожала нижняя губа и задергались плечи.

— Бога ради! Перестань.

— Тебя посадят. Нет ничего глупее, чем сидеть за идею. Лучше укради что-нибудь! Завтра надо платить за музыку и танцы. За английский. Или ты хочешь, чтобы наша дочь все бросила. Ради чего? Чтобы ты мог покрасоваться на трибуне?

Я взял ее лицо в ладони. Она тихо сказала: «Сделай хоть один шаг мне навстречу. Скажи мне, что мы вместе».

— Мы вместе, — я погладил ее светлые коротко подстриженные волосы.

Марсо все еще пыталась сдержать слезы.

— Думаешь о том, как завтра выступить перед толпой? — спросила она.

— Да, перед парламентом. Но толпа будет стоять под окнами.

— Неужели ты не все сказал?

— Я прочитал только первую лекцию. А надо прочесть весь курс.

Я сел в кресло и уставился в окно. С каждой секундой мысль о том, что предстоит мне завтра, становилась все более и более невыносимой.

Понимая, что этого делать не надо, я позвонил Косте.

— Слушай, а что, если я завтра припомню всем Кревскую Унию.

— Это как?

— Подписав в XV веке Кревскую Унию^[55], Литва стала членом тогдашнего Евросоюза. После этого на поле битвы при Грюнвальде литовцы пришли в звериных шкурах. А в рассказе Проспера Мериме «Локис», по-литовски «медведь», Литва — непроходимый лес, полный жути. Дело было в середине прошлого века. Через четыреста лет после Унии.

Костя, что-то промычал спросонья.

— «Локиса» я не читал… но знаю, что Проспер Мериме был великим мистификатором. Иди-ка ты спать.

— Нет, я серьезно. Жена только что мне устроила выволочку. Оказывается, я все неправильно говорю.

— Меньше ее слушай. Я подумаю.

Ворочаясь с боку на бок, я старался, чтобы мои мокрые волосы не разметались по подушке. Марсо лежала рядом, неподвижно глядя в потолок. Вдруг она повернулась, приподнялась на локте и, поймав мой взгляд своими печальными глазами, долго на меня смотрела. Это был взгляд матери, которая понимает, что ребенок у нее — урод, но она никогда не признает этого перед другими.

Примечания

54

Эпитафия на могиле Мартина Лютера Кинга.

55

Союз Литвы с Польшей.