Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

Вилма Яковлева, 2020

В романе четыре главных героя и четыре сюжетные линии, которые постепенно сходятся в одну. События происходят в начале 90-х годов в Латвии, России, Боснии, Йемене и в середине 10 века до нашей эры в Древнем Египте. Все герои оказываются перед непростым выбором, который делит их жизнь на "до" и "после". Он идут по следам древнего библейского мифа, который превращается в запутанную детективную историю. Кажется, что прошлое может объяснить настоящее. Но прошлое становится настоящим. Роман в двух книгах. В первой книге – две части романа, во второй – третья часть. Содержит нецензурную брань.

Латвия, Рига. 23 февраля 1990 года

В зале постепенно загорался свет, по гаснущему экрану побежали финальные титры. Захлопали стулья, раздались вялые аплодисменты.

Зрители потянулись к выходу. Молодая супружеская пара прижалась к стене, пропуская мимо поток людей. Мужчина зарылся лицом в шарф, женщина повисла у него на руке, чуть покачиваясь в такт звучащей музыки. Думая о чем-то своем, она спросила:

— И что в этом фильме такого?

— Ничего! Обычное голливудское сюсюканье. Фильму уже лет пятьдесят.

— Почему его не показывали?

— Хорошими парнями должны быть северяне, а не южане. Так нас учили в школе, — мужчина перемотал шарф и поднял воротник пальто. — Кстати, я спускался по лестнице, по которой скатилась Скарлет. Отель Jefferson в Ричмонде. Там внизу дорогущий ресторан.

Женщина посмотрела на мужчину снизу вверх:

— Нас тоже скоро унесет ветром.

Стараясь не открывать лица, мужчина протянул руку старушке, застрявшей между стульями, и помог ей выйти в проход. Прихрамывая, она засеменила к выходу, у которого толпились оживленные пожилые люди со значками Народного фронта на груди.

— По-латышски название фильма звучит иначе: не «Унесенные ветром», а «Вслед за ветрами». У меня была эта книжка, изданная еще до войны, с лубочными картинками для чтения на сеновале.

Женщина кивнула в сторону старичков:

— Похоже, вспоминают свой сеновал. Оттуда их и сдуло. Теперь наша очередь пойти «по ветру», — она вытащила нитку из своего шарфа, положила на ладонь и сдула. — Вот так!

— Да ладно тебе! Я все это вижу по-другому. Представь, мы выходим на улицу, а там не 1990-й, а 1939 год, и для всех этих старичков и старушек наступает светлый праздник еще не прожитой жизни.

— Ужас!

— Почему? Время относительно. Можно идти вперед в прошлое и назад в будущее. Такое происходит довольно часто. Оказывается, в конце 40-х я работал в НКВД и ссылал латышских крестьян в Сибирь. В трех газетах вчера написали.

— Когда же ты успел? Твои родители тогда еще не были знакомы.

— А вот так! Обычно «оттуда» приходят «после», а я ухитрился прийти «до». Думаю, в мистической истории человечества такое происходит впервые. Надо отослать газеты и метрику в Книгу рекордов Гиннесса. Может, премию дадут.

— Тебе все это еще не надоело?

— Пока нет.

Они вышли из кинотеатра. Мужчина раскрыл зонт, прикрывая жену от мокрого снега. Чья-то ладонь хлопнула его по плечу.

— Эдди! Wie gehts? (как дела. — нем.).

Мужчина резко обернулся и облегченно вздохнул.

— А, это ты, Боря. Comme ci, comme сa (так себе; кое‑как. — франц.). Учим язык новых хозяев?

— Ха! Новый хозяин всегда лучше старого. Это единственный урок истории, усвоенный твоим многострадальным народом.

— Наверно, я должен обидеться.

— Какой из тебя латыш, Эдди! Только фамилия, да экстерьер. Мысли у тебя не те. Недавно прочитал твою статью в молодежке, ну… там, где про государственный язык. Ну, ты молодец! Мы у себя в Германии от души хохотали. Эти синие чулки из института филологии, ей-богу, полезут к нам в постель со словарем.

— Положишь словарь им под ягодицы.

— Ха! Я заставлю их перед еб.., — Борис театрально прикрыл рот ладонью, — извините… перед сном прочитать пару страниц Талмуда на арамейском. А если нет, то нафиг с койки!

— Да-а, у вас обоих весьма утонченная политическая ориентация! — заметила женщина.

Разбрасывая снежную грязь, мимо с грохотом пронеслась грузовая машина. Эдд взял Бориса и жену в охапку, увлек в сторону и развернул лицом друг к другу.

— Познакомьтесь. Это Борис, друг детства. Уже два года живет в Германии и непонятно зачем вернулся. Редкостный бабник и знаток Талмуда. А это моя жена. Ее отец был большим оригиналом и назвал Марселлой. Можно просто Марсо.

— О-о! — Борис прищелкнул языком и расплылся в широкой улыбке. — Какое имя! Ветер южных морей и шелест виноградников. Алые паруса на горизонте.

Марсо изобразила вежливую улыбку:

— А почему не Марсельеза и «свобода на баррикадах»?

— О! — Борис даже как будто подпрыгнул. — Открою одну тайну. Эдд в молодости коллекционировал изображение свободы в стиле топлесс. Особенно мне нравилась одна фотография — Париж, 68-й год, баррикады Нантена, и стриптиз на груде какого-то барахла.

Эдд прижал жену к себе:

— Он врет. Кроме этой фотографии и репродукции картины Делакруа у меня ничего нет.

Но Марсо не унималась:

— Раз вы давно знаете Эдда, скажите мне, он что, не додрался в детстве?

Борис простер руки к небу и произнес замогильным голосом: «Пепел Клааса стучит в его сердце».

— Имеете в виду его деда?

— Да, старый Лоренц был редким забиякой. Мы вместе жили на горкомовской даче в Юрмале. Он постоянно ссорился с властью. Так что Эдд — потомственный скандалист. А в сорок лет еще остаются силы что-то изменить.

Марсо снисходительно посмотрела на мужа:

— «А он хотел переделать мир, но, слава богу, не знал как». Нельзя браться за переделку мира, если сам еще недоделан.

Борис расхохотался:

— Да, с твоей женой не соскучишься, — он положил руку Эдду на плечо. — Сильно тебе достается, дружище?

Эдд равнодушно махнул рукой:

— Обычные унижения. Национал-демократический плевок ложится ровно в пяти сантиметрах от моих ног.

— Европейская норма, — Борис вынул их кармана трубку и постучал ею по костяшкам пальцев. — Слушай Эдди, без шуток, для меня это очень важно: Союзу, судя по всему, кранты?

— Да.

— Кто бы мог подумать…

— Подумать было можно. В России сбываются только самые несбыточные прогнозы.

— Как говорят немцы: Das uberunmuglichste ist muglich (самое невозможное возможно. — нем.). Теперь вопрос — когда?

— Как говорят китайцы: «Стрела уже пущена, но птица еще поет в кустах». Латвия выйдет из Союза в начале мая. Про остальных не знаю. Но они тоже выйдут. И начнется хаос.

— Хаос — это хорошоо, — задумчиво протянул Борис. — Помнишь, у Ницше? «Только тот, кто носит в своем сердце хаос, может родить новую звезду». А российский хаос — это еще и особый вид гармонии. То же самое, что заварить кашу.

— У Ницше: «Может родить танцующую звезду». Вот мы и потанцуем. Недавно был на совещании у Горбачева. Полный бред. Этот сукин сын выпускает на волю всех бесов.

— Надо перечитать Достоевского!

— Надо. Похоже, что Россия опять готовится растерзать себя с обычным для себя безумием. Тупая петроградская матросня 17-го по сравнению с нынешними московскими демократами просто ангелы.

— Ты же верил Горбатому^[1].

— Верил, не верил… Какое это теперь имеет значение? Редкая сволочь! Он, как царь Мидас. Только тот, к чему бы ни прикасался, превращал в золото, а этот все превращает в дерьмо.

Мокрый снег ударил Эдда по очкам, и он снял их, чтобы протереть стекла.

— Бр-р! Ну и погода! — Борис зажал трубку в зубах, расстегнул пальто и тоже стряхнул с него налипший снег. — С Россией все понятно. А что с Латвией? К какому берегу нас прибьет на этот раз?

— К новому берегу^[2]. Relax от коммунизма здесь может быть только национальным, а так как национализм последнее прибежище сам знаешь кого, ничего хорошего не жди.

— Это-то я понимаю. Мне непонятно другое. Брюссель — не Москва, просто так денег не даст. Если националы не сменят риторику, то брюссельские бюрократы paradis mums tadu eiropas kunas mati^[3], что московские чиновники покажутся сущими ангелами.

— Ты, я вижу, еще не забыл латышский язык.

Борис сложил ладони рупором и прогудел по-латышски: «Не хочу быть пасынком Москвы, хочу быть иждивенцем Брюсселя». Потом вытер мокрые ладони о пальто и покачал головой: «И о чем только твои латыши думают? Надо же что-то продавать».

Эдд надел очки и вгляделся в пелену снега.

— Ты допускаешь типичную ошибку интеллигентного еврея, думая, что другие тоже думают. Никто ни о чем не думает. Все ликуют и поют. Первую республику погубило то, что народ относился к государству как к своему хутору. Сегодня мне опять говорят о совершенно фантастических качествах моего народа как землепашца. Кроме того, всем тут разъяснили, что Москва не понесет нефть ведрами и можно до скончания века стричь купоны с нефтяных терминалов Вентспилса, — Эдд сощурил глаза. Маслянисто-желтый свет фонарей падал на тротуар и расплывался ажурными кругами. — Видишь радужную лужу под ногами? Будем качать нефть из-под асфальта.

Марсо дернула Эдда за рукав пальто:

— Нам пора.

— Я вас подвезу! — Борис махнул рукой и рядом с ними, скрипнув тормозами, остановился «кадиллак».

— Спасибо! Нам недалеко. Надо забрать дочь из Дома офицеров. Она сегодня танцует и поет перед армией «оккупантов». Праздничный концерт перенесли за город^[4]. Хватило ума. Детей привезут обратно на автобусе. Откуда у тебя «кадиллак»?

— Кормлюсь энергией распада, — рассмеялся Борис. — Завожу из Китая компьютеры, оформляю их как маринованный бамбук, плачу минимальную пошлину, отправляю в Китай часть денег. Остальные деньги перевожу китайцам как плату за постижение великой мудрости Конфуция. Это пошлиной вообще не облагается. Ну и еще по мелочам. Беру невозвратные кредиты, дистри..бутилую спирт «Рояль», перепродаю в десятый раз вагон сахара, записываю в конец видеокассеты ядреную немецкую порнуху. Много чего.

— Я тоже торгую.

— Это невозможно! Чем же?

Эдд напустил на себя гордый вид:

— Псевдоконсалтинговыми якобы-услугами.

— Обналичка? Понятно! Вот почему мои компьютеры уходят влет.

— Буду гореть в аду.

— Из университета выгнали?

— Сам ушел. Избирался в Верховный Совет Союза. Не хватило какой-то тысячи голосов. Ты, наверно, знаешь — мой дед был делегатом Второго съезда Советов, на котором провозгласили советскую власть. А я хотел присутствовать на ее похоронах. Не получилось. Теперь вот избираюсь в Верховный Совет республики.

— Завязывай ты с политикой. У меня грандиозные планы. Отправлю тебя за границу. Заработаешь, прошвырнешься.

Марсо показала Борису кулак: «Я ему прошвырнусь».

Борис сел в машину

— Пока, ребята, я вас очень люблю, звоните!

Марсо зябко поежилась:

— Ну и тип!

— Хороший парень. Мы знаем друг друга с трех лет. Прирожденный фарцовщик и матерый сионист.

Они пересекли парк и вышли на широкий бульвар. Людей становилось все больше. Эдд посмотрел на жену. Она нервно озиралась по сторонам, не понимая, что происходит. В нос ударил едкий запах толпы.

Эдд вскочил на гранитный парапет. Там впереди, перед Домом офицеров, вся проезжая часть бульвара была забита людьми. Над морем голов торчали камеры съемочных групп.

Он все понял: дорогу к дочери преграждала многотысячная толпа Народного фронта. Отдельные выкрики сливались в общий вой: «Ivan go home, Ivan go home». Потом толпа принялась ритмично скандировать: «Чемодан, вокзал, Россия! Чемодан, вокзал, Россия!»

Дом офицеров был погружен во мрак и казался вымершим. Свет виднелся только в окнах кафе чуть сбоку.

Эдд посмотрел на жену, в ее глазах разгоралась паника, а нос издавал слабые звуки «хнык, хнык». Потом он услышал, как она набирает в грудь воздуха, и внутренне сжался.

— Ты… ты, что, не знал, что они… они будут здесь безобразничать?

— Это просто очередной митинг. Идем!

Лучше было бы подождать, пока люди разойдутся. Но Эдд знал, что Марсо ждать не будет. Он схватил ее за руку и всем своим весом навалился на толпу. Толпа заворчала, но расступилась и также ворчливо сомкнулась за ним. Он крепче сжал в кулаке ручку зонта, готовый использовать его как боевую трость.

Ближе к центру людской поток сворачивался в спираль. Образовавшаяся воронка засосала их обоих, но тут же выплюнула наружу. Они шли и шли, крепко держась за руки, и никак не могли дойти, как в кошмарном сне.

Эдду стало казаться, что перед ним развернут огромный киноэкран, и тени людей, накладываясь друг на друга, перетекают туда, в другую реальность. Надо немного подождать. Он выдернет вилку из розетки, и экран потухнет. Все исчезнет. Останутся только они вдвоем. Он свернет экран и закинет его на старый пыльный шкаф. В его школе, которая тут за углом, был такой шкаф. Старый сломанный шкаф. Вполне подходящий шкаф.

И снова коллективный оргиастический крик: «Ivan go home, Ivan go home». Голоса сливались в сплошную, давящую массу.

Наконец он пробился к закрытой двери и, загородив глаза ладонями от уличного света, попытался сквозь стекло бокового окна что-то разглядеть. За его спиной ахнули: «Да это Лоренц!» Он напряг глаза, но увидел лишь слабый рассеянный свет над конторкой у проходной.

Стараясь смотреть поверх голов, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, Эдд потянул Марсо ко входу в кафе. «Это Лоренц!» На последних метрах пути им дорогу преградил плотный пожилой мужчина. Эдд корпусом оттеснил его в сторону и забарабанил кулаком по дверному витражу.

Дверь не открывали.

Вой сзади нарастал. Он почти физически ощутил, как злая энергия толпы хлещет ему за шиворот, как чужая рвота.

«Это Лоренц!»

Он снова несколько раз со злостью стукнул кулаком по витражу.

Наконец дверь приоткрылась. Он быстро втолкнул в образовавшуюся щель Марсо. Потом пролез туда сам.

В кафе было несколько мужчин в гражданской одежде.

Эдд сразу же направился к двери, ведущей из кафе в фойе Дома офицеров. Кто-то прокричал ему вслед:

— Товарищ Лоренц! Такой охраны, как у вашей дочери, нет даже у президента.

Марсо вбежала в фойе и схватила дочку на руки.

В фойе было еще несколько детей, руководительница детского ансамбля, один автоматчик, сидящий у проходной, и молоденький лейтенант, затянутый в ремни портупеи. В проемах окон колыхалась толпа, освещенная светом уличных фонарей.

Эдд подошел к лейтенанту.

— В осаде?

— Пусть только сунутся. Мало не покажется!

— Как вообще?

— Плохо! Не знаем, что делать, то ли вещи собирать, то ли в морду бить. Лучше, конечно, в морду.

— В морду надо бить не здесь, а в Москве.

— Прибалтику удержим?!

— Нет, ее продали вместе с Восточной Германией еще на Мальте.

— Так какого черта мы тут делаем?!

— На вывод войск и кражу военного имущества требуется время.

— Да-а, что тут скажешь! Я проведу вас погребами, вы выйдете на бульвар Райниса, там пусто.

Они выбрались на бульвар из какого-то полуподвального помещения. Справа высилось серое здание университета. На другой стороне бульвара начинался парк, а немного дальше темнела вода городского канала. За каналом теснились серые дома старого города и проносились ярко освещенные изнутри трамваи.

Они пошли пешком. С моря дул сырой свежий ветер, под ногами хлюпал тающий снег.

Эдд посмотрел на жену. Она шла в каком-то оцепенении, крепко держа дочь за руку, глядя прямо перед собой.

Он вспомнил хмурое утро 12 ноября 1988 года, когда у него еще оставался выбор. Погода была ужасной. Только что выпавший снег таял, обнажая островки асфальта. Он натянул пальто и тихо выскользнул из квартиры. Почтовый ящик был за углом. Не дрогнувшей рукой он бросил в него запечатанный конверт. Все! Рубикон перейден. В конверте была статья, в которой он назвал Первый съезд Народного фронта, на который молилась половина Латвии, этническим кретинизмом. И этим подписал себе приговор на всю оставшуюся жизнь.

Если тогда у него и возникло сомнение, то лишь в последнюю долю секунды, когда, стоя на промозглой мостовой и глядя в черную прорезь синего в прожилках ржавчины почтового ящика, он трусливо подумал: «Зачем?» Это была та самая вялая нерешительность, которая посещает неуверенные в себе натуры после резкого порыва к действию.

Хлопок крышки почтового ящика разделил его жизнь на «до» и «после».

За ходом 1 съезда Народного фронта следило практически все население республики. Поэтому его статья вызвала шок. Он в одночасье превратился в объект ненависти латышей и кумира русскоязычного населения Латвии.

Он знал, что Горбачев под давлением Запада сдаст Прибалтику Европейскому Союзу. Вопрос — когда и как. Он внимательно следил за переговорами на Мальте и понял, что сделка состоялась. Оставался вопрос — как. Что делать с двумя миллионами русскоязычных жителей Латвии, Эстонии и Литвы?

Складывалась ситуация, похожая на уход Франции из Алжира.

После съезда «народников» были опубликованы копии секретных протоколов пакта Молотова-Риббентропа, подтверждающие, что в 1940 году Латвия, Эстония и Литва были оккупированы советскими войсками и незаконно включены в состав СССР. Люди, взявшись за руки, выстроились в непрерывную цепь вдоль всей дороги от Таллинна через Ригу до Вильнюса, требуя независимости для своих республик и с надеждой глядя на Запад. Началась песенная революция.

В одной из своих статей он доказал, что оккупации Латвии в 1940 году не было. Была инкорпорация, что предполагало совершенно иные правовые последствия. К этому он добавил, что Россия и Советский Союз — это империи наоборот: в метрополии люди всегда жили хуже, чем в колониях. Кто кого кормит — это еще вопрос. От развала Союза выиграет только Россия.

После этой статьи ему пришлось уйти из университета.

В другой статье он поиздевался над только что принятым законом о государственном языке. Его стали узнавать на улице.

Потом он написал статью «Коричневый соблазн песенной революции», предвидя шествие престарелых латышских легионеров 16-й дивизии Waffen SS и их фанатов по улицам Риги.

Это был конец.

Но тогда же он понял и другое — если в эпоху перемен тебя нет на страницах газет или на экране телевизора, то тебя нет вообще.

Он хорошо помнил свою последнюю лекцию в университете. Зал поднимался вверх наподобие амфитеатра. В сводчатые окна светило осеннее солнце. Он сел за квадратный стол, игнорируя трибуну. Несколько девушек в первом ряду вызывающе раздвинули ноги, и это заставило его встать и пересесть на подоконник.

Он не питал особого уважения к тому, что преподавал, но, несмотря на это, студенты толпой валили на его лекции.

В этот раз зал был переполнен. Те, кому не хватило мест, стояли в проходах и толпились у двери.

Он понимал, что читать лекцию не получится. Всех интересует одно — что будет? Он знал. Но не знал, как об этом сказать.

Студенты терпеливо ждали.

«Успех того или иного общества, — начал он, глядя в зал, — зависит главным образом от его институционального выбора. Что такое институты, вы знаете. Это установленные нормы, правила и ограничения. Дуглас Норт приводит такой пример. В XVI веке Англия и Испания шли вровень. Но потом Испания отстала и отстала навсегда. Почему? Была допущена ошибка, которую Норт назвал «ошибкой первоначального институционального выбора». В Испании налоги попали в руки короля, а в Англии — в руки парламента. Так сложилось. Но этого хватило, чтобы позже весь мир заговорил по-английски, а не по-испански».

Никто ничего не записывал, было лишь несколько включенных диктофонов. Он не любил, когда за ним записывают, и студенты это знали. Они слушали.

«Заметить институциональную ошибку очень сложно. Вначале все кажется правильным. Но потом мир вокруг начинает рушиться. Чтобы исправить ситуацию, требуются не годы, а столетия.

Скоро наша республика выйдет из состава Союза, и нам предстоит сделать свой институциональный выбор после сорока лет социализма. Думаю, мы сделаем его неправильно. По крайней мере, я не вижу ни одной здравой идеи. Из нас опять сделают санитарный кордон против России. Институты мы будем создавать по лекалам Германии, но ничего, кроме тотальной коррупции, не получим. Латвия станет не балтийской Швейцарией, о чем постоянно говорят, а всеевропейским хосписом. Многие из вас уедут. А те, кто останется, будут подтирать немецким пенсионерам… задницу».

Он чуть было не сказал — «жопу».

В перерыве он качался на стуле и смотрел в окно. Голые черные ветви деревьев жестикулировали на ветру, как пьяные попрошайки. Было грустно. Отношение к нему студентов значило для него намного больше, чем он готов был признать.

Думая о своем, он не заметил, как в аудиторию тихо зашел заведующий кафедрой. «Только что собрали ученый совет, — сказал он, — будут решать, что с тобой делать». И, столкнувшись с равнодушным взглядом, добавил: «Это твоя жизнь… Как задумал, так и действуй. Запрет на профессию — это своего рода орден за заслуги перед отечеством».

После перерыва в дверях появился декан. За ним маячила фигура заведующего учебной частью. Оба кесаря взобрались на задний ряд, им уступили место, и они сели. Видимо, совет университета только что внес его в проскрипционные списки.

Тем не менее вторая часть лекции вполне удалась.

«Поведение общественных систем непредсказуемо в принципе. То и дело возникают точки бифуркации. В таких точках небольшой толчок в заданном направлении может привести к изменениям библейского масштаба. Октябрь 17-го был точкой бифуркации для Российской империи. Большевики взяли власть голыми руками. Летом 18-го их не поддерживал никто, кроме латышских стрелков. Так что Россия тоже может предъявить нам счет. Стрелков было не больше тридцати тысяч, включая моего деда, — раздался смех, и он еле успокоил аудиторию. — Давайте продолжим. Так о чем мы? О том, что «mazs cinitis gaz lielu vezumu»^[5]. По моим расчетам, точкой бифуркации для Советского Союза станет август–сентябрь 1991 года. Из Союза выйдут все союзные республики, и мы перестанем быть исключением. О нас просто забудут».

Называя конкретную дату, он рисковал. Все его предыдущие предсказания сбывались, как у Александра Дюма, — двадцать лет спустя. Еще студентом на одном из семинаров по философии он ляпнул, что Советский Союз бездарно развалится. Тогда его чуть было не выгнали из комсомола. Но сейчас он был почти уверен, что с прогнозом не промахнется.

В конце лекции у него на глаза навернулись слезы.

«Я хочу, чтобы вы понимали: институциональный выбор, который делает общество, не освобождает человека от его собственного выбора, — он сделал небольшую паузу, и озаренная люминесцентными лампами аудитория замерла. — Каждому из нас придется его сделать. Не смотрите на толпу. Смотрите поверх голов. Только тогда вы сможете увидеть дорогу. Желаю вам всем выдержки и терпения, здоровья и какой-нибудь веры».

Раздались аплодисменты.

Он постоял у доски, глядя на выходящих из аудитории студентов, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение последней минуты.

Оба кесаря ждали за дверью. Он замедлил шаг, чтобы между ним и студентами образовался разрыв, и, проходя мимо декана, послал его по-русски на три буквы.

Вот так он вылетел из университета без всякой надежды быть кем-то подобранным. Кроме преподавательской зарплаты, у него не было других доходов.

Он мог издавать газету, составлять контракты, посредничать в сделках. Мог превратить в деньги скоротечную славу. Или провернуть одну единственную, но большую сделку, заработать и слинять.

За три месяца он создал консультационную фирму, заключил фиктивные договоры с несколькими государственными предприятиями и обналичил около полумиллиона дешевеющих рублей. Финансовой катастрофы не произошло. Она просто задержалась на время.

Эдд шел по правую руку от жены, постоянно срываясь с тротуара на проезжую часть. Надо было что-то сказать. Но что?

Марсо молчала. Временами она поднимала голову, чтобы бросить на мужа осуждающий взгляд.

Улица была совершенно пуста. Вместо снега пошел мелкий дождь, и огни города причудливо отражались на мокром асфальте. Угол одного из домов был залит сумрачно-зеленым светом аптечного киоска.

— Я никогда не думал, что вместе с историей повторяется и ее поэтический антураж, — Эдд сделал неопределенный жест рукой. — Помнишь, у Блока: «И повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь».

Марсо посмотрела на него так, как будто только что очнулась от обморока. В ее глазах появилась осмысленность:

— Все, я больше так не могу. Объясни, что происходит.

— Мы уходим от погони. Огородами.

— Нет, я хочу понять, что происходит с тобой.

— Ничего такого не происходит, — Эдд успокаивающе положил ладонь жене на плечо, которую она тут же сбросила сердитым движением.

— И это все, что ты мне можешь сказать?

— А что ты хочешь услышать?

— Я хочу понять, почему ты создаешь из своей и моей жизни весь этот кошмар.

— Никакой это не кошмар. Все очень просто, — он на минуту задумался. — Когда кончается повседневность и начинается история, надо позаботиться о своей биографии. Я хочу быть участником конца всей прошлой жизни, а не его жертвой.

— Но ты будешь именно жертвой.

— Чушь! Я всю жизнь иду в противоположном направлении, но всегда в сторону выхода.

Марсо поджала губы.

— Того, кто знает, где выход, толпа затаптывает первым.

— Пойми же ты, наконец! — Эдд схватил жену за запястье и притянул к себе. — Плевал я на их довоенную республику. Это не моя страна.

— Тогда уедем! — Марсо оглянулась на оставшееся позади здание Дома офицеров. — Я тебе этого никогда не прощу.

Прошло несколько секунд, прежде чем он смог ответить, а потом не узнал собственного голоса.

— Нет, никуда я не уеду. Быть другим — это всегда риск. Но в эпоху перемен человек гибнет не потому, что отвергает толпу, а потому, что трусливо высовывается из толпы и издает слабый писк. Я буду открыто сопротивляться, даже если окажусь в одиночестве.

— Ты мне это серьезно говоришь!?

— Серьезно.

— Если тебе начинает казаться, что ты один нормален, то твое место в сумасшедшем доме.

— Или же наступает конец света. Вот уже и евреи цитируют Ницше. Ждать недолго.

— Латыши хотят независимости, а ты просто взъелся.

— Давай не будем ссориться, — Эдд пытался найти какие-то слова, чтобы закончить разговор. — Ты же знаешь, я не способен сидеть на кухне и скрежетать зубами как паршивый русский интеллигент.

— Нет, ты будешь сидеть на кухне как паршивый латышский интеллигент. Уж это я тебе обещаю.

Марсо нервно отдернула дочь от края тротуара. До сих пор она жила с убеждением, что если произойдет что-либо плохое, то только не с ними. Эдд постоянно во что-то ввязывался и всегда на стороне проигравших. До сих пор это было неопасно. Марсо серьезно считала, что по жизни их ведет некое провидение. Но теперь она по-настоящему испугалась.

Эдд обнял Марсо за плечи и чмокнул ее в щеку.

— Все будет в порядке, обещаю.

— Если бы я только знала… — Марсо подавила вздох. — Ладно.

— Что ладно?

— Наверно, я была не в себе, когда выходила за тебя замуж, — ее взгляд опять стал отсутствующим. — По правде говоря, я никогда не была так одинока, как сейчас. Хотя, что я говорю! Через десять лет любой брак теряет иллюзии.

— Сама виновата. Последнее время ты видишь во мне лишь то, что не в твою пользу. И погрязла в мистике. Все эти твои попытки оберечь нас от несчастья, стуча по дереву, эти твои излюбленные числа… Ты дошла до того, что ищешь знамение во всякой ерунде, — Эдд смахнул мокрый снег с лавочки у троллейбусной остановки, слепил снежок и кинул его в дерево. — Видишь, попал, значит, все будет хорошо!

— Издеваешься?

— Нет! — Эдд снял перчатки и ударил ими по столбу, чтобы стряхнуть налипший снег.

Марсо обреченно махнула рукой, а затем произнесла небрежным тоном:

— Не бросайся мной. Чтобы безобразничать вне дома, надо иметь прочные тылы.

— Ты даже не представляешь, как нужна мне, — Эдд опять притянул жену к себе и почувствовал, что она дрожит.

— Националы уморят нас голодом. Первая же финансовая проверка твоей конторы закончится банкротством. На что мы будем жить?

— Нас будет кормить само Латвийское государство. Я с гарантией прохожу в парламент.

— Тебя выгонят, — Марсо показала Эдду язык. — «Подайте бывшему члену Государственной Думы».

Эдд обиделся.

— Еще неизвестно, кто будет побираться. Я или их государство. Сначала они все разворуют, потом доедят последних коров и… голой жопой об забор! Будут выпрашивать подачки у Европы.

— Пророк хренов! Недаром говорят: тот, кто неудачен в политике, становится предсказателем. Мне нужны не слова, а поступки.

— Пусть будут поступки. Итак, когда наступит завтра, я… что?

— Когда наступит завтра, то вместо заявки на рекорд Гиннесса ты подашь прошение о политическом убежище.

— Где?

— Где угодно! Мне все равно. Везде, где можно жить, можно жить хорошо. Это твои слова.

Эдд воздел руки к небу.

— О боже! И где же я могу просить политического убежища? В тех странах, которые подталкивают Союз к развалу? Там я персона non gratа. Могу предложить Ботсвану, Новую Гвинею. Остров Занзибар.

— Поехали в Россию. Там мне будет не так стыдно бедствовать.

Эдд разозлился:

— Хватит плести ерунду. Бедствовать она собралась. Дура! Россия жестокая страна, там нечего делать с твоей наивной надеждой на судьбу. В два счета окажешься в дерьме.

— Значит, так ты любишь Россию. Так какого же черта ты ее здесь защищаешь?

— Любишь — не любишь… Причем тут это? Любовь к России может быть только отвлеченным чувством. К ней надо относиться как к спившейся матери.

— Я уже ничего не понимаю, — в голосе Марсо прозвучала полная безнадежность. — Дай воды! — она закрыла лицо ладонями. — Какой-то театр абсурда. Заколдованный круг. Все начинается с вешалки, и… ею же заканчивается.

Эдд вынул из кармана бутылку воды и протянул жене.

— Ты хочешь сказать, что действие переносится в гардероб?

— Да, в гардероб. На сцену лучше не выходить, там теперь можно погибнуть всерьез. Но и в гардеробе нет спасения. Вешалки превращаются… в виселицы.

Эдд озабоченно посмотрел на жену:

— Ты действительно не в себе. Это один из кошмаров Кафки.

— Никакого не Кафки, — Марсо остановилась и заревела. — Это мои собственные страхи! То, что ты делаешь со своей жизнью, — это такая… такая глупость, — слезы струйками лились у нее по щекам, глаза покраснели и сузились. — Латыши требуют независимости. Ветер им в паруса. Пусть отваливают. А живущие здесь Ваньки и Дуньки хотят на их плечах въехать в Европу. Для этого им надо чуть-чуть прогнуться перед латышами. Только и всего. Но ты, как всегда… — Марсо вся напряглась: — Тебя предадут! Знаешь ты кто? Ты блаженный Ешуа и придурковатый Донкихот в одном лице.

Она отвернулась, закрывая лицо рукой, и бутылка воды полетела в снег.

— Ты считаешь меня дурой, которая не понимает, что происходит. Я все понимаю, и даже лучше тебя. У меня какая-никакая интуиция.

Эдд подобрал бутылку и со злостью кинул в мусорную корзину.

— Кое в чем ты, конечно, права. Дунька просится в Европу. И хочет ажурные трусы. Но, она же не виновата, что Дунька.

— Все, не хочу тебя больше слушать. Но имей в виду, мы уедем или ты будешь меня хоронить.

Эдд решил не отвечать. Драматургия его семейной жизни уже давно превратилась в мыльную оперу, с постоянными истериками главной героини. И он к этому привык.

Может быть, действительно уехать? Но куда? Он любил Север, с его мыльным небом и теми редкими днями, когда солнце зажигает окна домов холодным огнем. Снег, свежий морозный воздух, косо летящие снежинки, обжигающие лицо. Забраться бы куда-нибудь в Лапландию. Холодный северный мир. Сердитые волны, серые скалы. А может, все-таки Россия? Залезть в одну из складок этой огромной медвежьей шкуры и затаиться. Марсо права, на фоне российской жизни легко казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Но есть еще Юг, Австралия. Согласно старому, но еще действующему закону, тот, кто доплывает до австралийского берега со стороны океана, сразу же получает гражданство этой страны. Он представил, что ветреное небо у него над головой скрывает безоблачную голубизну, а склонившиеся над каналом заснеженные ветки плакучей ивы — это цветущие гроздья белой акации. В уме всплыли строчки забытого стихотворения: «А где-то в далеких портах вода розовеет в лучах заходящего солнца, и ветры гуляют в песках…»

Может, его место вообще не здесь, на земле, а где-нибудь на другой окраине Млечного Пути. Или за туманностью Андромеды…

Они подошли к своему дому. Темная громада старого здания с двумя арками по бокам напоминала старинную крепость. Входная дверь висела на одной петле. Тусклая лампочка над ней создавала синеватый полумрак. На лестничной клетке пахло кошками.

Поднимаясь по лестнице, Марсо сморщила нос и устало сказала:

— Ты хочешь, чтобы этот запах преследовал нас всю жизнь.

— Для того, чтобы отремонтировать лестничную клетку, необязательно разрушать страну.

— Похоже, что обязательно.

Примечания

1

Горбачеву.

2

Намек на знаменитый роман латышского писателя Виллиса Лациса «К новому берегу».

3

… покажут нам такую европейскую кузькину мать (лат.).

4

23 февраля — День Советской Армии.

5

… маленькая колдобина опрокидывает большую телегу (лат.).