Вечная мерзлота

Виктор Ремизов, 2021

Книги Виктора Ремизова замечены читателями и литературными критиками, входили в короткие списки главных российских литературных премий – «Русский Букер» и «Большая книга», переведены на основные европейские языки, и эта книга тоже вошла в финал премии "Большая книга". В «Вечной мерзлоте» автор снова, как и в двух предыдущих книгах, обращается к Сибири. Роман основан на реальных событиях. Полторы тысячи километров железной дороги проложили заключенные с севера Урала в низовья Енисея по тайге и болотам в 1949—1953 годах. «Великая Сталинская Магистраль» оказалась ненужной, как только умер ее идейный вдохновитель, но за четыре года на ее строительство бросили огромные ресурсы, самыми ценными из которых стали человеческие жизни и судьбы. Роман построен как история нескольких семей. Он о любви, мощи и красоте человека, о становлении личности в переломный момент истории, о противостоянии и сосуществовании человека и природы. Неторопливое, внимательное повествование завораживает и не отпускает читателя до последней фразы и еще долго после.

14

В полтретьего ночи добрались до Ошмаринской бухты. Высокая пологая волна, слабея, докатывалась сюда с Енисея. Встали в устье речки, в глубокой курье^[45]. Здесь было тихо, птички щебетали на утреннем солнышке. «Полярный», как броненосец, был покрыт ледяным панцирем. Народ хоть и наломался, а не спал. Из кормового кубрика команды доносились взрывы смеха. Степановна жарила любимую всеми картошку с луком и на сале.

В командирском кубрике тоже было оживленно. Собрались в каюте пострадавшего Грача. Продубевшие на ледяном ветру лица раскраснелись в тепле. Руки у всех свекольные. Грач сидел в одних трусах у себя на койке, обложенный подушками; вокруг длинной кровянистой полосы на боку начинало помаленьку синеть.

— Опасаюсь, ребро бы не сломал, — сипел Иван Семенович, аккуратно нарезая почищенного уже, текущего жиром омуля и раскладывая закуску. — Егорка, сынок, сбегай на палубу, отщипни осетришку… О! — механик вытаращил испуганные глаза. — А где у нас рыба? Что-то я ее не видел!

— Степановна убрала… как вся эта канитель началась, снесла на камбуз, — улыбался старпом.

— Егорка, бежи сбегай, отрежь бочок!

Егор, одетый в ватные штаны и два свитера, с ножом в руках пошел на палубу, вместо него явился Белов, розовый, из горячего душа, с бутылкой разведенного спирта и большой банкой американской тушенки. Сел на койку к Семенычу:

— Ну что, старый, дал нам сегодня батюшка-Анисей просраться! Болит бок?

— Вон! — задрал руку Грач, поворачиваясь и показывая ушиб, — прямо на угол налетел, ты же видал! Как салага, ей-богу!

Егор принес бок осетра, сковородку жареной картохи и три утиных яйца. Все были голодные. Старпом почистил яйца, развалил пополам оранжевыми желтками.

Белов разливал.

— Слышь, Сан Саныч, давай мужикам бутылку отнесу, — предложил старпом.

— Не положено! — Белов не отвлекался, отмерял дозы по кружкам.

— Вкалывали все… Давай уважим! У меня есть заначка.

Белов поставил бутылку и посмотрел на Фролыча:

— Что мне, жалко? Или я не видел, как они работали? Там полкубрика новых людей!

— Надо бы налить ребятам! — поддержал Грач, как будто не слыша капитана, — этот Померанец мой… толковый дядька! Хочешь, я сам снесу! Скажу, от меня!

— Вы что, дети малые? — Белов поднял свою кружку. — Меня в Дудинке с буксира снимут!

Все потянулись, разобрали посуду. Многообещающий запах спирта плыл по каюте.

— Хорошо сработали! За это и выпьем! — Белов опрокинул обжигающую жидкость в горло.

Выдыхали, морщились, потянулись к еде. Грач крякнул, занюхал кусочком хлеба и отер усы:

— Егорка сегодня второй раз народился… Ты как же свалился-то?

— Да я говорил уже, — недовольно посмотрел на Грача Егор. — Шторм-трап зацепился, я перегнулся, а тут волной как даст, я и сам не понял. Борт рядом вроде, а не дотянусь!

— Ну-ну, — как будто одобрил Грач. — Сала, что ли, отнести ребятам…

— Степановна отнесла уже… — Егор наваливался на жареную картошку.

— От зараза кокша у нас! — одобрил Грач, со значением, косясь на капитана.

— Ага! Не то что некоторые! — усмехнулся Белов. — Повариха-то молодец, а капитан — говно!

— Я это не говорил! — не согласился Грач.

— А если заложат? — Белов снова взялся за бутылку.

— Да кто заложит?! — сорвалось с языка у захмелевшего Егора.

Белов с удивлением и строго посмотрел на своего малолетнего боцмана, но сдержался.

— Хотите?! Отнесу!

— Не надо, — согласился старпом, с которого все и началось. — Может, и правда кого-то подсунули?

Налили еще по одной, ели неторопливо, Грач достал махорку.

— Вот говорят, водка вредная, мне врачи настрого ее запретили, а я думаю… — он ловко оторвал ровную полоску газеты, — не вредная она! Русским без нее никак! Иной раз жизнь так придавит, а выпьешь — и ничего, полегче делается!

Грач послюнявил, подклеил свою «кривую сигаретку», осмотрел ее:

— И правительство наше это дело хорошо понимает! — старый механик грозно-весело погрозил козьей ножкой в низкий потолок каюты.

Егор пьяно хмыкнул и радостно качнул головой. Он не любил водки, но с мужиками выпивать очень любил.

— Ты, Егорка, слушай, сынок! Сталин это понимает в тонкостях! Я в машинах так не шуруплю, как он в этом деле! Русской водки и английская королева иной раз спросит!

Выпили спирта за русскую водку.

Разговорились о непогоде в северных широтах, о штормах в открытом море.

— Мне и орден за плохую погоду дали, — улыбнулся капитан, вытирая руки от жирной рыбы.

— Я думал, «Красную Звезду» только за боевые дают. Тебе сколько же лет было?

— В сорок шестом… сколько? Восемнадцать… — Сан Саныч замолчал, но все затихли с интересом. — Суда гнали из Германии… я вторым помощником шел, а в Архангельске старпом заболел, я сразу и стал первым…

— Ну-ну, рассказывай порядком! — настаивал Грач.

Сан Саныч взял у старпома папиросу, прикурил неторопливо, как будто вспоминал:

— Двенадцать судов вышли из Архангельска, мы на сухогрузе «Хабаровск», у немцев он «Бремен» назывался. Сначала в кильватер по Двине, потом по-походному «стайкой» — все друг друга видим, погода хорошая, Белое море прошли спокойно. В Баренце заштормило — я первый раз в море, такой волны не видывал, иногда думал, разломится сухогруз — длинный же! Но ничего, морское судно, а был и танкерок речной, так его полностью волной накрывало! Пришли на Вайгач. Там долго стояли, бункеровались, чинились… А у меня капитаном был Самойлов Иван Демьяныч, заслуженный капитан, войну прошел в самом пекле — на Северном флоте! А до этого дела, — Белов кивнул на бутылку, — несдержанный был… Сам мне рассказывал, как они пили в войну. Говорил, нельзя без этого было, нервы не выдерживали.

Короче, день мой капитан из каюты не показывается, другой… Вызывает на совещание начальник экспедиции Воронин, покойник уже, царствие небесное, человек был властный… Раз, другой вызывает… а мой пьяный — вокруг себя ничего не видит. Что я сделаю?! Пацан против него, я и подойти не смею! Короче, прибывают к нам на «Хабаровск» начальник экспедиции с начальником морской проводки и помощник по политической части. Мой мрачный, только похмелился с утра, ну и — слово за слово, хреном по столу! Мужик здоровый был, сгреб помполита за китель, чуть за борт его не выбросил, еле отняли. Утром по экспедиции морпроводок приказ — списали моего капитана, дело на него завели… а нам выходить через два часа. Иван Демьяныч протрезвел, пошел к Воронину и говорит: оставляй Белова капитаном, — Сан Саныч помолчал строго. — Некого было больше. Так и очутился я в Карском море капитаном сухогруза. Только вышли — туманы начались, и такие поганые — глаза трешь, кажется, что ослеп…

— Туманов и у нас хватает… — заметил Грач.

— Там совсем другое дело! Как в молоке идешь, носа судна не видно! Слава богу, навигация исключительная у немцев была… у нас и сейчас такой нет! Так и шли сутками — туман и туман кругом, а мы как-то идем! У меня ноги тряслись, лучше бы уж шторм! Идем группой, обстановка все время меняется, льды, туман этот… Из двенадцати судов семь на мели залетели — кто-то пробился, один сухогруз на камни выбросило, а меня пронесло!

— Ох-ох-ох, дело наше флотское… Давайте, сынки, — Грач взял кружку. — Заслуженный мужик был Иван Демьяныч… А в войну, ребятушки, не приведи господи, в командах старики да пацаны-малолетки… И ничего — работал флот! Все для фронта, все для победы, чего и говорить! — Грач замолчал, погружаясь в совсем недавние времена. — А над этими стариками энкавэдэшные рожи со своими пистолетами стояли. Столько несправедливости было! Половина капитанов в эту мясорубку ушли!

Все молчали. Ветер шумел через открытый иллюминатор, туда же уплывал тяжелый табачный дым.

— Как мы эту войну пережили?! — Грач сокрушенно качал головой. — Не понять нам этого никогда! Оно никому уже и не интересно, герои, и все! А как… что было?

В поселок Дорофеевский пришли на другой день к вечеру. Встали на рейде. Совхоз имени Карла Маркса отстроился на краю небольшого старого поселка. Жилые бараки, длинные склады у берега. Погрузочный тельфер, широкие мостки вели к рыборазделке, сети и невода аккуратно развешены. Два больших деревянных мотобота покачивались на якорях, а у берега стояли с десяток разных лодок.

Спустили шлюпку. Грач, Белов, на руле боцман, на веслах Повелас и Йонас. Старпом остался на буксире. На пирсе прогуливался молодой мужчина в начищенных сапогах, галифе и фуражке офицера госбезопасности, но в обычной белой рубашке:

— Лейтенант Габуния! Комендант этой крепости! — лейтенант говорил с легким акцентом, улыбался открыто, никак не стесняясь своего наряда. Черные, не по уставу длинные волнистые волосы, на которых еле держалась заломленная назад форменная фуражка, озорные глаза, тонкие усы и выразительные вороновы крылья бровей. Белов, перешагивая через борт шлюпки и подавая руку, невольно улыбнулся ему навстречу, отчего лейтенант улыбнулся еще шире, обнажая белые зубы.

Вечером поплыли неводить. В мотобот сели молодые женщины и белокурый парнишка лет семнадцати. Сзади тянулись на буксире две большие лодки с неводом. Всем распоряжался пожилой, однорукий и молчаливый бригадир. Он стоял на руле, рядом устроились Белов и Габуния.

Отплыли километров пять, причалили к пескам, и началась привычная работа. Все делалось молча, изредка бригадир подавал голос да девчонки переговаривались и негромко хихикали. Лодка с неводом пошла на глубину, сеть падала с кормы, расправлялась неровной линией деревянных поплавков и подхватывалась течением. Девушки с голыми ногами и подоткнутыми юбками впряглись в береговой конец и потянули, взмучивая мелкий песок. Оживление вносил Габуния, он был в «рабочем» — старом полевом галифе и гимнастерке, шутил с девушками, те отзывались улыбками и шутками.

Было тепло, даже жарко, Белов с Егором разделись было до тельняшек, но вскоре снова надели тужурки, спасаясь от комаров.

— После шторма их, считай, нет совсем! — Габуния протянул баночку с мазью. — Деготь берестяной с вазелином! Наше, дорофеевское изобретение!

— Да ну, — не согласился Грач, — этому изобретению тыща лет!

Ушли вперед, поджидая невод, развели огонь на старом кострище. Рядом были устроены столик и лавки.

— Что значит немецкая аккуратность! — похлопал Иван Семеныч по отструганной столешнице. — Наши ни за что не стали бы! На песке бы закусывали!

Габуния поставил на стол сумку и посмотрел внимательно на Грача:

— Почему немцы? Это я просил сделать! — грузин театрально развел руки и стал доставать еду. — Что тут нам положили? Муксун копченый — люблю, стерлядку не люблю, картошка в мундире… это тоже люблю!

Несколько девушек шли с неводом, остальные сидели дружной стайкой у своего костра, отмахивались от комаров, и весело выспрашивали о чем-то Егора. Загорелые, с косами и косичками, головы прикрыты платками с подшитыми сетками от комаров, сейчас они их откинули, открыв милые молодые лица. Все босоногие. Только бригадир был в высоких резиновых сапогах и сером пиджаке с пустым рукавом, заложенным в боковой карман.

Габуния с Беловым и Грачом выпили. Закусывали. Лейтенант госбезопасности, соскучившись по людям «с воли», не умолкал:

— В совхозе в основном немцы… План выполняют, живут хорошо, все есть — пекарня, рыба, олени… даже свиней завели! В этой бригаде половина немки, половина — латышки, бригадир — эстонец. Зовут Айно…

— Что у него с рукой? — спросил Грач.

— На лесозаготовках раздавило… Давайте еще по маленькой, сейчас потянут!

Лодка с дальним крылом невода, описав круг, причаливала к берегу. Вся бригада зашла в ледяную воду кто по щиколотку, а кто и по колени. Вскоре все уже впряглись и потянули на песок тяжелую снасть. По поверхности тащились, играли дощечки-поплавки, временами в пространстве, захваченном сетью, начинала метаться большая рыба.

Чайки, крачки и пара орланов, возбужденные ожиданием, летали над дальним концом, падали в невод, выхватывали рыбу, кричали и дрались. Нерпы, как поплавки торчали любопытными темными головами. Всем было весело. Габуния забрался в гущу девчонок — они не особо его стеснялись, — шутил свои шутки, специально усиливая акцент. Названия рыб он знал по-грузински, по-русски, по-немецки, на латышском и эстонском. Белов был в высоких сапогах, он зашел в глубину, тянул верхний урез, выбирая из него коряги и палки, захваченные снастью. Егор разулся, подвернул штаны и опасливо забежал в ледяную воду. Впрягся возле симпатичной беленькой Анны. Анна весело ему улыбалась. Перебирая веревку, они касались друг друга мокрыми локтями.

— Я боцман, — сказал он вдруг Анне с неожиданной для самого себя смелостью. Ему просто хотелось что-нибудь ей сказать. — С «Полярного»!

— О-о-о! — кокетливо улыбнулась девушка и состроила глазки. Пуговка на ее рубашке как раз расстегнулась от напряжения, открывая щелочку меж пухлых грудей, Анна скосилась на нее весело, руки все равно были заняты, чтоб застегиваться, и она еще смелее улыбнулась Егору, будто разрешая и ему глядеть, куда он хочет.

Крачки, отчаянно крича, трепетали над самыми головами, падали возле рыбаков, выхватывали селедку-ряпушку, торчащую в ячее. К счастливице кидались другие крачки и чайки, возникал галдеж, «воздушный бой!» — кричал, показывал пальцем Вано. Бои возникали то там, то тут, не прекращались, драчливый базар, отчаянно вереща, висел над рыбаками и рыбой. Нерп вокруг невода становилось все больше.

— Подтягивай! Низа подбирай! — спокойно распоряжался бригадир.

— Полно рыбы, Айно! — кричал Габуния. Он вдруг бросил тянуть, нагнулся и, схватив под жабры, волоком потащил на берег огромного осетра, тот зло бился, обдавая всех грязным песком. — Николь! Мария! Бэрэгис! Два пуда тащу!

Однорукий бригадир следом вытаскивал еще одного. Рядом с Беловым возилась красивая стерлядь, он выпутал ее острый нос из сети и не знал, что делать, — идти на берег было не с руки. И тут одна из девушек, высоко подбирая подол юбки и мелькая узкими коленками, подошла к нему, ловко ухватила стерлядь за жабру и потащила на берег. Белов кивнул благодарно, девушка была с короткой стрижкой и острыми, будто хрупкими чертами лица. Взглянула, словно они были давно знакомы… и даже как будто… Сан Саныч застыл столбом и завороженно смотрел ей вслед. Нездешней красоты тонкие щиколотки мелькали в грязной воде.

Девушка перевалила рыбину через борт и снова вернулась в невод. И опять посмотрела прямо на него и улыбнулась. Молнии ударили в голову и одеревеневшие ноги Сан Саныча. Невод все тянулся, цеплял поплавками сапоги, рыба прыгала, обдавая грязью, люди смеялись довольные… Белов никогда не видел таких глаз, сердце замирало, что девушка сейчас исчезнет, уйдет куда-то, откуда она явилась, и все.

Но девушка, так ни на кого не похожая, снова встала на свое место. Подбирала тонкой рукой грубую просмоленную тетиву, привычно выдергивала из ячеи запутавшуюся селедку. Белов не мог оторваться от нее, — никогда никто не смотрел так на Сан Саныча!

— Разрешите! — Белов мешал, его отстранял плечом однорукий бригадир. — Разрешите, я отвяжу! — бригадир одним движением распустил узел на толстой мокрой веревке.

Выбрали осетров и стерлядей, еще подтянули, сколько смогли. Невод лежал огромной авоськой, набитой рыбой, тут и там торчали наружу узкие серебряные тела ряпушки — туруханской селедки, больше всего ее и попало, и еще омулей зацепили косячок! В мутном, взбитом песке кипела рыба, ближе к берегу растекалась уставшим уже живым серебром.

— Петер, давай сак! — чувствовалось, что и бригадир возбужден.

Белов встал на сак с белокурым Петером, и они стали черпать бьющуюся рыбу. Взваливали на борт лодки, выгружали, рыба наполняла рундуки: серебряные сиги, омули и селедка, жирные чиры, похожие на молочных поросят. Несколько больших щук попались, бригадир цеплял их багориком и оттягивал на берег. Он попытался поднять самую большую за огромную челюсть, не осилил, ручка багра, скользкая от рыбы, выскочила из единственной руки. Подскочил Вано и перебросал пятнистых хищниц в отдельный рундук лодки, там же, как в карцере, ворочались темные налимы.

— Штормом к нам рыбу поддало! — бригадир Айно, довольный, кивал на водный простор.

Принесли еще один сак, две девушки взялись было, но бригадир зашумел:

— Куда?! Успеете надорваться! Как говорил наш нарядчик, не лызь поперэк батька в пэкло! Вси там будэмо!

Вано отнял у девушек сак и, взяв в напарники Егора, стал нагружать рыбу. Под руку вывернулась крупная нельма.

— Эй, кто-нибудь! — радостно заорал Вано… — Смотри какая!

— Анна, вон Анна! Иди сюда! — позвал Егор.

Серебряная хищная красавица лежала на песке, изогнув темную спину. Анна двумя руками не без труда потянула ее под жабры, хвост волочился по песку.

Все рундуки в лодке были загружены до краев, рыба уже начала выскакивать, подогнали и стали грузить вторую лодку. Габуния с Беловым отошли за свой столик, Грача не оторвать было от рыбы, Егора — от веселой Анны. Вано налил, он наливал не по-русски — в маленькие металлические стаканчики с чеканкой.

Девушку звали Николь.

— Двадцать четыре года, француженка, очень хорошая, но приставать бесполезно! Ничего не действует! — улыбался Вано. — Поверь мне, брат Саша! Крепость грузинскую в кино видел? Одинокую, на скале?! Вот — это она!

Вано от вина делался еще веселее. Белову он нравился, он не мог не нравиться, иногда, правда, Сан Саныч вспоминал, что Вано лейтенант госбезопасности, на мгновение задумывался об этом и снова улыбался славному грузину. Вот, думал Белов, вспоминая свои споры с Фролычем, который не любил сотрудников органов, — вот чекист, и какой человек!

— А ты к ней причаливал, значит?! — Белову хотелось поговорить о Николь, он искал ее глазами среди девушек, работающих у лодок. Ему почему-то не нравилось, что она «француженка», казалось, что она особенная не поэтому, а потому, что она сама такая особенная!

— Я тут с прошлой осени, до меня комендантом был лейтенант Лазаренко. Пьяница и скотина, каких поискать! Он с ней чего только не делал… без работы держал — считай, голодом морил! Ни в какую! Среди них есть такие! — Вано неопределенно развел руки, то ли восхищаясь, то ли не понимая. — Некоторые девчонки ее недолюбливают… ну, понимаешь — белая ворона. — Габуния закусил ус и перестал улыбаться, думая о чем-то, потом вздохнул и сказал негромко: — Тут им всем плохо, Саша, — он повернулся и посмотрел на берег, на девчонок, садящихся в лодки. — Немки, латышки, русские… какая разница. Если бы со мной так сделали, я бы камень себе на шею привязал!

Все уже погрузились, ждали только их.

— Во время войны, когда их только привезли… Этот Лазаренко сам мне говорил: за буханку хлеба — хочешь мамашу, хочешь дочку… Вот так!

— Врал он, гад! — Белов недовольно тряхнул головой. — Я тут работал в то время…

— Гаремы заводили, Саша! — Габуния поднял черные глаза на Белова. — От голода женщины на все шли. Семьи спасали!

— И как же… — не уступал Белов. — Разве вам это можно?!

— Нельзя, конечно — связь со ссыльными! Кого-то и сажали… Но кто устоит?! Ты один в этой пустыне, женщин сколько хочешь, и все они в твоей власти! Жизнь их детей в твоих руках! Сами приходили! Много такого, Саша! Очень много!

Белов и верил, и не верил. Ему казалось, что лейтенант, как и все грузины, преувеличивает. Они забрались в мотобот.

Всю недолгую дорогу до поселка Белов смотрел на Николь. Она должна была чувствовать его взгляд, но не посмотрела ни разу. Улыбаясь, слушала Грача, который раздухарился в окружении девчат. Память у старого механика на давние события была исключительная:

— В 1908 году работали мы на рыбопромышленную компанию. Две тысячи человек нанимали тогда на рыбную ловлю! — Грач со значением всех осмотрел. — И мы эти бригады с самых верхов сюда на пески доставляли: лодки, снасти, соль… Бочки для засолки рыбы по дороге брали — в Енисейске их из лиственницы клепали, а в Костином или в Бахте из кедра. Кедровые намного лучше, а обручá из тальника или из черемухи делали. Ой, мастера работали! Бочки были, скажу я вам деточки, и по двадцать, и по двадцать пять пудов! Эвон, какие! — Грач распахнул руки и сделал суровое лицо. — Тогда тут порядку много было! Всё строго по правилам ловилось! И засолку контролировали, и чистоту, даже из Астрахани привозили спецов, те в тузлуке^[46] солили или всухую… по-разному. Я почему знаю, с нами однажды, не соврать, году в десятом или двенадцатом, губернатор Енисейской губернии ходил и сам все осматривал. Такое от царя указание вышло, чтобы рыбы было больше в продаже и чтобы она хорошо засолена была. Тогда, кстати, на все снасти разрешали ловить — и на самоловы, и неводами. По триста, четыреста и пятьсот пудов брали на невод! Это в среднем!

Белов невольно слушал старика, и ему слегка досадно было, что тот раскудахтался про свою рыбу. А может быть, и от чего-то другого досадно. Он все изучал аккуратную голову Николь. Белый платочек, охватывающий загорелую шею, трепетал под встречным ветром, и Сан Санычу снова нервно становилось, что он сейчас расстанется с ней, даже не познакомившись.

Он стиснул зубы и, матеря себя за непонятно откуда взявшуюся робость, отвернулся обреченно, стал смотреть в тундру, над ней в чистом шатре неба висело ночное солнце — на часах было полпервого.

Он пытался представить Николь во Франции и совершенно не мог, только путался… но здесь, рядом с лодками и неводом, — не место ей было, такой красивой. Он вздохнул хмуро, повернулся к Вано, тот что-то шептал своей грудастой и симпатичной Герте.

— Слушай, Вано, могу я забрать ее на «Полярный»? — спросил первое, что пришло в голову.

— Кого? — не понял Вано.

— Ну ее, — кивнул в сторону Николь.

Вано повернулся к Белову. Улыбнулся хитро:

— Почему нельзя, дорогой! Ты что, уже влюбился? — грузин понимающе обнял Белова.

— Погоди, я серьезно, у нас зарплаты очень хорошие!

— Оформить можно… — подумав, сказал Вано. — А она захочет?

— Не знаю, — Белов хмуро глянул на Николь. — Мне как раз матроска нужна…

— У нее никого тут нет, может, и захочет! Сейчас компанию соберем, песни петь будем! Ты сам поговори с ней… — Вано легкомысленно подмигнул Белову и снова повернулся к подружке.

Николь не слушала Грача, глядела на безбрежные воды залива, по ним скользили теплые вечерние лучи. Небо на горизонте было нежно-желтым, а выше голубело. Она спокойно повернулась и внимательно посмотрела на Белова. И было в ее взгляде что-то… может, просьба… а может, и ответ на тревожные, немые вопросы Сан Саныча.

Бывают такие взгляды в жизни, которые решают все. Даже если ты еще не понял, что уже все решилось, оно решилось. Но это потом, по прошествии лет становится ясно… Белов же видел это теперь. Эта необычная, ни на кого не похожая девушка — его судьба!

Бот причалил к поселку, возникла веселая суета, бригадир пошел заводить движок и запускать механизированную погрузку. Вытащили на берег весла, паруса, длинный и тяжелый невод развесили сушиться. Габуния показал Белову крайний дом на берегу и ушел с Гер-той. За плечи ее обнимал.

Белов глядел ему вслед и не понимал, почему Габуния выбрал именно эту, милую, но очень обычную девушку. Егор не отходил от хохочущей и, кажется, счастливой Анны. Он совершенно забыл, что он боцман, и тоже был босой, с подвернутыми штанами, хвастаясь силой, хватал самое тяжелое, вытягивал лодки. И всякий момент, когда это можно было, держал ее за руку. Белов и Анну рассмотрел внимательно — крепкая деревенская девчонка с двумя тугими косичками, лет восемнадцать… Она выглядела взрослее Егора, била на нем комаров и без стеснения прижималась пухлой грудью к его тельняшке. Белов понимал их, но ему не хотелось, чтобы Николь вела себя так же… С Николь так нельзя было.

Он переобувался, чистил запачкавшуюся одежду и все пытался представить себе, как предлагает ей работу на буксире… У него не получалось — только видел ее удивленный взгляд и чувствовал, как жжет стыд. Должность матроски на «Полярном» была занята.

Директор совхоза ссыльный немец Гюнтер Манн пришел с кочегарами Йонасом и Повеласом, осмотрел рыбу, пошутил что-то по-немецки с девушками, потом улыбнулся Грачу:

— Вы, Иван Семеныч, опять нам фарт привезли!

Николь ушла вместе со всеми, ни разу не обернувшись. Белов сидел на бревне и не знал, что делать, — идти в гости к лейтенанту расхотелось. Хмель проходил, Белов подумал, не вернуться ли на судно… Егор с Анной о чем-то тихо говорили в стороне. Потом Егор подошел и, отводя глаза, попросился в увольнение на всю ночь. Белов разрешил.

На судно уплывал Грач, загруженный мешками с рыбой. Кочегары, довольные, что повидали знакомых и побывали на кладбище, сидели на веслах, ожидая Белова.

— Ну что, Сан Саныч, поплыли? — спросил Грач.

— Ладно, давайте без меня… На берег посматривайте — костерок запалю, пришлите шлюпку.

Изба лейтенанта Габунии была новая — пятистенок, с просторными сенями, заваленными всяким хозяйством. Пахло керосином, рыбой, дымом от печки и одеколоном. Белов слышал хохот внутри, но в полутьме сеней и от стеснения не мог отыскать ручку двери.

Николь была здесь, среди девчонок, приодетых в нарядное, лейтенант как раз говорил тост.

— О-о! Саша! Заходи, генацвали! Тост за нашего капитана — покорителя страшных бурь! Ура!

Все подняли стаканы, Николь тоже хорошо отпила, заметил Белов и махнул свой. Не почувствовав обжигающего вкуса спирта, с удивлением понюхал из стакана.

— Вино пьем, Саша, не для пьянства, для радости! Песни будем петь! — смеялся Вано.

— Черничное! — весело поддержала Герта. — Это Вано придумал наливку.

В горнице был полумрак, подсвеченный низким ночным солнцем. Печь трещала. Девушки накрывали на стол, в центре стояли бутылка коньяка, миска с конфетами, печеньем и шоколадом, сухая копченая колбаса, нарезанная кружочками, — все это богатство явно было из продуктового набора лейтенанта госбезопасности. Местными были только куски отварной оленины, сливочное масло и миска белой икры. Девушки в кухне пекли на двух керосинках. Все сновали туда-сюда.

— Так! Кто лучше всех печет блины, тот сидит рядом с капитаном! — Габуния осторожно обнял одну: — Мария? — потом другую: — Николь?

Николь была в бордовой кофте с аккуратно залатанными локтями, длинной темной юбке и босиком.

Вано усадил ее рядом с Беловым. Она была не против, дружелюбно ему улыбнулась. И Белов, не понимая, как хватило смелости, нашел ее пальцы под столом. Она посмотрела на Белова пристально и доверчиво… и руку не убрала.

Было уже полтретьего ночи, в восемь утра начинался рабочий день, но все веселились. Выпивали, закусывали, Николь говорила без акцента, совершенно как русская. Вано поднимал тосты и требовал, чтобы их говорили все. Белов сказал что-то совсем глупое про суровый Енисей. Все это время он сидел молча, иногда напряжено улыбался и мало что соображал. Только чувствовал возле себя Николь, ее тонкую ладонь и пытался думать, как предложить ей уплыть с ним, но его отвлекали, и он брал свою рюмку или блин…

Выпив, он снова искал под столом ее ладонь, и ему казалось, что она ждала его руку и даже чуть пожимала, отвечая на его пожатие, он, впрочем, не уверен был. Косился на Николь и не понимал, что происходит, — ему и хотелось остаться с ней наедине, и совсем не хотелось, чтобы получилось что-то такое. Он окончательно запутался и просто сидел, растерянно перебирая ее пальцы. И думал, как все это глупо, — куда он увезет ее?

Девушки запели латышскую песню, Николь тоже поддержала, видно было, что не первый раз поют вместе. Потом затеяли шуточную немецкую, в припеве все хлопали в ладоши и топали ногами. Хлопал и Белов, он слегка захмелел и ему временами становилось весело.

— Давайте русскую! — предложил Вано.

— Нет, — закричали девчонки, — грузинскую! Вано, пожалуйста!

— Сколько вам говорить, — Вано притворно сводил брови над горбатым носом, — грузинскую хотя бы трое должны петь! Я один — как могу?! Перед человеком меня позорите!

Но они упросили, и он запел. Хрипловатый и негромкий голос Вано в песне непривычно чисто и красиво звучал. Белов представлял себе высокие горы, вспоминал стихи: «Кавказ подо мною, один в вышине…» Даже подумал прочитать, но не помнил ни слов, ни кто это написал.

Он пошел ее провожать. Было полпятого, на улице не раннее уже утро, накрапывал мелкий, непонятно откуда взявшийся слепой дождичек, люди копошились по хозяйству, солнце стояло над заливом, освещая бескрайнюю тундру, среди которой и притулился поселок. У воды из огромного ствола был устроен дымарь для лошадей. Поутру мошки было мало, но один конь привычно понуро стоял в дыму, помахивая хвостом. Древний старик с белой бородой, широкий и уже негнущийся, тащил, натужившись, с двумя белобрысыми недоростками балан от реки. Бревно было длинное, сил у них не хватало, но не бросали, дед что-то говорил негромко на незнакомом языке. Увидев Белова с Николь, старик остановился, кивнул в ответ, стоял и смотрел внимательно. Белов тоже привычно кивнул пожилому человеку.

Они шли рядом и молчали. Он знал, что она не позовет его к себе в дом, но, если бы и позвала, он, наверное, не пошел бы. Он это понял и успокоился. В колбе их песочных часов оставались последние песчинки. Когда подошли к калитке, преодолевая тяжелое волнение, спросил:

— Пойдешь ко мне на буксир? Уборщицей… Зарплата хорошая. — В висках стучало, боялся глядеть ей в глаза.

— Меня не отпустят отсюда, даже письма писать не разрешают. А вам правда нужна уборщица?

— Нужна! — Белову не важно было, что он врал, он хотел понять… хочет она с ним? Что-то было не так, он это видел. — Почему ты сказала «вы»?

— Мы с вами даже не познакомились… — глаза Николь были серьезные.

— Да?! — Белов ничего не соображал, он ждал, что она сейчас уйдет — всего несколько шагов, и исчезнет за дверью.

Николь стояла спокойная, серьезно и ласково на него глядела, как будто любовалась им, Белов это видел, но не верил. Все это было так странно, так не похоже на поведение женщин и девчат, которых знал капитан «Полярного». Он блуждал в мыслях и чувствах, она все спутала в его душе.

— Так мы будем вместе! — Белов выпустил все свои мысли на волю.

— Вам нужна не уборщица… любовница?

— Мне? — Белов почувствовал краску на лице.

— Ну да… Вано сказал, что вы женаты.

Белов нахмурился, он не понимал, при чем здесь его жена. Не хотелось вспоминать о ней.

— Саша, хотите, я все про себя скажу? — она опять очень просто улыбнулась, безо всякой игры или какой-то еще мысли.

Белов напрягся, он ждал, что сейчас его пошлют куда подальше. Стряхнул с себя робость:

— Скажите! — тоже перешел на вы. Нечаянно вышло, но он сам почувствовал, что так стало лучше. Она сделалась еще желаннее.

— Хорошо, — Николь глянула по пустой улице, — давайте на лавочку…

И опять она сама села так близко, что он почувствовал ее. И даже взяла его под руку и прижалась, заглядывая в глаза:

— Саша, ничего, что я называю вас Саша? — она озорно улыбнулась. — Сан Саныч мне тоже нравится! Почему вас так зовут?!

Белов слушал ее и смотрел на нее… и ему было плохо. Она прижималась, и эта ее приветливая улыбка, как будто они знакомы сто лет… Он ждал, что она сейчас начнет успокаивать его. Если бы он мог, он не стал бы ее слушать.

— Саша, вы мне очень нравитесь!

Белов покосился, она говорила серьезно.

— Вы мне так понравились, что я не могла на вас смотреть, но подождите, я собьюсь. — Белов слышал, как она волнуется, как стучит ее сердце и слегка дрожит голос, он взял ее маленькую руку, и она нервно и крепко ответила на пожатие. — Я почти не стесняюсь вас… потому что знаю, что мы скоро расстанемся? Да? Но это не главное… Я здесь все время одна, думаю о разном… о любви людей друг к другу… Если вам будет неинтересно, скажите мне!

Она замолчала, теребя пуговицу кофты. Глянула на Белова быстро и внимательно:

— Сегодня увидела вас и весь день думаю о своей любви… В сорок третьем, когда нас везли сюда на барже, мы всю дорогу разговаривали с одним немцем. Его звали Людвиг, он был красивый и очень худой. Мне его было жалко, но знаете… я им любовалась! Я не могла не смотреть на него — прекрасные, грустные голубые глаза на таком красивом лице. Он был очень слабым, но помогал другим. Я тогда едва говорила по-русски, а он хорошо — он был с Волги. Их выгрузили в Сопкарге, и он умер в тот же год, очень скоро. Я потом узнала и так плакала… Знаете, о чем я жалела? Что не сказала ему ничего, не сказала, что я влюбилась. А я правда влюбилась, так бывает, не важно, что всего одна неделя вместе и в трюме… Я не сказала, а ему это было нужно. Он умер, не зная о моей любви… — Она подняла глаза на залив, на далекое солнце в дымке утреннего тумана. — У нас нет никакой другой возможности напомнить Господу, что мы есть. Любовь — единственное, с чем Он считается…

Сан Саныч совсем запутался. Он не ожидал ничего такого. А может, как раз и ждал — эта необычная девушка и должна была быть такой. Он сидел тихо, глядя под ноги. Она была очень одинока, а он не смел забрать ее с собой.

Николь посмотрела на него, кивнула молча, рука расслабилась в руке Белова. Она медленно и вдумчиво заговорила:

— Я все время думаю о таких вещах, смотрю на этот залив и думаю. Залив меня понимает без слов. Вчера вечером, когда увидела вас, я сказала себе: какой он красивый! Люби его! У тебя есть только сегодня, чтобы его любить, глядеть на него, сколько хочешь! Не стесняйся никого! Вот! Почти так я и сделала… У меня никогда такого не было, и я очень вам благодарна!

Она опять замолчала, смело посмотрела на Сан Саныча и улыбнулась:

— Вы думаете, я ненормальная? Ну пусть! Я буду вас вспоминать… буду думать о вас, разговаривать, сидеть с вами на этой лавочке и держать вашу руку. У вас большая и сильная рука.

Она смотрела очень просто, в ее глазах все было настоящим, они были ясными, как свежее утро, окружавшее их. Белов тряхнул головой, запустил руку в волосы:

— Николь, — Сан Саныч первый раз произнес ее имя вслух и сам удивился, как крепко оно звучит, — я не знаю, что хочу сказать…

— Ну и не говорите ничего! — она осторожно прижала ладошку к его губам. — Не надо никакой матроски — от этого будет только плохо! Я весь вечер обманывала себя, я сказала себе, что свободна! Такая глупая ложь не может жить больше, чем один вечер. Нельзя любить несвободной — так говорил мой отец, его расстреляли немцы…

— Да? — машинально удивился Сан Саныч.

Он не то чтобы не понимал ее… он никогда ни о чем таком не думал. Ему ясно было, что их бессонная ночь прошла, и от этой мысли навалилась усталость. В наступающем дне почему-то не было радости и почти не осталось очарования. Как будто сама жизнь вдруг встала между ними.

— Я пойду! Не обращайте на меня внимания, я сама не все понимаю… Вы капитан — красивый и вольный, вы не можете быть несчастливы!

Она открыла калитку. Белов обреченно смотрел ей вслед. Она обернулась на крыльце:

— Спасибо вам за все! Сан Саныч!

На рейде у совхоза простояли сутки, брали на борт соленую рыбу, погрузкой командовал боцман, закончили только к ночи, и Егор снова попросился на берег. Белов был выпивший — они с лейтенантом Габунией с обеда сидели в капитанской каюте, — ему самому то очень хотелось на берег, то отчего-то становилось стыдно и не хотелось совсем. Он хмуро посмотрел на своего боцмана и, хотя должны были выходить вечером, отпустил до двух утра. Грач уплыл с Егором отблагодарить Гюнтера.

Белов с Вано вышли подышать, смотрели, как удаляется шлюпка. Работы стихли, команда ужинала в кормовом кубрике, матрос Климов заканчивал сращивать металлический трос, гремел негромко по палубе. И в природе все успокаивалось и затихало: не горланили чайки, не так громко плескалась рыба — белая ночь, она все равно ночь.

Вано соскучился по свежему человеку, да и возрастом они были близки, говорил и говорил. Про счастливое детство у бабушки в деревне, про прекрасный Тбилиси, читал на грузинском стихи Нико Бараташвили, рассказывал, что Нико, как и Лермонтов, прожил всего двадцать семь лет и что он, Вано Габуния, проживет столько же! Они вернулись в каюту, Сан Саныч не мог уже пить, но перед гостем было неудобно, и он достал еще бутылку.

Вано тосковал по Грузии и очень открыто рассказывал о себе. Отец его умер рано, воспитывал дядя, большой чин в НКВД. Вано пошел по тому же ведомству, на годичные курсы младших лейтенантов — это был сорок второй год, ему было восемнадцать лет. Он уже видел себя на фронте, но дядя оставил его в Москве и сделал своим помощником. Вано протестовал, дядя перевел племянника в Красноярское краевое управление НКВД, к своему товарищу. Вано писал рапорты об отправке на фронт, об увольнении из органов, писал гневные письма дяде и тогда его отправили еще дальше, сначала в Дудинку, а потом в Дорофеевский. Комендантом нескольких ссыльных поселков.

— Я написал ему все, что думаю, но он за мной все равно следит! — Вано прикурил и открыл иллюминатор. Он был не пьян, но очень возбужден. — Что тут происходит, Саша — никто уже не поймет! Они сами там, наверху, ничего не понимают!

— А ты… не хочешь служить в органах?

— Я не знаю… — Вано посмотрел сквозь Белова. — Я же никогда не был настоящим чекистом, и в Красноярске, и в Дудинке за штатом состоял! Ни одного дела не вел, и везде знали, чей я племянник. Но может и хорошо, что здесь оказался…

Белов смотрел, не очень понимая.

— Я тут могу людям помочь… — Вано замолчал, заглянул в пустую кружку. — Налей, что ли?

— Не хочу больше, — признался Сан Саныч.

— Я тоже не буду… В сорок четвертом я был с комиссией в УстьХантайке и Потапово. Слышал, наверное, там за три года из двух тысяч ссыльнопоселенцев двести человек в живых остались! — Вано замолчал, думая о чем-то.

— И что? — спросил Белов.

— Ничего. Коменданта посадили на три года за халатность. Я не застал самых тяжелых сорок второго — сорок третьего, но в сорок четвертом уже был здесь, и у меня от голода не умирали! От людей очень много зависит, Саша!

Габуния налил себе, посмотрел на Сан Саныча, тот покачал головой. Вано выпил и, прикрыв иллюминатор, заговорил вполголоса:

— Знаешь, сколько ссыльных в крае? Две тысячи таких комендатур, как моя. Вот так! И коменданты везде разные…

— Ты есть не хочешь? — Сан Саныч давно уже хотел есть.

— Не хочу! Я выпью еще, надоел тебе? Ты уйдешь, я опять тут один останусь…

— А что ты думаешь о Сталине?

— Что я могу думать? — Вано пристально посмотрел на Белова, как будто что-то хотел сказать, но молчал. Отвернулся, головой покачал, все думая о чем-то. Потом усмехнулся и расслабленно откинулся на спинку стула. — Сталин в Москве сидит, никуда не ездит… только на юг.

— Вот и я думаю, — поддержал Белов. — Он не может все контролировать, мы сами должны… нужна сознательность.

— Это точно… — Габуния внимательно прищурился на Сан Саныча. — Никогда люди не докричатся до него отсюда.

— До Сталина? — не понял Белов.

— До него… — Вано встал, открыл дверь каюты, выглянул, прислушиваясь. Из соседней каюты доносился храп старпома. Вано вернулся и снова сел напротив. — Например, Николь Вернье…

— Как ее фамилия?

— Вернье.

— А ее за что сослали? — напрягся Сан Саныч.

— Говорит, сбежала от немцев из Франции без документов, была в Латвии у подруги, ну и загребли вместе с семьей подруги. Кого только не брали! И домработниц, и любовниц…

— И что же, нельзя ей помочь? — Белов не понимал, как это все могло быть.

— Она по документам латышкой числится. Как ей доказать, что она француженка?! — Вано в смущении потрогал усы. — Наши никогда не признаются, что французскую гражданку просто так за Полярный круг загнали. Пишут отказы на ее заявления, и все. Причину не обязаны объяснять.

— А ты не можешь ей помочь?

Вано посмотрел на Белова, изучая его, заговорил, словно нехотя:

— Я пробовал, но… — он виновато развел руки. — Тут в ссылке иностранцев много, и выпускать их отсюда не будут. Это я точно знаю.

Сан Саныч проводил Габунию. Попрощались тепло, долго не разжимали рукопожатие, глядя друг на друга, обещали видеться.

Белов сидел в своей каюте и, хотя страшно хотел спать, не ложился. Николь была рядом, он представлял ее крыльцо, как он заходит к ней, застает ее сонную и обнимает. И они стоят, обнявшись. Что-то большое произошло меж ними вчера ночью, кровь волной бросалась к сердцу Сан Саныча, он хватал себя за голову, стискивал челюсти — он чувствовал, что не увидит ее больше никогда. Он застывал, хмуро уставившись в стол с высохшими закусками. Какая-то непонятная, но правильная сила останавливала его, он ни за что не поплыл бы сейчас к ней.

Было уже четыре утра, остроконечные тени деревьев с высокого правого берега достигали середины неширокой протоки. Соскучившийся по работе «Полярный» весело резал носом вершины этих теней. На вахте за компанию с боцманом сидел на своем стуле плохо спящий по ночам, а тут еще и подпивший Грач. Он вернулся с берега вместе с Егором, не уснул, а плеснув сто грамм на старые дрожжи, поднялся в рубку. Степановна что-то готовила, выходила на палубу, выливала из ведра за борт. Временами в приоткрытую дверь рубки залетали вкусные запахи.

Залив кончился, вошли в систему Бреховских островов, протоки были узкие, но глубокие, Егор, широко зевая, поглядывал на близкие берега.

После двух ночей с Анной он был зверски голодный и так хотел спать, что если бы не болтовня Грача, то и уснул бы за штурвалом. Что-то пылало в мозгу. Он думал, что теперь должен жениться на ней, и от этой мысли в голове только добавлялось копоти. Он и не против был, но ему совсем недавно исполнилось шестнадцать… мать, конечно, ругалась бы… а еще не хотелось менять вольную флотскую жизнь, которая только начиналась. Анна ничего и не говорила, спросила только, весело улыбаясь: «А если будет ребеночек?» Егор не нашелся, покраснел, как рак в кастрюле. Если не считать пары нечаянных, неуклюжих случаев, это была первая в его жизни женщина.

— Нинка печет что-то? А? — кивнул старый механик в сторону камбуза.

— Пирожки с рыбой, — ответил Егор и крепко зевнул. — Сходили бы, Иван Семеныч, она вам даст пару пирожков.

— Так тебе и по ночной вахте положено доппитание!

— Я уже съел… чай с сахаром да горбушку! Пирожка бы! Оленя-то моего сожрали уже!

— И то! Я Гюнтера с тридцать первого года знаю. Посидели с ним, молодость вспомнили…

Егор устало посмотрел на старика и начал подкручивать штурвал на перевальный знак. Солнце слепило глаза. Егор прикрывался рукой, просматривая курс, и зевал неудержимо. Грач за пирожками не пошел, Егор открыл дверцу шкафчика, пошарил там — ни хлебца, ни кусочка сахара не было. Он уже шарил. Снова прищурился на реку.

— Ой-я-а-а! — Егор сунул руку вперед и машинально сбросил ход.

— Чего? — выставился в окно хмельной Грач.

— Лоси! Через протоку перебивают! — Егор сдвинул телеграф на самый малый. — Чего делаем? Ружье у Сан Саныча!

— Лосиха! С сохатенком! Здоровый уже! — спокойно рассуждал Грач.

— Иван Семеныч! Шлюпку будем спускать? Мы в прошлом году веревку прямо с борта накинули и стреляли! Вы постойте, я за Сан Санычем сбегаю! — Егор кинулся в кубрик.

Грач встал за штурвал. Животные плыли наперерез, забирали чуть вверх по течению, оказавшись перед буксиром, разделились, лосиха пересекла уже курс и была слева от «Полярного», лосенок испугался и повернул было обратно, потом снова развернулся и теперь плыл у самого правого борта, рукой можно было достать. Он вытягивал морду вдоль воды и то пугливо прикладывал, то выставлял вперед лопухи ушей. Время от времени мыкал негромко. «Полярный» шел совсем медленно.

Из кубрика выбрался непроснувшийся Сан Саныч в тельняшке, фуражке и трусах. В руках ружье. Увидел лосиху, она плыла уже у самого носа судна, крутила головой и время от времени выбрасывала вперед большое острое копыто.

— Унести может! — крикнул Егору. — Веревку! И багор!

Егор полетел в свою каптерку, капитан стоял с ружьем наготове. Переломил двустволку, проверил патроны. Лосенок опять замычал, вытянув губастую морду, его хорошо было слышно. Лосиха ответила. Прибежал Егор.

— Лосиху стрелять хотите? — взволнованно суетился боцман.

Сан Саныч шагнул к самому борту, встал твердо и поднял ружье, целясь в шею лосихи, она была в пяти метрах. Сзади из рубки раздался сиплый крик Грача:

— Лосенка стреляй, Сан Саныч, ты что?! — он совсем остановил машину.

Крик сбил капитана с толку, он обернулся на Грача, и тут лосиха оплыла наконец нос и, громко замычав, понеслась по течению навстречу лопоухому лосенку, они врезались, спутались на мгновение, но потом бок о бок развернулись от «Полярного».

Белов нахмурился и, переломив ружье, вытащил пули.

— Не будете стрелять?! — услышал сзади голос Егора. Вцепившись в фальшборт, он глядел в сторону быстро удаляющихся зверей. Потом поднялся в рубку и встал за штурвал.

— Чего не стреляли-то? — спросил Грач.

Белов не ответил, направился к себе в каюту.

— Я бы тоже не стал, — Егор все глядел вслед сохатым. — Видели, как она к нему кинулась?!

— Кто? — не понял Грач.

— Мамаша.

— Ну понятно… — философски равнодушно согласился хмельной механик.

Старпом Фролыч открыл дверь. Умывшийся, свежий:

— Иди поспи, я постою… — кивнул боцману.

— Мне еще два часа.

— Иди-иди, жених, на тебе лица нет, весь в свисток ушел! — добродушно выпроваживал боцмана Фролыч.

Белов пришел, обсудили лосиху с лосенком. Согласились, что живые они лучше мертвых. В рубке затихло. Подстукивал цепью штурвал в сильных руках старпома. Прошли остров, Енисей стал шире, Белов смотрел на играющие под чистым небом синие летние волны. Думал рассеянно о хорошем теплом человеке Габунии, о загадочной и прекрасной девушке, от которой он, капитан «Полярного» Сан Саныч Белов, уходил сейчас вверх по Енисею. Все становилось на свои места, как будто ничего и не было. От этих мыслей делалось немного грустно, но чувствовалась и радость. Как будто сама жизнь решила слишком сложную для людей задачу.

— Все, сухой закон! — сказал Белов негромко и твердо. — Устал от пьянки.

Старпом покосился на него снисходительно.

— Кочегары на каждой стоянке крутятся на берегу… — Грач со значением глянул на капитана.

— Ну? — не понял Белов.

— Может, чего затевают лесные братья^[47]? Тебе бы доложить в Управление… если что… мы, мол, предупреждали!

Белов только поморщился на похмельного старика, глядел вдаль и думал о своем.

— А что ты знаешь о лесных братьях, Иван Семеныч? — спросил Фролыч.

— А мне и знать не надо! — Грач с тупой гордостью уставился на старпома.

Фролыч только головой крутнул:

— У тебя, Иван Семеныч, семь пятниц на неделе. То ты горюешь, что капитанов невинных сажают, то в стукачишки записываешься.

Грач нахмурился, хотел что-то сказать, но нашелся не сразу:

— Я старый человек, сказал, что сказал, и не тебе меня учить! Обезопаситься надо… я… — Он слез со стула, глянул гневно: — Не ждал от тебя такого, Сергей Фролыч! От кого хошь ждал, но не от тебя! — и, аккуратно переступив порог и придерживаясь двумя руками, вышел вон.

— Иван Семеныч! — крикнул вслед старпом. — Я не хотел, чего ты…

— Что уж ты, правда, Фролыч, дед с похмелья всегда туповатый, они вчера с Гюнтером… — Белов с усмешкой качнул головой.

Старпом помолчал, обдумывая. Посмотрел на капитана, потом снова повернулся на реку. Заговорил спокойно:

— Что мы за люди? У нас и так хорошо, и так пойдет! Чего мы такие недоделанные? Сколько его друзей угробили! Все своими глазами видел, а сейчас несчастные литовцы ему подозрительны! У них в этих местах все родные остались. Как не понять?!

— Здесь и не поймешь ничего, мозги пухнут… — отмахнулся недовольно Белов, вспоминая разговоры с Вано.

— Тут не в мозгах дело, Сан Саныч. Похоже, у нас совести не осталось.

Белов промолчал. Ему не хотелось ни о чем думать. То ли в душе, то ли в затылке застряла Николь. Он не понимал, зачем все это с ним произошло.

Примечания

45

Курья — залив.

46

Тузлук — крепкий соляной раствор.

47

«Лесными братьями» называли партизан, действовавших против советской власти (для них — власти оккупантов) на территории прибалтийских республик.