Гавриил, или Трубач на крыше

Валерий Заворотный, 2021

Книга «Гавриил, или Трубач на крыше» завершает «триптих», куда кроме нее входят роман «Кухтик, или История одной аномалии» (издан в Санкт-Петербурге в 1999 году, переиздан в Москве в 2003 году), и книга «Вот придет кот, или Нулевые годы» (издана в Петербурге в 2017 году). Как и первый роман этого «триптиха», книга в несколько фантасмагорической форме повествует о нашей нынешней жизни и о многом из того, что предшествовало нынешним временам. Коротко сформулировать содержание книги можно, пожалуй, одной фразой: «Кто мы, откуда мы и почему мы такие, какие мы есть». Сюжет включает несколько переплетающихся линий, несколько судеб людей разных профессий, так или иначе связанных с главным героем повествования. Финал оставляет читателю возможность самому решить исход этой истории. Книга рассчитана на самый широкий круг читателей.

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© В. И. Заворотный, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

Вы живете не на внутренней, а на внешней поверхности шара, — сказал Максим. — И таких шаров еще множество в мире. На некоторых живут гораздо хуже вас, а на некоторых — гораздо лучше. Но нигде больше не живут глупее.

Аркадий и Борис СтругацкиеОбитаемый остров

I

Не надо приставать к человеку, выпытывая сокровенные мысли его и желания. Потому что редко кому дано во всей полноте осознать, а еще реже — точно выразить желания и мысли свои.

А коли человеку в данный момент вообще ничего не хочется? Зачем же тогда и пытать его, чего же выспрашивать?

А коли утомлен человек? Настолько утомлен, что нет у него сил даже мыслить в данный момент?

Нет, не надо приставать к человеку. Не надо…

В этот ужасный вечер всё обстояло именно так.

Ни выслушивать никакие вопросы, ни отвечать на них не был способен Василий Губин — сантехник Жилкомсервиса, что ранее, во времена его молодости, именовался Жилищно-эксплуатационной конторой № 16, или попросту жилконторой.

Ничего не хотелось ему. Ничего.

В унынии и тоске сидел Василий на колченогом стуле возле распахнутого окна, устремив невидящий взор свой в пространство, заполненное мутным светом уходящего дня.

Замутненным был и рассудок его, пребывавший в таком состоянии уже много часов. Смутно рисовалось в нем нечто булькающее, нечто перетекавшее из зеленого бутылочного горла в тонкий прозрачный стакан, а после исчезавшее непонятно куда.

Сия картина повторялась в мозгу сантехника многократно. И мозг, не в силах выдерживать этой пытки, периодически отключался.

Не мог истощенный губинский мозг ничего вспомнить. Да и не хотел вспоминать. Ибо давно сказано: «Во много мудрости много печали и кто умножает познания, тот умножает скорбь».

За окном же наступавшие сумерки дарили Губину картину, хоть и неотчетливую, но прекрасную. Ах, если бы только мог он разглядеть ее! Увидел бы он, как в легкой дымке, заполнявшей пространство огромного двора, — там, наверху, над щербатым асфальтом, над сломанными скамейками, над криво стоявшими мусорными баками, над серой трансформаторной будкой, украшенной надписью: «Люська сука», над всем этим привычным ему пейзажем медленно разливался сказочной красоты закат. Увидел бы, как по самой кромке лилового неба, подпертого зубчатой стеной одинаковых домов (серия Щ-991, верхний разлив, стояки ржавые), струится тот самый несказанный (или как там в школе разучивали?), в общем, тот самый свет, в отблесках которого скакать бы ему, Василию, на розовом, в яблоках, коне, забыв про смывные бачки и протечки, оглашая залихватским свистом панельные дома серии Щ-991.

Но ничего этого не видел Губин. И ни на каком коне скакать ему было невмочь. Да что там скакать! Ни на какого коня, пусть даже полудохлого, забраться он был бы не в силах.

Похмелье мучило его. Похмелье.

Тем временем закат, не дождавшись восхищенного взора Василия, медленно догорел и погас. Огромный двор погрузился во тьму, разгоняемую снизу тусклыми пятнами фонарей, а сверху украшенную редкой наколкой одиноких звезд, безразличных к людскому страданию.

Впрочем, звезды виднелись недолго. Не прошло и часа, как откуда-то из глубины, из самой сердцевины начала расползаться непроглядная хмарь. Пожирая одну за другой сверкающие булавочные головки, она быстро заполнила всё вокруг. Даже пятна фонарей, казалось, померкли и сжались, а освещенные окна домов-близнецов, стали едва различимы.

Короткий, яростный гром ухнул, раскатился по небу, отозвался эхом в пустых дворах — и затих, затаился. Потом опять громыхнуло — уже протяжней и глуше, дробясь на отдельные звуки, словно пустые дубовые бочки покатились во тьме. Через секунду извилистый огненный шнур устремился вниз, разметав на краткий миг страшную ночь. Вслед ему снова загромыхали бочки, и десятки сверкающих голубых змей ринулись сверху к земле.

Трясся, стонал иссиня-черный купол, озарялся короткими всполохами, будто пытался что-то исторгнуть из мрачных своих глубин. Пытался, но не мог. А оттого напрягался всё яростнее, пока наконец ни освободился рывком от тяжкой обузы, выдохнул — не громом уже, а шелестом.

Но и этого ничего не мог ни видеть, ни слышать Василий, ибо к тому времени, вконец обессиленный, покоился он задом своим на стуле, а головой на подоконнике, погрузившись в тяжелый сон.

* * *

Сон — благо, дарованное человеку злодейкой-природой. Любой вправе вкушать его, будь он хоть вознесен судьбой на самую вершину власти, хоть прикован этой самой судьбой к вечно текущим смывным бачкам. И горе тому, кто осмелится нарушить покой спящего человека, измученного к тому же головной болью.

Пробуждение такого человека будет ужасным. Вздрогнув, захрипев, с трудом разлепив сомкнутые веки свои, начнет он озираться вокруг, ища обидчика.

И что увидит несчастный сей человек?

Разглядит он (не сразу, но разглядит) комнату в пятнадцать квадратных метров, в одном углу которой будет стоять старенький телевизор, а в другом — платяной шкаф, не менее старый. Шкаф этот будет раскрыт, и дверца его, повисшая на одной петле, наполнит душу, вернувшуюся из забытья, глубокой тоской.

Еще разглядит он круглый, некогда полированный стол, застланный измятой, некогда белой скатеркой. А на столе том увидит он одинокую бутылку, что еще более усугубит его тоску и печаль. Потому что бутылка эта будет пустой. Совершенно пустой!

Переведя взор свой чуть вбок, узреет он застланную серым одеялом старую тахту. Вид этого ложа породит в душе его сомнения, колебания и новый прилив тоски.

Горестно вздохнет человек и заскользит взором дальше — скосив глаза, но не поворачивая голову.

Нет, только не поворачивать голову!

А затем увидит он…

Затем увидит он, сантехник Василий Губин, нечто такое, что заставит всё нутро его содрогнуться.

Увидит он прямо перед собой какую-то бородатую рожу.

Да, да! Некую совершенно незнакомую рожу, глядящую прямо в душу ему наглыми своими глазами.

И скажет Василий: «Ой!»

И ничего больше произнести будет не в силах…

Человек, стоявший перед Василием, выглядел устрашающе. Окаймленное густой бородой лицо было изрезано морщинами, а большие черные глаза его смотрели на сантехника пристально и сурово.

Одет гость был странно. Длинное серое рубище, напоминавшее не то балахон, не то рубаху из грубой шерсти, висело на нем мешком, спускаясь к полу и приоткрыв лишь узловатые ступни необутых ног.

Да, босым стоял он перед Василием. Совсем босым. И зрелище это, отчасти странное само по себе, усугублялось еще и тем, что ступни незнакомца, будучи грубыми, узловатыми, сияли притом белизной. Как, впрочем, и лицо его, и ладони, видневшиеся из складок серого балахона. Померещилось даже Василию, что исходит от них — от рук этих и лица — бледное, едва различимое сияние.

— Дык, ать, мать, — произнес Василий, облизнув пересохшие губы.

Дальше не получалось.

— Кто… будешь? — разорвал наступившую тишину голос, повергнувший сантехника в дрожь.

Говорил незнакомец басом, чуть размыкая узкие губы. Лицо его оставалось неподвижным, будто вырезанным из белого камня.

— Я-то? — Василий ощутил холодную пустоту внутри живота.

— Ты-то.

— Дык я… Я чего? Ну, это… Ну, Вася.

Бородатый гость, продолжая сверлить его немигающим взглядом, спросил:

— Где?

— Чего где? — Василий постепенно начал приходить в себя, хотя мозг его еще слабо повиновался ему.

— Где я?

— Ты-то? — окончательно возвращаясь к жизни, уточнил сантехник. — Здесь ты. Где ж еще, блин?

Человек в рубище медленно оглядел комнату. Он слегка пошевелил рукой, отвел ее за спину и неожиданно извлек оттуда странный предмет, показавшийся Василию чем-то вроде фановой трубы. Но труба эта была почему-то медной и до блеска надраенной.

Приглядевшись, Василий понял, что труба явно не фановая. Была она тоньше фановой, заканчиваясь короткой дудкой, а нижняя часть представляла собой блестящий раструб — как у той штуковины, что видел он когда-то в полковом оркестре, и что называлась, вроде, тромбоном. Только у той имелись еще какие-то загогулины, а эта была прямой.

— И придет час… И воспоют трубы… — изрек непрошеный гость, снова заставив Василия вздрогнуть.

— Да чего ты?.. — пробормотал Губин, зачем-то озираясь. — Ты чего?..

Угрюмый гость молчал.

— Ты с какой квартиры? — Голос Василия прозвучал тихо и робко, а нутро его, пересохшее нутро его опять тоскливо съежилось.

Гость и на сей раз ничего не ответил. Серый балахон маячил перед сантехником, словно наброшенный на каменное изваяние. И несло от грубых складок чем-то приторно сладким.

Паршиво всё это было. Ох, паршиво.

Истомленный губинский мозг напрягся, пытаясь осмыслить происходящее. И, напрягшись, родил догадку.

Вспомнил Василий, что дня два назад, сидя во дворе на скамейке, слышал он краем уха разговор. Вели тот разговор две бабки из пятого подъезда. Одна — толстая, скандальная (шестой этаж, унитаз с косым выпуском, манжета дохлая), а вторая — сухонькая тихоня (прокладка в смесителе).

И вспомнился из того разговора кусок, где речь шла о каком-то их соседе и о его приятеле. А может, о родственнике. Тот вроде бы приехал к соседу в гости и оказался вроде бы полным психом.

Говорили бабки, что псих этот вечно шумит, буянит и покоя старухам не дает.

«Он это. Он!» — подсказал Василию его проснувшийся мозг.

И хотя мысль эта и показалась ему здравой, но что-то в глубине души не позволяло принять эту здравую мысль.

Не походил гость на психа. Чем-то не походил.

Между тем изваяние в робе зашевелилось, сделало шаг и вплотную приблизилось к сидевшему на стуле сантехнику.

Василий поджал ноги, а хлипкий стул под ним издал жалобный скрип.

— Покайтесь!.. Покайтесь, грешные!.. Близок день! — прозвучало над головой и отскочило эхом от желтых полинялых обоев.

Захотел было Губин встать со стула, но не смог. Тогда сомкнул он дрожавшие коленки и с великим трудом выдавил из себя:

— Ну, слышь, кончай!.. Кончай, а!.. Ну чо те надо? Зачем пришел?

«Если псих — вмажет!» — промелькнуло в мозгу. И даже захотелось Василию чтобы бородатый вмазал ему. То есть не то чтобы вмазал, а чтобы замахнулся или как-то иначе выказал свое намерение. Тогда бы всё сразу стало на место. Тогда бы собрал Василий остатки сил, грохнулся бы со стула на пол, а там — в ванную. А в ванной — разводной ключ. На худой конец — кусок трубы в четверть дюйма… Поговорили бы!

Но гость не вмазал. И даже намерения такого не выказал.

Из складок робы показалась гладкая белая рука, поднялась вверх, и потолок над головой сантехника посветлел. Будто зажглась там висевшая на шнуре лампочка. Но не зажигалась она. Нет! Точно видел Губин, что не зажигалась.

Рука незнакомца описала полукруг, и ладонь его зависла над бедной Васиной головой.

— Говори, — пробасил человек в робе.

— Мя… тя… ля… — выдал Губин всё, на что был способен.

— Говори, — повторил гость.

И сантехник заговорил…

Он сидел на шатком стуле, голова его почти касалась простертой над ней ладони, а с неподвижных губ (неподвижных, чтоб он сдох, неподвижных!) каким-то чудом слетали слова.

Понимал он собственную речь с трудом.

— Простите за бестактный вопрос, — как бы произнес как бы Василий. — Но ваше появление здесь выглядит довольно экстравагантно. Ни потрудились бы вы объяснить: что, собственно, привело вас в мою квартиру и каким образом вы здесь оказались?

Василий на мгновение замолк, потом продолжил. То есть продолжил не он, а одни лишь сомкнутые губы его, непонятно каким образом исторгавшие фразу за фразой.

— Я готов выслушать вас, раз уж вы здесь появились, — лилось из неподвижных уст, — но согласитесь, что для начала хорошо бы представиться. Не помню, чтобы мы ранее встречались. Правда, в силу некоторых обстоятельств, у меня сегодня не всё ладно с памятью. Надеюсь, вы извините.

На сем речь его закончилась.

Губин внезапно обмяк и почувствовал, как всё тело, прежде будто налитое свинцом, расслабилось. Тупая боль в затылке исчезла.

Незнакомец, прослушав ахинею, закрыл глаза, опустил руку и замер в таком положении.

Василий пошевелился, глянул по сторонам, а когда вновь обратил взор к бородатому, увидел, что тот каким-то дивным образом изменился. Лицо его утратило бледность, порозовело и разгладилось. А главное — перестало исходить от него это гнусное сияние, что больше всего пугало сантехника.

— Ладно, — сказал бородач, открыв глаза, которые тоже вроде как потеплели. — Ладно, Вася. Давай познакомимся.

При этих словах Губин оторопел. Не потому, что не понял их. Понять-то он как раз всё понял. Чего тут было не понять-то? Но голос… Голос бородатого стал иным, напрочь не похожим на прежний. Что-то знакомое почудилось Василию в этом голосе. Но что именно, осознать он не мог.

Когда бы осознал, оторопел бы еще больше.

Незнакомец заговорил его, Василия, голосом. Но, как известно, не дано нам слышать собственный голос, а лишь отраженное эхо. Потому, услышь мы свой истинный голос со стороны, хоть и знакомым он нам покажется, но не всякий и не сразу его узнает.

Не узнал и Василий.

Гость между тем продолжал.

— Зовут меня, Вася, Гавриилом. Да только вряд ли слыхал ты когда обо мне. Я, видишь ли… — Он замолчал, подбирая слово. — Посланник я, Вася… На Землю вашу грешную послан… Такие вот дела.

«Точно — псих», — подумал сантехник. Хотя уже то, что бородач заговорил по-человечески, придало ему бодрости.

Оставалось выяснить, сможет ли он сам — Губин — снова заговорить по-человечески.

Василий попробовал разомкнуть губы. Получилось. Он вдохнул, зажмурился и сказал: «А-а-а». Вроде бы вышло.

Губин приободрился, уже смелее глянув на гостя.

Теперь надо было держать ухо востро. Надлежало вызнать у старикана, как тот здесь оказался. Было ясно, что проник он в квартиру, пока Василий спал. Это факт. Но для чего проник и где взял ключи (если только не ломал замок), предстояло выяснить. Неплохо было бы разузнать и насчет медной штуковины, которую бородатый держал в руке. Не нравилась Губину эта штуковина. Очень не нравилась.

Василий собрался с духом и, стараясь, чтобы голос его звучал поприветливей, спросил:

— Посланник, говоришь? На Землю, говоришь, послан? Это как же? Это в каком смысле? Вроде архангела, что ль?

Гость посмотрел на него с укоризной:

— Не веруешь?

— Верую, верую, — поспешно выпалил Губин и коряво начертал в воздухе что-то вроде креста.

Лицо балахонщика снова помрачнело.

— Грех! — произнес он прежним своим басом. А затем, опять перескочив на человеческий голос, тихо добавил: — Бесстыжая твоя морда.

Василий постарался изобразить раскаяние. Он опустил голову, не переставая, впрочем, следить за пришельцем.

— Ну, я это… Ну, не то чтоб верующий. Но прабабка у меня крещеная. Точно!.. А потом коммуняки позапрещали всё. Сам знаешь… Но теперь, конечно. Теперь-то можно. Теперь-то что.

— Грех! — повторил бородач, колыхнув рубищем. — Все в грехах погрязли!.. Вовремя прибыл я, стало быть. Вовремя.

Уставший бояться Василий решил идти напролом.

— Ну, ладно тебе, ладно! Кончай базар! Не кати баллон! — зачастил он в лицо балахонщику. — Скажи, наконец, чо те надо? Откуда взялся? Зачем трубу приволок?.. Не томи душу, едрить твою!

Он ожидал, что серый в робе взъярится, и снова приготовился рвануть в коридор, к ванной. Но тот заговорил голосом нормальным, даже чуть притихшим.

— Не ведаешь, что творишь, Вася, — сказал он грустно. — Все вы не ведаете. Оттого и час ваш настал… Послан я сюда, Василий, чтоб Судный день трубить… Время пришло, Вася… Время.

Он поднял надраенную трубу и покачал ею перед лицом сантехника.

На душе Губина сделалось муторно. И вновь припомнился ему давешний разговор двух старух на скамейке.

Да что ж это такое, граждане? За что свалился ему на голову этот псих в мешке? Чем таким провинился он, Василий Губин, что должен вот здесь — в квартире своей, — не опохмелившись поутру, не приняв для здоровья ни грамма, выслушивать всю эту хренотень? За что ему напасть такая?

Он сделал глубокий вдох, поднялся со стула и выпалил, ошалев от собственной смелости:

— А шел бы ты лесом, папаша! Валил бы куда подальше… Где квартира твоя? Ступай, откуда пришел!

Ни один мускул не дрогнул на лице бородатого. Ни одна складка не шевельнулась на балахоне. Взгляд немигающих глаз его стал прежним — таким, как был в первую минуту появления перед Василием.

И вновь поднял он руку.

А через секунду Губин заскользил по немытому полу своей квартиры, по серому, в пятнах, линолеуму. Заскользил, как бумажка, гонимая ветром. Заскользил — и въехал, впечатался спиной в желтую стену.

Свет померк перед глазами сантехника. Неведомая сила держала Василия, припертого к стене, не давая пошевелиться.

И вдруг потащило его куда-то вверх.

Руки Губина упали плетьми, ноги потеряли опору, и он обнаружил себя висящим на стене, в полуметре от пола…

Висел он там!

Висел, как картинка на гвоздике!

Одурманенный мозг Василия больше не хотел иметь с ним дело. Темная пелена затянула пространство, скрыв обшарпанный платяной шкаф, круглый стол с одинокой бутылкой, колченогий стул у окна, лампочку под потолком, скрыв ужасного серого гостя, стоявшего посреди комнаты.

Воцарился мрак…

* * *

Спустя немалое время после описанных событий, а точнее — в три часа пополудни, любой, кто заглянул бы в квартиру, где жил сантехник Губин, обнаружил бы следующую картину.

Вася Губин сидел на полу, опершись спиной о стену. Ноги его были вытянуты, ладони рук покоились на коленях. Голова сантехника была наклонена чуть вперед, в широко раскрытых глазах проглядывалось любопытство.

Перед ним на скособоченном стуле сидел пожилой человек с густой бородой и длинными, до плеч, волосами. (Впрочем, и волосы, и борода, надо отметить, — без малейших признаков седины.)

Одежда на человеке, сидевшем перед Василием, была не совсем обычной. Представляла она собой хитон из груботканой материи серого цвета. Широкий вырез открывал ключицы, складки хитона почти целиком прикрывали руки, скрещенные на груди.

Пожилой человек о чем-то рассказывал Губину, напряженно внимающему его словам.

«…и вот с тех пор каждый год шлют на Землю посланника в образе человеческом. Дабы обозрел он дела людские, в греховности людской убедился. А коли увидит, что не образумились они, коли поймет, что нет боле надежды, тогда должен сигнал подать… И уж в ответ ему воспоют трубы небесные… И прозвучит глас… И наступит День Судный», — закончил Гавриил свой рассказ.

Губин минуту помолчал, силясь переварить полученную информацию.

— Значит, говоришь, каждый год архангела шлют? Туда-сюда гоняют?

Гавриил нахмурился.

— Не архангел я, — строго сказал он. — Посланник токмо. Не ровня архангелу.

Василий перечить не стал. В небесной иерархии он не разбирался. Хотя про архангела Гавриила что-то слышать ему приходилось. То ли от бабки, то ли от кого-то еще. Потому для ясности все-таки задал вопрос:

— А отчего ж тогда тебя Гавриилом зовут? У вас что, их там много — Гавриилов-то?

Ляпнул и тут же прикусил язык — испугался обидеть.

Но гость лишь усмехнулся и, словно передразнивая, ответил — его же, губинским голосом:

— А у вас здесь что, Василиев мало? Иль тебя одного так нарекли?

Губин предпочел оставить этот скользкий вопрос без ответа. Но про себя решил всё же называть Гавриила архангелом. Звучало как-то солиднее.

— Хорошо, — сказал он. — Это я просто так поинтересовался… А вот насчет Судного дня. Вот, допустим, протрубят его. Потом-то что будет?

— А ничего не будет.

Гавриил развел руками.

— Так уж и ничего? — усомнился Василий.

— Ничего, — повторил архангел. — Покой… Мир, покой и благоволение в человецах.

— Покой?.. А ты же говорил, что кому как. Говорил, что каждому статью дадут по делам его, — попытался уточнить любопытный сантехник.

— По делам, — ответил Гавриил. — Каждому — по делам его. Ибо сказано…

— Погоди, погоди, — перебил Губин. — Насчет «сказано» это я помню. Ты лучше объясни вот что. Раз не всем такая благодать светит, то мне вот, к примеру, как?

— Грешен ты, Вася, — грустно сказал архангел. — Грешен… Потому…

— Кранты, значит, — подытожил Василий.

Архангел Гавриил вздохнул и отвел глаза. Лицо его снова исполосовали морщины.

— Да ладно! Чего там, — махнул рукой Губин. — Не бери в голову, Гаврюша. Всё путем.

Лицо архангела было скорбным и строгим. И тень тоски узрел в нем Василий. Не будь тот архангелом, подсказал бы ему Губин, как развеять тоску — магазин-то рядом. А так — неловко было предлагать.

— Ну а насчет трубы своей чего ты говорил? — попытался он отвлечь собеседника от грустных мыслей. — Чо там с ней приключилось?

Гавриил опять вздохнул:

— И на мне грех… Не уберег трубу. Не уберег… Разверзлись хляби небесные, огонь сошел. Не уберег трубу. Грех на мне.

Только теперь сантехник заметил на медной трубе глубокие вмятины.

— И чего ж будет? — Василий, проникся к гостю сочувствием, но в то же время испытал некоторое облегчение. — Трубить-то тебе когда?.. В смысле, когда решить должен насчет сигнала?

Его всё еще терзали сомнения по поводу услышанного. Складно рассказывал старикан. Но как-то не очень верилось.

— Да теперь-то что толку? — ответил Гавриил. — Не сам я выбираю, когда сигнал подать. Знак будет… Коли не исправлю трубу до той поры, не быть мне. Низвергнут в бездну. И поделом.

Василий почесал в затылке, подумал и указал в сторону надраенного тромбона.

— Хошь, погляжу? Может, чего придумаю.

— Нельзя тебе, — архангел отстранил руку с трубой. — Праведник нужен.

Василий понимающе кивнул.

— Ясненько… Праведник, значит? Без грехов который. Да где ж ты его найдешь? Повывелись все. Может, тебе куда в другое место слетать? — Губин оживился. — Послушай, Гаврила. Я тебе не указ. Но только ты уж мне поверь: здесь искать — дохлое дело. А там где-нибудь, глядишь, и отыщется. Подумай, а? Найдешь там человечка подходящего, безгрешного, трубу починишь и протрубишь как положено.

Архангел молчал.

— Я бы тебе помог с трубой, — продолжал развивать свою мысль Василий, — но ты же сам сказал, что нельзя мне. Да и я не козел, понимаю. Нельзя так нельзя. А в другом месте кто-нибудь и нашелся бы. Есть же такие места, не может не быть. Поискать только надо.

Гавриил отрицательно покачал головой.

— Нет, не мне решать. Куда послан, там и трубить. — Он посмотрел на Губина, и голос его дрогнул. — Ты бы отыскал мне праведника, Вася.

Слова прозвучали по-доброму, но сантехник поежился.

Грешен был Василий Губин, грешен. И хотя уже третий час сидел он у стены, куда вначале пригвожден был архангелом, а затем прощен и помилован, хотя узнал он за те часы много такого, чего не узнал за всю прежнюю жизнь свою, однако всё еще металась душа его между сомнением и верой. То и дело нашептывал ему чей-то вкрадчивый голосишко: «Ой, фуфло всё это, Вася. Ой, фуфло!.. В ментовку надо смотаться, в ментовку».

Губин заерзал и, словно спохватившись, шлепнул себя ладонью по лбу:

— Праведник… Праведник… Да ведь знаю я, кажись, одного… Точно!.. Послушай, Гаврюша. Может, ты меня здесь обождешь, а я сбегаю, выясню? Был тут один. Точно был!

Если бы глянул Гавриил в глаза Василия, не стал бы и отвечать ему. Да вот незадача — попала тут сантехнику в глаз пылинка. И стал он тереть глаза кулаком, начал головой трясти, повторяя: «Ах, чтоб тебя, чтоб тебя… Прости, Гаврюша. Пылища кругом. Пол грязный, зараза. Приду — помою. Точно помою… Это ж надо!»

И старался изо всех сил не думать о ментовке. О чем угодно, только не о ментовке!

О магазине думал, об отделе винном, о водке думал, о пиве в бутылках, о пиве в банках, о колбасе думал, о Ленке-продавщице, что в отпуск ушла, о другой Ленке — с шестого подъезда, о болтах, о гайках. Обо всём подряд думал, пока сам себя не задурил окончательно. И всё тер, всё тер глаза свои, нехристь…

И отпустил архангел Василия.

И протопал Василий по комнате своей. И вышел он через дверь свою. И спустился по лестнице. И, оказавшись в большом дворе, прошел по асфальту вдоль мусорных баков. И миновал он трансформаторную будку, где написано было: «Люська сука». И свернул за угол. И узрел на другой стороне улицы низкий дом из серого кирпича. И синюю вывеску узрел он на доме том.

И направил стопы свои прямо к дому тому…

* * *

В сером кирпичном доме, в маленькой комнате за казенным столом, на казенном стуле сидел прапорщик полиции Семен Тюлькин. Сидел он, закрыв глаза и обхватив руками голову. Оторвать ладони от головы Тюлькин не рисковал, ибо там, в голове, у него находился мозг. А мозг этот злодейски терзали уже битый час.

Терзала Семенов мозг старуха, сидевшая напротив него на таком же казенном стуле.

— Кажную ночь, — повторила старуха, — Кажную ночь привозит на машине своей баб, паскудник. В соседней квартере за стенкой прыгают, житья не дают. А ежли заснешь, опять машину свою заводит, взад уезжает с девками Житья нет от энтого гада. Я ж те говорила, бумагу писала. И где тая бумага? Ты ж обещал.

— Обещал, обещал, — кивал головой Семен, не отрывая ладоней от висков. — Жалоба ваша имеется. Меры принимаем…

Он приоткрыл глаза и взглянул на старуху. «Знала бы ты, дура, какой номер у той машины, знала бы кто на ней шалав-любовниц к себе на тайную хату возит. Это надо совсем идиотом быть, чтоб к такому соваться. Завтра же вылетишь со службы, как пробка из бутылки… Дура ты старая. А мне тут сидеть с тобой, дурой, слушать бредни твои, делать вид, что жалобу твою дурацкую оформляю».

И тоска накрыла Семена Тюлькина. Беспросветная тоска накрыла душу его.

«Эх, был бы в той квартире притон, — мечтал прапорщик, обхватив руками бедную свою голову, — тогда и горя не знать бы». Тогда бы он сам, Тюлькин, пас тот притон, и сутенер ихний ему бы каждый месяц отстегивал. А сейчас разве жизнь у него? Не жизнь, а каторга. Сиди, принимай старух таких вот — без ума, без понятия. Таскайся по вызовам, мелкоту всякую отлавливай, вынюхивай, кто где наркотой по чердакам ширяется. Одна остается ему отрада — посидеть без формы в выходной день где-нибудь с корешами, да раздавить бутылек под закусочку.

Нет, не жизнь это, не жизнь…

А настоящая жизнь проходит мимо. Вот Петька Мусин пристроился в ГАИ служить. Или как там у них это теперь называется? ДПС — дорожно-патрульная служба? Патрулируют, значит. Не работа — малина. Выглядывай тачки пожирнее, тормози олухов, клади бабки в карман. Хотя и там, Петька рассказывал, справедливости нет — делиться приходится. После каждой смены десять тыщ отдай комвзвода… Так ведь не последние отдает, себе тоже, небось, хватает, у самого тачка хорошая. А у него, у Семена, какая тачка? «Лада» паршивенькая.

Проходит жизнь, проходит… Вот сидишь тут, фигню всякую выслушиваешь, а начальство давит — гони показатели, ставь палки, докладывай о раскрытых преступлениях. Нет раскрытых — придумывай. Им, начальникам, одно подавай — больше палок в ихних отчетах. Ну, и деньжат себе в карман тоже собирают нехило. Тот же Петька взводному отстегивает, взводный — ротному, тот — своему начальнику, а тот — своему.

В столице, говорят, еще круче. Видел он тут по телику про столичного полковника — то ли Захаренко фамилия, то ли еще как-то. Большой умелец — набил целую комнату пачками денег. Не показали бы в телевизоре — не поверил бы. Мильоны ведь, мильоны! А может, и мильярды!

Это столько же ему — полковнику тому заносили? А сколько же тогда генералу заносят?

Хотя нет, одними заносами мильярдов не набрать. Должно быть, крышевал кого-то полковник — нашел жилку золотую и качал деньжат. Благо у них там, в столице, бабок крутится без меры.

Вот податься бы ему, Семену, в столицу. И хоть до полковника не дослужиться, но и в отделении сидеть бы не стал. Нашел бы себе местечко. Подался бы, к примеру, в Росгвардию.

Приезжал тут кореш из Москвы, рассказывал, как у них, в гвардии этой, ребятишки на квартиры себе зарабатывают. Там же частенько всякий шухер устраивают всякие «пятые колонны» — пацаны, девки, заграницей подкупленные. Их гонять — дело непыльное: дубинкой вмазал, ручки за спину скрутил, и тащи в автозак. А если рыпаться начнет, так оно еще и лучше — тебе за одну царапину, говорят, могут квартирку выдать. Неслабо.

Ох, вмазал бы он, Семен, этой «пятой колонне»!..

Так размышлял прапорщик Тюлькин о горестной жизни своей, делая вид, что слушает дуру-старуху.

Наконец старуха ушла, и трескотня, мучавшая прапорщика, закончилась.

Но лишь успел Семен оторвать ладони от висков, как тут же кто-то распахнул со стуком входную дверь.

«Опять приперлись», — тоскливо подумал прапорщик.

Опять предстояло ему выслушивать чьи-то вопли-сопли насчет мордобоя на кухне, побитых стекол и потыренных штанов. Опять предстояло писать бумажки, матерясь про себя.

— Ну? — буркнул он, не поднимая головы. — Чего?..

Кто-то протопал к столу, и над головой Семена раздалось:

— Сеня, блин, выручай!

Тюлькин глянул вверх и увидел знакомую ряшку Васьки Губина, сантехника шестнадцатой жилконторы. Тот хлопал глазьями, но был, кажется, трезв. Лишь перегаром несло. Но не так, чтобы сильно.

— Чо те? — спросил Семен.

Сантехник повел себя кучеряво. Он вытянул шею, наклонился, заглянул зачем-то под стол, выпрямился и, перейдя на шепот, возвестил:

— Кранты!

— Батареи сперли? — лениво поинтересовался Семен. — Так не у тебя одного. В третьем доме тоже свинтили.

— Н-н-нее, — замотал головой Васька.

— Ты про тех хмырей, что в пятом лифт пожгли? — спросил Семен. — Приходили уже… А тебе-то какая забота?

Сантехник Губин вновь замотал головой и, сделав страшную морду, провел ребром ладони по горлу.

— Порезали кого-то? Опять? — вздохнул Тюлькин.

— Да нет же. Нет! — прочухался наконец Василий. — Во как ты мне нужен, Сеня! Выручай!

Он еще раз полоснул ладошкой по кадыку.

Семен откинулся к спинке стула и, скрестив руки на груди, посмотрел на сантехника.

— Ну?

— Чего — ну?

— Ну, чего, блин, приключилось?

— Да тут такое, блин!

— Ну, давай, выкладывай.

— Ох, не знаю, с чего начать. Прям голова кругом!

— Да не тяни ты. Не мотай кишки. Говори, в чем дело?

Сантехник снова зыркнул по углам и, наклонясь к Семену, прошептал:

— Пришел ко мне, значит, мужик… С утра пришел… И сидит!

— Ну, и чего?

— Дак я ж говорю — сидит он у меня!.. Дома!

— Ты, Вась, часом, с утра, ни принял? — поинтересовался Семен Тюлькин. — Тебе слоны не мерещатся?

— Сам ты слон! — Губин обидчиво фыркнул. — Говорю ж тебе: пришел мужик. Приперся невесть откуда. Ты б его рожу видел!.. Да и не пришел он, а просто, значит, — шасть! — и объявился. В мешке весь. Говорит — архангел.

— А я-то при чем?

— Ну, как при чем? Может, он это… Может, того…

— Чего — того?

— Ну, может, он по вашей части?

Семен Тюлькин вздохнул, оглядел стены, на которых были развешаны бумажки с блеклыми физиономиями и надписью «РОЗЫСК», помолчал и сказал:

— Нет у нас никакого «Архангела». Не проходит.

— Хорошо, хорошо — торопливо согласился Губин. — Может, и не ваш. Но ты послушай, что я тебе расскажу. Заколдобишься! Он такое, блин, вытворяет… Нет, ты послушай. И чего мне делать, скажи. Я ж насилу ноги унес.

— Ладно, говори, — согласился Семен. — Только не канючь. По делу давай. И чтоб покороче, мне скоро смену сдавать.

Прапорщик утомленно прикрыл глаза, изготовившись слушать очередную кляузу.

Сантехник Василий Губин перевел дух и начал рассказ…

— М-да-а-а, — протянул Семен Тюлькин, дослушав сбивчивое повествование своего дружка. — М-да-а-а… Стремное дело. Архангелы, ангелы… Только это у тебя, Вась, с перепоя. Ты вчерась чего жрал? Признайся.

Василий обиделся:

— Пошел ты!.. Чего жрал, чего жрал… Да ничего не жрал!.. Ну, принял с мужиками на работе. Ну, потом дома еще добавил стакан. Делов-то! Я что ж, мать твою, принять не могу? Или я, что же, блин, потащусь со стакана? Да ни в жисть! И потом, говорю же тебе, что с утра дело было.

— А утром — ни-ни? Ни граммульки? — ухмыльнулся Семен.

— Да что б я сдох!

Семен постучал пальцами по столу и, не глядя на сантехника, ласковым голосом попросил:

— Ты, Вась, руку покажи.

— Чо?

— Ну, руку покажи мне.

— Какую руку?

— Ну, твою. Не мою же!

Сантехник протянул ему руку.

— На, смотри. А на фиг тебе рука?

Тюлькин скользнул взглядом по грязному рукаву и уточнил свою просьбу:

— Нет, Вась, не так… Ты рукавчик закатай. До локотка.

— Ч-ч-ч-его? — изумился Губин.

— Ну, рукав, говорю, закатай. Тебе, что, трудно?

Губин подозрительно глянул на прапорщика:

— А зачем это?

— Ну-у-у… Просто так.

Василий отдернул руку и взъярился.

— Мудило ты, Сенька! Думаешь, я ширяюсь, да? Ты что, первый год меня знаешь?.. Я к нему как к другу, а он…

Тюлькину стало неловко:

— Да ладно тебе! Ну, попросил. Ну, мало ли что. Кругом сам видишь, что делается.

Сантехник продолжал дуться. Надо было как-то задобрить его. Семен поднялся из-за стола.

— Ладно, хрен с тобой! Раз такое дело, давай пойдем поглядим.

Лицо Василия просветлело, но в глазах еще таилась обида. Прапорщик вздохнул и сдвинул со лба фуражку:

— Ты, Вась, знаешь что? Ты меня пока на улице подожди. Мне сейчас смену сдавать, а как только — так сразу выйду. Пойдем архангела твоего посмотрим… И еще это… Ну, чтобы не всухомятку, значит… Может, ты там пока глянешь в лабазе бутылек?

— Идет! — радостно воскликнул Василий. — Спасибо, Сеня! Я ж знал — не откажешь!.. А в лабаз — это я мигом!

Он хохотнул и, быстро повернувшись, исчез за дверью.

* * *

Уже приближались сумерки, когда сантехник Василий Губин с прапорщиком Семеном Тюлькиным подошли к одному из домов серии Щ-991.

Сантехника держал в руке пластиковый пакет, слегка позвякивающий при ходьбе.

— Ты вот что, Семен, — говорил он другу. — Ты, значит, сразу-то не встревай. Мы сперва зайдем, я скажу, что случайно, мол, встретились. Потом бутылек поставим, колбаски нарежем, еще кильки банку я прихватил. С утра ведь ни куснул ничего — всё базарили с ним, аж не заметил, как день просклизнул.

Василий был весел, однако веселость эта сопровождалась некоторой нервозностью.

Тюлькин по мере приближения к дому тоже начал испытывать легкое беспокойство. Состояние приятеля отчасти передалось и ему. И хотя повода нервничать вроде не было, но вид окна на первом этаже почему-то его тревожил.

— А чего свет у тебя не горит? — спросил он Василия, указав на темный проем.

— Да бес его знает. Может, он электричество экономит. А может, ему свет и без надобности. Я ж тебе говорил: он сам, зараза, светится.

Они зашли в подъезд, где на стене висели обгоревшие почтовые ящики и виднелись корявые письмена самого разного вида и содержания, нацарапанные гвоздем или ножом.

— Вонища же у тебя здесь, — брезгливо сказал Семен.

— Агась, — подтвердил Василий. — У тебя в парадняке тоже, поди, не духами пахнет.

— И то верно, — согласился прапорщик.

Поднявшись на несколько ступенек, они остановились перед обитой жестью дверью губинской квартиры.

— Давай звони. — Семен по привычке отступил на полшага за спину Василия.

Губин медлил, собираясь с духом.

— Да звони ты, блин, — подтолкнул его прапорщик, чувствуя, что еще немного — и ему расхочется входить в эту чертову хату.

— Щас! Не гони! — огрызнулся сантехник, поднял заметно дрожавшую руку и надавил на кнопку звонка.

Квартира молчала.

Выждав немного, Губин позвонил снова.

За дверью не было слышно ни звука.

— Вдруг ушел? — с надеждой спросил Василий.

— Погоди, — ответил прапорщик, испытывая всё большее желание повернуться и топать назад. — Ты, когда уходил, дверь сам запирал?

— Сам, — неуверенно промямлил сантехник.

— Ну, тогда давай открывай. Чего стоять-то? — Семен Тюлькин с кривой ухмылкой поглядел на него.

Василий пошарил в карманах и вытащил ключ.

— Может, еще позвонить?

— Ты лучше ногой вдарь, — съязвил прапорщик. — А я пока за кувалдой сгоняю.

Губин шмыгнул носом, воткнул ключ, повернул его и осторожно потянул за дверную ручку.

Дверь скрипнула, открыв проход в темную прихожую, где под потолком висела незажженная лампочка, а в глубине проглядывалась вешалка и старая куртка, висящая на ней.

— Твои шмотки? — тихо спросил Семен у сантехника.

Василий молча кивнул.

— Э-э-эй!.. Есть кто-нибудь? — Тюлькин нервно облизнул губы.

Никто не отозвался.

Помедлив, Семен сделал шаг, отстранил плечом сантехника и, стараясь не выказать робости, шагнул в прихожую. Он быстро нащупал на стене выключатель и резко шлепнул по нему ладонью.

Зажегся свет.

В прихожей никого не было.

Прапорщик медленно приблизился к двери в туалет, распахнул ее, и заглянул внутрь.

Туалет был пуст.

Обследовав кухню и комнату (тоже пустые), Семен Тюлькин обратился к сантехнику Губину, всё еще не рискнувшему переступить порог собственного жилища.

— Архангел, говоришь, — улыбнулся он. — Нету его, Вася. Улетел твой архангел. Тю-тю.

Василий вошел, держась поближе к стене. Прапорщик Тюлькин смотрел на него с сочувствием.

— Потерял ангелочка, Васенька? Может, он под тахту залез? Или в шкаф сныкался? Ты поди, проверь.

Губин молча направился в комнату, задел дверной косяк, мотнул головой, а потом…

Потом прапорщик Семен Тюлькин увидел вот что.

Увидел он, как у Васьки Губина, старого знакомца его Васьки Губина, поехала крыша.

Ошизел, тронулся, долбанулся Васька Губин в момент.

Стоял этот дурень в дверях своей комнатухи, низко кланяясь пустой бутылке, торчавшей посреди стола.

— Гаврюша, — сказал он, — так ты здесь?

Бутылка, натурально, ничего не ответила, а Васька продолжал молоть языком.

— Задержался я малость, Гаврюша, не серчай. Зато вот пожрать принес. Ты ведь и сам тоже не евши.

И трясся, гад, как поросячий хвост. Щелкал зубами — и молол, молол.

— Пройду, Гаврюша, сейчас пройду… Да нет, ты сиди, мне стул без надобности. Я счас колбаски нарежу, килечку открою.

Затем начал, обалдуй, колбасу из пакета тягать, банку с кильками, буханку хлеба достал, уронил на пол, задергался, схватил одной рукой, а другой бутылку вытащил. И всё — на стол. Затем повернулся к Семену и стал в него пальцем тыкать.

— Познакомься, — говорит бутылке. — Это друг мой, Сеней зовут. Ты не смотри, что в форме. Он добрый. Он тебе праведника враз найдет. Он кого хошь найдет… Правда, Сеня?

Не по себе стало Семену Тюлькину. Захотел он врезать дураку, чтобы в чувство его привести, да пожалел. А тот всё кивает. Но уже не пустой бутылке, а через нее — стулу, что возле стола стоит.

— Отыщем, Гаврюша, праведника, — говорит. — Не боись, непременно отыщем. И трубу твою починим. Всё сделаем.

Тут пришла Семену в голову мысль, что косит Васька Губин под шизика — чтобы самому бутылку оприходовать, чтобы с ним не делиться. Хочет психом прикинуться и выпроводить его.

Не снес такого жлобства Семен Тюлькин. Плюнул в угол, развернулся и потопал к дверям.

А этот жлобина выскочил за ним в прихожую и заверещал: «Куда же ты, Сеня? Посидим, поговорим. Вон и Гаврюша тебе рад. Познакомился бы хоть с Гаврилой».

Обернулся прапорщик и увидел, что глаза у Василия под лоб закатываются и ручонки трясутся. Вот-вот пена изо рта полезет.

Все ясно стало Семену Тюлькину.

— Наширялся-таки, козел! — крикнул он дружку своему Василию. — Я тебя, засранца, сразу просек… Ну, погоди, придешь ты еще ко мне, я тебе покажу архангелов!

Натянул Семен фуражку по самые уши, сплюнул еще раз на Васькин пол и вышел за порог, хлопнув дверью.

* * *

В квартире Василия Губина наступила тишина. Хозяин стоял посреди комнаты в пятнадцать квадратных метров, опустив руки и не смея пошевелиться. Круглый стол перед ним ломился от яств. Лежала там колбаса «Докторская» на серой бумажке, три плавленых сырка, банка кильки пряного посола, банка салата «Краснодарский», хлеб лежал, бутылка стояла, желтой пробкой завинченная. Рядом еще одна бутылка была. Правда, пустая.

Но не радовал Василия тот стол. Потому как по другую сторону сидел, уставившись на сантехника, человек в балахоне. И страшен был лик его.

Гадал Василий, понурив голову: прямо ли сейчас впечатают его в стенку, или обождут малость, поизгаляются.

«Хорошо еще в стенку, а то ведь и прикокошить может, — горестно думал Василий. — Ему, поди, человечка пришить — раз плюнуть. Пальцем шевельнет, и готов».

Представил себя Василий Губин лежащим на грязном полу — тощим, бледным, не выпившим ни глотка, не закусившим килечкой. А до стола-то было рукой подать.

И печаль окутала душу сантехника.

— Значит, праведника ты привел, Вася? — услышал он голос архангела.

Но не басил тот, нет. И в голосе его не расслышал Губин угрозы. И злобы никакой не расслышал. Даже какая-то веселость в нем прозвучала.

Поднял Василий голову и увидел на лице архангеловом улыбку.

Улыбался старикан в балахоне, улыбался.

И понял Василий Губин, что убивать его сейчас не станут.

— Гаврюша, — выдавил он повинным голосом. — Прости! Ну, прости гада. Перетрухал я… Ну, сам посуди… Но я ж ничего. Я ж только…

— Погулять вышел, — перебил его архангел, ехидничая.

Губин тоже попробовал улыбнуться. Улыбочка, правда, вышла кривенькая.

— Ты бы сбегал, дружка-то своего вернул, — продолжил архангел. — Нехорошо одному трапезничать.

— Дык, мы это… Мы с тобой вдвоем посидим. Нам и вдвоем неплохо, — отозвался Василий. — А Семен, он чего? Он просто так зашел, для поддержки штанов. Один-то я идти побоялся, напугал ты меня утром, Гаврюша. Я спросыпу очухаться не успел, а тут… Давай вот лучше глотнем чуток, колбаской закусим, я еще кильку открою.

Гавриил ничего не ответил, поднялся и подвинул стул.

— Садись, ешь.

— А ты?

— Ешь, ешь, — повторил архангел. — Голоден, поди.

Не стал возражать Василий, тут же слетал на кухню, отыскал консервный нож, пару вилок, другой нож прихватил, два стакана, вернулся в комнату, открыл, суетясь, банку салата, банку кильки, накромсал хлеба толстыми ломтями и колбаски порезал.

— Всё, — сказал он. — Присаживайся, Гаврюша. Хочешь — на стул, а хочешь — на койку садись, я к ней стол придвину.

Архангел помедлил и сел на тахту. Губин придвинул поближе к нему круглый стол с мятой скатеркой, сам устроился напротив.

— Ну, давай чуток, для разгону! — Он лихо отвернул блестящую пробку и налил в каждый стакан грамм по сто, ибо не хотел выглядеть алкашом перед духовным лицом.

— Со свиданьицем, значит!

Гавриил покосился на водку, однако прикасаться к стакану не стал.

Василий подозревал, что тот может оказаться непьющим. Но уж больно хотелось ублажить гостя. Душевный ведь оказался мужик. Запросто мог по стенке размазать, а не размазал. И даже к столу присел — не побрезговал.

— Совсем, что ли, не пьешь, Гаврюша? — спросил он.

Архангел опять посуровел и посмотрел на него не то чтоб с осуждением, а скорее, с какой-то жалостью.

Губин сообразил, что более приставать не надо. Мигом оприходовал стакан, крякнул, ухватил пальцами кильку из банки и закусил. Отправил в рот еще пару килек, взял кусок хлеба, положил на него шмат колбасы, быстро сжевал. После чего, не удержавшись, — еще три ломтя «Докторской».

— Сам-то возьмешь хоть малость? — посмотрел он на Гавриила. — Что ж я один? Неудобно как-то, Гаврюша.

— Обо мне не печалься, — произнес архангел ровным голосом. — Вкушай хлеб свой.

Поняв намек, Василий отодвинул стакан, бумажку с колбасой, выбрал кусок хлеба потолще, и принялся его жевать.

Какое-то время царило молчание, нарушаемое только чавканьем Губина. Плохо шел хлебушек всухомятку.

Архангел сидел с закрытыми глазами и казался отрешенным.

Посчитав, что хлеба он вкусил достаточно, Василий тихонько взял со стола бутылку, налил полстакана и заглотнул под килечку.

Приняв свое (пусть и без смака, и в одиночестве), Губин сметал почти всю банку салата «Краснодарский», доел колбасу (один кусок на бумажке оставил, чтоб совсем уж не выглядеть жадюгой), затем плеснул из бутылки остаток и уговорил злодейку.

И надо сказать, сильно полегчало Василию. Разлилось по жилам тепло, остатки тумана в голове рассеялись, а день, начавшийся с кошмара и потрясения, на поверку оказался не таким уж страшным.

Губин сидел на хлипком стуле, смотрел на Гаврюху-архангела и думал, о чем бы таком поговорить с гостем. А что тот не принял ни грамма, так, стало быть, не положено у них там водочкой баловаться. Или вообще — сухой закон. Очень даже может быть. А касаемо еды — кто их знает? Может, и не едят они ничего, святым духом питаются. Тоже ведь запросто.

Кашлянул он в кулачок, покосился на Гавриила и, когда тот глаза открыл, вежливо спросил:

— А как у вас там с питаньем, Гаврюша?

Отвечать ему архангел не стал. Однако и недовольства в лице не было.

Посидели они, помолчали, и решил Василий, что самое время выяснить насчет Страшного суда, о котором упоминал Гавриил.

В том, что перед ним архангел, сантехник уже почти не сомневался. Ну, разве что самую малость. А коли так, то не мешало бы расспросить о деталях.

Предстоящего суда (если такой и впрямь состоится) Василий не слишком боялся, поскольку был фаталистом и жил по принципу «чему быть — того не миновать». К тому же, как сказал архангел, судить будут всех, и это позволяло надеяться, что до него, Губина, очередь дойдет не скоро. А если начнут с главных шишек, то и подавно. Их одних трясти — на полвека хватит.

Впрочем, могли ведь начать и с другого конца.

Не сомневался Губин в одном: почини архангел свою трубу и надумай подать свой сигнал — неразбериха поднимется жуткая. В любой же неразберихе, как он знал по опыту, начальство всегда сумеет выкрутиться и найти виноватых, чтобы подсунуть их первыми. Значит, стоило просветить архангела — с кого начинать. Да и вообще разъяснить ему политическую обстановку.

В этом Василий разбирался. В жилконторе среди мужиков, как правило, говорили лишь на две темы — о бабах и о политике. Но бабы архангела едва ли интересовали. А вот политика…

И завел Василий речь о политике, постаравшись сразу заострить главную мысль.

— Политика, Гаврюха, дело стремное, — важно произнес он. — Многие вот думают, что главное — поближе к начальству пристроиться, а не то будешь, как я, — век гайки крутить. Но я тебе скажу, что и при начальниках состоять — дело рисковое. У них там свои разборки. То коммунизм, блин, строить надумают, то перестройку затеют, то еще какую-нибудь хрень. То пересажают кучу народа, перестреляют, как вон при Сталине (слышал, небось), то своих стрелять начнут. Здесь, Гаврюша, что ни затеют, всё нескладуха какая-то получается. И всё, заметь, через начальников. Так что вы там с вашим Страшным судом еще разберитесь — кого первого тягать.

Губин, осмелев от выпитого, сурово глянул на архангела. Однако, увидав нахмуренное лицо, решил малость притормозить.

— Вообще-то, мне, Гаврюха, политика по барабану. Но только вот, что у нас тут ни придумают, всё наперекосяк выходит. Сейчас вроде бы как наладилось, с колен мы, значит, поднялись, а только ведь снова, ежли копнуть, жизнь — у кого как. Начальнички обжираются, деньжищами сорят, а начнешь правду искать — хрен добьешься. Вор на воре сидит. Цены, блин, растут. На прилавках полно, да поди, купи.

Осветив политический момент, Губин почувствовал, что не прочь чего-нибудь еще пожевать. Он покосился на одинокий кусок колбасы, на открытую банку килек и сглотнул слюну.

— Ешь, — неожиданно произнес молчавший архангел. Лицо его было хмурым, но без былой строгости. — Ешь.

Василий уговаривать себя не заставил, подцепил несколько килек, взял ржаную горбушку и быстро всё уплел. Затем проделал то же с остатками колбасы и салата.

Все это не грех было бы чем-то запить. К тому же закуска в виде кильки еще оставалась.

Но тут дело предстояло тонкое. Губин решил, что к мысли о выпивке архангела надо подвести аккуратно.

— Ты не думай, Гаврюха, что я алкаш или вроде того. Но работенка у меня, скажу тебе, не сахар. Я ж не сразу в сантехники пошел. Туда-сюда помотался, без работы походил и поддавать начал. Чуть не спился. Хорошо, кореш один вытащил, в контору свою уволок строительную. Там и на сантехника выучился. Три года я у него отработал, оклемался, очухался. Потом лопнула фирма у кореша. Менты наехали, комиссии затрахали — тому отстегни, этому отстегни. Налоги страшенные. Пришлось в ЖЭК подаваться. А тут как? Ну, подхалтуришь другой раз, сшибешь деньгу на стороне, а так — фуфло. ЖЭК, он и есть ЖЭК — прыгаешь, как вошь на ниточке, кто даст на лапу, кто не даст. Оттого и керосинят все. Но я, Гаврюха, норму знаю. Примешь стакан после работы, и всё! Ну, и по субботам, по праздничкам — ясное дело. А как не пить? Кругом же все свои. Что ж, одному трезвым ходить?.. Ты, конечно, не одобряешь. Понимаю. Но сам посуди — совсем-то всухую тоже нельзя. Вот килька, к примеру. Ее ж, помимо водки, никак.

Василий сделал вид, что впервые заметил кильку, хотя, философствуя, глаз с нее не сводил.

— Вон там у нас килечка осталась. Надо бы ее того… А с чем? — Он посмотрел на опорожненный сосуд. — Может, я слетаю, Гаврюша? Одна нога здесь, другая — там. Я быстренько, слово даю!

Архангел посмотрел долгим взглядом в продувную морду Василия, помолчал немного и сказал:

— Пей!

— Что? — не понял Василий.

Гавриил наклонился над столом, протянул руку к бутылке, и Губин увидел, как та вмиг наполнилась какой-то прозрачной золотисто-розовой жидкостью.

— Ш-што… это? — просипел Василий, не успев удивиться, но сразу отметив подозрительный цвет напитка.

— Пей, — настойчиво повторил архангел. — От лозы благословенной дано тебе в утешение.

Василий покачал головой, но отказать архангелу не посмел и, налив полстакана сомнительной жижи, отхлебнул глоток.

Вырвать его не вырвало. Однако горло свело.

В стакане был… сок.

— Ать… Ыть… Ить, — проикал он. — Ты что, Гаврила… За что?..

Архангел поднялся, обогнул стол, встал рядом с Василием, положил руку ему на плечо и еще раз твердо сказал: «Пей!»

Такая, значит, теперь предстояла Василию пытка.

Ничего не оставалось ему, как только подчиниться грубой силе во искупление грехов своих.

Он наполнил стакан, крепко зажмурился и выпил отраву. Всю. Залпом.

И что-то нехорошее случилось с Васей Губиным.

Что-то екнуло в неокрепшей душе его.

И душа эта возжелала сока от плодов виноградной лозы.

Только сока — благословенного и прекрасного.

Только сока. И ничего более…

* * *

Поздним вечером того же дня в квартире сантехника Василия Губина можно было увидеть двух персонажей. Один из них — сам Василий — стоял у окна, молча созерцая расстилавшийся перед ним двор. Рядом с сантехником возвышался уже знакомый читателю персонаж, именующий себя Гавриилом, — пожилой мужчина благообразного вида в сером, до пят балахоне. Лица обоих светились покоем и отдохновением.

Василий держал в руке стакан сока.

Двор, окруженный панельными домами, не спеша натягивал пелену сумерек, зажигал одно за другим квадратные окна, высвечивал фонарями мусорные баки возле трансформаторной будки. Это пространство изредка оглашал лай собак, выводивших хозяев на вечернюю прогулку, тянувших их за поводки к ближайшему дереву и задиравших лапу, дабы пометить свою суверенную территорию.

Изредка въезжала во двор припозднившаяся машина, скользила фарами по черным стволам деревьев, по мусорным бакам, подскакивала на колдобинах, скребла колесами по выбоинам и, недовольно урча, затихала возле одного из домов.

Тощие дворовые коты пробирались в подвалы, серыми тенями пластались по ржавым трубам, фыркали, проскакивая лужи на бетонном полу, и, отыскав наконец сухое место, сворачивались клубком.

Прохладный ветер залетал во двор, шелестел пыльной листвой, гнал по асфальту обрывки газет, трепал на стенах листки объявлений, читал на лету: «КУПЛЮ…», «ПРОДАМ…», «РЕМОНТ…», «ОСТЕКЛЕНИЕ ЛОДЖИЙ…», «ПРОПАЛА СОБАКА…», «ЛЮБОВЬ 24 ЧАСА. 1000 руб. МАНЯ» — и летел дальше.

Поиграв с черной тряпкой, висевшей на проводах, ветер огибал трехэтажное здание с надписью у входа: «Музыкальная школа», скользил вдоль серых, потрескавшихся стен и, наигравшись, выскальзывал к шумной улице.

И над всем этим виднелась робкая Луна, не посеребренная еще в полную меру убегающим солнцем.

Еще не было видно обычной россыпи звезд. Лишь одна из них — самая нетерпеливая — уже зажглась в темной вуали над гаснущим побуревшим закатом.

— Благодать, — выдохнул Губин, потягивая из стакана виноградный сок. — Благодать, Гаврюша. Тишина и покой, едрит тво…

Архангел быстро поднял руку и простер длань свою над головой Василия. Тот поперхнулся.

— Извиняюсь… Незабываемая картина, хотел я сказать. Редкой красоты пейзаж… Вот есть, знаешь, что-то вот такое, блин…

Гавриил едва заметно пошевелил ладонью.

–…есть что-то такое в сумерках — в коротком этом промежутке, когда не вечер уже, но еще и не ночь… Есть что-то такое… Согласен, Гаврюша?

Архангел молчал, не отрывая глаз от первой звезды. Рука его медленно опустилась и замерла, чуть касаясь оконной рамы.

— Одним словом, охренеть! Офигенный, блин, видон. Заколдобишься! — Губин, лишенный присмотра, отвел душу.

— Грешны уста твои, — вздохнул Гавриил, поглядев на сантехника. — Скверны ты полон, Василий… Когда же сподобишься превозмочь себя?

Губин опустил голову и начал пальцем сверлить подоконник.

— Ну, Гаврюша… Ну, сразу-то трудно. Как-то само оно лезет… Я ж стараюсь, а оно, блин…

Архангел пожал плечами, снова вздохнул и не стал больше возносить руку над грешной Васькиной головой.

Губин ссутулился, толкнул раму, та скрипнула, и, словно в ответ ей, откуда-то с другой стороны двора послышался тонкий, протяжный звук. Сорвался, затих, потом снова возник — уже длинной, складной мелодией.

Гавриил оживился и начал вглядываться в темноту.

— Да это Данька, сукин кот… Ой!.. Ну, пацан это здешний. — Василий, стараясь загладить вину, чуть не по пояс высунулся из окна. — Вон, гляди, в музыкальной школе. Данька, Машкин сын. Он там на этой — как ее? — на флейте учится. Они здесь по вечерам в дудки свои дудят. А мужик тут один — Никита, с третьего этажа, всё грозится ментов на них напустить. Шумят, мол, спать не дают. А музыкантша ихняя с ним воюет. Она ж тоже в своем праве — до одиннадцати часов закон позволяет… Никита вообще мужик паскудный, едри… Ой!.. Несознательный он мужик. Чего к детишкам цепляется? Ну, дудят себе. Стекол не бьют, не ширяются. Чего еще?

Архангел стоял у окна, не обращая внимания на губинскую трескотню. Лицо его в полутьме казалось Василию посеревшим, и какой-то невообразимой грустью веяло от того лица.

Неуютно стало Губину, и затараторил он еще чаще:

— Мария его в эту школу пристроила. Разведенка она, муж ее бывший в пятом доме живет, Иосифом зовут. Не то грузин, не то еврей, но мужик нормальный. Раньше плотничал у нас в конторе. Его так и прозвали: Оська-плотник. Теперь поднялся, магазин мебельный держит, я им трубы тянул… Чего развелись — не поймешь. То ли она от него ушла, то ли — он от нее. А кто говорит, что ребенок вроде как не его, а непонятно чей. Много разного болтают. Языками-то чесать все горазды. Но они — Оська с Марией — не собачатся. Я слышал, он денег на школу дает, и вооще… Мария-то сама баба не здешняя, из Пскова она, и Даниил у них, стало быть, полукровка выходит. Хороший такой пацаненок, воспитанный — всего раз меня в магазине у отца видел, а как встретит, здоровается… Вон он, кажись, в окошке. Там, сбоку.

Но не слушал Василия Гавриил, молча глядел в темный двор, откуда доносилась тихая мелодия, напоминавшая пение птицы.

Постоял рядом с ним Василий и почувствовал, что начинает его клонить в сон.

Шебутной денек ему выдался. Как только башка выдержала? Измочалился он вконец и об одном теперь мечтал — залечь на койку, вырубиться.

Тронул Губин архангела за плечо и тихо спросил:

— Гаврюш, может, спать пойдем? У меня в шкафу матрац есть. Я бы постелил тебе… А хочешь, на койку ляг.

Снова ничего не ответил архангел. Только стоял, опершись о подоконник, и смотрел во тьму.

— Может, ты вообще не спишь? — осенило Василия. — Ты только скажи мне. Как там у вас — спят? Или как?

Гавриил лишь пожал плечами: «Ложись, — сказал. — Я здесь постою». И снова в окно уставился.

Побрел Василий к своей тахте, присел на край, снял ботинки, стянул рубаху, штаны и бухнулся головой на подушку.

Провалился, как в омут.

И последним звуком, что слышал он, был тонкий, летящий над двором его, над домом его, над мусорными баками и сломанными скамейками, над обшарпанными стенами и покосившимися столбами, куда-то туда, к черному небу, затихающий голос флейты…