Калейдоскоп. Рассказы, фельетоны, миниатюры

Виктор Минаков

Рассказ «Автограф Юлиана Семенова», открывающий сборник, подобно магниту, притянул и увлек за собой целый шлейф разрозненных воспоминаний о событиях, наблюдаемых автором, начиная с того, уже отдаленного времени, вплоть до сегодняшних дней. Обращаясь к ним, автор надеется, что они заинтересуют и современных пытливых читателей.

Глухарка

Высокий бетонный дом перекрыл, наконец, лучи разъяренного солнца, проклюнулась тень, и во двор из душных, пропеченных донельзя квартир начали выползать их изнуренные жарой обитатели. Двор был небольшой, неухоженный, неказистый, зажатый со всех сторон большими домами-коробками, но для многих жильцов только он был доступным местом для отдыха. Ребятишки загомонили возле останков песочницы, взрослые, занимая приподъездные лавочки, включились в вязкие разговоры о тяготах жизни, бешеных ценах, просчетах политиков. Появилась и домашняя живность. Собаки, недобро косясь на презрительно фыркавших кошек, тянули свои поводки в побуревшим стеблям кустарника, поливавшимся только дождем.

Тень потихонечку разрасталась, и двор становился все оживленнее и многолюдней. Казалось, он зажил привычной для этого времени жизнью.

Но вот разом все стихло. Тонкие детские шейки вытянулись к проулку между домами, туда же направились тревожные взгляды взрослых. А из проулка неспешным, с развальцею шагом выходила рослая девушка в короткой юбчонке и со спортивной сумкой через плечо. Спокойная, крепкая, горделивая, она словно плыла к одному из подъездов, а лавочка возле него с каждым шагом ее явственно цепенела. Окинув застывших на ней обывателей презрительным взглядом, ни с кем не здороваясь, девушка плавно втянулась в подъезд.

— Все! — вздохнула женщина в белой косынке. — И отдохнули, и погутарили. Пора разбегаться — явилась мучительша.

— Да, — поддержала ее соседка по лавочке, — пришло наше лишенько…

Еще несколько женских голов закачались в печальном согласии.

— Почему вы так говорите?.. Что происходит? — удивилась одна, как видно, нездешняя.

Ответом ей был дикий, раскатистый рев какого-то необузданного оркестра, усиленный сверхмощным динамиком, рванувшийся из квартиры третьего этажа и заполнивший собой все пространство.

— Батюшки! — ахнула женщина и пригнулась, схватившись за голову.

Этот музыкальный обвал ошарашил не только людей. Собаки и кошки, задрав хвосты, ринулись в разные стороны, с куста, с торчавшими дыбом перьями, сорвалась воробьиная стайка, и, отчаянно вереща, сразу метнулась за угол.

Людям убегать было некуда, разве только обратно в квартиры, сидеть в них с закрытыми окнами, но и там не спасешься — ничто не удержит такого ужасного натиска. Повскакав с лавочек, они в полный голос поносили тех, кто по их убеждению, повинен в таких непорядках. Конечно же, власти.

— Отдали город на растерзание придуркам, а сам укрылись на улицах, на которые даже машин не пускают…

— Это же надоть! — почти кричит женщина в белой косынке. — Никому нет до этого дела! Одна негодница всех изводит! Ни в выходные тебе, ни вечерами житья не дает! Бум, бум! Бум, бум! Как обухом по башке, который уж месяц!

— Вы бы в ЖЭУ сходили, — советует ей нездешняя. — Они должны наводить порядок…

— И-и-и, — замахали несколько рук. — Ходили. Куда там! Ничего, говорят, сделать не можем… Нет, значит, такого закона, чтобы людям помочь… И в милиции были, и в исполкоме — везде тоже самое. Решайте, говорят, сами, как можете. Договаривайтесь… С этой договоришься… Как мать на дежурстве, она вытворяет, что хочет… Да и мать для нее — так, пустое место… Договорись с ней…

— А пробовали?.. Может, просто тупая она? До самой не доходит?.. Ей разъяснить надо.

— Все-то она понимает! У меня муж с воспалением легких лежал, — говорит кто-то. — Ходила к ней, умоляла, просила — потише. Плохо, говорю ей, больному — скорую вызвали. А мне, отвечает, так ндравится. Я, говорит, не виноватая, если стенки такие.

— И не убавила?!

— Нет. Так и ревел во всю мочь. Упросила врачей, чтобы мужа в больницу забрали…

— Да-а, — протянула озадаченно женщина. — Удивительная девица! Без сострадания. Даже к соседям глухая.

— Сама ты глухая! — раздался с третьего этажа возмущенный визгливый голос.

Растрепанная голова с потекшей от пота краской высунулась из окна наружу. Как она сквозь такой шум могла что-то услышать — непостижимо!

— Знамо, глухая! — повторила настойчиво женщина. — Как глухарь. Слышишь только себя!

Реакция, с которой девица воспринимала эти слова, была замечена, и уязвившее ее слово было подхвачено разными голосами:

— Глухарь! Глухая! Глухарка!

Похоже, эта кличка к девице пристанет надолго и прочно. В бессильной ярости ее голова заметалась в окне. «Ах, так вы!» — взвизгнула вдруг она и скрылась в глубине комнаты. Музыка понялась до такой высоты, что стекла задребезжали, и… оборвалась. Наступила жуткая, обморочная тишина.

— Неужто одумалась? — предположил кто-то. — Совесть проснулась?..

— Там нечему просыпаться… Техника глотку надорвала… Сейчас помчит за монтерами…

— Не уж, дудки теперь! — распрямился на костылях старожил дома Степаныч. — Ни один монтер к ней сюда не проникнет! Дудки! Насмерть перед ним встану!

Степаныч — инвалид войны, без ноги. У него вконец расшатаны нервы, и музыкальные развлечения долговязой тупицы для него были хуже, чем пытка. Высокий, костлявый, безногий, он был совершенно не страшен. Но глаза его сверкали отвагой, и люди на него смотрели серьезно, с надеждой.

— Помоги тебе, Господи, — шепчет женщина в белой косынке и крестит издали ветхого инвалида.

1991г.