Встречи и расставания

Виктор Кустов, 2022

Отношения между мужчиной и женщиной – вечная тема мировой литературы и жизни как таковой. В этой книге любовь предстает перед нами то в почти фантастической, то в безалаберно-легковесной, то в романтически ироничной, то в трагической форме. Глубокие и пестрые рассказы отвечают на главные вопросы нашего бытия, приоткрывая завесу самой сильной тайны человеческого сознания. Комментарий Редакции: Такие разные, но такие увлекательные, рассказы из сборника «Встречи и расставания» не только раскрывают нюансы романтических взаимоотношений, но и говорят про жизнь в целом. Тогда о чем же они так упорно молчат?.. В книге присутствует нецензурная брань!

Запах талых снегов

Не стоило лететь на эту свадьбу.

Если смотреть с одной стороны. И то, может быть, по прошествии времени… Впрочем, он не уверен ни в чём. Просто тогда был март. Первые тёплые дни, когда бодро застучала сосулечная капель и от запаха талого снега кружилась голова.

И выходила замуж сестра Павлика, которую Глеб и видел всего однажды, пять лет назад, когда на осенние праздники Павлик пригласил его домой и они три дня провели в забайкальском посёлке возле отрогов Хамар-Дабана. Это были прекрасные дни: мелководная речушка за огородом уже была покрыта вполне приличным льдом, прозрачным и гладким, у Павлика нашлась лишняя пара старых «канадок», и день они расчерчивали лёд вдоль камышовых заводей: было солнечно, морозно и весело. Второй день лазали по склонам сопок за посвистом рябчиков. И это тоже запомнилось: желтизной шуршащей листвы, прозрачным воздухом и напряжением скрадывания обманутой манком птицы.

Тогда вечером, провожая день обильным ужином и расслабленно-благодушным разговором с отцом Павлика, он и отметил что-то огнистое, быстрое, мелькнувшее в коридоре, с любопытными глазами, но девочка была явно мала, чтобы заинтересовать его, — и вот на тебе, уже выходит замуж. Сколько же ей лет?

— Так ты летишь? — поторопил Павлик, застёгивая портфель, набитый рубашками и прочей мелочёвкой.

— А сколько невесте?

— Надьке? Семнадцать.

— И уже замуж…

— А… Нагуляла. С солдатиком. Из воинской части на сопке. Помнишь?

Часть Глеб помнил. Вернее, шлагбаум и будку в распадке, за которыми так призывно кричал рябчик, что, если бы не часовой, он пренебрёг бы запретом.

— А хорошенькая подружка у неё есть?

— Откуда я знаю. Малолетки они.

— Ну да, — согласился Глеб. — А может, мне и хочется юного, светлого…

— Ладно, не вешай лапшу. Летишь?

Павлик выжидающе замер посреди комнаты, окидывая её взглядом: ничего не забыл?

— В выходные уложимся? — уточнил Глеб.

— Само собой, у меня вообще на работе с понедельника аврал.

— Хорошо. — Глеб резко поднялся, отчего панцирная сетка общежитской кровати облегчённо застонала. — Уговорил.

Он полез в карман пиджака, висевшего на стуле, вытащил кошелёк, задумчиво взглянул на оставшуюся мелочь.

— Не напрягайся, — вмешался Павлик. — У меня деньги есть. На билет я тебе займу, а содержание — за мой счет.

— Куда делась зарплата, вроде пару недель прошло…

— Настю по ресторанам не води.

— В театр, — уточнил Глеб.

— Между прочим, мы можем опоздать.

— Айн момент.

Глеб скинул рубашку, достал из шифоньера белую, праздничную, с жабо, надел. Глянул в мутный зеркальный обломок. Потом на Павлика, но тот явно был сам в себе и его мнения спрашивать не имело смысла. Надел пиджак, скорбно оглядел мятые брюки, но решил, что утюг даже среди свадебной суеты отыщется, и, на ходу натянув куртку-алеутку, вышел: терпеть не мог возиться с их раздрызганным дверным замком.

Март явно безумствовал. Иначе как ещё можно объяснить это желание приставать к каждой проходящей девушке, останавливаться, провожать взглядом, громко высказываться по поводу… И совсем забыть, что уже не мальчик, как-никак, инженер, сотрудник НИИ и почти женатый человек.

Павлик ждал, придерживая дверцу троллейбуса — высокий, худой и серьёзный. И не свободный — Наташка не позволяет. А может, уже счастливый и поэтому девушек не замечает.

Двери напряглись, вжимая Глеба в спину Павлика, потом расправились, позволив вдохнуть. До аэропорта ехать прилично, есть время рассмотреть пахнущих весной женщин, предоставив право отслеживать маршрут другу: он на глупости не отвлечётся и они свою остановку не проедут…

Их сосуществование длится уже шестой год. С первого курса. А точнее, с того самого момента, когда Глеб, выскочив из дверей приёмной комиссии — уже студентом, способным летать и желающим орать во всю мочь — врезался в узкую грудь входящего. Так они встретились. А познакомились спустя день, оказавшись соседями по комнате в общежитии.

…Это она… Несомненно… Голубоватое пальто, длинный шарф и такой же длины волосы, русые, чуть распушенные на концах… Вот только Павлик мешает подойти ближе, отгородил от Глеба, одной рукой вцепившись в поручень, другой придерживая желающий распахнуться портфель. Глеб чуть поднажал, вибрируя, вклинился между ним и мощным дядей и почти уловил запах её духов. Восхитительно-волнующий. Но это было всё, что ему удалось сделать, и следующие две остановки пришлось довольствоваться малым: запоминать запах и надеяться, что они встретятся взглядами и выйдут вместе.

Но вышли они с Павликом. Тот бесцеремонно вытащил Глеба из троллейбусной пробки, едва не выронив распахнувшийся, но вовремя подхваченный портфель.

— Лучше бы ты меня бросил, — капризно произнёс Глеб. — Такие волосы… Ты случайно не видел, как она в анфас, в профиль?

— Кто? — Павлик стремительно зашагал в сторону аэровокзала.

— Господи, ты совсем монахом стал, — оскальзываясь, догнал его Глеб. Понимал, что ничего не добьётся от Павлика, но очень уж хотелось поделиться. — Как можно было не заметить такую красоту? Да она… — Остановился, подбирая сравнение, рванулся следом. — Да это самая красивая девушка в мире! — и уткнулся в остановившегося Павлика.

— Кто? Настя?

— Ну ты!.. — У Глеба даже голос сорвался. — Павел, ты меня расстраиваешь. И мне не хочется больше с тобой ничего обсуждать.

— Прекрасно, — благодушно согласился тот. — Тем более, что мы можем опоздать. Давай паспорт.

— Паспорт?.. Ах, да. — Глеб без удовольствия подхватил протянутый портфель, буркнул: — А вот твоё шмотьё могла бы и Наташка постирать, везёшь за сотни вёрст.

Но Павлик, когда чего не хочет слышать, не слышит. Счастливая способность. А вот у Глеба слух уникальный, не слух, а сплошная неприятность. Павлик только на кровать, к стене отвернётся и сопит, а он в тишине мается: слева — скрип, справа — скрип, шлёп, шмяк, а то и мычание довольное — общага у них семейная и коммунистическая, звукоизоляции никакой.

…Глеб постоял, вдыхая запахи весны, потом вошёл в аэровокзал. Павлика сразу увидел — торчит у самого окошка кассы. Ну вот, обратно выжимается, рука — над головой, в ней бумажки зажаты. Значит, лететь, выбора нет.

Глеб глубоко вздохнул. Павлик пронёсся мимо, не заметив протянутый порфель, бросил:

— Посадка уже, пошли быстрее.

Несправедливость, конечно, но кто платит, тот и диктует свои законы.

С билетами впереди — Павлик, с его пухлым портфелем за ним — Глеб, так и прошли мимо дежурной, и бегом к трапу, по которому уже последний пассажир поднимается. И что характерно, Павлик в этой гонке о своём портфеле даже не побеспокоился, поэтому Глеб, отдышавшись в салоне, без всякого стеснения всучил хозяину забытую вещь.

— Успели, — довольно выдохнул тот и уткнулся в иллюминатор.

В отличие от друга Глеб терпеть не мог высоты, предпочитая изучать табличку с предупреждающими «Не курить! Пристегнуть ремни», пассажиров, стюардесс, если они были, и просто дрожащий пол. Лучше всего он чувствовал себя на земле, перед взлётом и сразу после посадки. Но об этом не знал даже Павлик, единственное, что тот отмечал в полётах, ещё большую болтливость Глеба. Вот и сейчас Глеб засыпал товарища вопросами:

— Паша, а меня там ждут? А то явлюсь нежданно-негаданно, твоя сестра — ах, жених — в шоке, подружки — в восторге, все — вокруг меня, свадьба сорвалась…

— Не трепись, — оборвал Павлик.

— А если серьёзно? — уточнил Глеб.

— Ждут, ждут, — с неожиданной улыбкой отозвался Павлик и пояснил: — Батя просил, чтобы ты приехал.

— О, старикам я почему-то нравлюсь, — произнёс Глеб, глотая слюну, и добавил, пытаясь перекричать взревевшие двигатели: — И старушкам. А вот красавицам юным…

— Слушай, Глеб, а чем тебя Настя не устраивает? — неожиданно спросил Павлик. — Сходитесь, и беситься перестанешь.

— Та-ак, — протянул Глеб. — Значит, женщина — это всего лишь средство от бешенства.

— Ты понимаешь, что я имею в виду, не утрируй.

Самолёт вздыбился и стал набирать высоту.

Их вдавило в сиденья, и поданные стюардессой леденцы по имени «Взлётные» стали основной заботой. Согласно всеобщему мнению, именно подьём — самый опасный режим для самолёта, и Глебу казалось, что время замерло, что он так и не дождётся, когда натужный рёв сменится успокаивающим гулом ровного полёта. У него тогда сразу улучшалось настроение, он начинал оглядывать пассажирок, задевать стюардесс и, если полёт был длинным, попивать газированную или минеральную воду мелкими глоточками, с перерывами и задумчивым перекатыванием аэрофлотского бокала в ладонях. А ещё он становился, как самому казалось, очень остроумным, но вот использовать это остроумие практически никогда не получалось, потому что большинство пассажиров предпочитали полёт молчаливый, в дремоте или чтении. Поднимаясь по трапу, Глеб всегда мечтал о прекрасной соседке, с которой даже в минуты катастрофы (не дай Бог! случилась бы) было бы нестрашно, взявшись за руки или даже лучше — крепко обнявшись, выживать. Но увы, ни прежде, ни сейчас такой соседки не оказалось: слева сидел невозмутимо прилипший к иллюминатору Павлик, справа, через проход, — мужик, нагло вытянувший ноги в больших унтах и явно настроившийся всхрапнуть.

Наконец самолёт выровнялся.

Глеб перегнулся к Павлику, продолжил:

— Нет, друг Паша, мой идеал — это нечто божественное, нежное, непорочное. Это — вдохновитель, катализатор…

— Аккумулятор, — вставил Павлик. — Или, ещё лучше, генератор.

— Фу, как ты всё опошляешь.

— Ты лучше взгляни, какая красота под крылом! — Павлик отстранился, великодушно предоставляя Глебу возможность выглянуть в иллюминатор.

— Благодарствую. Я и так прекрасно представляю, как выглядит снежная равнина.

— Это Байкал, а не равнина.

— Всё равно снежный. Лучше бы ты разглядел ту девушку, в троллейбусе. Интересно, как её могут звать. Светлана. Или Наташа… А может, Виолетта…

— Жорета, — буркнул Павлик.

— Жорета? Такого имени нет.

— А ты что, все имена мира знаешь?

— Один — ноль, — поднял руки Глеб, отмечая, что режим работы двигателя изменился. — Там берег ещё не виден? — спросил он.

— Подлетаем, — подтвердил Павлик, откидываясь в кресле и позволяя солнечному зайчику прилечь на пиджак Глеба.

— Вот и славно. — Глеб развернул припасённую «Взлётную». Не удержавшись, признался: — Хорошо, когда лететь недалеко, только взлетели — вот уже садимся, слава Богу.

— А я люблю летать, — вздохнул Павлик. — Смотришь вниз: города, посёлки, тайга… Дороги — как ниточки. Всё само по себе. А там такие же, как мы…

— Ты чего, Паша? — Глеб заинтересованно взглянул на друга. — Неужели лириком становишься?

Самолёт ощутимо тряхнуло, моторы взвыли, и он забыл заготовленную колкость, вцепился в поручни, с трудом сдерживая подступившую тошноту, и, увидев в иллюминаторе несущийся на них город, вовремя сдержал крик, потому что в следующее мгновение самолёт выпрямился и стал опускаться. И Глеб вместе с большинством пассажиров привстал, теперь уже безбоязненно поглядывая в иллюминатор на мелькающие мимо постройки аэродрома, избавляясь от напряжения, желая как можно скорее что-либо делать, двигаться.

— Куда ты всё время спешишь? — недовольно произнёс Павлик. — Ещё полчаса выруливать будем.

— Похоже, ты на свадьбу совсем не торопишься, — отпарировал Глеб. — А если на электричку не успеем?

— Успеем, — твёрдо пообещал Павлик.

На электричку, на которой до деревни Павлика пилить ещё час с лишком, они, конечно, успели, Павлик всегда всё делал с временным резервом. Доехали без особого комфорта — первую половину пути пришлось курить в тамбуре — похоже, весь город жаждал на выходные разбежаться по деревням, но закончились близкие дачные посёлки, и можно было и покайфовать, созерцая однообразный пейзаж сквозь закопчёные окна. И даже удобно развалиться на жёсткой скамейке в полупустом вагоне.

Их не встречали, хотя Глебу было бы приятно, если, допустим, подружка невесты ждала бы на мокром от весенних луж маленьком перрончике и, вскинув выражающие будущую страсть руки, припала к его груди. Но на перронной скамейке сидела лишь парочка, явно после бурной ночи, пытаясь вписаться в этот мир. И Глеб с завистью задержал на них взгляд, хотя даже издали девушка была явно неказиста и тёмные взлохмаченные волосы даже отдалённо не напоминали золотые пряди той, из троллейбуса…

— Осторожно, — вовремя подхватил его под руку Павлик, а то загремел бы Глеб с перрона в весеннюю лужу. — Слушай, женился бы ты, что ли? Всем было бы лучше.

— Кому это всем? — уточнил Глеб, отстраняясь и выбирая оптимальный путь среди дорожных колдобин, заполненных водой.

— Тебе, Насте и всем твоим родным и близким.

— И прежде всего тебе, — уточнил Глеб. — Слушай, Паш, почему женатики или вот как ты, зависимые, всегда покушаются на свободу холостяков? От зависти?

— Это ты завидуешь влюблённым, — парировал Павлик. — Вон, заглядываешься, чуть ногу не сломал.

— Да, засмотрелся. Я радуюсь чужому счастью. Искренне.

Глеб расстегнул алеутку — здесь, у подножия совсем близких горных отрогов, было ощутимо теплее, — и, не щадя ботинок, зашлёпал по мелким лужам, жалея, что больше на дороге никого нет и не с кем поделиться чувством любви ко всему, что есть в этом мире. Павлика он в расчёт не брал: за многие годы сожительства он понял, что флегматики хороши только в качестве громоотвода, но ни в коем случае не трута. Вот и сейчас тот не преминул удивиться неразумному поведению Глеба.

— Ноги промочишь.

— Весна, Паша, весна.

— Всё равно, — буркнул тот, и Глеб передумал развивать тему.

Родная деревня Павлика — одна улица, притулившаяся у склона сопки и несколько ответвлений-проулков от неё. В тот давний приезд Глеб поднимался на склон сопки. Рассматривая деревню сверху, отметил, что больше ей и не было возможности растягиваться: с одной стороны она упиралась в реку, которая, гремя по каменным валунам, неслась из ущелья, с другой — в пустынную долину, по которой пролегала железная дорога. А за долиной и безлесой возвышенностью был город, откуда они приехали. Увидеть его можно было только с самой высокой из вершин, что вздымались над деревней. Но дорогу туда перекрывал шлагбаум.

Они шли со станции в деревню, и Глеб спросил:

— Паш, а ты поднимался туда, на самый верх? Чтобы город увидеть.

— Там — воинская часть, — отозвался Павлик, обходя лужу.

— Так что, она там всё время?

— Всё время.

— И вы пацанами не лазили? По-пластунски, ночью. Я представляю… — Глеб остановился, крутанулся на месте: — Сердце колотится, каждый шорох пугает, всякие чудища, звери… Слушай, это же на всю жизнь память.

— Ага, память… Был у нас герой. Его увезли куда-то, и батьку следом.

— Что значит увезли?

— За шлагбаумом поймали и увезли. Это ж секретный обьект.

— А, ну да…

Глеб задумался.

Настроение упало.

Мужчин в погонах любой раскраски он почему-то не любил, хотя сам окончил военную кафедру и уже почти год значился лейтенантом запаса. Впрочем, трепаться-то особо времени и не осталось: они уже шли по деревне. Через пару добротных домов Павлик по-хозяйски толкнул полураскрытые ворота, и они вошли во двор, по которому сновали женщины в цветастых, не по сезону открытых платьях. На вошедших они не обратили внимания, и Глеб понял, что его фантазии слишком далеки от реальности. Уже ничего не ожидая, степенно поднялся на крыльцо следом за Павликом и тут только сообразил, что у него нет свадебного подарка.

— Погоди. — Он придержал того за рукав. — Слушай, я действительно болван, надо было хотя бы цветов…

Павлик недоуменно смотрел на него, он уже был то ли в прошлом, то ли в будущем, и неожиданно отреагировал:

— Цветы?.. Не знаю наверняка, но должны быть. Вон на том склоне, — махнул в сторону сопки, сразу за улицей, одновременно избавляясь от пальцев Глеба, и исчез за дверью, где тотчас стало шумно и многоголосо.

И Глеб не стал медлить, через мгновение уже карабкался по скользкой прошлогодней траве, желая одного: чтобы его не хватились как можно дольше и чтобы цветы действительно были. Хоть какие.

… Это были подснежники. Только-только проклюнувшиеся. С нежным пушком и неуловимым запахом. И было их всего несколько штук. Глеб опять вспомнил девушку из троллейбуса и подумал, что она обязательно оценила бы этот жест…

Но оказалось, что сестра Павлика тоже способна понимать такие поступки. И не только она. Он видел, с каким вниманием оглядели его деревенские молодки, когда он протягивал букетик вышедшей навстречу невесте.

— А вот это и есть сюрприз, — перекрыл поднявшийся гам голос Павлика. — Для тех, кто не знает — это мой друг Глеб.

— Знаем, знаем, — вышел вперёд Фёдор Никитич, отец Павлика, отодвигая невесту, которую Глебу так и не удалось разглядеть. — Дайте гостю освоиться.

И с разных сторон к нему потянулись горячие руки: алеутка, вспорхнув крылом, куда-то исчезла, следом — пиджак, а впереди, раздвигая длинный ряд стульев и не выпуская его руку, двигался Фёдор Никитич. Наконец, повинуясь его руке, Глеб опустился за стол. И тут же рядом плюхнулось нечто огромное, пышущее жаром, отчего он инстинктивно прильнул к жилистому отцу Павла.

— Молодец, что приехал. — Не умолкал тот. — А я Павлу, мол, пусть уважит друг…

Фёдор Никитич говорил и наливал в гранёные рюмки себе, Глебу, его пышнотелой соседке, мужику с седой гривой и парой выбитых передних зубов напротив и миловидной девушке наискосок. И по тому, как все в ожидании замолчали, Глеб понял, что он попал уже в разгар события, и осталось только наконец-то разглядеть невесту и жениха, которого пока закрывал отец Павлика.

— Скажи-ка что-нибудь, инженер… — привстал Фёдор Никитич и ещё громче, для тех, кто сидел у дальнего края стола, пояснил: — Эт Пашкин наипервейший друг. Работают вместе.

С помощью мощной соседки слева он выдавил Глеба над столом, и ему осталось только пожелать молодым многих-многих лет и детей и прокричать «горько». А под считалку наконец-то разглядеть невесту (она оказалась рыжеволосой и миленькой) и жениха — в традиционном чёрном костюме, круглолицего, мелкого, на полголовы ниже невесты, с румяными и пухлыми щёчками, совсем не похожего на представлявшегося ему бравого и молодцеватого солдатика, которого бы он желал сестре друга в суженые.

Он выпил.

С чувством выполненного долга сел.

Подцепил на вилку солёный грибок, мигом проскользнувший вслед за водочкой, потом второй, и ещё что-то из тарелки, стоявшей перед ним и всё наполнявшейся и наполнявшейся разнообразной снедью — ни дать ни взять, скатерть-самобранка, — и наконец осоловел и откинулся, оглядывая застолье.

Подружки невесты сконцентрировались от него наискосок, их было немного; обведя их взглядом, он выбрал одну, более-менее, и стал откровенно разглядывать. И чем дольше разглядывал, тем больше она ему нравилась. Особенно, когда, встретившись с его взглядом, прятала глаза и скромно краснела.

Свадьба уже гуляла вовсю.

Фёдор Никитич громко рассказывал соседям о своих замечательных детях и их чудесных друзьях, соседка слева ощутимо наваливалась на Глеба раскалённым бюстом, и он вынужден был крениться к Фёдору Никитичу, слушать и кивать в знак подтверждения. И всё время старался не упускать из виду подружку невесты, а когда убедился, что взглядами они уже навязали узелков, вполне достаточных для знакомства, потревожил и отца Павлика, и соседку, выбрался из-за стола и, оттягивая мокрую от пота в том месте, где прижималась соседка, рубашку, вышел на крыльцо.

Глубоко вдохнув весенний влажный воздух, подумал: правильно сделал, что приехал.

Вышел Павлик, также глубоко вдохнул, развёл руками.

— Славно… Как тебе?

— Хорошо, — благодушно откликнулся Глеб. — Ты молоток, что не оставил меня в скучном, грязном городе.

— Ну ты даёшь. — Павлик пьяненько улыбнулся, похоже, он не пропускал, как обычно это делал, тосты, а на спиртное он был слаб. — Нет, город лучше, ты просто не жил в деревне. Поживи… А что, оставайся у нас, в моей комнате вот и живи.

Он качнулся, и Глеб поддержал его:

— Предложение заманчивое… Слушай, а что за девушка напротив меня сидит?

— Девушка? Какая? Их много. По статистике, десять — на девять парней…

— Это точно, — не стал возражать Глеб, сознавая бессмысленность подобного вопроса. — Пошли, а то потеряют.

Подтолкнул Пашу в спину и тут же отступил, пропуская раскрасневшуюся, стремительную, ту, с которой переглядывался.

— Здрасьте, — бросила она, глядя снизу вверх на покачивающегося Павлика, и он замер, удивлённо вглядываясь и припоминая:

— Зойка?.. Ты, что ли?

— Я, — смешливо сузила глаза, стояла, маня широкими бёдрами, Глеб даже заволновался: а вдруг Павлик изменит. Но тот был верен Наташке.

— Молодец, выросла, — поощрил он, исчезая в полумраке коридора.

— Вот такой у меня друг, — поторопился перехватить инициативу Глеб. — Старший инженер. Начальник, к тому же влюблённый. — Расставил точки над и, чтобы у Зойки не было сомнений. — А меня зовут Глеб, и я не начальник и не влюблённый ни в кого.

— Так уж и не влюблённые, — жеманно отозвалась та и застыла, прижавшись остренькими лопатками к косяку. — Как ни городской, так обязательно свободный.

— Зоечка, клянусь. Хочешь, на колени встану…

Глеб подогнул ногу.

— Да ладно уж.

Она повела плечиками, выдвинулась на крыльцо, опустила ладонь на перильца, и Глеб осторожно и как можно ласковее положил сверху свою ладонь.

Её рука дрогнула, но осталась на месте, и он ощутил нечто нежное, тёплое и волнующее. Склонился в её сторону, ещё больше пьянея от запаха, тепла, желания и прикидывая, как удобнее попробовать поцеловать, но Зоя вдруг резко развернулась, притопнула каблучками и, прыснув, убежала в дом.

Глеб огорчённо вздохнул, спрыгнул во двор, энергично прошёл к воротам, выглянул за них, стараясь отвлечься и погасить жар:

— Хороша…

Подумал, что так, вероятно, чувствовал себя и молодой Пушкин, заигрывая с деревенскими девками.

И бодро вернулся в дом…

Свадьба уже шла по накатанному, когда о молодых вспоминают только ради очередного тоста, все живут своим, и кто уходит, кто приходит, уже трудно заметить, главное, успевать выпивать за молодых, за их родителей, друзей и знакомых. И, как Глеб ни хотел скорее уединиться где-нибудь с Зоей, ничего не получалось. А что было в эпилоге свадебного застолья, он уже припомнить не мог…

Утром долго пытался понять, где он.

И почему лежит поперёк кровати.

И в конце концов, чья эта кровать.

— Вставай,-подымайся, боец, — раздался голос Фёдора Никитича. — Пошли голову поправлять.

Похлопал весьма ощутимо по плечу шершавой тяжёлой ладонью и вышел из комнаты.

Глеб спустил с кровати ноги, потряс головой.

Было состояние весёлой невменяемости: только что вышел отсюда весёлый папа Павлика, комната весело подкруживалась, такими же весёлыми были одежда, с которой он никак не мог справиться, и сидящие за столом. Угрюмостью отличался только Павлик. Потому что он никогда не похмелялся. Не мог. И поэтому единственный из любой честной компании умудрялся болеть долго и серьёзно.

— Поправься.

Рюмка, протянутая Фёдором Никитичем, тоже оказалась весёленькой: никак не хотела даваться в руку, но куда ей — общими с Фёдором Никитичем усилиями Глеб опрокинул её в рот и огляделся.

Невесты и жениха не видно.

Мать Павлика, строгая и молчаливая, как и подобает учителке, в коричневом платье с кружевным белым воротником, собрала на другом конце стола возле себя женщин.

Здесь — они с Никитичем, скучный Павлик, вчерашний мужик без зубов и амбал, смутно что-то напоминающий.

Там — Ольга Захаровна, толстушка вчерашняя, то и дело поглядывающая на Глеба, какие-то бабушки, тётки…

И ни одной подружки.

А ведь, кажется, вчера было что-то волнующее…

Глеб напряг извилины и, то ли опохмелка помогла, то ли память вернулась: кого-то он вчера провожал…

И целовал.

И даже за воротами стояли близко-близко.

А потом…

А потом этот амбал появился.

Он глянул на неторопливо жующего напротив широкоплечего коренастого крепыша и по перехваченному быстрому взгляду того утвердился: так и было… Вот он Зоечку и увёл… И так захотелось сказать тому что-нибудь приятное, что не удержался, перегнулся через стол:

— А ты её сторожи…

И тут же понял — пьяно и нелепо. Но уже ничего не мог вернуть, слово не воробей, осталось лишь плюхнуться обратно, продолжая глупо улыбаться.

Но никому до произошедшего между ними вчерашнего никакого дела не было. И амбалу, похоже, до лампочки, чуть задержал взгляд, вникая в сказанное, и тут же повернулся к Фёдору Никитичу, продолжая прерванный разговор.

— Да, я чужой на этом празднике жизни, — не очень громко констатировал Глеб, не ожидая ничьего внимания, но всё же глубоко сожалея, что вчера что-то не получилось, и вспоминая волнующий и так много обещавший запах Зоечкиных духов.

Тем не менее настроение выправлялось, всё вокруг оставалось весёленьким, но уже менее неустойчивым, и сомнения таяли. Хотелось отыскать Зоечку.

Он встал из-за стола, подождал Павлика, и они вышли во двор.

День был чудный, по-настоящему весенний, с голубым небом и небольшими белыми пушистыми облаками, прохладным ветерком, приносящим запахи с горных склонов.

— Слушай, я вчера ничего такого не натворил? — спросил Павлик.

— А чего такого? — Глеб не смог преодолеть соблазн. — Ты имеешь в виду эту тётку полногрудую?

— Какую тётку? — испуганно уставился тот. — О чём ты?

— Не помнишь, понятное дело… Которая с твоей мамой сидит. Что ты только с ней вчера не вытворял…

Глеб покачал головой и замолчал, наслаждаясь драматургической паузой и вполне представляя, что сейчас происходит в душе друга.

— Не может быть, — сопротивлялся Павлик.

— Ну как не может быть? Спроси хоть подружку невесты.

— И что же я делал? — помог ему не завраться до конца Павлик.

— А что может делать мужчина с женщиной?

— Ты что, неужели?.. — Павлик явно испугался, представляя последствия данного события в диапазоне от анонимного сообщения Наташке до вдруг подхваченной неприличной болячки. — Нет, не может быть.

— Почему не может, — вошёл в раж Глеб. — Я со своей только собрался уединиться, мы заходим в комнату, а там… всё как полагается, в обнажённом виде.

— В какую комнату?

— В твою.

— В мою? — Павлик растянул губы в гримасе, отдалённо, но всё-таки напоминающей улыбку. — О, чёрт, голова трещит… Ладно, этим не шутят. На первый раз прощаю.

— Какие шутки?! — искренне возмутился Глеб. — Зачем мне придумывать?

— Ну да, ты не придумываешь, но фантазируешь, — напомнил его же собственное изречение Павлик. — А я, между прочим, ночевал у дядьки, и как дошёл до него, прекрасно помню.

— Зануда ты, — со вздохом согласился Глеб. — Может, тогда расскажешь, что со мной было?

— Да ничего, набрался и спать пошёл.

— Ладно обижаться… А на самом деле?

— Так и было. — Павлик поморщился, помотал головой, пару раз глубоко вздохнул. — И надо мне так…

— Что ты переживаешь, не каждый же день свадьба. Тем более у родной сестры. — задумчиво произнёс Глеб. — А когда я спать пошёл?

— Да вот Зойку проводил и пошёл.

— Так я её провожал?

— Наверное. — Павлик поморщился. — Мне бы твои проблемы.

— Поня-ятно, — протянул Глеб, пытаясь вспомнить, что же вчера было, но ничего нового в памяти не всплыло.

Ворота приоткрылись, и в них влетело нечто весеннее. Во всяком случае — каким его представлял Глеб: стройное, лёгкое, улыбающееся и доброе-доброе, в чьи глаза можно было смотреть долго-долго…

— Здравствуй, Паша.

— Привет, Тань. А тебя, кажется, вчера не было?

— Только приехала. Где там моя подружка?

— Иди, может уже встали.

Мимо проплыл огромный букет, и остался только восхитительно-волнующий запах.

— А почему со мной не поздоровались? — запоздало прокричал Глеб и, глядя в пустой проём, спросил: — Кто это?

— Соседка. — отмахнулся Павлик. — Что ты на каждую юбку вскидываешься? Малолетка, и жених в армии…

— Это ненужные подробности, — отмахнулся Глеб и в три прыжка взлетел на крыльцо.

Молодожёны бледно отсвечивали в центре явно поскудевшего стола и вчерашнего внимания не вызывали. Лишь Ольга Захаровна исподволь изучала дочь, пытаясь догадаться, как прошла брачная ночь, одновременно продолжая неспешный разговор с соседками. Фёдор Никитич, отяжелевший и настроившийся вздремнуть, периодически встряхивал головой, оглядывался, прислушивался к себе, но, видимо, ясного импульса не ощущал и снова философски замирал, глядя куда-то за спины молодых. Амбала не было, и Глеб с удивлением это отметил, потому что он был уверен, что тот в ворота не выходил. И забыл: рядом теперь уже с замужней молодой сидела та, которую звали Танечкой, и он торопливо опустился на свободный стул напротив и, подхватив рюмку, потянулся в сторону молодых, поздравляя их с новой эрой в их жизни и желая-желая…

— Вот мы с Танечкой незнакомы…

— Танюш, это друг Павлика, Глеб, — отмахнулась явно не выспавшаяся молодая, но улыбку изобразила. — А это моя самая лучшая подруга.

На этот раз улыбка была искренней и радостной, но Глеб её не видел, он смотрел на Танечку, сходя с ума от взгляда её лучистых глаз, от запаха, от цвета кожи, от тонкой синенькой жилки, просвечивающей на правом виске, и едва заметно, быстро-быстро пульсирующей…

— Татьяна, — негромко произнесла и отвела глаза, пряча заалевшие щёчки. — Вы уже знаете.

— Да, я знаю. И всегда знал — мою любовь зовут Татьяна…

Глеб прошептал это, подавшись в её сторону, с трудом удерживаясь от желания коснуться губами её щёчки и стараясь прижаться к её плечу, но Танечка мягко отстранилась, и он отклонился, так, чтобы видеть её профиль, трогательный и бесценный.

Она стала о чём-то шушукаться с новоиспечённой женой.

Глеб не прислушивался, он старался понять себя, то, что с ним происходит.

Он никогда не считал, сколько раз за свою жизнь влюблялся. Наверное, много, потому что дни, когда его сердце было свободно, он не помнил. Он постоянно жил в состоянии влюблённости и страданий, по крайней мере с четвёртого класса, в котором Оля Жогина, самая красивая девочка в классе, совсем не замечала его и всерьёз злилась, когда он небольно таскал её за длинную косу. За все годы его безответной любви самое большее, чего он добился, была пара заинтересованных взглядов. Зато в выпускном классе он умудрился перецеловаться со всеми без исключения, приобретя на каникулах первый мужской опыт. Тогда всё произошло до обидного быстро и нервно, и если бы не опытность и такт рыженькой и умненькой молодой учительницы, неизвестно, остался бы он таким влюбчивым.

Был, правда, ещё период абитуриентства. Ему очень хотелось поступить. И он почти месяц, как никогда прежде ни в школе, ни потом в институте, корпел над учебниками, а в редкие часы отдыха, выскакивая на пляж, старался даже не смотреть на шоколадные девичьи фигурки.

А потом было безумство первых месяцев студенческой свободной жизни и были Наташи, Светы, кажется, даже Анжела, и вино, и кофе, и ночные бдения, и романтические прогулки, и конечно, поцелуи, много поцелуев, и кажется, с той же самой Анжелой — нечто большее, во всяком случае, он помнил её голенькую рядом, но между застольями, поэтому совсем не был в том уверен.

А после была сессия, и его чуть не отчислили, но один из трёх заваленных экзаменов он успел пересдать в промежутке между последними, а два других — чуть позже, и остался. И стал спокойнее, хотя влюбляться не перестал. Правда, теперь влюблялся не в каждую и не сломя голову.

Но никогда прежде он не переживал такого разнообразия оттенков чувств, которые обуревали его сейчас. Было, несомненно, и желание, но где-то далеко-далеко, а прежде он чувствовал нежность, обожание, страх, что всё это может исчезнуть, и оттого очень хотелось крепко-крепко держать Танечку за руку, и он неотрывно глядел на её профиль, ощущая, как она молча отвечает ему…

— Старичок… Глеб, ты что, заснул? — Павлик довольно ощутимо хлопнул его по плечу. — Нам пора, пошли.

— Куда? — с трудом возвращаясь в реальность, спросил он.

— На электричку, естественно.

— На электричку? А мы что, должны ехать?

— Однако ты вчера перебрал. До завтрашнего утра выветришься, до планёрки? А то Хохлов «полкана» спустит.

— А кто, собственно, таков этот Хохлов, — бодро в рифму отозвался Глеб, не сводя глаз с повернувшейся Танечки, — обыкновенный занудистый и лысый наш начальник. И почему я должен его уважать и… любить. — Он смотрел в глаза Танечки. — Нет, не буду. Я буду любить Татьяну…

Мельком он отметил, что в углу Ольги Захаровны наступило молчание, но отвлекаться не стал и повторил:

— Я буду любить Татьяну.

— Ради Бога, люби, — согласился Павлик. — Только поторопись, иначе на самолёт опоздаем.

— Какой ты всё-таки пошляк, — негромко резюмировал Глеб и неохотно поднялся. — Я не прощаюсь, Танечка. — И театрально развёл руки: — Друзья, я не люблю прощаться. Я всех люблю, желаю всем всего…

— Всем — до свидания, — перебил его Павлик и подтолкнул Глеба.

Под разноголосое «до свиданья» они вышли на крыльцо. Тяжеленная авоська с харчами мигом очутилась в руке Глеба, и он не успел ни возразить, ни последний раз взглянуть на Татьяну. Фёдор Никитич и новый свояк Павлика проводили их до ворот, и тут втроём выпили на посошок, потому что Павлик отказался наотрез, и, ёжась на неожиданно постудевшем ветру, они зашагали по улице.

Авоська была явно не его весовой категории, и через сотню метров Глеб предложил Павлику вернуть её родителям. Тот осуждающе покачал головой, пригрозил ничем не делиться и присовокупил авоську к необьятной сумке.

— Да ладно уж, — забрал её обратно Глеб. — Паду как загнанный мерин, пусть совесть тебя замучает.

— Пади, пади, — безжалостно согласился Павлик, размашисто вышагивая по дороге.

Он уже пришёл в себя и обрёл привычную устойчивость. И Глеб позавидовал ему, ибо чувствовал себя не очень хорошо: весёлость исчезла, на смену ей приходила тоска и лишь воспоминание о Танечке поднимало настроение. Авоська ощутимо оттягивала плечо и резала руку, так хотелось оставить груз в ближайшей луже, но он вынужден был тащиться с ним на электричку.

А почему, собственно, он не может поступать так, как ему хочется?

Почему он должен расставаться с тем, без чего — он был уверен в этом — ему невозможно будет жить дальше?

Глеб остановился.

— Паша…

— Давай быстрее, — не оборачиваясь и не останавливаясь, отозвался тот. — Видишь, электричка уже показалась.

Глеб прикинул расстояние до выползающей из-за сопок электрички, до перрона и сделал последний рывок.

Павлик ждал его на ступеньках, словно мог, протянув руку, придержать состав, если бы тот тронулся, подцепил авоську, собрался пройти в вагон. Но Глеб выпалил:

— Я остаюсь. Если завтра не прилечу, скажешь… А, что-нибудь придумай.

— Не понял. — Павлик превратился в вопросительный знак. — Не дури, залазь.

— Всё, бывай, — не стал тратить время на пустопорожние обьяснения Глеб. — Тебе не понять.

Электричка продудела и, с лязгом дёрнувшись, начала набирать ход.

— Так… А самолёт, билет?

Павлик бросил авоську, вытащил из внутреннего кармана портмоне, вытряхнул билеты.

— Сдай! — прокричал Глеб.

— А у тебя денег нет, — напомнил тот.

— Ничего, займу.

— У отца возьми… Следующая электричка вечером. Ну ты и…

И не закончил. Да Глеб и не стал бы слушать, он уже почти бежал в деревню.

…Его возвращению оказались способны удивиться лишь Ольга Захаровна и Татьяна.

— Вернулся вот, — улыбаясь и глядя на Татьяну, сказал он. И, понимая, что это не объяснение для Ольги Захаровны, добавил: — Вечером уеду. Или завтра.

Он не мог ошибиться, Танечка была рада ему, и он выпалил, видя перед собой только её глаза:

— Я не хочу от тебя уезжать.

Ольга Захаровна бросила осуждающий, как ему показалось, взгляд и отошла.

— Я влюбился в тебя, — сказал он. — Влюбился, и всё.

— У меня есть жених.

Голос у неё был волшебный. И неуверенный.

— Это неважно.

— Я иду домой.

— Давай погуляем.

— Только я зайду домой, — после паузы согласилась она.

Они вышли на улицу.

Даже лёгкие облачка куда-то исчезли. Светило яркое солнце, и ветер приносил запах талых снегов.

Глеб шёл сбоку и чуть впереди, чтобы постоянно видеть её, не обращая внимания на лужи, и наконец Танечка не выдержала, прыснув, выдернула его из очередной и доверчиво продела свою руку под его согнутую.

Он бы так шёл и шёл, но дом Татьяны оказался до обидного близко, совсем рядом, они прошли буквально считанные шаги.

— Зайдёшь?

Когда она щурила глаза, Глеб терял дар речи. И плохо соображал, поэтому просто отрицательно покачал головой.

— Жду, жду, жду…

Татьяна исчезла за голубым забором, и он стал в нетерпении вышагивать по улице: десять шагов туда — десять обратно, туда — обратно, туда…

Она вышла.

В жёлтой куртке, из-под капюшона игриво выбивались завитушки волос, — ещё красивее, ещё желаннее.

— Только не очень долго, — попросила она.

— Почему?

— Во-первых, я почти месяц не видела родителей и они меня ждут. Во вторых, тебе тоже нужно ехать.

— А если я не хочу уезжать?

— Нужно, — серьёзно, словно маленькому, пояснила она. — Завтра понедельник, рабочий день, будет прогул.

— Пусть будет.

— Зачем?

— Затем, что я никуда от тебя не уеду.

Он шагнул к Татьяне, намереваясь обнять, но она отстранилась, выставила вперёд ладони.

— Сразу договоримся: не приставать.

— Я не пристаю. Я люблю.

— Так сразу… И к тому же у меня есть парень, он сейчас в армии.

— Я уже слышал и больше не хочу о нём ничего знать. Выходи за меня замуж.

Татьяна остановилась.

Их взгляды встретились.

У неё были неземные глаза, он подумал, что никогда не обидит её и никому не позволит обидеть.

Она отвела взгляд, молча пошла вперёд. Он догнал её, взял за руку. Её ладонь была удивительно тонкой и беззащитной.

— Глеб, вам нравится Цветаева?

— Почему вдруг «вам»? Я обидел тебя?

— Нет… Но всё-таки, нравится или нет… Например:

Заклинаю тебя от злата,

От полночной вдовы крылатой,

От болотного злого дыма,

От старухи, бредущей мимо.

Змеи под крестом,

Воды под мостом,

Дороги — крестом,

От бабы — постом.

От шали бухарской,

От грамоты царской,

От чёрного дела,

От лошади белой.

— Ты учишься в пединституте, — догадался он. — Признаюсь, я её почти не читал. Но от чего же ты меня заклинаешь? От моей любви к тебе?

— Может, и так.

— Зачем?

— Не задавай глупых вопросов.

В голосе Татьяны прозвучало раздражение.

— Хорошо, не буду больше, прости.

Они прошли несколько шагов молча, на приличном расстоянии друг от друга. Наконец Глеб перестал обижаться.

— Знаешь, я больше технократ, чем гуманитарий. Всё-таки инженер. Проза — другое дело… Газеты там… Техническая литература…

— Не оправдывайся! — Татьяна засмеялась и, крутанувшись на каблуке, продекламировала: — Я про-сто спроси-ла.

— А я про-сто от-ве-тил, — в тон ей произнёс Глеб и обхватил за талию.

Она не увернулась, как он ожидал. Они смотрели друг на друга, он слышал её дыхание, наслаждался её запахом, запахом весны, свежести, обновления, и губами коснулся её влажных и сладких губ. Но это длилось лишь мгновение, она отстранилась, ему показалось даже — оттолкнула его, и быстро пошла вперёд.

— А мне уже скоро двадцать пять, — нагнал он её. — И ты знаешь, я никогда ничего подобного не чувствовал. — Торопливо пояснил: — Нет, конечно, у меня были девушки, я целовался и, как мне казалось, влюблялся, но теперь я понимаю, это только казалось. — Он распахнул алеутку, словно крылья. — Я сейчас такое чувствую…

Татьяна молчала.

— Ты не веришь?

Он встал перед ней.

— Мы пришли, — произнесла она, обходя его.

— Куда?

Глеб огляделся. Они стояли возле перрона, на котором одиноко ожидал электричку то ли охотник, то ли геолог, если судить по костюму, сапогам и рюкзаку.

— А зачем мы сюда пришли? — искренне удивился он.

— Скоро электричка.

— Ну и что?

— Ты уедешь.

— Нет, я никуда не поеду.

— Меня ждут… И я очень тебя прошу.

Их взгляды встретились. И Глеб понял, что не может ей не подчиниться.

— Но… Мне нужно вернуться, — нашёл он спасительный повод. — У меня просто-напросто нет денег.

— У меня есть.

— Да нет, не на электричку, на самолёт. Павлик увёз мой билет.

— Возьми. — Татьяна протянула деньги. — Я очень тебя прошу… Уезжай.

— Но…

Она приподнялась на носочках, обхватила его за шею и поцеловала. По-настоящему. До головокружения…

Он услышал, что электричка уже совсем рядом, и не хотел этого. Но вот заскрипели тормоза, её руки соскользнули ему на грудь, мягко оттолкнули.

— Иди.

Она повернулась и быстро-быстро, не оглядываясь, пошла по дороге.

— Я приеду! — крикнул Глеб. — Я прилечу! Я не смогу без тебя…

Уже на ходу он вскочил в тамбур и стоял в нём до тех пор, пока и Татьяна, и деревня, и даже долина не скрылись из виду, а потом, не в силах сидеть на месте, пошёл по вагонам в сторону города, пока не упёрся в запертую дверь самого первого.

И здесь, уткнувшись лбом в холодное стекло, простоял до конечной остановки.

…Он плохо запомнил дорогу обратно, как и всю рабочую неделю. С понедельника у него на рабочем столе лежал билет на самолёт, на вечерний рейс в пятницу. Павлику он сказал, что должен отвезти Татьяне долг.

— Не вешай лапшу, — отмахнулся тот. — Я на майские праздники поеду и отвезу, подождёт. Маешься ты напрасно. Они с Андреем с детства. Жених и невеста. А тебе поиграться. Гляди, если что, первым морду набью.

— Вот этого не надо, — поморщился Глеб. — Позвони лучше отцу, скажи, что переночевать зайду.

— Полетел бы в субботу, за день управился бы.

— Позвони, Паша, я прошу.

В принципе, Павлик человек неплохой и иногда входит в положение других…

…За неделю весна разгулялась по-настоящему. Обочины были украшены грязными снежными валами, луж прибавилось, почки на деревьях набухли и по вечерам аллеи со скоростью геометрической прогрессии пополнялись парочками. Ежевечерне, возвращаясь с работы, Глеб вынужден был их созерцать. Впрочем, он жаждал не девушек, которые обнимались с другими, он просто чувствовал себя ущербным, потому что не мог вот так же гулять сейчас с Танечкой. И замедлял шаг, предлагая Павлику не спешить и посидеть на скамеечке, подышать свежим весенним воздухом…

Павлик его настроения не разделял, он вечно торопился домой, никого и ничего не замечая вокруг, и допоздна пропадал у Наташки в общежитии. И оттого вечера в одиночестве были ещё томительнее: Глеб перечитал уже всё, что было, но Насте не звонил и гулять не выходил, чтобы случайно с нею не столкнуться. И всё более утверждался: они с Татьяной созданы друг для друга. Она — та, которую до сих пор тщетно искал.

Наконец наступила долгожданная пятница.

Глеб проснулся задолго до рассвета. Стараясь не шуметь, сходил в душ. Тщательно побрился. Погладил рубашку и брюки и к пробуждению Павлика сидел на краешке заправленной кровати, уставившись во вчерашнюю газету. Тот окинул его удивлённым взглядом, фыркнул, но промолчал и пошёл умываться. Делал он это долго, так же неторопливо жевал бутерброд, никак не реагируя на нетерпеливо-демонстративное расхаживание Глеба по комнате. И только уже надевая куртку, произнёс:

— Чего ты суетишься, ещё целый рабочий день…

— Половинка, — возразил Глеб. — У меня билет на шесть.

— Значит, успеешь, — не стал возражать тот.

Они вышли на улицу.

Погода явно портилась. Небо было затянуто низкими синими облаками.

— Дождь будет, — произнёс Глеб.

— Если не снег, — буркнул Павлик, поднимая воротник куртки.

Было действительно холодно, особенно по контрасту с последними, совсем весенними деньками. Даже кое-где лужи прихватило ледяной коркой.

Забираясь в переполненный троллейбус, разогрелись: Глеба прессанули так, что дух перехватило, пришлось, в свою очередь, как следует упереться. Павлик помог. В другом конце автобуса тоже нашлась пара жлобов не слабее, и невысокая полная женщина, оказавшаяся с прочими более терпеливыми пассажирами между ними, исторгла такой вопль, что вмиг вокруг неё образовалось пространство, и оставшуюся часть пути Глеб проехал, ощущая себя частью многочисленного спрессованного семейства, в размышлениях о негативном влиянии городского транспорта на производительность труда.

Однако всё в мире находится в равновесии, и на смену плохому приходит относительно хорошее. Заместитель директора Хохлов именно сегодня решил бороться с нарушителями трудовой дисциплины и уже коршуном нависал на проходной, но они вошли за три минуты до восьми и неторопливо миновали его, полные достоинства и чинопочитания.

— Аникин, вот ты-то мне и нужен, подожди, — остановил тот Глеба, держа одновременно в поле зрения и часы, висящие над проходной, и вертушку.

— Сергей Леонидыч, пора. — Дождавшись, когда стрелки заняли положенный угол, напомнил о себе Глеб.

— Погоди, — отмахнулся Хохлов. — Гамаюнова нет и Долбневой.

— А может, они приболели, — предположил Глеб.

— Не может. Вчера здоровые были.

— Да сейчас простуда, раз — и…

В дверь влетела Долбнева и, выбросив вперёд сумку на длинном ремне, словно выигрывая финишные секунды, стремительно пронеслась мимо Хохлова:

— Доброе утро, Сергей Леонидович. Привет, Глеб.

— Привет. — отозвался Глеб.

— Здрасьте. — прожевал невнятно Хохлов, но более ничего не сказал.

Долбнева работала в отделе третий год и была толковым инженером. И слыла скандалисткой, хотя эта скандальность выражалась лишь в непочтении к начальству. Она опаздывала довольно часто, но не реже и задерживалась по вечерам, исполняя срочную работу.

— Никакой дисциплины, — запоздало отреагировал Хохлов. — Заставлю… — И прервался на полуслове: в проходе стоял Гамаюнов. — Та-ак… — Он победоносно поднёс руку с часами к глазам, словно сверяя их с большими, дабы не было даже секундной погрешности, и продолжал изучать явно припухшее лицо Гамаюнова. Даже Глебу было очевидно, что причина опоздания того — в вечерней невоздержанности, и весь отдел знал об этой слабости Гамаюнова, как и о том, что тот является родственником начальника управления и тем самым обладает иммунитетом против любых наказаний. — Эх, Яков Эрнестович, Яков Эрнестович…

Хохлов покачал головой, вздохнул и направился по коридору к своему кабинету.

Глеб поплёлся следом.

— Я, собственно, хотел предупредить тебя, — устало произнёс Хохлов, усаживаясь за стол. — С понедельника едешь в командировку. На пару недель. К Бычкову.

Бычков — это почти тундра, самая дальняя точка. Только вертолётом можно долететь.

— Сергей Леонидыч… А почему на две, сделаю за неделю.

— Ты вот что, ещё молод, не суетись. Там и за две не управишься с тем, что в задание впишу. А чего ты, собственно, сопротивляешься? Отдохнёшь от города, командировочные получишь…

— С понедельника? — уточнил Глеб, понимая, что аргументы, которые он может привести против командировки, прозвучат по меньшей мере неубедительно.

— С понедельника, — подтвердил тот. — А теперь иди, трудись.

— Сергей Леонидыч, а можно мне сегодня пораньше…

— Собраться? Хорошо. Если ничего срочного не будет. Но ты всё оформи как положено, деньги получи, приказ уже в бухгалтерии.

— Есть.

Настроение мигом поднялось. Глеб вприпрыжку пробежал по коридору и, влетев в кабинет, выпалил Павлу, вяло перебиравшему бумажки на столе:

— В командировку к Бычкову, с понедельника. Сейчас деньги, цэ-у получаю и вперёд. Наш паровоз, вперёд лети… В деревне остановка.

— В какой деревне?

— В твоей, Паша, в твоей. Хохлов меня отпустил сегодня. А в понедельник я улечу после обеда, всё равно в Братске ночевать придётся.

— В окно посмотри, — произнёс Павел, и по ехидной интонации Глеб понял, что увидит что-то неприятное.

Шёл снег.

Мокрый и густой.

Совсем не весенний.

В такую погоду если и летают самолеты, то не все. И уж явно не маленькие.

— Ничего, ранний гость до обеда, поздний гость — до утра. — оптимистично произнёс Глеб.

— Блажен кто верует…

— Слушай, у меня такое ощущение, что ты не хочешь, чтобы я летел.

— Точно, — честно признался Павел. — Не хочу, чтобы ты запудрил девчонке голову.

— Ну вот что…

— Мальчики, не ссорьтесь. — развела их вошедшая Долбнева. — Вот вам для проверки. — И бросила на стол стопу технологических карт.

— Благодарим, — галантно наклонил голову Глеб. — Вера, словами не передать, как мы счастливы.

— Я знаю. — Привычно бросила она и пошла к двери.

Павлик тоже не устоял, проводил её взглядом.

Было что…

А потом Глеб вспомнил о Татьяне, командировке, обо всём сразу и заторопился по кабинетам за инструкциями, указаниями, прочей дребеденью, но с каждым часом неспешная поездка в аэропорт всё больше становилась утопией: он выскочил на улицу и понёсся сквозь густо падающий снег к стоянке такси, практически уже опаздывая на свой рейс. Задержка на дороге по причине случившейся ранее аварии (столкнулись два жигулёнка) и вовсе шансов не оставила. Но он, всё ещё надеясь, вбежал в здание аэровокзала — и по многолюдности и застывшим очередям у стоек понял, что мог бы и не торопиться.

Табло над стойками извещало о задержке всех рейсов.

На всякий случай подошёл к стойке, узнал, что регистрации нет, самолёты не летают уже с обеда, и отправился к справочному бюро. Здесь даже спрашивать не пришлось — за стеклом виднелась бумажка с лаконичной надписью: «До 20. 00 ориентировочно». Он глянул на часы, до восьми оставалось ровно столько, сколько отнимет дорога домой и обратно. А в кармане была куча денег и недалеко светилась вывеска ресторана. К тому же он не ужинал, а голод не тётка…

Но сегодня был явно не его день, перед ресторанной дверью томилась очередь душ в двадцать, и он решил, что его желудок вполне удовлетворится пирожками, которыми торговали в безлюдном буфетике. Бутылка пива помогла холодным и обделённым начинкой пирожкам благополучно добраться до места назначения.

Разделавшись с едой, он стал неторопливо прогуливаться по переполненному зданию, разглядывать мающихся пассажиров в надежде обнаружить свободное местечко. И вдруг увидел ту самую девушку из троллейбуса, с длинными чудными волосами. Он не мог ошибиться — это были её волосы, её пальто, и она оказалась очень даже симпатичной…

Глеб подумал, что если бы не Татьяна, не раздумывая познакомился бы.

Далеко уходить не стал, пристроился так, чтобы видеть её, и спустя некоторое время понял, что летит она одна, никто её не провожает.

Пару раз она смотрела в его сторону, и он был уверен, что обратила на него внимание.

Но стоять было утомительно.

Он обошёл ещё раз вокзал. Попутно оглядел себя в зеркале возле ресторанной двери и удостоверившись, что не обратить на него внимание просто невозможно, вновь вернулся на прежнее место.

Девушка читала, мило склонив головку набок, и он стал разглядывать её, находя личико всё более и более интересным.

Где-то под потолком зашипело, прокашлялось радио и бесстрастный голос сообщил, что по метеоусловиям аэропорт закрыт до двадцати двух часов. Замерший на мгновение людской муравейник вновь забродил, зашуршал, пополз пёстрыми строчками по мраморному полу к стойкам, за которыми должен был появиться персонал, но он не появился, — и, потеряв надежду, вновь успокоился.

Но в этом движении рядом с девушкой освободилось место. Глеб не стал медлить, ноги уже гудели и он вполне мог претендовать на отдых. Деликатно спросив, не занято ли, постарался перехватить скользнувший по нему взгляд, но не получилось, девушка тут же склонилась над книгой.

Привыкнув к новому, более комфортному положению, он негромко поинтересовался, чем так увлечена соседка. На этот раз девушка охотно закрыла книгу, одновременно показав обложку. Это оказался томик Цветаевой.

— Поразительно! — не выдержал Глеб. — На днях знакомая мне читала стихи Цветаевой, знаете, там есть такая строка: «Заклинаю тебя от злата…» — Он выждал и продолжил: — Теперь вот вы читаете… Меня Глебом зовут.

— Станислава, — помедлив, произнесла она. — Этого стихотворения здесь нет.

— А я плохо знаю поэзию, — признался он. — Я — технарь, инженер. Вот в понедельник в командировку улетаю, на Север, не до стихов…

Она положила книгу на скамейку между ними, давая понять, что совсем не против разговора, и Глеб воодушевился.

— Признаться, я вас, Станислава, в троллейбусе как-то видел. В восемнадцатом…

— Возможно.

— А вы далеко летите, если не секрет?

— К родителям.

— И вы — будущий учитель. Я угадал?

— Нет. — От волос девушки пахнуло волнующей свежестью. — Почему-то все думают, что я учительница. Похожа?

— Я бы не сказал… — Глеб замялся. — Но вот почему-то показалось.

— В принципе, близко. Я — тренер.

— Тренер!?

Глеб не мог скрыть удивления.

Она, глядя на него, задорно и звонко рассмеялась:

— Не пугайтесь — я тренер по художественной гимнастике.

— Неожиданно, — сказал он. — Первый раз общаюсь с живым тренером. К тому же по художественной гимнастике. В институте я пытался заниматься гимнастикой, спортивной. — И вдруг, почувствовав себя легко и комфортно, признался: — Полгода всего выдержал, тяжёлая это работа. — Повернулся к ней и, глядя в чёрные глаза, добавил: — Можно задать очень нескромный вопрос? — И получив подтверждение, закончил: — Вас дома зовут Стасей?

— Это не вопрос. Это — прозорливость.

— Тогда я предлагаю перейти на «ты».

— А тебя по-домашнему — Глебушкой?

— Нет, — возразил он. — У нас строгая семья, сколько себя помню, всегда был исключительно Глебом.

— И в школе не дразнили?

— Дразнили, — не стал возражать он. — По фамилии. Фамилия у меня замечательная.

— И какая же?

Она излучала любопытство.

Он помедлил, интригуя:

— Аникин… Аникой дразнили.

— О, Аника-воин… Совсем не обидно.

— Осталось лишь выяснить, летим ли мы вместе…

— Я — в Читу.

— Увы, — вздохнул он, подумав, что всё равно не предпочёл бы её Татьяне. — Мне — ближе.

— Но, похоже, мы оба никуда не улетим.

Она смотрела на табло. Оно сообщало о задержке всех рейсов до полуночи.

— Почему же, — оптимистично возразил он, — все желающие когда-нибудь куда-нибудь улетают… Стася, у нас уйма времени и я страшно голоден. Давай посидим в ресторане. — И торопливо предупредил: — Никаких возражений. Я — приглашаю, я — угощаю. Говорят, на Кавказе, где я никогда не был, если от приглашения отказываются — это кровная обида.

— Это ты видел фильм «Кавказская пленница».

— Ах да, точно… Бедный Йорик… То бишь, бедный Шурик. — К Глебу возвращалось обычное игривое настроение, которое порождали понравившиеся девушки. — Так где твой багаж?

Он наклонился, подхватил небольшую спортивную сумку, подождал, пока поднялась Стася, и пошёл вперёд, расчищая ей путь среди полусонных пассажиров.

Очереди перед рестораном уже не было.

Они вошли в прокуренный, но неожиданно тихий зал. У входа оставили в маленьком гардеробе: он — алеутку, она — пальто, представ перед ним в узких брючках и дымчатом плотной вязки свитере. И он едва сдержал восклицание: у неё была просто классическая фигура. И пока она шла по проходу, он не мог оторвать взгляд. Сели за накрытый видавшей виды скатертью столик и стали ждать, молча поглядывая друг на друга. Проиграл эту дуэль он.

— Не могу избавиться от ощущения, что мы знакомы давным-давно.

— Вполне возможно, — согласилась она. — По восточной философии все встречающиеся в этой жизни — или родственники, или хорошие знакомые в прошлой.

— По восточной? — переспросил Глеб и, не ожидая подтверждения, пожаловался: — Видимо там меня окружали сверхинтеллектуальные дамы. Одна моя одноклассница, хороший мой друг, — юрист, специалист по международному праву, другая знакомая — педагог, прекрасно знает поэзию. Ты, насколько я понимаю, любитель философии…

— Нет-нет, — покачала головой Стася. — Это мне мой знакомый рассказывал.

— Один — один, — поднял руки Глеб.

Появилась официантка в белой кофточке и синей юбке, собирающейся вот-вот лопнуть на объёмистом заду, шлёпнула перед Стасей меню, устало-равнодушно произнесла:

— Если кушать, то только котлеты и салат.

— Не понял? — Глеб медленно повернулся. — У вас разве не ресторан?

— Если будете ждать, могут сделать бифштекс.

— Натуральный?

— Как положено. — И смилостивившись, добавила: — Салат неплохой. И пиво свежее.

— Насчёт пива — это прекрасно. Пару бутылочек, — сказал Глеб и, глядя на Стасю, добавил: — И два салата с двумя бифштексами. Нам спешить некуда.

— Пить будете? — напомнила официантка, делая вид, что стряхивает крошки со скатерти.

— Я же сказал, пару пива.

— Ясно.

Она протяжно вздохнула и не спеша ушла за перегородку.

— А может, покрепче возьмём, коньяку? — запоздало предложил он.

— Я не буду, — сказала Стася, изучающе оглядывая зал, в котором, кроме них, сидели две пожилые пары, увлечённо поглощающие салат, и в дальнем полутёмном углу — шумная и дымная мужская компания. — И бифштекс тоже напрасно заказал.

— Почему?

— У меня режим.

— Зачем тренеру… А, ты играющий тренер, — догадался Глеб. — Но ведь обычно режим выдерживается во время выступлений. Или всегда? Я, признаться, дилентант в вашей отрасли.

— Не всегда. — У неё была мягкая и очень привлекательная улыбка. — Но на следующей неделе у нас действительно соревнования.

— И ты — мастер спорта и чемпион…

— Да, — кивнула Стася, — а посему обязана.

— Вообще, мы несвободные люди, — перевёл разговор на более знакомую тему Глеб. — Того нельзя, этого нельзя, не хочешь — всё равно делай. Вот я не хочу лететь в командировку за Полярный круг, а меня отправляют. Кстати, и этот салат я не хочу…

— Его ещё не принесли, вдруг он тебе понравится, — перебила его Стася.

— Да я уверен, что не понравится.

— Откуда такая уверенность?

— Потому что… потому что я знаю себя.

— Это здорово. А я вот совсем себя не знаю.

— Как так?

Глеб сбился. Она была не похожа ни на одну из знакомых девушек. Из совершенно неведомого ему круга. И в школе, и в институте он занимался разными видами спорта, от волейбола и пинг-понга до туризма и греко-римской борьбы, но ни в одном не достиг значительных успехов. Как только он понимал, что может это сделать, ему становилось скучно и он переходил в другую секцию. Из тех, с кем он занимался, профессиональными спортсменами стали единицы, но до самых низших спортивных разрядов докарабкалось большинство. Иногда он жалел, что у него не хватило терпения получить значок хотя бы третьего разряда. И ближе всего к пьедесталу он был в борьбе, которая, кстати, меньше всего нравилась.

Но что было, то было… Он даже не стал болельщиком, и футбольные чемпионаты и Олимпийские игры, пользующиеся повышенным вниманием соседей по общежитию, просиживал просто за компанию с остальными. И орал за компанию…

Официантка принесла салаты и пиво и избавила его от мучительных размышлений. Глеб налил в два больших фужера себе и Стасе и приглашающе приподнял.

— Банально, но — за знакомство.

— Почему банально. За встречу.

Она немного отпила и неторопливо стала есть салат. Он допил пиво и навалился на еду, не деликатничая…

Бифштекс пришлось ждать значительно дольше. Но первый голод был утолён, он попивал пиво, изредка предлагая долить Стасе и благосклонно принимая её отказ, и говорил уже, особо не вдумываясь, обо всём, что приходило в голову. Напротив него сидела очень красивая девушка, к тому же с фигуркой — закачаешься, и она не тяготилась им. Глеб прекрасно чувствовал, когда девушкам с ним становилось скучно, но сейчас Стася внимательно его слушала и не была безразличной.

Он рассказал об институте и о секциях, в которых занимался, о практиках в Приангарской тайге, о гигантских комарах в истоках Курейки, о том, как чуть не утонул в болоте, о встрече с медведем на таёжной тропе и как оба они этой встречи испугались…

…Вышли из ресторана после одиннадцати, уже как старые и добрые знакомые. Теперь он знал, что Стася — единственный ребёнок в семье военных. Папа и мама — офицеры-медики. Забайкалье — их пятое место службы, и, очевидно, не последнее, но здесь они живут уже довольно долго. Она закончила медицинский институт, но ещё в школе занималась гимнастикой, выступала на соревнованиях, были разряды, призовые места, поэтому в институте продолжила занятия, вошла в сборную команду, и больше времени уходило на тренировки и поездки на соревнования, чем на учёбу. Стала мастером спорта. После института ей предложили тренировать девочек в городском Дворце спорта. Родители против и сейчас, но ей нравится, она бы не смогла быть врачом, у неё настроение портится от одного вида белых халатов.

— Стасенька, это, несомненно, комплекс.

— По-видимому, — согласилась она. — Но что будем делать дальше?

Они посмотрели на табло: сверху светилась строка «Задержка всех рейсов до восьми часов московского времени».

— Надо искать место. Можно, конечно, вернуться домой, но пока я доберусь, пока обратно…

— А я не очень далеко живу, — сказала она.

— Поедешь домой?

— Не хочется. Но ни одного местечка…

Он обвёл взглядом видимую часть вокзала: Стася была права.

— Ну что ж, могу только позавидовать. — Глеб ещё раз вздохнул. — Пойдём, провожу до троллейбуса. «Я в синий троллейбус тебя посажу, последний, случайный…» — перефразировал он. — Тебе нравятся песни Окуджавы?

— Не все.

— А Высоцкий? — наконец нашёл свою тему Глеб. — Я в восторге. «Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы никто не запеленговал…»

— Терпеть не могу, — поморщилась Стася. — Грубятина и пошлятина.

— Нет, ты не права, — не согласился Глеб. — Высоцкий — это рупор поколения, это…

— Ты посмотри, какой снег, — перебила его Стася и подставила ладонь под крупные, густо падающие снежинки. — Я так люблю снег…

Она вышла из-под козырька, и в одно мгновение её пальто покрылось белым крапом.

— Мартовский снегопад — не самое лучшее, чего хотелось бы весной. Мне больше нравится зелёная травка, ручьи, запах талых снегов… — говорил он, любуясь Стасей, кружащейся в этом ослепительном хороводе, и начиная сомневаться в своих словах. — Но ты здорово смотришься.

— Я бы сейчас гуляла, гуляла…

— Так кто нам мешает, — Глеб прикинул в руке вес её сумки. — Мы можем за оставшееся время обойти полгорода.

— Пошли.

Он шагнул к ней.

Снежинки оказались мокрыми и бесцеремонными, через пару шагов ему пришлось смахнуть их с лица и поднять капюшон алеутки. Под ногами тоже всё хлябало, и он почувствовал, что начали промокать его не совсем новые ботинки. Они уже ушли от фонарей, и в полумраке фигура Стаси не казалась столь обольстительной, но она всё продолжала восторгаться, собирая снежинки в ладони, и он подумал, что руки у неё могли уже замерзнуть.

— Снег, конечно, замечательный, — сказал он, — и благодаря ему мы с тобой познакомились…

— Судьба.

Произнесла она это слово легко, не задумываясь, а у Глеба даже дыхание перехватило. А вдруг…

Но как же Татьяна…

Он попытался представить её сейчас здесь — и не смог. Рядом со Стасей трудно было вообразить кого-то другого.

— Ты так просто всё определила.

— А зачем усложнять? — Она обернулась, её волосы блестели тающими снежинками. Продекламировала, дирижируя руками: — Всё в этом мире пред-оп-ре-деле-но и не случай-но… — И, глядя ему в глаза, серьёзно добавила: — Надо наслаждаться каждым мгновением. Как в песне: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь…» Или ты не согласен, Глебушка?

И от этого ласкового и многообещающего «Глебушка» ему захотелось петь, и он затопал ботинками по мокрому расползающемуся снегу, обрызгивая и себя, и её, забегая перед ней петухом и уже совсем не думая о мокрых ногах.

Где они шли, он уже не понимал, как потерял и ощущение времени, но троллейбусы нет-нет и проходили по пустынным ночным улицам и возвращали в реальность: к мокрым ногам, холоду, усталости и желанию очутиться где-нибудь в тёплой комнате.

— За мной! Не отставай…

Стася нырнула в арку между двумя высотками, они обогнули большой двор, миновали ещё несколько пятиэтажек, и вдруг, когда он уже хотел поинтересоваться, куда они идут так целеустремлённо во втором часу ночи, вошла в подъезд и застучала каблуками по лестнице. На площадке третьего этажа остановилась, открыла ключом обитую коричневым дерматином дверь и, полуобернувшись, поторопила:

— Заходи.

— Ты здесь живёшь, — догадливо произнёс Глеб, оглядывая небольшую прихожую, отделённую от всего остального китайской шуршащей занавеской, и ожидая, когда Стася снимет сапоги и передаст ему пальто.

Пока вешал её пальто и свою алеутку на ажурную настенную вешалку, она исчезла за занавеской.

Он с удовольствием скинул ботинки, помедлив, снял и мокрые носки, босиком пошёл следом.

За занавеской оказалась кухонька, и Стася уже ставила на плиту чайник.

— А где ванная? — спросил он, не догадавшись спрятать носки.

Стася прыснула.

— Видок у тебя… Пошли.

В коридоре толкнула дверь, нащупала выключатель. Ванная тоже была маленькой и чистенькой. Похоже, Стася любила всё белое.

— Советую погреться, — сказала она. — Я сейчас полотенце принесу.

— Не откажусь.

Он открыл кран с горячей водой и с удовольствием подставил руки под струю.

— Держи.

Полотенце упало ему на спину, дверь закрылась.

Глеб повесил его на голубенькие аккуратные крючки, одежду сложил на стоящую в углу маленькую стиральную машину, быстро прополоскал под струёй носки, повесил их на горячий змеевик, надеясь, что они должны высохнуть быстро, и с удовольствием залез в ванну, наслаждаясь набирающейся тёплой водой…

Из ванной он вышел окончательно разомлевшим и полуспящим.

— Пей чай, меня не жди, — встретила его на кухне Стася. — И взглянула на часы: — Ещё поспать успеем.

И ушла в ванную.

На столе стояли чашки, вазочка с вафлями и заварник. Он налил чаю, добавил кипятку, прихватил вафлю и прошёл к окну. Напротив виднелась пятиэтажка с единственным светящимся на втором этаже окном. Глеб стал думать, кому ещё может не спаться в эту ночь, но додумать не успел, вошла Стася в голубом халатике, раскрасневшаяся и сногсшибательно пахнущая. Он шумно втянул этот запах.

— Нравится?

— С ума схожу…

— Правда?.. Это рижские духи, взяла на пробу. Не обманываешь, правда нравятся?

— Слушай, Стася, у меня такое ощущение, что мы с тобой знакомы уже тысячу лет, — признался Глеб. Встретил её взгляд и словно утонул в зрачках. — И я просто-напросто безнадёжно схожу с ума…

— Так в чём же дело…

Она положила руки ему на плечи.

Он приобнял её, тёплую и душистую, коснулся губами её губ, неожиданно сильных, энергичных, и уступил им, стал торопиться, окончательно теряя голову и понимая, что теперь его не удержит ничто…

Он вернулся в этот мир на белоснежной простыне рядом с самой желанной женщиной на свете, злясь на себя за нетерпение, сожалея об оставшемся в прошлом миге, но гибкое и сильное тело обвило его:

— Ты так вкусно пахнешь.

И этот шёпот придал сил, терпения и они с одинаковой страстью отдались друг другу…

— Между прочим, скоро рассветёт, — прервала молчание Стася. Поднявшись, прошла к балконной двери. — Ты не возражаешь, если я приоткрою? Жарко.

— Нет, конечно.

Глеб откровенно её разглядывал и втайне удивлялся происходящему. Это было похоже на сказку: и этот мартовский снег, и эта опьяняющей красоты фигура, и нежность женского тела…

Он слушал, как в ванной бежит вода, и ему хотелось пойти следом за Стасей, видеть её, осязать её кожу, вновь ощущать себя в ней…

— Проветрилось?

Она, привстав на цыпочки, прикрыла дверь, дотянулась до верхнего шпингалета, и он опять удивился тому, что это тело принадлежит ему… Сразу же обнял, как только она опустилась рядом, словно боясь, что она может исчезнуть, и согласно покивал, в ответ на её слова:

— Надо поспать, Глебушка.

И ещё послушал её ровное дыхание, пока не заснул сам…

Они проспали восемь часов по Москве, но это не имело никакого значения. И даже не потому, что снег всё так же лениво падал на землю. Они начали утро с любви. Потом долго пили на кухне чай, поглядывая друг на друга и время от времени беспричинно прыская. Наконец Стася предложила всё же съездить в аэропорт.

— Родители извелись. — сказала она. — Если сегодня не улечу, сдам билет. А им позвоню.

— В принципе, мне-то уже и лететь опасно. Застряну там, а послезавтра в командировку.

Мелькнула мысль о Татьяне, но ровная, нисколько не волнующая, и на смену ей пришла другая: а зачем ему лететь? Может быть, прав Паша, и не стоит тратить время и деньги на невесть что…

— Но ехать придётся. Хотя бы для того, чтобы сдать билеты.

Стася поднялась, потянулась, гибкая, желанная: он не удержался и обнял, поймал её губы, влажные, вкусные, но она вывернулась, пригладила волосы.

— Лучше потом…

Самолёты, оказывается, уже летали: вот и пойми эту авиацию, снег так же идёт, а с восьми, как и было обещано, порт открылся. Но по многолюдному, нервному и шумному регистрационному залу можно было подумать, что, наоборот, всё идёт к закрытию аэропорта, может быть, даже к концу света: всем непременно именно сейчас нужно было попасть на самолёты. Регистрация шла у всех стоек, правда, на их рейсы регистрацию ещё не обьявляли.

Он вернулся к Стасе, ждущей его у газетного киоска, и, подходя, вообразил, как смотрят на неё другие мужчины. Пришёл к выводу, что смотреть они могут только с вожделением, и предложил сразу сдать билеты.

— Это первая волна, а мы с тобой где-то в третьей, — привёл свои доводы. — Часа три-четыре. А уже время…

— Уж полдень минул, — подсказала Стася, смеясь глазами, и прижавшись к нему, прошептала: — Я знаю, чего ты хочешь.

— Ужасно хочу, — признался он. — Я не представляю, что мы можем сейчас сесть в разные самолёты.

— У меня будет потом напряжённый период, а у мамы скоро день рождения, вот хотела заранее…

— Есть идея, — возбуждённо произнёс он. — В таком случае мы оба полетим к тебе. Я сейчас сдаю свой билет, покупаю…

— Не фантазируй, — она приложила к его губам палец. — Во-первых, билет на мой самолёт ты не купишь…

— А вдруг кто-то так же, как и я, круто меняет жизнь.

— А во-вторых, — продолжила Стася, не слушая его, — мои родители будут в шоке, если я приведу кого-нибудь без предупреждения.

— Но у тебя же были… мужчины.

— Были… Первый, лейтенантик, папин ученик. Кирилл. Это ещё в школе. Но об этом так никто и не догадался…

— Чёрт с ним, с Кириллом, — поймав себя на ревнивом чувстве, перебил Глеб. — Мы уже далеко не школьники.

— Ты не знаешь мою маму.

— Ладно, я тебя не слушаю и иду сдавать свой и добывать себе билет на твой самолет. Жди. Жди меня, и я вернусь… — вспомнил он строку из стихотворения и, не давая Стасе возможности возразить, быстро направился в сторону билетных касс…

Она была права: его билет буквально вырвали из рук, а вот все его попытки попасть на рейс Стаси оказались тщетными: в толпе таких же жаждущих он понял, что почему-то именно на этот борт было более всего желающих. Потолкавшись с полчаса, он вернулся к киоску, но Стасю не застал. Она появилась минут через пять, хитро прищурившись, подставила щёку для поцелуя:

— А снег всё продолжает падать. Почему ты поцеловал просто так?

— Почему просто так… Мне нравится…

— Нет, поцелуй — это поощрение. Когда я была ма-аленькой девочкой, мама меня поощряла поцелуями-медальками, папа — орденами.

— Как это?

— Мама так, чмок… В щёчку, в лобик, в ушко, куда придётся. А папа — чвак, исключительно в лоб.

— Так у меня медалька…

— Да, получается. Хотя я вполне заслуживаю, может быть, даже высшей награды…

— В губы, — догадался Глеб. — Сейчас вручу.

— Нет. — Стася отстранилась. — Так неинтересно. Во-первых, ты не знаешь, за что, а во вторых — поздно.

— Хорошо. Я готов исправиться и раздать множество высших наград.

— Всегда должен быть повод. Я только что пообщалась с мамой по телефону…

— И?

— И сказала, что у нас нелётная погода.

Глеб обхватил её рукой за талию, намереваясь поцеловать, но она, отстранившись, произнесла:

— Теперь пойдём сдавать мой билет.

Эта процедура не заняла много времени, и вскоре они вышли на улицу.

Снег закончился. На горизонте над крышами виднелся краешек голубого неба, выползающий из-под уже облегченных туч. На лётном поле завывали самолётные двигатели, словно торопясь нагнать упущенное время.

— Прогуляемся, — предложила Стася и пошла вперёд, снимая снег с перил оградки, со скамейки, с обвисших веток… — Можно было, конечно, полететь, но тогда бы ты обиделся, правда?

— Обиделся, — согласился Глеб и предложил, вытянув вперёд надоевшую ему сумку: — Давай мы её тоже сбагрим, как билет.

— Ни в коем случае. Ты что. Там у меня спортивный шикарный костюм, брюки, рубашка… — начала перечислять она, загибая тонкие пальцы. — Всякие женские вещички, духи… Французские, между прочим.

— Ладно, — вздохнул Глеб. — Но учти, за всё придётся платить…

Она остановилась, ожидая его. Прижавшись, коснулась губами его губ, и, чуть отстранившись, прошептала:

— Я готова.

И от этого интимного, тайного для окружающих обещания ему захотелось что-нибудь сделать, и он рванулся вперёд, обогнал её и, разбежавшись, проехал по начавшему таять снегу.

— Я тоже, — сказал он и, сжав её ладонь, потащил вперёд…

Как только за ними закрылась дверь квартиры, Глеб отбросил в сторону сумку, начал снимать со Стаси пальто, сапоги, свитер, брюки, подхватил на руки, и как был, в ботинках и алеутке, понёс её в комнату, опустил на кровать, стал торопливо раздеваться сам, а она с любопытством наблюдала за его суетливыми движениями, он видел это, но сдерживаться уже не мог, и лишь когда её горячее тело слилось с его, перестал суетиться, наслаждаясь сладостью близости…

Они лежали, отдыхая и успокаиваясь. Молчание нарушила Стася.

— А что тебе нравится в моём теле?

— Всё.

— Так не бывает. Вот мне нравятся твои руки. Они жилистые и сильные.

— И волосатые, — добавил он.

— Да. — Она провела ладонью по его руке. — А тебе моя грудь нравится? — Она коснулась указательными пальцами коричневых сосков, и он накрыл их своими ладонями, любуясь её гибким телом.

— Очень.

— Но она же маленькая. Все говорят, что слишком маленькая.

— Кто все?

— Ревнуешь?

Она поймала его взгляд, и он не выдержал, отвёл глаза.

— А ты знаешь, что ревность — это пережиток? Это атавизм. Вот нам сейчас хорошо?

— Да.

— Ты думаешь, что это продлится долго?.. Ты не прав — это миг. Минуты. Пусть даже часы, но это пройдёт. Мы доставили удовольствие друг другу, и это прекрасно. Но прекрасно, пока желания будут совпадать. А если нет?

Она прошлась по комнате.

— Тогда один будет насиловать другого. То есть, оба будут несчастны. Ты согласен?

Остановилась напротив. Он не сводил с неё глаз.

— Ты любуешься моим телом? — Стася пристально глядела на него. — Тебе приятнее смотреть на мои ноги или на лицо?

— Стась, я устал от таких вопросов, — взмолился он. — Честное слово. Ты же сама сказала, нам хорошо. Иди сюда…

Он обхватил её ногу выше колена и потянул к себе. Она неохотно опустилась на кровать, но ложиться не стала.

— Уже вечер. Пошли погуляем.

— Если хочешь, — без радости согласился он.

— Ладно, не пойдём. Ты не хочешь, и с моей стороны это будет насилие.

Она накинула халат.

— Давай лучше пить чай.

И исчезла на кухне.

Он поднялся, надел рубашку, помедлив, натянул брюки и неторопливо пошёл следом.

Чайник уже стоял на плите, а Стася делала бутерброды, накладывая на тоненькие ломтики хлеба кусочки колбасы. Он уже заметил её страсть ко всему маленькому. Трусики на ней были совсем крохотные, бюстгальтер она не носила. В книжном шкафу он видел какие-то маленькие сувениры, чайные чашечки были на один глоток.

Она вскинула глаза, неожиданно спросила:

— А ты меня сравнивал с твоими девушками?

— Когда? — растерялся он.

— В постели и так… Правда, я лучше всех?

— Несомненно. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Просто…

Она налила чай, положила сахар и стала размешивать, задумчиво глядя в тёмное окно.

— Стася, — окликнул её Глеб и щёлкнул перед ней пальцами. — Ты где?

— Извини, — повернулась она. — Так, отвлеклась, перенеслась во времени…

Ему почему-то стало обидно, и он запоздало отпарировал:

— А ты сравниваешь меня со своими мужчинами?

— Да, — отозвалась она. — Ревность, между прочим, — это уязвлённое чувство самца, и не более. И возникает оно из-за комплекса неполноценности. Владея женщиной, такой мужчина просто самоутверждается, она ему нужна для решения своих проблем.

— Для меня это слишком по-медицински… Но если я правильно понял, ты сторонница свободной любви…

— Мне нравится, когда любят меня.

— То есть, тебе нравится, когда я люблю тебя, но на моём месте может быть любой другой.

— Ну почему любой, ты мне понравился. С тобой не скучно.

Он долго смотрел на неё, но так ничего и не смог прочесть в её глазах. Улыбнулся:

— Только насчёт ревности — слишком однобоко. Женщины ведь тоже ревнуют, значит и у них комплекс.

— И у них тоже.

Зависла пауза.

— Почему мы говорим о таких глупостях?

Он обхватил ладонями её лицо, наклонился, стал целовать, — имитирующую сопротивление и нежелание и наконец уступившую, подчинившуюся полностью. И вновь появилось желание, но уже не столь острое, как прежде, и он с восторгом подумал, что у них вся ночь впереди, и ещё день, и ещё…

— Вообще-то у меня есть мужчина, — неожиданно сказала она, глядя ему в глаза. — И он так смешно ревнив…

— А зачем ты с ним, — сказал Глеб как можно безразличнее, хотя поймал себя на неприятном чувстве: значит, это тело может быть таким ласковым не только с тем лейтенантом из далёкого и неведомого прошлого, но и с кем-то ещё, совсем рядом. Впрочем, когда Глеб впервые увидел её в троллейбусе, он и не мечтал о том, что произошло…

— Он такой внимательный и умный.

— Слушай, а кроме него… — Глеб запнулся, подумав, что этот вопрос может испортить их отношения, и закончил: — Всё это, моя милая Стасенька, полная ерунда и бессмыслица, как говорит в минуты тотального непонимания мой шеф Хохлов. Так что лучше забыть и не помнить.

Он обхватил её за талию, развернул и стал целовать. Не сдерживая страсти, перенёс на кровать, ещё не остывшую от тепла их тел, и они вновь ласкали друг друга, а потом уже ни о чём не говорили, молча лежали рядом, смотрели на разгорающиеся за окном звёзды и незаметно заснули.

…Он проснулся в одиночестве. Долго прислушивался, пока не понял, что Стася на кухне. Встал, на цыпочках прокрался к двери и, прислонившись к косяку, стал наблюдать, как она нарезает тоненькими ровными квадратиками сыр. С распущенными волосами, без макияжа, в домашнем халатике, она выглядела не столь эффектно, как в одежде или совсем раздетая. Черты лица у неё были несколько удлинённые, рот великоват, нос с маленькой горбинкой, порознь всё это не было столь привлекательным, как в сочетании с чёрными, с тайной искоркой, глазами.

Конец ознакомительного фрагмента.