По следам Пушкина

Виктор Королев, 2016

Жизненный путь Пушкина описан и изучен по минутам. Эта книга показывает совсем другого поэта – порой беспомощного, отчаявшегося, но всегда родного и гениального. Жанр «художественно-историческое исследование» – это не фотография. Объектив отражает то, что было, а литература – то, что могло быть. Исторические новеллы, собранные в книге с едва уловимой общей сюжетной линией, – это многогранный кристалл, в котором апокрифы органично уживаются с признанными фактами, а неразгаданные тайны с почти детективным расследованием. И всё это связано с великим Пушкиным, и потому читается на одном дыхании.

Пушкин и Аракчеев

Другой властитель наших дум

Село Грузино — богатое, старинное. История его знаменита. Веками владел селом местный монастырь. В 1705 году, подарил Петр Великий село вместе с крепостными своему другу — светлейшему князю Александру Меньшикову. Почти сто лет спустя, по восшествии на престол, император Павел Петрович пожаловал начальнику своей свиты две тысячи душ с правом выбора губернии. Генерал попросил любое имение, лишь бы поближе к родительским местам — в Бежецкой волости Новгородчины. Павел I самолично выбрал для своего фаворита бывшую вотчину князя Меньшикова.

…Во второй половине мая 1799 года в Грузине появился дорогой экипаж. Все село выбежало встречать своего нового хозяина. Те, кому положено, уже знали, что две недели назад Павел Первый высочайшим указом пожаловал начальнику своей свиты графский титул. Император собственной рукой начертал на гербе 30-летнего графа девиз — «Без лести предан». И эти слова теперь красовались на щите, что держали два гренадера.

Не было никакого торжества, не стреляли пушки, как они потом будут стрелять всегда, когда граф станет приезжать в Грузино или отбывать отсюда по неотложным делам в Петербург. Не было гвардейского эскорта, который всегда будет сопровождать карету графа, когда он станет военным министром. Сейчас он молча вышел из экипажа, окинул всех беглым взглядом и, глядя прямо перед собой, прошел в дом.

Был он высокого роста, сухощавый, глаза имел суровые, блеска огненного. Одного его взгляда оказалось достаточно, чтобы люди расступились перед ним, образуя широкий коридор до самого крыльца. Спутникам графа было указано, что комнаты для приезжих готовы во флигелях, а сам праздничный обед назначен на 27 мая, в шесть пополудни.

В тот день светились все окна в большом господском доме, челядь носилась по двору. Но не было ни шумной музыки, ни танцев. Застолье было скромным, почти без вина. Никто не произносил льстивых тостов за нового хозяина имения — графа Алексея Андреевича Аракчеева. Так что день тот запомнился спокойным, тихим и теплым…

В тот же день в метрической книге московской церкви Богоявления, что в Елохове, записано:

«Во дворе коллежского регистратора Скворцова у жильца его Сергея Львовича Пушкина родился сын Александр…»

У великого поэта Пушкина и графа Аракчеева была разница в возрасте ровно в 30 лет. Они никогда не встречались друг с другом…

Не требуй от меня опасных откровений

Почему вдруг я взялся писать о Пушкине и Аракчееве? Что вообще может объединять гениального камер-юнкера с бездарным графом? «Пушкин и Аракчеев» — тему эту часто берут учащиеся гуманитарных колледжей, и все друг у друга переписывают одну и ту же пушкинскую эпиграмму:

«Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он — друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он? Преданный без лести…»

Последнюю строчку чаще всего отбрасывали — то ли стесняясь повторить известного матерщинника Пушкина, то ли не понимая, при чем здесь это вообще. И ты «не требуй от меня опасных откровений» — всему свое время. Потом убедишься, что Пушкин прав был: всех притеснял «губернаторов мучитель и друг царю», а перед дешевой девкой он робел…

Обвиненный Пушкинымв «крайнейузостиума», Аракчеев так и остался в веках «душителем свободы». А Пушкин — «нашим русским всё». Один плохой, другой хороший, один серый, другой белый… Ах, как распевно и мягко, как рифмованно звучит:

«Пуш-кии-нии-аанааа». И как сутуло и жестко, словно старческий кашель: «аракче-евщина». Причем одно с прописной буквы, а другое — со строчной, поменьше. Но вот вопрос: а не заставляли ли нас со школьной скамьи думать об одном лучше, чем он есть, а о другом — не думать вовсе?

«Они любить умеют только мертвых». Мы с мамой вспомнили эту пушкинскую строчку у могилы Василия Львовича, дяди поэта. Того самого, который привез в лицей и, собственно, сделал маленького Сашу великим поэтом — своими связями, своими стихами, своей любовью к племяннику. Стояли у его могилы на Донском кладбище и удивлялись, что никому не нужен этот забытый холмик. Вон рядом Чаадаев лежит под черным мрамором весь в цветах, и посетителей полно, а тут полуразвалившийся цилиндрик с едва заметными буквами — и никого, кроме нас.

Зная мамину любовь ко всему, что так или иначе связано с Пушкиным, я как-то пообещал ей, что напишу об Аракчееве. О нем и о Пушкине. Почему в таком соседстве? Потому что стоит у меня на книжной полке томик «Сына Отечества» за 1820 год. В прекрасном кожаном переплете, с золотым тиснением. На обороте форзаца — владельческая запись выцветшими чернилами: «Из личной библиотеки графа А. А. Аракчеева». И экслибрис — два гренадера герб держат, на котором начертаны слова «Без лести предан».

В этом томике «Сына Отечества» напечатана элегия «Погасло дневное светило» — одна из первых журнальных публикаций великого поэта, еще без подписи. Вечно гонимый Пушкин был тогда в южной ссылке. А граф Аракчеев выписывал в свою деревню Грузино лучшие журналы, читал и прозу, и поэзию, собственноручно надписывал книги, нумеруя их.

Как попал ко мне этот томик? Могу с чистой совестью заявить: книга эта совсем не нужна оказалась прежнему хозяину. Да и не было, думаю, настоящего хозяина у этой реликвии.

Граф Аракчеев не оставил наследников. После его смерти в 1834 году император Николай I своим указом повелел: «Грузинскую волость отдать навсегда в полное и нераздельное владение Новгородскому кадетскому корпусу, дабы доходы ее шли на воспитание юношей». Новгородскому гр. Аракчеева кадетскому корпусу (так он стал именоваться) передавалось и все движимое имущество покойного, в том числе библиотека (более 10 тысяч томов) и редкие вещи — медали, портреты, рескрипты императоров Павла I и Александра Павловича.

После графа остался обширный архив, насчитывавший тысячи единиц хранения общим объемом около 50 000 листов. Часть бумаг была распределена по различным министерствам и ведомствам, остальная отправлена Николаю I, который распорядился уничтожить всё, касающееся императорского дома. Таким образом, наиболее интересная часть огромного архива погибла. На сегодняшний день имеется несколько фондов, в которых сосредоточены документы, связанные с жизнью и деятельностью графа А. А. Аракчеева.

Графская библиотека тоже оказалась раздробленной. Часть оказалась в Новгородской и Псковской губерниях, часть попала в Санкт-Петербург и Москву, что-то погибло во время революций, чтото разошлось по разным архивам необъятной нашей родины и надолго осело в библиотечных подвалах, где обычно хранят свое богатство отделы редких книг.

Лет двадцать назад в одной из таких провинциальных библиотек прорвало ночью трубы. Все книги в подвалах были залиты водой. Их пытались спасти, выбрасывая прямо на снег через окошки. Но оказалось, что эти горы книг никому и не нужны вовсе. Утром пришел бульдозер и сгреб всё в кузова самосвалов. Вот так часть графской библиотеки оказались на городской свалке — никакого криминала, никаких «опасных откровений».

Кстати, библиотека та находилась на улице Пушкина. Но это просто совпадение, не более того. А вот то, что названия всех глав данного моего «художественно-исторического исследования» взяты из Александра Сергеича Пушкина, — не случайность, это вы понимаете.

Но это зеркало мне льстит

Как ни странно, портретные описания великого поэта Пушкина и «душителя свобод» Аракчеева удивительно похожи. Мне нравится анекдот, как Чарльз Дарвин приехал в Царское Село читать свои лекции о происхождении видов. Увидав лицеиста Пушкина, Дарвин воскликнул:

— О, вот оно, наглядное доказательство справедливости моей теории! Эта особь еще не до конца произошла от обезьяны, хотя прогресс уже налицо!

Словом, «заметил и, в гроб сходя, благословил».

Пушкин, кстати, ничуть не обиделся: он и тогда знал, что именно он и есть та самая обезьяна, от которой произошел русский народ. Потому что Пушкин — это наше всё.

Что великий поэт был похож на обезьяну — это не я придумал. Перечитайте его ранние стихи, архивные свидетельства, благо они опубликованы массовыми тиражами. Практически всё, что касается жизни Пушкина, уже напечатано. Хотя двадцать лет назад подобных книг просто не было по умолчанию. А теперь говорится во всех изданиях: лицом чёрен, родом из Эритреи, то бишь Эфиопии. Очень талантливая, очень приятная во всех отношениях, и потому очень даже симпатичная обезьяна — как на взгляд женщин любого поведения, так и самых суровых исследователей.

Аракчеева современники описывали тоже приматно. «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире», — так точно и прямо писали о нем многие исследователи. Естественно, после смерти графа — при жизни никто бы не осмелился. Про него также писали, что он был высокого роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей, по которой можно было бы изучать анатомию жил и мускулов.

Он как-то особенно морщил подбородок, двигая им словно в судорогах. Уши у него были большие, мясистые. Толстая безобразная голова, всегда несколько склоненная набок. Цвет лица был у графа земляной, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший.

Глаза у него были впалые, серые, хотя взгляд казался «огневым». «Физиономия его представляла страшную смесь ума и злости», — это я уже цитирую одного из тех, кто после его смерти с удовольствием пинал всесильного царедворца только за то, что в свое время тот был всесильным.

Аракчеев долго носил камзол старого покроя, и волосы его были подобраны в небольшой пучок на затылке. В начале 1800-х годов камзол был вытеснен из дворянского обихода жилетом. Пучок или коса, на ношении которых настаивал Павел I, в 1803 году стали редкостью: мужчины стриглись, завивали волосы. Аракчеев тоже стал носить короткую прическу, но в целом остался верен моде любимой своей эпохи Павла Петровича.

Холодный, проницательный его взгляд и строгое выражение лица не смягчались сардонической улыбкой, которая появлялась порой у него на губах. Он говорил медленно, немного в нос, хотя совершенно не дружил с французским языком. Он казался постоянно озабоченным. Но упаси вас Господь спросить его, чем это он так озабочен. Несдобровать вам, не поймет всесильный царедворец, о чем можно ликовать, когда кругом в стране творится такое, когда не угадаешь, что будет завтра…

Презреть бы твое предсказанье

Зимой 1817–1818 гг. в Санкт-Петербург приехала известная гадалка, немка Кирхгоф. К ней ездили все узнавать будущее.

Очередь дошла и до Пушкина. Немка разложила карты и, коверкая русский язык, рассказала всю судьбу поэта. Во-первых, он скоро получит деньги, и ему будет сделано неожиданное предложение. Еще он прославится и будет кумиром соотечественников, хотя дважды подвергнется ссылке. В-третьих, он проживет долго, если на 37-м году не случится с ним никакой беды от белой лошади, белой головы иль белого человека, которых он и должен пуще всего опасаться.

Первое предсказание о деньгах сбылось в тот же вечер. Пушкин, воротясь домой, нашел совершенно неожиданное письмо от лицейского товарища, который возвращал карточный долг, давно забытый поэтом. Такое быстрое исполнение первого предсказания сильно поразило Александра Сергеевича. А несколько дней спустя князь Орлов неожиданно предложил ему пойти на службу в конную гвардию. Именно после этого, по признанию самого Пушкина, он и вспомнил о немецкой гадалке: «Теперь осталось сбыться лишь третьему предсказанию».

В книге «Портреты заговорили» Н. Раевский пишет, что чувство Пушкина к Наталье Николаевне за долгие месяцы сватовства несколько поостыло. Ряд надежных свидетельств говорит о том, что под венец он шел неохотно, почти по обязанности. Более того, извещая Вяземских о своей свадьбе, поэт признается, что сердце его остается несчастливым. Что это? Предчувствие?

Как известно, Пушкин венчался «в приходе невесты у Большого Вознесения». Во время венчания, когда молодые шли кругом, нечаянно упали с аналоя крест и евангелие. Пушкин побледнел, словно мел. Потом у него потухла свечка. «Всё плохие приметы», — сказал он. Перед собой он видел только лицо Натали, закрытое белой фатой. Со звоном покатилось кольцо…

«От белой лошади, белой головы иль белого человека». Так, может, причина роковая будет не одна, а целых три разных? И значит, его судьба предрешена? Ведь именно так, «решением судьбы» он назвал свою женитьбу на Наталье Гончаровой. Выходит, не обманула гадалка десять лет назад?

Вернемся немного назад. В 1828 году Пушкин делает предложение Екатерине Ушаковой, и та соглашается выйти за него замуж. Но происходит непредвиденное. Перед свадьбой поэт идет к известной московской «гадальщице», которая предсказывает, что «он умрет от своей жены». Чем дело кончилось со сватовством — известно. Ушакова отказала ему. А спустя три года она писала о Гончаровой: «Вижу в ней чистилище немалых бед».

И Екатерина Ушакова, и Долли Фикельмон, которую за дар предвиденья называли Сивиллой Флорентийской, сразу увидели в Наталье Гончаровой причину будущего несчастья для поэта. Понял это в момент венчания и Пушкин. «Плохие приметы» начали отсчет исполнения последнего из трех предсказаний немецкой гадалки Кирхгоф. Конец его отныне становился все ближе и ближе…

Нас возвышающий обман

Аракчееву в юности тоже гадала цыганка. Он еще числился в кадетах, но скоро должен был получить первый офицерский чин, такой же, как у папаши, — поручик. И раскинула гадалка карты, и сказала то, что никогда никому не говорила, да и он ни от кого такого не слышал никогда: «Красавец ты мой сладкий, а ты ведь почти царем будешь — карты не врут…»

Не обманула цыганка. Простой кадет возвысился до «и. о. императора». И в жизни Аракчеева будет немало поистине фатальных эпизодов, которые вполне могли изменить ход российской истории и «нашего русского всё».

В первый раз это случилось при Павле I. В канун переворота император, почувствовав измену, вспомнил об опальном Аракчееве и вызвал его из Грузино в столицу, намереваясь вновь призвать на службу. Если бы Аракчеев оказался в столице, заговор против императора не имел бы никаких шансов. Но военный губернатор Петербурга, один из организаторов покушения, граф Пален приказал любыми путями задержать Аракчеева на заставах, и тот не попал во дворец. «Не случись этого, Павел I и поныне сидел бы на престоле», — писал Н. И. Греч, издатель журнала «Сын Отечества».

Второй фатальный случай произошел в конце лета 1825 года. Аракчеев жил безвылазно в своем имении, когда Александру I поступил донос на тайное общество, готовящее государственный переворот. Царь немедленно поручил Аракчееву возглавить весь розыск и арестовать участников заговора. Унтер-офицер Иван Шервуд, предавший будущих декабристов, отправился с докладом к нему в Грузино. Аракчеев мигом придумал, как взять главных заговорщиков с поличным. Но его плану не суждено было свершиться: случилась трагедия, и граф тяжело заболел. Без него ничего не делалось, никто не был арестован. А потом Александр I умер, и декабристы вышли на площадь. Случись по-другому — и никто не разбудил бы Герцена…

Удивительно, но даже в этих двух эпизодах выявилась та роль, которую Бог уготовал Аракчееву и с который он справлялся совершенно блестяще. Всю свою жизнь он был ревностным слугой престола, умным и деятельным проводником царских чаяний, но никогда — самостоятельным политиком, вершителем судеб. На перекрестках истории перед великими людьми открываются бездны, но, вер ные себе, они спокойно перешагивают их и идут предначертанным свыше путем. От одного их слова зависят порой сотни судеб. И слово это бывает произнесено, и тогда жизнь другого человека складывается совсем иначе.

Так, трижды Аракчеев, порой и сам того не ведая, спасал Пушкина от верной ссылки в Сибирь или даже виселицы. Первый раз в 1818 году, второй — спустя два года, третий — в том самом 1825-м. Это не ушастый заяц перебежал дорогу поэту. Это ангел-хранитель ненароком сделал всё так, чтобы великий поэт остался в далекой псковской деревне, как и сам благодетель остался в своем новгородском имении. И оба просидели одиноко всю ночь, глядя на пламя догорающих свечей и проклиная свою судьбу: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом…»

Они никогда не встретятся, но всегда будут идти по жизни рядом.

И в Летний сад гулять водил

То, что окружает ребенка в первые годы его жизни, чаще всего остается в нем навсегда. Ребенок может растратить полученное в отрочестве, может не прислушаться к тому, что было, и забыть своих нянек со всеми их сказками. А может всю жизнь носить их в душе и помнить — «что за прелесть эти сказки!» И развивать, и придумывать свои, и рассказывать их на сон грядущий своим уже детям…

У Пушкина и Аракчеева детство было разное. Какое у Пушкина — знают все. И как полугодовалый кудрявый мальчик в новогоднюю ночь выполз из детской в гостиную, где чуть ли не весь высший свет Москвы собрался встретить 1800-й год. Пенилось шампанское, сверкали сотни свечей в огромных зеркалах, и от души смеялись гости над милой шалостью сына хозяев, предрекая ему в новом веке чинов и богатства.

Знают все, и как гувернёры учили маленького Александра французскому и прочим наукам, и как в Летний сад гулять его водили. И как из года в год, где бы ни жили Пушкины, собиралось у них весьма представительное общество. Дядя будущего поэта Василий Львович был весьма популярен в литературных кругах, к нему тянулись, его стихи ходили в списках. Сергей Львович старался брату не уступать и тоже писал, и его тоже слушали на званых вечерах. Собирались у Пушкиных и историки, и писатели, и военные — фамилия была известная, хотя и не самая богатая по Москве.

Назвать бедными столбовых дворян Пушкиных язык не повернется. Маменька поэта имела от рода Ганнибалов подмосковное Захарово и земли в Псковской губернии, папенька — в Нижегородской. У папеньки 2 000 душ в Болдине; даром, что титулом княжеским или графским обойден, а по числу крепостных мало кому из них уступит. Для сравнения: Екатерина II в свое время Потемкина решила на всю жизнь озолотить, так 20 тысяч душ ему пожаловала. И тогда, заметьте, только мужицкого полу души считались, баб и девок в расчет никто не брал. У отца будущего графа Аракчеева было всего 20 душ, в сто (!) раз меньше, чем у Сергея Львовича Пушкина.

23 сентября 1769 года в семье бедного дворянина, отставного гвардии поручика, владельца крохотной деревеньки в Бежецком уезде Новгородчины родился мальчик, нарекли Алексеем. Его отец, Аракчеев Андрей Андреевич, служил в Преображенском полку, вышел в отставку в чине поручика с правом ношения мундира. От долгого и счастливого брака с Елизаветой Андреевной Ветлицкой у него было 11 детей: семеро сыновей, четверо из которых умерли в младенчестве, и четверо дочерей, ни одна из которых также не дожила до взрослых лет.

Сохранилась записка великого князя Павла Петровича к Аракчееву с соболезнованием по поводу кончины его отца в августе 1796 года: «Зная мое расположение к тебе, ты не можешь сомневаться об участии моем, тем более что я его знал твоего отца как человека доброго. Боже, утеши тебя!»

Хлеба в доме Аракчеевых хватало всегда, не голодали, но чтобы званые обеды для соседей-помещиков с шампанским и чтением стихов — этого никогда не бывало в семье. Даже пошить новый мундир отец не мог себе позволить. Жили очень скромно, по копейке откладывая на давнюю мечту — сделать Алексея офицером. Первенца своего отец с матерью хотели видеть продолжателем семейной традиции. Так и получится, как они мечтали с Елизаветой Андреевной — все три сына станут генералами: Алексей — военным министром, Петр — флигель-адъютантом императора Александра I, Андрей — комендантом Киева…

Осенью 1782 года Аракчеевы продали практически всю скотину и весь урожай. Вырученных денег было явно недостаточно — набралось сто рублей с копейками. Но на семейном совете решили все-таки ехать. Отец запряг лошадь, сам сел за кучера и повез Алексея в столицу. Он понимал, что ни в гвардии, ни в гусарах сыну не служить. Единственное место, куда можно было попытаться хоть как-то определить отпрыска — кадетский корпус. Не пажеский, конечно, а артиллерийский, инженерный. Там желающих поменьше, и вступительные экзамены не такие строгие. У Алексея же не было никаких нянек и гувернеров, грамоте его учил по псалтырю деревенский дьяк.

Прибыли в Санкт-Петербург, остановились на самом дешевом постоялом дворе, словно знали, что жить в столице придется им долго. Какие уж тут прогулки по столице — не до гуляний по Летнему саду! Как они вообще тогда выжили, никто теперь не узнает. Накопленные сто рублей были внесены сразу же, но тут выяснилось, что для немедленного зачисления в данное учебное заведение требуется двести рублей. Ходатайство о льготном приеме Алексея отец подал в тот же день, потом каждый день справлялся, но ответа все не было и не было… Прошел месяц, другой. Наступила зима. Денег не осталось ни копейки. Вот тогда будущий граф впервые узнал, что такое голод. Слава Богу, что не гнали еще со двора, хоть крыша над головою была. Отец продал сначала лошадь, потом свой потертый мундир. Потом дошла очередь и до теплой одежды. Выходить на улицу стало не в чем. Он согревал сына своим телом. Но каждое утро, закутавши голову платком, бегом мчался в канцелярию училища спросить о судьбе своего ходатайства. Ответа все не было. Был бы отказ — вернули бы сто рублей, и тогда можно возвращаться домой и не мечтать больше об офицерском будущем. А раз не было отказа, оставалась хоть какая-то надежда…

Позволю себе здесь напомнить, как Александр Пушкин поступал в лицей. Его привез в Царское Село известный в столице дядя-поэт. Это был первый набор в новое учебное заведение, которое поначалу планировалось исключительно для сыновей императора и самых именитых дворян. Потому-то и решено было послать Василия Львовича, который для пущей важности и убедительности запасся дворянской родословной племянника своего. И когда Саша с блеском прошел вступительное собеседование и был зачислен, на радостях повез его прощаться с Невским, с Зимним дворцом, и они долго еще бродили по Летнему саду. Дядя читал племяннику свои стихи, и оба мечтали о фамильной славе Пушкиных…

Отец и сын Аракчеевы прожили без копейки почти год. Когда стало в Петербурге теплее, бывший поручик ходил просить милостыню — чаще всего в Летний сад, оттуда гоняли, но там и подавали чаще. На пасху, когда в Лавре одаривали неимущих, пробился к митрополиту и сказал свою беду. Получил три рубля серебром, которых хватило на два месяца. Ответа из канцелярии все не было.

В июле они уже не могли боле терпеть и пришли в училище вдвоем — исхудавшие, грязные, оборванные. Как вспоминал Аракчеев, отчаяние придало ему храбрости, и, увидев, как генерал спускается по лестнице, он бросился к нему в слезах:

— Ваше превосходительство! Примите меня в кадеты, иначе мы с отцом-поручиком умрем оба с голоду! Узнав, когда было подано прошение, генерал начертал записку в канцелярию о приеме Алексея в кадетский корпус. Спустя многие годы граф называл этот день — 19 июля 1783 года — самым счастливым в своей жизни. Так же, как и для Пушкина, самый главный день — 19 октября 1811 года.

В этих цифрах, в датах всей жизни у Пушкина и Аракчеева просматривается очень интересная математическая закономерность. Если проверять «алгеброй гармонию», можно увидеть, как быстро исчезает их разница в возрасте. Родились они с интервалом ровно в тридцать лет, а потом Пушкин со все увеличивающейся скоростью «догоняет» графа. В лицей он поступает в 12 лет, а будущий военный министр — в 14. Поэт закончил свою учебу в 17 лет, а Аракчеев — почти в 20.

Это говорит только об одном. Пушкин жил стремительно, сжигая себя. Как на фронте, год за два шел у него. И прожитые его 37 лет — это все равно что для среднего человека обычная жизнь длиною в 74 года с последним причастием в кругу семьи. Такая жизнь — не для поэта Пушкина. По нему лучше один раз напиться живой крови, чем триста лет небо коптить.

О своем будущем провидец Пушкин писал: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал…»

Аракчеев написал почти так же, только не в стихах: «В жизни моей я руководствовался всегда одними правилами — никогда не рассуждал по службе и исполнял приказания буквально, посвящая все время и силы мои службе царской. Знаю, что меня многие не любят, потому что я крут, да что делать? Таким меня Бог создал! Утешаюсь мыслью, что я был Отечеству полезен».

Похожи они были все-таки или полные были антиподы? По-моему, что-то есть у них общее, потому и оказались связаны их жизненные пути, хоть и не встречался никогда генерал-аншеф с камер-юнкером. Аракчеев говаривал: «У меня камеръюнкерствовать не можно. Я педант, люблю, чтобы дела шли порядочно и скоро, а любовь своих подчиненных полагаю в том, дабы они делали свое дело».

Каждый из них — и Аракчеев, и Пушкин — делал свое дело. Разный у них был статус при жизни, а нынче — и подавно разный. Я только пытаюсь их примирить, не более того.

Ученый малый, но педант

Учились они по-разному, и успехи имели почти противоположные. Пушкин в лицее был отъявленный шалопай, на табели его без слез не глянешь, там что-то среднее между «удовлетворительно» и «крайне слабо». Кроме, естественно, изящной словесности, французского языка и фехтования. Из тридцати выпускников лицея в 1817 году он единственный получил последний, десятый классный чин. Соответственно, и на службу был назначен на самую низшую должность. Аракчеев же был «отличный кадет как по наукам, так и по поведению». Нелюдимый, щуплый, неразговорчивый, попавший на казенный кошт и постоянно помнивший об унижениях отца, Алеша Аракчеев все годы учебы вынужден был сносить насмешки одноклассников. Но мальчик с юных лет усвоил: старших должно слушаться. Другие кадеты шалят, иного так и хочется наказать, но нет пока ему такой воли.

Одаренный умом и волею, он с ребячества умел укрощать порывы врожденной своей злости: не только покорялся высшим над собою, но, кажется, любил их власть, видя в ней источник, из коего единственно мог он почерпнуть собственную славу. Не занимаясь иностранными языками, пренебрегая историей и словесностью настолько, что плохо выучился русской грамоте, совершенно чуждый всему изящному, молодой кадет любил всё только расчетливое, точное, прилепился к наукам математическим и в них немало усовершенствовался.

На аттестации отмечались его блестящие успехи в военно-математических дисциплинах, к гуманитарным же «не имел особенно склонности». Семилетний курс обучения Аракчеев преодолел досрочно. Был награжден «серебряной вызолоченной медалью». Как лучший ученик выпущен из корпуса в звании поручика (в те времена это было исключительным явлением) и оставлен при учебном заведении преподавателем математики и артиллерии.

В преподавательской работе 20-летний поручик добился немалых успехов. Все проверяющие отмечали отменную дисциплину на его уроках. Он написал несколько учебных пособий, инструкций для артиллеристов, занимался вопросами устройства школы для юнкеров и прапорщиков, включая разработку учебных программ. Следовательно, без всякой натяжки можно говорить о его заслугах в развитии военного образования в России.

В 1790 году Аракчеев стал частным учителем сына знатного екатерининского вельможи — президента Военной коллегии графа Н. И. Салтыкова. Одновременно назначен командиром в артиллерийскую роту, которая потехи ради была дана наследнику престола и находилась при нем в Гатчине. Там Аракчеев и встретил смерть императрицы.

«Конец ее царствования был отвратителен, — писал Пушкин о Екатерине Великой. — Все негодовали; но воцарился Павел, и негодование увеличилось. Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы». Не любил поэт этот период. Хотя далеко не все так же думали. Возвращенный из сибирской ссылки А. Н. Радищев назвал эти времена иначе и, пожалуй, точнее: «Столетье безумно и мудро».

Взлет карьеры Аракчеева произошел после одного случая. Павел принимал в Гатчине очередной парад. Покинув смотр, царь забыл отдать приказ «разойтись». Некоторое время части продолжали стоять на плацу, а потом постепенно разошлись. Одна только рота Аракчеева осталась. Так и стояла до вечера по стойке смирно, пока не доложили о происшествии Павлу. Так Аракчеев был замечен престолонаследником и получил его особую доверенность. При вступлении на царствование Павла I Аракчеев был подполковник, через два дня после того — генерал-майор. Вскоре он занимал уже сразу три должности: коменданта Гатчины и Петербурга, командира Преображенского полка и генерал-квартирмейстера всей армии.

Как-то император решил дать особое поручение Аракчееву: наблюдать за наследником своим, бабушкиным баловнем, и доносить обо всех его проступках. Вот как ответил на высочайшее распоряжение будущий граф:

— Умоляю Ваше Императорское Величество избрать для этого кого-нибудь другого. Я же к такому делу не способен и не могу быть орудием несогласий между отцом и сыном…

Одна такая фраза могла означать конец блестящей карьеры. Однако никаких репрессий не последовало. По-прежнему граф был удостоен государевой милости. Вседневные рапорты с пяти часов утра граф подносил императору лично. Иногда какие-то бумаги должен был подписывать наследник, и комендант Аракчеев отправлялся в его спальню. Александр Павлович был уже женат к тому времени, и супруга его Елизавета Алексеевна, бывшая принцесса Баден-Дурлахская, закрывалась с головой одеялом, чтобы граф ее не увидал. А императору комендант всегда докладывал, что наследник уже встал и работает над бумагами, хотя тот еще нежился в постели. Ни разу не предал, не подставил великого князя — и потом это ему зачтется…

Казалось, суровость была дана ему от природы. Он никогда не смеялся и казался бульдогом, который, не смея никогда приласкаться к господину, всегда готов напасть и загрызть всех, кои воспротивились бы воле хозяина. Жесток и беспощаден был этот суровый и всесильный человек.

Однако, как утверждает писатель и историк В. А. Сухово-Кобылин, потомки слишком строги в своем приговоре Аракчееву, они даже строже, чем он сам был в жизни. «Неоспоримо, — пишет он, — что Аракчеева было бы странно назвать человеком добрым. Он был неумолим ко взяточничеству или нерадению по службе. Тому, кто пробовал его обмануть (а обмануть его было трудно, почти невозможно), он никогда не прощал; мало того: он вечно преследовал виновного, но и оказывал снисхождение к ошибкам, в которых ему признавались откровенно, и был человеком безукоризненно справедливым; в бесполезной жестокости его никто не вправе упрекнуть».

Аракчеев был «деятельности неутомимой». Во время походов, лишь только армия занимала дневные квартиры, его канцелярия мигом принималась за дело. От его зоркого глаза не ускользала ни одна, даже самая мелкая проблема вверенного ему министерства. Бездельников он не терпел.

Россию поднял на дыбы

Только что взошедший на престол Павел I встретил прибывшего в Зимний дворец Аракчеева словами:

— Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде. Со временем я сделаю из тебя человека.

Затем призвал старшего сына Александра и соединил их руки, напутствуя:

— Будьте всегда друзьями и помогайте мне!

Аракчеев любил вспоминать, как в тот день великий князь и наследник Александр отдал ему свою рубашку, чтобы тот сменил забрызганную грязью одежду. Эту рубашку граф свято хранил до конца своих дней.

После коронации Павел I провел некоторое время в Москве, а вскоре предпринял осмотр западных губерний России. В путешествии его сопровождал и Аракчеев. Сохранилась записка наследника Александра к Аракчееву в связи с этим назначением: «Друг мой Алексей Андреевич! Я пересказать тебе не могу, как я рад, что ты с нами будешь. Одно у меня беспокойство — это твое здоровье. Побереги себя ради меня».

Осенью 1796 года Аракчеева производят в генерал-майоры и назначают комендантом Петербурга, затем — начальником свиты Его Императорского Величества. Император Павел, как известно, запросто возвышал и так же легко удалял в опалу. В 1798 году император уволил Аракчеева «без прошения в отставку». Через неделю он возвратит его на службу, назначит инспектором всей артиллерии и возложит на него обязанность отдавать «предварительные распоряжения по армии» от своего имени. 5 мая 1799 года Аракчеев получит графский титул «за отличие, усердие и труды, на пользу российскаго Отечества подъемлемые». В качестве подарка он получит село Грузино с двумя тысячами душ. А спустя пять месяцев по лживому доносу вновь будет отправлен в отставку — на долгих четыре года, за которые молодой граф создаст в своем имении по красоте и архитектуре вторую Гатчину, второе Царское Село, а может быть, и второй Версаль.

«Алексей Андреевич! Имея нужду видеться с вами, прошу приехать в Петербург». Записку такого содержания спустя ровно месяц после восшествия на трон, 23 апреля 1803 года, Александр I отправил в Грузино. Так начался второй виток карьеры Аракчеева, вскоре ставшего фактически вторым лицом в государстве и единственным, кому государь безоговорочно доверял. С 1812 года Аракчеев был единственным докладчиком у императора по военным, дипломатическим вопросам, управлению и снабжению армии. Целое десятилетие любое важное лицо, нуждавшееся в аудиенции императора, сперва должно было явиться к Аракчееву, а тот уже докладывал Александру I. Через него шли и все назначения высших сановников империи.

По окончании войны с французами Александр I подолгу жил за границей, и Аракчеев стал играть особую роль в управлении империей. Он безукоризненно выполнял все решения императора, касались ли они реформ в армии, военных поселений или проекта освобождения крестьян. Это время, когда он был «и. о. императора», позднее и назвали потомки «аракчеевщиной».

Тираны мира! Трепещите!.

В 1818 году царь поручил Аракчееву разработать проект отмены крепостного права.

Проект графа предусматривал поэтапный выкуп в казну помещичьих имений с наделением всех помещичьих крестьян и дворовых людей двумя десятинами на каждую ревизскую душу, помещики же получали бы за освобождаемых крестьян деньги. Эти идеи в дальнейшем были, по существу, положены в основу крестьянской реформы 1861 года. Я не хочу, конечно, сказать, что Аракчеев покруче Чаадаева или тех же декабристов. Но факт остается фактом: его идеи оказались настолько революционными, что весь проект графа был немедленно засекречен.

В том же самом 1818 году вчерашний лицеист Пушкин, наслушавшись всяких антикрепостнических высказываний во время ночных посиделок с друзьями за карточным столом, много раздумывает на ту же тему. Как и сиятельного графа, как и новых петербургских друзей, поэта волнует, когда же кончится это «барство дикое».

Сказать по правде, волнует это его совсем не потому, что он революционер до мозга костей и в 19 лет готов «кишкой последнего царя последнего попа удавить», чтобы только русский крестьянин жил свободно и независимо. Он такой же помещик, как и все его друзья. Как его отец и мать, как дед и прадед. И сейчас, и позже для Пушкина крепостные — это просто дворня, няня с ее чудо-сказками да верный слуга Никита, который, если что, и в последний путь проводит. Большее поэта никогда не интересовало. Перечитайте еще раз, везде одно и то же: «Я крикнул шампанского. Подали шампанское». Народ у него, по-моему, всегда безлик, всегда безмолвствует.

Однако тогда, в 1818 году, было модно фрондировать, рассуждать за столом о свободе вообще и о вольности народа, в частности. Свобода, равенство, братство — это были осколки Великой французской революции, ранившие тех молодых людей, которым не довелось повоевать. О, свобода! Впрочем, о чем ещё они могли мечтать в таких тесных лосинах и мундирах…

Так или не так, но дальше идет сплошная классика, вызубренная нами со школьных лет. Пушкин пишет оду «Вольность», за что царь ссылает его в ссылку. Если бы не друзья молодого поэта, его отправили бы в Сибирь, где он до конца жизни «хранил бы гордое терпенье». Скорей всего, и не было бы «нашего русского всё». Но друзья заступились, упросили государя, тот смилостивился, и Пушкин оказался хоть и в ссылке, но на юге.

Судьба, скажете вы? А вот и нет. Счастливая случайность на этот раз имела вполне конкретное имя, и звали ее не Карамзин с Жуковским, а граф Алексей Аракчеев. Прошу не забывать, что по своим временам это был очень образованный человек. По крайней мере, в ближнем царском окружении. Да, не знал французского и прочих языков, да, имел за спиной всего кадетский корпус. Но зато каждый божий день начинал граф с чтения свежих газет и новых книг. Не по долгу службы, интереса ради читал и то, что ходило по Санкт-Петербургу в рукописных списках.

Так что с одой «Вольность», с «Деревней» и другими стихами вольнодумного поэта он был знаком. И в 1818 году не он докладывал царю, что вчерашний выпускник лицея Пушкин крамолу пишет — это дело Бенкендорфа, а жандармов генерал Аракчеев никогда не жаловал. Но при докладе сем присутствовал, и когда государь спросил подробностей, никто из тайной полиции ответить не мог, что за крамола — не знали слов иль побоялись произнести страшное: «Тираны мира! трепещите!..»

И в наступившей тишине вдруг раздался хрипловатый голос Аракчеева, стоявшего по своему обыкновению у окна царского кабинета:

«Приди, сорви с меня венок,

Разбей изнеженную лиру…

Хочу воспеть Свободу миру,

На тронах поразить порок…»

Он не стал читать до конца. Царь долго молчал и смотрел на него, легким движением руки отпустив с доклада всех остальных.

— Ты знаешь его стихи? И каковы же они? — наконец, спросил Александр.

— Ваше Императорское Величество! Стихи г-на Пушкина знает весь Петербург, потому как они ходят в списках. Этот отрок и талантлив, и уже популярен чрезвычайно. И то, и другое мешает просто взять и высечь его, хотя того стоило бы. Но из гадкого щенка может вырасти очень породистая собака, которая и службу будет знать, и границы охранять станет на дальних подступах. Ей бы только солнца побольше, чтоб не зачахла…

— Стало быть, по-твоему, не казнить отрока и не в Сибирь его, а, наоборот, на юга полуденные? — нахмурился царь.

— Мой государь, вы, как всегда, приняли мудрое решение, — поклонился императору Аракчеев.

— Сколько я тебя знаю, Алексей Андреевич, не перестаю удивляться твоей прозорливости, иногда настолько, что начинаю побаиваться тебя! — улыбнулся царь, довольный, что быстро разрешилось то, что могло вылиться в кровавую драму.

— Вам ни к чему побаиваться того, кто предан вам до последнего вдоха, — снова поклонился царю Аракчеев. — Мне не было двадцати лет, когда я впервые имел счастье лично познакомиться с вами — столько же и Пушкину сейчас. И никому не дано знать, что из отрока сего вырастет…

Это был первый случай, когда Аракчеев спас великого поэта от верной каторги или чего еще похуже. Первый, но далеко не последний. Второй раз это случится в 1820 году, когда граф Воронцов пожалуется на поэта царю, а Аракчеев скажет, оскалясь какой-то загадочно-счастливой улыбкой:

— Государь, кто влюблен, тому многое может проститься!

— Похоже, вам обоим многое прощается, — ответит сурово император, но тут же возьмет перо и отправит уволенного со службы поэта не в сибирскую ссылку, как собирался, а «на постоянное жительство в село Михайловское Псковской губернии под надзор местного начальства и родителей поименованного выше г-на Пушкина».

Чистейшей прелести чистейший образец

Пушкин оставил после себя десять гениальных томов и четверых детей. Несмотря на «донжуанский список» и массу слухов о своих побочных детях, великий поэт заставил нас поверить, что единственной и неповторимой его любовью была Наталья Николаевна Гончарова — «чистейшей прелести чистейший образец».

Пушкин погиб в 37 лет. Аракчеев в 37 лет только женился. Граф не оставил ни перечня донжуанских подвигов, ни детей. В его жизни было две женщины. Первую, свою жену он, наверное, смог бы полюбить, если б она явила собой «чистейший образец» его мыслей и представлений о преданности. И кто знает, может, совсем не так сложилась бы его судьба, и совсем не такое негативное мнение он оставил бы о себе потомкам.

Он не искал чинов в приданое, как вообще никогда и не от кого не искал чинов и наград. Он просто хотел семейного счастья, которое в его представлении означало, прежде всего, взаимное уважение.

«Любовь и дружба ее есть единое мое исканное в ней благополучие, чего я единственно прошу от Всевышнего, а без оного, по чувствительному моему характеру, я не могу быть здоров и счастлив». Так писал он о своей избраннице незадолго до свадьбы.

4-го февраля 1806 года Аракчеев обвенчался с Натальей Федоровной Хомутовой, дочерью малоизвестного генерал-майора, занимавшегося рекрутским набором. В тот же день новоявленная графиня получила по императорскому указу Екатерининский орден 2-й степени — одну из высших «женских» наград Российской империи.

Наверное, сидя «на золотом крыльце», царь с царицей думали, что самый лучший подарок на свадьбу молодой женщине — фрейлинский статус. Он давал право без приглашения появляться при дворе, посещать все балы в высшем свете. Короче, открывал любые двери — танцуй хоть до упаду. Можешь с мужем, можешь одна — никто с тебя не спросит, никто не осудит.

Чем закончилась для Натали Гончаровой и ее мужа эта «фрейлинская» безудержная свобода, мы все знаем. А как она начиналась, почему-то забываем. Мать поэта вела в то время хронику жизни своей. «Александр в деревне, — пишет она 13 февраля 1834 года. — Его сделали камер-юнкером. Его жена теперь на всех балах, она была и в Аничковом. Она много танцует, хотя, похоже, брюхата…»

Беспристрастная хроника продолжается спустя неделю: «Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; всякий день возвращается в четыре или в пять часов утра, обедает в 8 вечера, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет и мчаться на бал. Через две недели она поедет в деревню».

В деревню к мужу в тот раз она не поехала ни через две недели, ни через месяц. Вот дальше запись из дневника ее свекрови: «В воскресенье вечером, на последнем балу при дворе, Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные, что, возвратившись домой, выкинула. И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленицу, будучи два месяца брюхата…»

Не знаю, как вам, а мне этот «чистейшей прелести чистейший образец», всю ночь прыгающий по паркету с ребенком в животе, не очень симпатичен. На рисованных портретах она смотрится значительно лучше. Впрочем, известно, что поэт всегда уезжал в свою деревню, когда узнавал об очередной беременности жены. Так сказать, землю попашет, попишет стихи. Дети рождались не в его присутствии. В его присутствии рождались стихи. Для него это было важнее, чем «Машка, Сашка, Гришка, Наташка». И бальные флирты жены он прощал — до поры до времени…

Оставим чету Пушкиных и вернемся к молодоженам Аракчеевым. В отличие от Гончаровой, новоиспеченная графиня не успела подарить мужу ребенка. Прожили вместе они всего год. Несогласие супругов во взглядах стало проявляться все чаще, и граф с удивлением обнаружил, что его дела, его симпатии и антипатии для молодой жены совершенно безразличны, что, прожив все лето в Грузино, она так и не могла полюбить его детище. А к зиме она явно затосковала по Петербургу и прямо заявила мужу, что до сих пор не использовала свой фрейлинский статус, не появившись ни на одном балу в свете. Он отпустил ее в столицу.

Нет точных сведений, как вела себя графиня на балах. Видимо, тоже прыгала всю ночь по паркету. И, конечно, нашлись доброхоты, тут же сообщившие графу обо всех ее «партнерах по мазурке». Граф прибыл в Петербург, имел с женой серьезный разговор и при ней приказал своим людям, чтобы графиня впредь не выезжала одна.

По сути, это был домашний арест. Несмотря на это, однажды вечером, когда мужа не было дома, она потребовала подать карету и назвала адрес, куда ехать. На отданный ею приказ лакей, поклонившись, ответил: «Их сиятельством графом сделано запрещение вам ездить одной». Карета так и простояла у крыльца до возвращения Аракчеева и до нового скандала, в конце которого граф заявил жене, что отныне она лишается права делать какиелибо траты без его ведома.

Вряд ли граф понимал, что женщине можно запретить ездить на танцы и расточать там улыбки в обмен на знаки внимания, так необходимые ее натуре, можно запретить ей вообще появляться в свете. Но лишить ее скудных копеек на личные расходы — это значит, оскорбить в ней женщину, лишить ее «женскаго» пола и смысла жизни.

Впрочем, брак их, наверное, сохранялся бы еще долго, если бы не случай и если бы граф не был в курсе всех дел, особенно когда они касались крупных чиновников. До сведения Аракчеева дошло, что обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, регулярно получающий 100 тысяч рублей на секретные нужды, тратит деньги совсем на другие надобности, с интересами службы ничего не имеющие. Он доложил об этом государю императору. Последовало высочайшее повеление отревизовать расходы главного полицейского чина.

Аракчеев срочно потребовал к себе все финансовые отчеты. Каково же было его изумление, когда он прочитал в расходной книге, что его супруга дважды получала по пять тысяч рублей. Вне себя от гнева, он приказал камердинеру срочно позвать к себе Наталью Федоровну и, когда та вошла в кабинет, встретил ее у порога словами:

— Вы, сударыня, изволите брать взятки с полиции?

— Какие взятки? Что вы говорите? Я ничего не понимаю! — отвечала растерявшаяся графиня.

— Я говорю, что вы получили от обер-полицмейстера два раза по 5000 рублей из денег, предназначенных для оплаты секретных сотрудников. А поскольку вы в тайной полиции не служите, то это взятка.

— Да, я брала эти деньги, — пришлось сознаться графине. — Но я взяла их не для себя, а для маменьки, ей было очень нужно…

Граф не позволил ей далее продолжать:

— Женщина, стоящая на содержании у полицейского, не может быть моей женой! Даю вам час на сборы!..

Замуж графиня Хомутова больше так и не вышла. В отличие от Натальи Николаевны Пушкиной, которая станет Ланской, нарожает новому мужу-генералу еще троих дочерей, а про историю с Дантесом однажды скажет княгине Вяземской: «Мне с ним было весело. Он мне просто нравился, и я думала: будет то же, что два года сряду». Чистейший образец — ну что за прелесть эта сказка! К сожалению, это не сказка…

У графа Аракчеева в жизни была еще одна женщина. Та, которую он считал единственной своей любовью, своей невенчанной женой, с которой он прожил больше двадцати лет, которой он писал такие страстные, такие нежные письма и которую, несмотря на ее лживый характер и низкое происхождение, считал поистине «чистейшим образцом».

Но и она никогда не была ни образцом, ни «чистейшей прелестью». И кто знает теперь доподлинно, любила ли она Аракчеева вообще, способна ли была на такое чувство. Тут важнее другое: она сама была любима искренне и нежно. И она сумела сделать графа настолько счастливым, что он гордился своей любовью, которая меняла его, от которой он становился смелее, мягче, сильнее.

В 1820 году, спасая Пушкина от жалобы графа Воронцова на «воинствующий атеизм» поэта, Аракчеев взял на себя смелость объяснить государю всё только лишь влюбленностью молодого стихотворца. Государь увидел в непривычной сей смелости влюбленность не Пушкина, а самого Аракчеева. И простил-то, получается, обоих…

Аракчеев остался верен своей любви до конца. Даже смерть не смогла их разлучить. Когда любимая женщина погибла, великий царедворец чуть не сошел с ума. Его больше не интересовали государственные дела, он ушел со службы и, закрывшись ото всех людей и от всего земного, тихо умирал от тоски по своей любимой еще долгих девять лет. Граф приказал заранее выкопать себе могилу рядом с ее прахом. И умер, так и не снимая с шеи ее платок…

Одна, но пламенная страсть

Это была в буквальном смысле любовь до гроба. Ее звали Настасья Минкина. Происхождение ее доподлинно неизвестно.

Одни историки пишут, что она была женой грузинского крестьянина-кучера, то есть из подневольных графских крепостных. Другие находят ссылки на ее цыганское происхождение, третьи — что, дескать, «привезена сия шалава из портового города, где ходила в полюбовницах по матросам». Четвертые утверждают, что Аракчеев лично купил ее у одного петербургского помещика, узнав о продаже молодой красавицы из газеты.

Думаю, вернее всего версия про местное, кучерское происхождение, поскольку остались воспоминания о том, как «Наська, перейдя в барские покои, первым делом приказала дать мужу на конюшне двадцать плетей в собственноручном присутствии». И возле сельского Андреевского собора, того самого, где позже будут похоронены и сама Настасья и сиятельный граф, долго будет отличаться ухоженностью могила некоего Федора Минкина, скончавшегося в 1809 году.

Когда Аракчеев появился первый раз в Грузино как новый владелец, черноокая красавица Настька была уже замужем. Ей шел 19-й год, и в мечтах ее не было стать наложницей графа. Он показался ей отвратительно старым, а уж в мужчинах она к тому времени разбиралась. Но порядки, которые с первого дня стали утверждаться в Грузине, ей пришлись очень даже по душе. Никто теперь не ходил по двору без толку, не шнырял туда-сюда. Все было продуманно и четко. За пьянство, за любую оплошность — палкой по спине. Провинился сильнее — вечером пожалте на конюшню, получите свое, спустив портки и задрав рубаху.

Граф жил одиноко, гостей особо не привечал. Но и ему требовались в доме горничные. Как-то муж Федор, отвозя управляющего в соседнее село, обмолвился про свою Настасью — предложил ее в барский дом мыть полы. За этим занятием новый хозяин и застал цыганистую девку. Через неделю она уже числилась экономкой с постоянным окладом в триста рублей. Первое распоряжение ее было — вечером на конюшне «отблагодарить» Федора.

«Двадцать два года спала она не иначе, как у дверей моей спальни, — писал в начале 1826 года А. Аракчеев. — Последние пять лет я уже упросил ее поставить для себя рядом кровать. Не проходило ни одной ночи, в которую бы я, почувствовав припадок иль произнеся какой-нибудь стон, даже и во сне, чтобы она сего же не услышала, и в то же время входила и стояла у моей кровати, и если я не проснулся, то она возвращалась на свою, а если я сделал оное, проснувшись, то уже заботилась обо мне. Во все время жизни ее у меня не мог я никогда упросить ее сидеть в моем присутствии, и как скоро я взойду в комнату, она во все время стояла. Она была столь чувствительна, что если я покажу один неприятный взгляд, то она уже обливалась слезами и не переставала до тех пор, пока я не объясню ей причину моего неудовольствия».

Написано собственноручно сиятельным графом. Вчитайтесь еще раз, и вы почувствуете, как пытается нежно и благодарно говорить о женщине тот, кто сам никогда толком не умел сказать ничего возвышенного, кто больше привык общаться с офицерами в казарме, чем с дамами. Он без нее и дня не мог прожить! Отъедет в Петербург ко двору — и уже скучает, мчится домой, в Грузино, к Настасье своей ненаглядной. А это, считай, почти двести верст.

Как только Аракчеев «возвысил ее до своей интимности», то очень скоро Настасья Минкина почувствовала себя барыней. Она ходила уже в богатых платьях, приказывала от имени графа, гоняла всех по-черному, наказывала немилосердно. Особенно девок молодых не жалела, словно чуяла в них возможных соперниц. А уж если наружностью поприятнее, так вообще пощады не жди. То каленым утюгом грудь прижжет, то ножницами или ножом лицо исполосует. Просто лютовала, и никто пожаловаться не смел. А если что и доходило до графа, то опровергала все, плача у него на плече.

Желая навсегда привязать Аракчеева к себе, Настасья очень старалась родить ему ребенка. Знать, старалась не напрасно, о чем однажды графу было доложено прямо во дворец срочным нарочным. Аракчеев сослался больным и помчался, загоняя лошадей, в Грузино. Выскочил из кареты, не обращая внимания на посторонних, обнял выбежавшую ему навстречу домоправительницу:

— Настёнька, неужели?!

Она счастливо смеялась, краснея от посторонних, тянула графа в дом. С того времени всё в Грузине было подчинено только ее желаниям и приказам. Анастасии Минкиной шел 28-й год. Мальчик родился здоровым и крещен был Михаилом. Тут же приставили к нему кормилицу из соседней деревни.

Порой уставал граф от своей Настёньки, и это она как женщина мигом сознавала. И старалась придумать нечто, что заставляло хозяина каждый раз по-новому глядеть на нее. То новый наряд наденет, из Парижа только что присланный. То предложит ему дорогу построить новую. То вдруг сообщит, что желает грамоте учиться — и он зовет для нее лучших учителей из Питера. А спустя месяц подсунет ему письмо в конверте — то-то граф удивится, какие слова выучила писать его Настёнька, как зовет он ее, когда они наедине.

Граф будет хранить эти письма и сотни раз перечитывать после смерти своей возлюбленной. Писем сохранится двенадцать, за 1809-й и за 1819–1820 годы. Почему так? А очень просто. В 1809 году, после рождения сына, ее влияние на Аракчеева было так велико, что он разными тайными махинациями обеспечил ей дворянство под фамилией Шуйская — задним числом выдал ее замуж за только что почившего польского шляхтича. Делал это он, конечно, в первую очередь ради сына — думал о том, что карьера его должна быть при дворе. В 1821 году, когда Мишеньке исполнилось двенадцать, Аракчеев отправил его в Петербургский пажеский корпус. Там постоянно его проведывал, всячески балуя.

Настасья свою благодарность за дворянский титул выразила письменно. Граф плакал, читая это любовное признание с грамматическими ошибками. Впрочем, ошибок в письмах было на удивление мало. Это и заставит позднее исследователей усомниться в авторстве фаворитки. И дело даже не в грамматических ошибках, а в самом литературном стиле, слишком уже высоком для такой личности, как Настасья Минкина-Шуйская. И докопаются историки, найдут подтверждение, что письма писал по ее указке один из учителей питерских, а она только переводила на свои каракули, так глубоко трогавшие и приводившие в восхищение Аракчеева. Но будет это уже после смерти Настёньки и после смерти самого графа.

Шуйская очень быстро стала незаменимой в графском доме. В особой кухне она по-прежнему готовила для него обед. Получала уже 2400 рублей, зимы проводила в Петербурге, остальное время года — в Грузине, куда всё чаще приезжали именитые гости. К тому времени всё, что Аракчеев хотел переделать, было построено.

Имение было приведено в образцовый порядок. Посетивший имение историк Н. Карамзин писал, что даже в Европе он не встречал такого великолепия. Каменный дворец, возводимый лучшими архитекторами Европы, был закончен к 1806 году. Сиял золотом огромный Андреевский собор, фонтаны били в зеркальных беседках, на дорожках ни соринки, в доме — ни пылинки.

Приехал посмотреть на владения графа и император Александр I. Домоправительница дворянских кровей Анастасия Федоровна Шуйская была представлена государю-императору. Царь всё понял, но ничего против не сказал, хотя и старался общаться только с графом. Свита тоже всё поняла, и с тех пор любой сановник мог попасть к всесильному Аракчееву только с соизволения «злой Наськи», как они стали величать её за глаза.

Конечно, странно, что полуграмотная деревенская девка сумела войти в полное доверие военного министра. Впрочем, бывали и потом похожие истории на Руси. Да и сейчас немало такого. Как говорится, сердцу не прикажешь, а если Бог захочет наказать, то отнимет разум.

10-го сентября 1825 года случилось страшное. В очередном припадке ярости «злая Наська» истыкала ножом лицо дворовой девки. Вечером в барские покои ворвался жених этой девицы и тем же ножом отрезал Анастасии голову. Граф едва не сошел с ума. И только несколько дней, проведенных в монастыре, слегка осветлили его разум, и он, вернувшись, устроил великую разборку, казня всех правых и виноватых.

Тогда-то на следствии и открылось, что Настасья была бесплодна и весь срок беременности носила под платьем подушку. А настоящая мать — та женщина из соседнего села, что стала кормилицей Мишеньки. Всесильная барыня запугала ее, пригрозив смертью, и, как только дитя родилось, приказала окрестить и принести к себе. Протоиерею было сказано, что младенец умер при родах, а похоронили пустой гробик.

Надо отдать должное, Аракчеев не отозвал Мишу из пажеского корпуса. Он и потом не мешал ему делать карьеру, просто перестал с ним встречаться.

«Сын» получит офицерский чин, станет георгиевский кавалером. После смерти графа он быстро сопьется и сгинет неизвестно где.

Расследование раскрыло Аракчееву глаза и на другое. В отсутствие графа никто не собирался хранить ему верность. В постели обожаемой им домоправительницы за эти годы побывало немало мужчин, в том числе и подчиненных графа по военному ведомству. От этого удара в самое сердце Аракчеев никогда не оправился.

Он просто тихо исчез из истории Отечества.

Быть можно дельным человеком…

Граф собою «был безобразен и в речах произношения гнусливого», что людей отталкивало от него. Да и он сам, подолгу бывая в опале, не только в Грузине, но и в петербургском доме тоже, вел жизнь далеко не светскую. Обыкновенно он вставал в четыре часа утра, до развода караула занимался в кабинете бумажными делами: читал почту, разбирал документы, делал пометки и писал резолюции. Развод караула часто принимал самолично и всегда бывал при этом взыскателен. Не было случая, чтобы кто-то из офицеров остался ненаказанным.

В 12 часов граф обычно ездил во дворец с докладом, и берегись все, мимо кого мчался эскорт, особливо военные. Из дворца возвращался к обеду. Ровно в два часа садился за стол. Иногда приглашал с собою личного доктора, адъютантов или дежурного по канцелярии офицера. Обед был всегда умеренный, блюд готовилось немного, но вкусно. Вина почти не подавалось. За столом хозяин сидел с полчаса, был разговорчив и шутил, хотя не жаловал словоохотливость у других.

Званые обеды собирал редко. Один из современников Аракчеева пишет: «Обеденный стол графа был весьма хорош, но порции не должны были превышать известной меры. Так, например, куски жареного мяса или котлеты были определены по числу гостей, и горе тому, кто возьмет две котлеты: отныне он мог рассчитывать на долгое преследование со стороны графа. Порядок же и чистота в доме были такие, что малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроскопического наблюдения, имела следствием для слуги палочные удары и арест для чиновника».

После обеда Аракчеев опять принимался за работу. Потом был перерыв на чай и краткую прогулку, после чего он снова садился за письменный стол. В девять часов вечера обычно ложился спать, хотя частенько в полночь вставал и устраивал ревизию дежурным адъютантам. Такому раз и навсегда установившемуся распорядку дня и образу жизни он никогда не изменял ни под каким предлогом.

Вино не доставляло ему удовольствия, граф не понимал в нем толка. Он не курил и не нюхал табака, потому что государь не любил «табашников». Аракчеев вообще мало ценил комфорт и жил весьма скромно. Так же равнодушен он был ко всем видам спорта. Охотой не занимался, не ловил рыбу, не катался верхом, хотя держал хороших лошадей. Он не искал женского общества, не умел и не любил ухаживать за женщинами, считая, что они только отвлекают от дел.

Он посещал театры, балы и собрания лишь по необходимости. В свободное от службы время играл порой в бостон с близкими знакомыми. Это было единственное удовольствие, которое граф себе позволял; оно не отнимало у него много времени и почти ничего не стоило, потому что по крупной он никогда не играл. Все остальные наслаждения для графа Аракчеева как бы не существовали.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказавшись от удовольствий света, жил исключительно для службы и от подчиненных требовал того же. Дом его в Петербурге напоминал крепость, куда попасть мог только тот, кого он приглашал. Все дела государственные шли через его руки, тысячи людей с ходатайствами просились к нему на прием, но редко кто допускался. Так что можно представить, как все его ненавидели.

Как только появлялся он во дворце, в так называемой секретарской комнате, где собирались адъютанты государя и докладчики, вмиг устанавливалось гнетущее молчание. Аракчеев становился у окна, лишь немногих приветствуя кивком головы. На мрачном лице его редко показывалась улыбка, и надо было видеть, с какою жадностью все присутствовавшие ловили этот проблеск благосклонности. Он словно выходил из обыкновенного круга подданных и имел какую-то особую сферу существования. Однажды кто-то из подобострастных льстецов публично сравнил его с Меттернихом и Наполеоном. Аракчеев резко оборвал: «Где мне до них! Это народ ученый, образованный, а я учился на медные деньги. У них целые королевства, а у меня одно Грузино — и тем я, Бог свидетель, доволен».

Те, кого он приглашал в свое Грузино, почитались счастливцами. Там он был намного приветливее и гостеприимнее. Чиновники, адъютанты и фельдъегеря являлись к нему в Грузино ежедневно с рапортами из разных мест. Иные гости приезжали сюда для того, чтоб полюбоваться великолепием имения, и могли тут оставаться сколько душе угодно. Они были вольны распоряжаться временем, как желали. Гуляли в великолепных садах, осматривали красивые окрестности, богатство самого дома или Андреевский собор. Молодежь отправлялась кто на прогулку верхом, кто на охоту. Летом желающие катались по Волхову на шикарной яхте, присланной Аракчееву императором Александром Первым.

Те, кто знаком был с графом лишь настолько, чтобы иметь право обменяться при встрече поклоном, выжидали назначенного часа, чтоб засвидетельствовать ему свое почтение и при отъезде поблагодарить его лично за гостеприимство. Те, которых он знал ближе, иногда обедали с графом по его приглашению, но вряд ли кто завидовал таким. Здесь ничто не нарушало заведенного раз навсегда порядка. Часы обеда, чая и ужина были неизменны. И несмотря на всю пышность Грузина и на полную свободу, предоставленную его посетителям, при одной только мысли о возможности встретиться лицом к лицу с хозяином этого волшебного дворца иным становилось не по себе.

Представить, что здесь, по вылизанным дорожкам без единой соринки и упавшего листика, идет Пушкин в красной рубахе навыпуск и соломен ной шляпе — нет, это совершенно невозможно. Это у себя в Михайловском он мог утром прискакать верхом во двор дьякона и крикнуть на все село:

«Похмеляться лучше всего перцовкой!» Гикнуть и ускакать к себе, и там снова усесться за стол, взяв обгрызенное перо… Нет, здесь такое не пройдет. Ходи по своим холмам, подкидывай вверх свою дурацкую железную палку, отращивай свои ужасные когти — Бог тебе судья, знать, все поэты таковы. А здесь, пардон, люди порядочные, дельные, со своею головою они дружат.

Принять ответственность умеет на себя

Особенно ненавидели графа Аракчеева за военные поселения. Говорят, что первая мысль о них принадлежала самому Александру I, и что Аракчеев поначалу очень противился этому распоряжению. Но император сказал:

— Мы с трудом победили Наполеона и сейчас не в состоянии держать большую армию. Случись что — и под ружье поставить некого. А тут, считай, резерв будет. Дело неблагодарное, но важное, ты уж, Алексей Андреевич, прими на себя такую ответственность…

И только тогда, словно осознав важность задуманного царем, Аракчеев с яростью занялся военными поселениями. Крестьянам в них был расписан весь распорядок дня, и за всякое уклонение следовало наказание. Бабу штрафовали за пятно на полу, за пыль в избе, за сбежавшую курицу, за то, что горшок оставлен не на месте. Заведены были таблицы бракоспособных девок и вдов, которых венчали, не спрашивая о склонности к избраннику. Неудивительно, что крестьянин-поселенец чувствовал себя несчастнее каторжника.

По деревням стоял вой, когда приходила весть, что их отдают под военное поселение. И когда государю в его путешествиях по России случалось проезжать по таким деревням, его вместо обыкновенных радостных криков встречало молчание. Доходило и до массовых волнений. Не подчинились пришедшему уставу казацкие села близ Чугуева. Туда Аракчеев двинул регулярные войска, и когда бунт был подавлен, военный суд приговорил к смерти более двухсот человек.

«Успехи опытов воинского поселения не могут быть приятны всем. Но иные, кои, умея размышлять и зная государство, отныне удостоверены, что теперь в России есть практически от 700 до 900 тысяч войска, всегда готового к войне, и войско это обеспечивает само себя, без затрат казны». Так он докладывал государю в итоговом рапорте по военным поселениям.

Его ненавидели все в свете. Он же никогда не пользовался своею силой, чтобы раздавить неугодных. Хотя у него были чистые бланки с царской подписью, и ему ничего не стоило отправить в ссылку любого, независимо от чина и звания.

Единственно, он отстранил двух высокопоставленных чиновников — начальника главного штаба князя Волконского и министра финансов Гурьева. Эти двое имели сильное влияние на Александра, но принесли столько вреда России, что их отставку вообще надо причислить к государственным заслугам Аракчеева.

Он никогда не участвовал в боевых действиях. При Аустерлице находился в императорской свите, и Александр I предложил ему принять командование одной из колонн, но Аракчеев отказался.

Многие историки объясняют это его трусостью. Но есть и другое объяснение: он увидел такой беспорядок, что никаким личным участием ничего изменить не мог; если бы ему приказали, он бы выполнил долг, но откровенно высказал свое мнение. Император виду не показал, что обиделся, и не стал его наказывать. Даже наоборот, после окончания войны с французами, как из мешка, посыпались награды на всех, в том числе и на военного министра.

Не требуя наград за подвиг благородный

Аракчеев никогда не гонялся за наградами и чинами. Могущественный вельможа, самый близкий государю человек, он имел лишь несколько самых низших по службе наград. От пожалованных ему более высоких орденов отказался. Так, после окончания войны с французами не принял орден Андрея Первозванного — высшую награду Российской империи. Мотивировал тем, что непосредственного участия в военных действиях не принимал. Тогда государь пожаловал ему свой портрет, украшенный бриллиантами. Аракчеев портрет оставил, а бриллианты возвратил императору.

Для сравнения вот вам другой случай из российской истории того же периода. Граф Гурьев, в честь которого назван сибирский город Гурьевск, где мне довелось жить и работать, был назначен министром финансов. Благословлял его на эту должность сам Александр I. В присутствии всего Священного Синода император поднес Гурьеву икону Владимирской Божьей матери на целование. Новый министр, приложившись, выкусил из оклада самый крупный бриллиант и спрятал его за щекой. Аракчееву стоило немалых трудов избавиться от такого министра. 31 марта 1814 года, на другой день после капитуляции Парижа, император Александр Павлович подписал указ о производстве Аракчеева и Барклая де Толли в фельдмаршалы. Но Аракчеев упросил императора отменить указ о своем производства, опять-таки мотивируя тем, что напрямую войсками не командовал.

Император, зная, как Аракчеев обожает мать свою, пожаловал ее статс-дамою. Алексей Андреевич отказался и от этой милости. Государь с неудовольствием высказал ему:

— Ты ничего не хочешь от меня принять!

— Я доволен благоволением Вашего Императорского Величества, — как всегда витиевато отвечал Аракчеев. — Но умоляю не жаловать родительницу мою статс-дамою; она всю жизнь свою провела в деревне; если явится сюда, то обратит на себя насмешки придворных дам, а для уединенной жизни не имеет надобности в этом украшении…

Это что — ответ льстеца и честолюбца, коим все его считали в то время и считают до сих пор? Да я даже представить себе не могу большей дерзости им ператору! Спасло его от гнева только то, что государь прощал все своему старому наставнику и другу.

Невозможно себе представить, чтобы Пушкин отказался от придворного звания камер-юнкер. Царь Николай I бы ему этого не простил. Да и давал он это звание больше не поэту, а жене его, которую хотел видеть на балах при дворе. И при муже, чтобы не было кривотолков. Так что осталось поэту только написать: «Я не рожден царей забавить…»

Что касаемо орденов, то у Пушкина их не было. Мало служил, не с теми дружил, беспокойно жил. Слава Богу, что еще ссылки его оказались близкими и благодатными — но и это заслуга не его друзей. Это заслуга человека, который, немало рискуя, заступился за беспокойного отрока, уважая и ценя его редкий дар.

Мой друг, Отчизне посвятим…

Аракчеев как военный министр немало сделал во славу российского оружия. Не нужно забывать, что при нем страна постоянно воевала и всегда одерживала победы. Он занимался реорганизацией, комплектованием и обучением личного состава, введением технических новинок в армию. Он написал немало статей по технологии изготовления пороха, по организации боевых стрельб. Принял самое непосредственное участие в создании «Артиллерийского журнала».

Деятельность Аракчеева по совершенствованию русской артиллерии сыграла свою роль в успешном исходе Отечественной войны 1812 года. Это он придумал ставить пушки на лафеты конной тяги, создав первые в мире передвижные артдивизионы. Пока французы ладят капониры, на их позиции врываются эти мобильные отряды, с ходу отрывают огонь из легких пушек и тут же исчезают, забрав с собою всю артиллерию. Так и получилось, что Наполеон, имея в пушках превосходство чуть ли не вдвое, не смог им воспользоваться, а к концу войны половина его артиллерии оказалась у русских.

В войне со Швецией именно Аракчеев разработал блестящий план, как неожиданно зайти в тыл неприятелю. И целая армия ночью перешла по льду Ботнический залив, что предопределило победоносный исход всей кампании.

Он не искал наград себе, но требовал «особенного уважения к званию военного министра». Всех вообще, даже лиц, близких по родству к государю, принимал как начальник, с прочими генералами обращался, как с простыми офицерами. Как-то приболел и целую неделю никуда не выезжал из дома — так император лично каждый день приезжал к нему справляться о здоровье.

Он был облечен неслыханной властью. Ездил по городу и во дворец всегда с особым конвоем и требовал попеременных караулов из всех стоящих в Петербурге полков. Великий князь Константин, начальник всей конной гвардии, хотел этому воспротивиться, но вынужден был уступить. Великий князь ходил в чине генерал-лейтенанта, военный министр же имел звание повыше. Поэтому Аракчеев без обиняков сказал его императорскому высочеству: «Завтра отправлюсь смотреть Ваши два полка; постарайтесь, чтобы все было в порядке».

На другой день великий князь явился к нему с докладом на час позже назначенного — Аракчеев его не принял, передал через своего адъютанта:

«Объявить, что военный министр один, так могли бы и вовремя приехать».

Интереснее всего, что это была не прихоть самодура, а привычка ценить время, нелюбовь к разгильдяйству в любом его проявлении. Вряд ли бы он умиленно глядел на шалопая Пушкина, прощая все проделки за один его талант. Но то, что он все-таки благоволил поэту, спасая его для потомков, — это я и хотел показать в своем исследовании. За это ему низкий поклон. И напоследок еще раз процитирую графа Аракчеева: «Я учился грамоте не по рисованным картинкам, а по псалтырю. Не жалея сил, служил своей Отчизне». И далее весьма знаменательные слова: «Мягкими французскими речами дела в России не выкуешь. Мы всё способны сделать. От нас, русских, нужно требовать невозможного, чтобы достичь возможного».

Любовь к отеческим гробам

На смену ХIХ веку пришла совсем другая эпоха. Храм в Грузине вскоре после революции был закрыт большевиками, могилу Аракчеева, где он был похоронен в парадном генеральском мундире со шпагой, раскопали местные воры — шпагу унесли, а ненужный прах бросили обратно в могилу.

В годы Великой Отечественной войны бывшее графское имение было полностью разрушено, а в 1955 году был вторично ограблен склеп Аракчеева и Шуйской, заваленный руинами когда-то великолепного Андреевского собора. Но вместо вожделенных сокровищ грабители нашли лишь скромные одежды и довольствовались серебряным медальоном с прядью волос.

Спустя пятнадцать лет здесь снова проходили археологические раскопки, которые велись по обнаруженному в архивах плану собора. Было найдено и вскрыто место погребения Аракчеева. Рядом с останками обнаружены фрагменты графских эполет и позолоченная пуговица от его мундира. Останки были направлены на антропологическую экспертизу, которая подтвердила их принадлежность погребенному. Но тем дело и кончилось, и в 70-е годы в полуметре от графской могилы прошла теплотрасса, а вскоре после этого развалины собора Андрея Первозванного вообще закатали в асфальт — прямо по этому месту прошла новая автострада.

Так оказалось предано забвению место захоронения одного из виднейших деятелей эпохи Александра I, военачальника, стараниями которого была усовершенствована русская артиллерия, доказавшая свое превосходство над наполеоновскими пушками в Отечественной войне 1812 года. В этом смысле великому поэту Пушкину повезло значительно больше. Его могила сохранилась нетронутой, и поклониться тому, кто лежит «под камнем сим», приезжают со всего мира миллионы людей.

В советских учебниках по литературе только вскользь говорилось (и до сих пор говорится) об «аракчеевщине», о реакционере «без ума, без чувств, без чести», о создателе ужасных военных поселений. И вместо доказательств — злые эпиграммы Пушкина о душителе свобод с «крайней узостью ума». Зато самого Пушкина мы все учим наизусть. Любим каждую его строчку. Знаем каждый шаг. Прощаем всё. Вот этим и отличается судьба гения от простого смертного. Один — «наше русское всё», другой — никто. Так всегда у нас: возненавидеть и забыть, а полюбить — так на века…

Многие выдающиеся деятели того времени, такие как Сперанский и Карамзин, относились к Аракчееву очень уважительно, считали его «лучшим сыном Отечества». Карамзин, признавший в Аракчееве «человека с большим умом и хорошими правилами», как-то услышал от графа: «Учителем моим был деревенский дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело — исполнять волю государеву. Был бы моложе, то непременно стал бы у вас учиться, а теперь уже поздно».

А Пушкин с горечью писал жене в 1834 году:

«Аракчеев умер. Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться».

Вот так-то, господа. Лучше и не скажешь…