Судьбы суровый матерьял…. И, клонясь над страницею белой… (Виктор Брюховецкий, 2022)

«Босиком, в одной рубахе…»

Босиком, в одной рубахе

Вышел из дверей…

Мне — что ямб, что амфибрахий —

Всё одно — хорей.

Я шныряю в огороде,

Огурцы жую.

Между грядок дева бродит.

В сторону мою

Не глядит. Не замечает.

С дудочкой в руке —

То подсолнух покачает,

То шмеля в цветке.

Плети трогает руками.

Полет повитель…

Что за дива?

Кто такая?

Для чего свирель?

«Я в поэзию крался, как волк изо рва…»

Слова нужны, чтоб поймать мысль:

когда мысль поймана, про слова забывают.

Из «Чжуан-цзы»

Я в поэзию крался, как волк изо рва,

Я, как всякий крестьянин был хитр и напорист,

Я в кули засыпал золотые слова

И грузил на подводу свою — не на поезд,

Потому что отец говорил: «Не спеши!

Паровозом быстрей, лошадями надежней:

Перекроют пути — заворачивай пожней,

А достанут и там, можно срезать гужи.

А верхом!.. Только, главное, лошадь не бей,

Слабины не давай и не рви удилами…

Говорят, что бывают еще и с крылами,

Повезет на такую — садись, не робей».

Ой, батяня, спасибо за добрый совет!

Я гнедую свою понукаю проселком —

То по краю реки, то березовым колком,

То въезжаю во тьму, то в белесый рассвет…

Заночую, как Бог, посредине страны —

Сны ко мне подойдут и неслышно обступят…

А товар мой на рынке, наверное, купят,

Торговаться не стану, отдам в полцены.

Хоть и хитр, но отдам, потому что у нас,

Где я вырос, такие в полях черноземы!

Уродится еще! А пахать я горазд,

Как и спать под скирдою из свежей соломы.

«Это было давно. Я не помню — когда…»

Это было давно. Я не помню — когда.

Только помню — в реке отстоялась вода

От разгула весны, и в осколок пруда

Волоокой коровой смотрела звезда.

Ей-то что этот пруд? Не пойму, не пойму!

И зачем это мне?.. Я накинул суму

И с порога — в овраг, а, вернее, во тьму,

И — в огромную жизнь, как в большую тюрьму.

— Принимай, вертухай, да позорче следи!

Вишь, с сумой, значит, хочет далеко идти…

— Никуда не уйдет! Жуткий мрак впереди!

— Но ведь прямо идет! Может, свечка в груди?..

И скрутили меня. Я хриплю и мычу.

Отворили ребро и забрали свечу.

Но… явилась звезда! Я иду по лучу

И над тем вертухаем не зло хохочу.

Он-то думает: я — без свечи, как с бедой.

Он-то думает: я — за питьем и едой.

И не знает чудак, что иду за звездой

В ту страну, где есть реки с живою водой.

Беркут

1.

Не в том беда, что счастьем обнесли,

А в том, что мне

Всё чудится и мнится

Покрытый ковылями край земли,

И над землей кружащаяся птица.

Не тот ли это беркут, что давно

На камни черствые просевшего дувала

В рассветный час, когда еще темно,

Когда еще рассвета покрывало

Чуть поднято, упал с небес. Горбат!

Он был суров, а я был очень молод,

Я был дитя, я был не виноват,

Что по степи ходил в то время голод…

Меня отец от птицы защитил.

А беркут мне на жизнь мою оставил

Свое перо, чтоб я писал и правил,

И к солнцу поднимался, и кружил.

2.

Уронил мне беркут перо

Маховое, самое то.

Я принял его как добро,

Чем еще не владел никто.

Не чинил никто, и к губе,

Ритмы чуя, не прижимал…

В колдовстве моем, в ворожбе

Сей подарок велик — не мал.

Я омою перо слезой,

Очиню его, задохнусь

Небом, солнцем, степной грозой,

Словом ясным и чистым — Русь.

Станет грусть моя так светла!

И проявится в грусти той

Мах стремительного крыла,

Боль, сравнимая с высотой.

«И всё-таки писать!..»

И всё-таки писать!

Не то, чтобы обязан,

И тем повязан, нет, но за душу возьмет

Высокая строка, за стол усадит князем,

Чернильницу подаст и к бездне подведет.

И ты совсем не ты!

И только непогода,

Раскачивая тьму, окутывая сад,

Подсказывает ход, тропу и вехи брода,

И ты идешь вперед, на ощупь, наугад,

Раскачивая жердь,

Гнилое огибая,

Предчувствуя судьбу, прикусывая боль,

И новая строка твоя (почти любая!)

Пьянит уже верней, чем крепкий алкоголь.

«Когда Поэзия — от Бога…»

В белом плаще с кровавым подбоем…

М. Булгаков

Когда Поэзия — от Бога,

И — Божьей милостью — Поэт,

Не пробуйте раскрыть секрет,

Не суесловьте, ради Бога.

Нам эта тьма не по глазам,

И сколько б мы не удивлялись,

И в эту дверь войти пытались —

Нам не откроется Сезам.

Давайте вспомним белый плащ

С кровавым, огненным подбоем…

Пять строчек… Прочитай и плачь…

А под плащом — судья, палач…

Но мы не властны над собою.

Они нас тайной озарят,

И глубь откроют — утоните!

И мы поверим Маргарите,

И дьявольскому — «…не горят».

И не сгорят! Они от Бога.

Им Богом не дано сгореть.

А нужно-то совсем немного —

Строку дыханием согреть!

И он, Поэт, в глуши, в ночи,

Берет слова, перебирает,

И дышит, и подогревает

Над острым пламенем свечи.

И так поставит — хоть кричи!

Хоть головой о камни бейся!

И двери отворить рискни.

Но не надейся, не надейся —

Нам не откроются они.

«Постоял, подумал, подышал…»

Постоял, подумал, подышал,

Тронул ветку яблони и вроде

Растворился музыкой в природе.

Тела нет.

Осталась лишь душа.

Вся раскрыта.

Вся обнажена…

Бредит космос тайными мирами.

Облака кочуют над горами,

А над ними влажная луна.

Сад набух росой. Деревня спит.

Дремлет за околицей дорога.

Тишина…

Еще чуть-чуть, немного, —

Каплю!

И душа заговорит.

Улыбнусь я, или загрущу —

Чувство будет искренне и ново…

Первое бы мне услышать слово,

Остальные я не пропущу!

«Да!..»

Да!

Можно верлибром!

Но можно — хореем!

Суть главная в том, чтоб иная орбита…

Мы в поисках слова незримо стареем

И вдруг открываем веками забытое.

Далекое слово!

Прекрасное слово!

Подержим в губах и — забвение снова.

«…И покрытые пылью в архиве остынут слова…»

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам дойдет…

О. Мандельштам

…И покрытые пылью в архиве остынут слова.

Вот удел непонятный, но, если понять, — не печальный.

Что нам в слове, друзья?!.. И богему на слово права

Не гнетут. Потому в жирном дыме прокуренной чайной, —

Где входящий найдет себе место за длинным столом,

Где разбавят вино, обнесут, оскорбят и обвесят —

На газетном клочке, на веселых манжетах, стилом

Ищет слово поэт о себе и для будущих песен…

И в бессонной ночи, принимая из космоса звуки,

Он тревогой нальется, как пуля убойным свинцом,

И запишет строку, как на мраморе вырежет буквы,

Сопрягая зрачок с мертвым камнем и жарким резцом.

Он забудет ее…

Столько яду вокруг, столько лести!

Но однажды в архив, доверяя чутью и глазам,

Забредет юный скиф, и найдет и возьмет эти песни,

И настроит струну, и расскажет о нас небесам.

«Я знаю — что делают. Пилят дрова!..»

Что делают Музы в ненастные дни?..

Т. Гнедич

Я знаю — что делают. Пилят дрова!

Сухую лесину — на несколько чурок.

Потом на огне согревают слова

Для будущих песен.

И если ты чуток,

И если бумага чиста и бела,

И звонкой березой заполнена топка,

И если возможно отбросить дела,

И если есть пиво, и вобла, и стопка,

То всё совершится…

Пусть пилят, пусть рубят.

Ты тоже работай.

Они это любят.

Муза

…А моя в мини-юбке!

Горний свет на челе.

Брызги! Пенные кубки!

Серебро в хрустале!

Синеока! Лукава!

Каблучки… Хороша!..

С крыльев капает слава,

Словно воск, не спеша.

И смотрю я, стараюсь,

Тайну вызнать хочу,

Пальцем пальцев касаюсь,

И терплю, и молчу.

Обжигает как ядом,

Достает до нутра…

Над заброшенным садом

Ходят ночью ветра.

Дождевые, сквозные!

И сквозь бурю гроза,

Полыхнув, неземные

Озаряет глаза,

И мне видится бездна,

И я чую сквозь тьму,

Что мне тайна известна.

Чья?

О чем?

Не пойму.

«Мне нравятся слова, я ощущаю цимус…»

Мне нравятся слова, я ощущаю цимус,

Их пробуя на вкус, и, глядя их на свет.

Моей любви к словам зашитый в генах вирус

Тоскует по ночам, и мне покоя нет.

Я роюсь в словарях, я Бабеля читаю,

И, Бродского ценя, немею над строкой, —

За что он был гоним, и отодвинут к краю

Завистником каким, недоброй чьей рукой?

Огромная страна… Река большой печали.

Не потому ль всегда, оглядывая даль,

Как будто наяву, я зрю иные дали,

Иные берега, иную магистраль.

Меня там нет нигде. Я там себя не вижу.

Там вечный карнавал. Там солнце. А пока

В полях гудят ЗИЛы, расплескивая жижу,

И черпают руду угрюмые зэка.

В распадках у костров я слышу их гитару,

Я погружаюсь в их библейские глаза.

Моя Россия, Русь, кто им назначил кару,

От воли отлучил, и отодвинул «за» —

На северо-восток, где ветры и туманы,

Где в страхе смотрит зверь на рельсовую сталь?..

Светло горят костры, и слушают урманы

Из музыки и слов великую печаль.

Моей любви к словам во мне живущий вирус

От этих слов болит больнее и больней,

Но боль моя за жизнь, где я взошел и вырос,

Не гаснет от того и с каждым днем сильней.

«Я рифмованью не учился…»

Я рифмованью не учился.

Скупой чалдон и самоед,

Я рифмой не болел — лечился,

И званье горькое поэт

Ношу за то, что я имею

Слова, которыми дышу,

Еще за то, что я немею,

Когда на этот мир гляжу —

На эти травы и покосы,

На черноземы и подзол…

Был Гоголь злой и длинноносый,

А я курнос, но тоже зол…

Другой поэт носил охапку

Ржаных волос на голове,

А я ношу простую шапку,

Сную в толпе как мышь в траве.

Живу!

И если вдруг устану,

То, сверив с космосом часы,

Среди травы на лапки встану

И выпью капельку росы.

«Болел стихами, только, сомневаясь…»

Болел стихами, только, сомневаясь,

Не верил в них, и, видно, потому

Они ушли, метафоры остались,

Доступные не всякому уму.

Остались и живут.

Не надо трогать.

Но если вдруг отыщете мой том,

То, пробуя стихи на вкус, на ноготь,

Не говорите никому о том,

Что видели, мол, даже прочитали,

С чем и заройте в старом сундуке…

Стихи не отливаются из стали,

Ни на каком не точатся станке.

Они живут, пульсируя в аортах,

Стучат в висках, прокалывают грудь,

Болят в сердцах и, оживляя мертвых,

Живущим укорачивают путь;

Рождаются, шатаются, шатают,

Разламывая строй, стоят в строю,

Подводят к краю и за край толкают.

Попробуйте остаться на краю!

Но если взялся — стой и упирайся

На полный штык лопатой штыковой…

Руда и радий.

Вот и облучайся,

И не жалей, что болен лучевой.

«У меня на стене птицы феникс скелет…»

У меня на стене птицы феникс скелет.

Сколько лет я смотрю на него… сколько лет…

Не взлетает скелет, не парит, не плывет,

Но манит и манит, всё зовет и зовет.

Машет мертвым крылом, хочет небо достать…

Вот и мне не взлететь, не парить, не летать.

Но слежу я за ним, продолжаю стеречь,

Вдруг откроет глаза,

Вдруг появится речь.

«Поэзия! Высочество… Величество…»

Поэзия! Высочество… Величество…

Не переходит в качество количество.

Мне эта мысль — что в подполе сверчок.

Не переходит…

Ноет мозжечок.

Как будто кто, от радости дрожа,

Мне вскрыл ребро и запустил ежа.

Вот… мучаюсь…

Да ладно б только это.

Не переходит… Ну — такой закон!

А есть беда иная у поэта,

Когда он вдруг поймет, что лишний он.

Что трудно быть на сером фоне белым,

Да что там — белым, просто трудно быть.

Поэтов убивают между делом.

Поэт?

А почему бы не убить…

И, шаркая паркетными полами,

Предчувствуют красивую игру,

И пули досылают шомполами,

И порох проверяют на искру.

В партере шепот.

Письма в бельэтаже…

Ржут кони. Даль завешена грозой!

… Потом — гвоздики, мол, скорбят, а как же,

И плачут покаянною слезой.

«Я не верю в судьбу, не пытаю судьбу…»

Я не верю в судьбу, не пытаю судьбу.

Вот еще один год — словно сажа в трубу!

Это кто ж кочергою там угли ширяет?

Распахнул поддувало, а тяга сильна!

Из трубы в черном космосе дырка видна:

Не в нее ли однажды душа отлетает?

Бросит грешное тело, как житель избу,

Пролетит вместе с хлопьями сажи трубу,

И, наверно, испачкает саван Господний.

И к созвездию Рака, поскольку я — Рак,

Поспешит, огорчаясь: «Ах, парень дурак,

Сдох бы раньше, дорога была бы свободней.

А теперь, сколько их — Близнецы да Тельцы…

Жили-были, и вот обрубили концы…»

Я не верю, что души цепляют друг друга.

Я не верю, что тесно в космической мгле:

Космос — это простор, это не на земле,

Где мы вброшены в круг, и не выйти из круга.

Я не верю в судьбу, я ее не молю,

Я ножовкою обруч мой ржавый пилю,

Да смотрю на песок и листки обрываю.

И на мир, что во мне, предъявляя права,

Я пишу на стене золотые слова

И строку самогоном крутым запиваю…

Ой, ты, Боже еси, призови и спроси:

Сумасшедшие есть ли еще на Руси?..

Я отвечу, что есть, потому что я знаю.

Потому что я вижу — в таком же окне

Тусклый свет, значит, кто-то и там на стене

Пишет слово и пропасть обходит по краю.

Да случится!

И станет, и будет спасен,

А не просто летучим песком занесен,

И другой, и еще, и совсем неизвестный.

Значит, тем и живем, значит, и потому,

Раздвигая руками тяжелую тьму,

Мы однажды пройдем над грядущею бездной.

«Этот стих, словно серый бревенчатый дом…»

Этот стих, словно серый бревенчатый дом,

Где и ставень кривой, и труба косовата,

Где лежит за стеклом прошлогодняя вата,

И к двери через грязь проберешься с трудом.

Вот беда. Неужели здесь кто-то живой?

Я читаю строку — открываются двери:

Желтый свет фитиля, сухари на фанере,

Вязка луку и сетка с целебной травой.

Сквознячок. В поддувале мерцает зола.

Занавески оборваны. Ржавые вилы…

Кто здесь жил? Кто дышал тленом этой могилы?..

Пустота…. Лишь за печкой колеблется мгла,

Да в окладе серебряном некто двоится,

Наблюдая откуда-то издалека

Как на окна крылатая живность садится,

Цепенея от взгляда креста-паука…

Прочно в матицу вбит черный зуб бороны,

На обрывке пеньки муравьи шевелятся.

В мире нет и не будет угрюмей страны,

И подумалось: «Правильно, если боятся».

Потому как стоим на крылах да на лапах!

Омута будоража седьмым плавником,

Вон раскинулись как на восток и на запад,

Вдоль зубчатой стены грохоча каблуком!..

Выхожу, сквозь высоких небес решето

Солнце золото льет — травы спелые гнутся.

Что мне стих?.. Но душа норовит оглянуться,

Видно, что-то ей там померещилось.

Что?

О лопухах

Сердитый окрик, дегтя запах свежий…

А.А. Ахматова

1.

А захочется стихов — гой, еси!

На подворье лопухов,

Хоть коси.

Среди этих лопухов и хламья

Позаныкано стихов

До… черта.

Лопухи меж ржавых труб ворошу,

Стих беру, который люб,

Заношу

Я в тетрадь его в линейку косу.

Словно выужу линей

И несу.

В печь сую на жаркий под и верчу…

Приходите. Я не жмот.

Научу:

Как найти и подойти, как сорвать,

Что подладить, подкрутить,

Где соврать.

Как томить в печи его, как варить,

Как его из ничего

Сотворить.

2.

Те лини, что я ловил, не годны!

Ни кого не накормил —

Не жирны.

Вроде, ладил всё, как мог — к такту такт,

Но пошли куда-то вбок,

Не на тракт.

Брошу ручку, плюну вслед, разотру.

Сорок бед — один ответ:

Не умру…

Лопухи… Средь лопухов трын-трава,

Заготовок для стихов

Воза два.

Я хожу промеж крапив-лопухов…

Есть слова и есть мотив.

Нет стихов.

«…И вновь стихи. Я слышу их мотив…»

…И вновь стихи. Я слышу их мотив.

Так знает автор тайну слов в конверте.

Так помнит режиссер все кадры в ленте,

Отснятой и запрятанной в архив.

Они живут, как дождь, как облака,

Как времена, отлитые в века.

Я каждый вечер прихожу сюда,

Кручу кино, пока всё спит на свете.

При лампе в сорок ватт, в ее щадящем свете,

Я вынимаю кадры из «тогда» —

Из точки на обоях, на стене,

Куда дано проникнуть только мне.

Я режу ленту, заново крою,

Переставляю даты и событья,

И воскресает всё, что мог забыть я,

И жизнь мою, как будто не мою,

Я вижу вновь. Из прошлого огня

Она зовет в грядущее меня.

Как будто звук, к которому привык,

Пройдя по залам меж столов и стенок,

Вдруг приобрел неведомый оттенок,

Какой и не придумает язык…

Чем я, Господь, себя не оправдал —

Что слухом наделил и зренье дал?

Зачем мне нужно в свете сих свечей

Смотреть за горизонт и слушать, слушать,

И прежде, чем создать, сто раз разрушить,

И, трудно постигая суть вещей,

Почувствовать единственное то,

Что не умеет чувствовать никто.

И всё же я судьбу благодарю

За все мои страданья и мытарства.

Прекрасен конь и хороши полцарства!

Но за коня и царство подарю:

Но чтобы обязательно гнедой.

О двух крылах. И чтобы со звездой!

«Сколько дал — значит, столько и дал…»

Сколько дал — значит, столько и дал.

Что же дышишь в затылок натужно?

Всё, что есть — раздарю, не продам,

А чужое и даром не нужно.

Я еще поживу! Извини…

Эту жизнь я пока не итожу,

Хоть до крови изрезал ступни

И спалил до костей свою кожу.

Я еще говорю и смотрю,

Твоим словом и верой согретый…

Ты поймешь, когда всё раздарю,

По закрытой тетради. Вот этой.

Вот тогда приходи и дыши.

И, клонясь над страницею белой,

Всё, что я не успел — допиши,

Всё, что я не сумел — переделай.

«Посветлеет листва, а потом загорится…»

Посветлеет листва, а потом загорится,

А потом опадет, а потом загремит.

И метель прилетит длиннокрылою птицей,

И на озере лед — словно рвут динамит! —

Будет гулко звенеть, перемноженный эхом, —

Вот тогда и придет та, которую жду,

Со свирелью в руке, опушенная мехом,

И гнедого коня приведет в поводу.

Никогда! никогда вам не видеть той сцены:

Это будет в ночи без огней и людей —

Я ей царство мое от крыльца до антенны

Предложу за коня: проходи и владей!

И серебряный хруст под морозной подковой,

И точеный каблук на тесовом крыльце

Нитью тонкою лягут, незримой основой

Для поэмы с хорошею сказкой в конце.

Станет Дева играть на печальной свирели,

Будет конь гарцевать под высоким седлом,

Будут белые крылья широкой метели

Шелестеть по ночам за узорным стеклом.

Весь январь и февраль это чудо продлится…

Но однажды проснусь — никого: ни коня,

Ни ее, лишь исписаны густо страницы:

То ли всё — обо мне,

То ли всё — для меня…

«Куплю кота на черном рынке…»

Куплю кота на черном рынке,

Куплю двуспальную кровать,

И стану я ему у крынки

По вечерам стихи читать.

Он будет очень умный кот.

Он эти строчки незаметно

Под молочко и посвист ветра

На свой язык переведет.

Снега сойдут, прольются ливни,

Мы будем с ним супы варить,

И он под запахи и рифмы

Начнет однажды говорить.

И вот тогда мы ночью встанем,

И в добрый час в лесу ночном

Отыщем дуб и цепь натянем,

И сказку новую начнем.

«Мой отпечаток зрим. Как след медвежьей лапы…»

Мой отпечаток зрим. Как след медвежьей лапы,

Он узловат.

Ни каменных дворцов, ни крепко сшитых «в лапу»

Резных палат.

Я просто шел и пел, марал бумагу кровью,

Звенел струной,

И, брызжущим в лицо, дышал в ответ любовью,

А не слюной.

Я возводил свой храм, и, укрепляясь в вере,

Я знал: спасет.

Я этот храм воздвиг. Я открываю двери.

Входите. Вот…

Всмотритесь и — увидите воочью:

Здесь, в глубине,

Слова, пробелы, точки и отточья —

Всё обо мне.

«Ни на свету — от яма к яму…»

Ни на свету — от яма к яму,

Ни ночью — от звезды к звезде,

А просто полз из ямы в яму,

Но счастья не было нигде.

Ни там, за синими горами,

Ни здесь, в чухонской стороне.

Когда свой путь закончу в яме,

Не ставьте памятника мне.

Мне солнца хватит.

Звезд и солнца!

Осины чуткой шепотка,

Ольхи октябрьского червонца,

И ветерка, и ветерка.

«О, как яростно и зримо…»

О, как яростно и зримо,

Навещая мой уют,

Плещут крылья серафима,

Губы жаром обдают.

Ледяной водой умоюсь,

Грубой тканью разотрусь,

Выйду в поле, успокоюсь,

Присмотрюсь и разберусь.

Тропы влево, тропы вправо.

Те во льду, а те в огне.

Предо мной стоит отрава,

Предназначенная мне.

Дерева гремят острожно.

Ветры стелятся, скользя…

Яд стоит. И пить не можно,

И не пить никак нельзя.

Жребий тяжкий…

Боже правый!..

Не лекарство, не вино —

Жизни горькая отрава,

И замены не дано.

Рыжий

И картавый, и рыжий…

Ни обиды, ни зла…

Сядь, бродяга, поближе,

Покажи ремесла

Филигранные строчки, —

На три такта, на два

В дорогой оторочке

Золотые слова.

— Сядь…

И рыжий садится.

Наливает и пьет…

Занавески из ситца,

Рыбный суп и компот,

Сала тоненький пластик,

Хлеба серого шмат…

Никакой ты не классик

И собратьям не брат.

Просто жил, куролесил,

Создавал чепуху,

Средь подобных не весил,

Превращался в труху.

Говоря про нетленку,

Строчки слабые плел,

Жинку, верную Ленку,

До разлуки довел.

Прорицал: приумножишь;

Обещал: пропоешь;

Оказалось — не можешь,

Только плачешь да пьешь,

Пробиваешься воблой,

Благо, есть она здесь,

Весь какой-то прогорклый,

В пятнах плесени весь.

Ни врагов у порога,

Ни друзей, ни кого…

А ведь рыжий — от Бога,

И картав — от него.

Ответ

И не чета каким-то там Демьянам…

С. Есенин

…конечно, я отличен от иных,

И не чета каким-то там не бедным,

Пусть, правда, иногда бываю вредным,

Зато люблю слова

И слышу их.

Мне это всё даровано судьбой,

Алтайскою распахнутою степью,

Крутой волной, кипящею под крепью,

И сумасшедшей высью голубой.

Вот где всему основа и начало,

Вот где истоки горя моего.

Попробуйте для звука одного

Добыть струну, чтоб песня зазвучала.

И я из «а» перетекая в «я»,

Рифмуя «у» и «ю» наудалую,

Дышу простором, женщину целую,

И, как птенец над кромкой бытия,

Предчувствуя окрепшее перо,

Заглядываю в бездну, замираю,

Отталкиваюсь, падаю, сгораю,

И, подставляя молнии крыло,

Вхожу в грозу на резком вираже,

Ликуя над свершившемся уже.

«Так я и жил в грязи, в опале…»

Так я и жил в грязи, в опале,

Слова искал везде, где мог —

На переправах, на привале,

На стыках судеб и дорог.

Я брал их влет, руками гладил,

Дышал теплом, катал во рту,

И по ночам в своей тетради

Я выставлял их на черту,

Как бабки на кон, по ранжиру,

От самых добрых до лихих,

И, трогая перстами лиру,

Я прятал золото под них.

И знай, мой друг, битком свинцовым

Сшибая кон в сиянье дня,

Что на кону лежит под словом

Не золото, а жизнь моя.

«Не изгой, не парвеню…»

Не изгой, не парвеню,

Развернув стихов меню,

Я листаю эту стаю,

И читаю и взлетаю,

И как будто наяву

В чудном космосе живу.

Вот искусство!

Вроде просто.

К такту такт, строка к строке,

Мягко, плотно, как берёста

В новгородском туеске,

Что хранит в тени покоса

Влажный холод родника.

Поднесешь к губам — береза…

Родина…

Земля…

Века…

Яблочки-2

И всяк узнает себя по делам своим…

Был Ваня сторож нехороший:

Ружье, небритая щека,

Косоворотка в злой горошек

И ремешок поверх пупка.

Он пацанов, до яблок падких,

Дай волю — бил бы наповал.

Он не давал нам яблок сладких,

Да он и кислых не давал.

Орала ором Зостепанна:

— Они опять идут, Иван!

Иван, отвязывай Полкана!..

И на плетень влезал Полкан.

Казенный пес был черной масти.

На черном желтые зрачки

И в желтой пене в желтой пасти

Варились желтые клыки.

А мы орешками плевали,

Но каждый ощущал спиной

И холодок потертой стали,

И зубы с бешеной слюной…

А баба в крике заходилась,

И клушей рыхлой от гнезда,

Вся расшаперевшись, садилась,

Как не садилась никогда,

На старый пень ракиты-вербы

Среди сухих корней-плетней,

И было скверно ей, наверно,

И очень дурно было ей…

Кряхтя, тащился Ваня следом.

Хрипела псина за плетнем.

Мы шли, плюя, к ночным победам,

Не воровать же фрукты днем!

И знали — утром в сельсовете

Поднимет Зойка шум и вой,

Но год стоял две тыщи третий,

А это не 37-ой.

«…и музыкою сфер, и сумеречной мглою…»

…и музыкою сфер, и сумеречной мглою,

И сусличьей норой с капканом и флажком,

И космосом с его космической золою,

И снежною крупой, и пенным свежаком…

Я думал — это быт, а оказалось — небо,

Я думал — это прах, а оказалось — быт,

Я думал, что я был, а оказалось, не был,

И, значит, я не жил, и, значит, не убит.

Но я еще приду и этот мир открою,

С его большой рудой, с гаданием сорок,

С задумчивостью рек, с его землей сырою,

С колодцем у скрещения дорог.

И кто б ни говорил, ни тыкал воздух пальцем,

Ни теребил пеньку для будущей петли,

А я уже иду неузнанным скитальцем

По огненному ободу земли.

«Доверясь юному уму…»

Доверясь юному уму,

Покинув отчий дом по воле

Своей, не зная, сколько боли

За это в будущем приму,

Я вышел в путь, я шел сквозь ветры,

Шел прямо — не наискосок,

Минуя дни и километры,

И тратя по пути песок

Из колбы времени;

Я думал,

Я словно колос тяжелел,

Я наливался и угрюмел,

Я становился зол и смел,

Всё для того, чтобы однажды,

Презрев уют и суету,

Томим тоской и мучим жаждой,

Шагнуть за горькую черту,

Где по ночам под шорох капель,

Секущих заоконный мрак,

Над строчкой мучиться как Бабель,

И сердце рвать как Пастернак.

«От деревьев тени легли на крышу…»

От деревьев тени легли на крышу.

Говорю слова, а себя не слышу.

То ль дыханьем слаб, то ли сели связки,

То ль предать страшусь свою жизнь огласке?..

На крыльцо взойдешь, поглядишь на пустошь,

И такую мглу на себя напустишь,

Что не в счет, что было вчера и раньше,

Где себя и правил: ну, вот же, глянь же…

Пустота. Кого в пустоте увидишь?..

Но, вникая в суть переводов с идиш,

И, пером скрипя, сотый раз вспомянешь:

Не смотри назад, мертвым камнем станешь.

Слово

Налить бы всклень, хлебнуть и позабыть

Ту жизнь, что там осталась, за межою,

И кажется тебе уже такой чужою,

Что ты ее не в силах разлюбить;

Но должен только помнить, вспоминать,

И, вспоминая, не судить, а строго

Осознавать — какая благодать

Была тебе дарована от Бога.

Как ты бездарно этим козырял.

Но тратя жизнь свою не бестолково,

Нашел-таки единственное слово,

Как ту подкову, что не потерял;

Потертое о камни, о тропу,

Оно тебе, заветное, досталось,

Не просто абы как, а на судьбу,

Чтобы судьба судьбою оказалась,

Чтоб жить, как петь, творить добро — не зло…

Вот и налью за то, что повезло!

«Прошлое не ворошу…»

Прошлое не ворошу,

Не жалею, не горюю,

Я у Бога не прошу,

Я у Господа ворую.

Не пугает божья рать.

Воровать, так воровать!

Спрячу кость в кармане рыбью,

Подойду, мол, что да как,

И возьму стихи. За так!

Да еще и стопку выпью.

И пойду куда гляжу:

В дождь ли, в снег ли, в ночь сырую…

Прошлое не ворошу,

Не печалюсь, не горюю.

Главное — не согрешить,

И не мудрствуя лукаво

Верить, что имеешь право

День грядущий пережить.

«Освобождаясь от тисков манжет…»

Освобождаясь от тисков манжет,

Часов движенье с вечностью сверяя,

Иду к столу, и, рифме доверяя,

Рифмую.

Рифма вытянет сюжет.

Нащупает, добудет, притаранит,

По травам и грязи проволочет,

Прицелится, и выстрелит, и ранит,

И кровь, толпясь, по строчкам потечет

С листа на лист,

И мир предстанет пестрым,

Отличным от того как был вчера…

Здесь главное, чтоб жало было острым

У белого гусиного пера.

Чтобы оно под знаками судьбы

Легко, как всё равно, что дунуть-плюнуть,

Искало бы и стыковало бы

Слова, чтоб меж и лезвие не всунуть.

Чтобы, строку ведя, и чуял ты,

И видел как рифмованное слово,

Подсказывая скрытые ходы,

Выводит мысль на свет из темноты,

И темнотою укрывает снова.

Дни-1

То дождик приведут, то снег:

Смурны, погожи.

Ты где, мой черный человек,

На Пью похожий?

Живу в глуши, вина не пью,

Кошу, скирдую,

Но если постучится Пью —

Организую

Нормальный стол и накормлю…

Сундук открою,

Доверю карту кораблю

И клад отрою.

Замки собью и отворю:

Летите строчки!

И всё до слова раздарю,

До крайней точки!

И гол останусь, как сокол,

Как тополь в марте,

Что под окном в июне цвел

В таком азарте!

Июни!.. Песни!.. И в июлях

— тоже пелось!

Ах, до чего же я люблю

Всю эту прелесть! —

И добродеев, и лихих,

Крюки и петли —

Настолько, что пытаю их:

Молчать мне, петь ли?

Но нет ответа. Не пою.

Чиста бумага.

Боюсь, запью, ты где, мой Пью?

Ау, бродяга…

«Вот чувствую: мала отдача…»

Вот чувствую: мала отдача.

Вот день прошел.

Вот ночь пришла.

Палю свечу. Стоит задача —

До блюдца сжечь ее. Дотла.

Притом суметь не задохнуться

От духа воска, жарких трав,

И знать, что снова ужаснуться

Придется, видя, как не прав;

Что всё не то — и слог, и мысли,

И суть…

Не разберет сам черт…

А ведь в каких нездешних высях

Парил всю ночь!

И грусть берет…

«Так всухую и жил — от лаптей до лаптей…»

Так всухую и жил — от лаптей до лаптей,

Никого не винил, никому не пенял,

Видел детские сны — сочинял для детей,

Видел взрослые сны — для себя сочинял.

Знал, что счастье не факт — просто морок, мираж,

Но когда видел знак где-то там, в темноте,

Шел к ночному столу, очинял карандаш,

И не мягкий «2-эМ» — самый твердый «3-Тэ»;

Как чеканом-резцом не писал — высекал! —

Наблюдая вприщур как на свет из того

Не цветы проступали, а жизни оскал,

Что, его убивая, любила его.

«Нет, в поэзию всё же идут дураки…»

Нет, в поэзию всё же идут дураки.

И чего в ней такое! Обычные строки.

Ну — река, ну — тростник, ну — обрыв у реки,

Над которым всё утро стрекочут сороки.

Это кто ж там идет, не за мной ли с косой!

Я-то знаю, сорока трепаться не станет,

Я знаком с этой птицей, она не обманет…

И выходит… красавица!..

Ножкой босой

Отрясает росу и свирель вынимает,

И к высокой березе плечом прислонясь,

Извлекает печаль,

Вызывает на связь,

И дурак этим звукам всё утро внимает.

«Потом, когда я вдруг пойму…»

… и сжег свои рукописи…

«Раскольники», П.И. Багно

Потом, когда я вдруг пойму,

Что не настолько я безумен,

Чтобы легко сойти во тьму,

Я поступлю как Влас игумен:

Покину пост, возьму стихи,

Запрячу их на дно котомки,

Чтоб этой вредной чепухи

Вовек не видели потомки,

И эти сказки, этот миф

Предам огню, и станет жарко

Мне от того, что мне не жалко

Ни этих слов, ни этих рифм.

Судьбы суровый матерьял…

Оглавление

* * *

Оглавление

* * *

Смотрите также