Игры на воздухе

Сергей Александрович Надеев

В настоящем издании под одной обложкой собраны книги, написанные и изданные в прежние годы, снабжённые авторским комментарием.

© Сергей Александрович Надеев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стихи — вроде бы вот они, перед нами, они написаны, а для чего, для кого — с первого взгляда не разберёшь. Но остаётся стойкое ощущение, явственный привкус того, что за ними стоит нечто бóльшее. Это как шифр. В этих строках есть тайна: смотришь — и пред тобою лишь хаос цветовых пятен, а присмотришься — возникает картина. С первого раза они не даются, они ускользают, протекают сквозь пальцы, их «пролетаешь», словно не за что зацепиться. Вот она, странность, — стихи непременно требуют объяснений. Или, другими словами, предполагается, что они ждут толкования. Или написаны тому, кто знает. Как герметические тексты, малоинтересные сами по себе, но если есть код… Слабые значения — пожалуй, именно этот образ является определяющим.

Евгения Верейская

Лесное лето

« — Ах, — промолвила, — вот и тебе половина…»

— Ах, — промолвила, — вот и тебе половина.

Лето ахнулось яблоком — от вершины до самого низа.

Долька сливы спеклась (разве в чём-то повинна?) На железе карниза.

Уходили по берегу к поплавку проржавевшей насосной,

Пробирались, сжимая перила, по зыбким понтонам,

Солнце, встав за спиной, от воды отражалось несносно,

Застилая глаза то цветным, то солёным.

Доносились счастливые возгласы, стрекот моторки…

— На! — пакетик блеснёт. И посыплются в воду,

Неспеша раскатившись, тугие восьмёрки

— Что ж не ловишь! —

Улыбнусь виновато, скину тапочки с бледным тавром «Скорохода».

Что мы ждали от лета, когда сочиняли ночами

Шум на влажном песке и едва долетающих капель

Ледяные уколы, атлетов с лепными плечами

И пловца на отшибе, «Как водичка, приятель?»?..

Сядешь рядом, на тёплые доски.

Расплывётся пятно, подминая

Мелких выбоин трещины, сколы, извивы, бороздки.

Чуть дрожишь от воды, мягко щуришься, к небу лицо поднимая…

«Чуть свет, чуть птичьих интонаций…»

Чуть свет, чуть птичьих интонаций

Достанет, чтобы скрасить лес,

Густой от запаха акаций,

В прожилках пасмурных небес —

Ты ускользаешь за калитку,

Чтоб у воды, невдалеке,

Согреть продрогшую улитку

В полуразжатом кулаке.

И дразнишь сонную округу,

Когда, услав поводырей,

Спешишь к сверкающему лугу,

Жуков роняя и ктырей.

О, как тебе даётся споро

Наука этой широты

Срывать в охапку у забора

Травоподобные цветы!

Мне не угнаться, не угнаться…

И только вижу сквозь туман,

Как прогорает меж акаций

Твой невесомый сарафан.

«Я бреду по колено в июле…»

Я бреду по колено в июле

И читаю в игре голубиц,

Как тебе, босоногой, нетрудно

Пробираться по пояс в полудне

И молчаньи напуганных птиц.

Про тебя сочинили стрекозы

Неподвижный полёт над водой,

Про тебя, прошуршав по рогозу,

Выкликает брусничную прозу

Не один муравей молодой.

Бог ты мой! босиком, ежевикой,

Листоедов роняя в траву,

Катишь день, словно обруч, увитый

Белоталом, ольхой, повиликой,

Горицветом соришь на ветру!

Ты бежишь без оглядки. И, верно,

Обронила дорогой в хвощи

Горький привкус цветущих календул,

Телиптериса влажные ленты,

И уже не ищи, не ищи…

«Пресветлая, от лета уклониться…»

Светлане Кековой

Пресветлая, от лета уклониться

Не хватит сил. — Среди каких лугов

Тебя настигнет аромат душицы

И разнотравья выцветшие ситцы,

И пенье бородатых пастухов?

Беги, беги, простой рожок заслышав!

Найдёшь приют в сторожке луговой.

Там хор цикад не знает передышек;

Кострец кольнёт, склонившись до лодыжек,

И слабо вскрикнешь: «Боже, Боже мой!..»

Порадуй увальней и с глиняною крынкой

Подсядь к кострищу… — Это свыше сил:

Пить молоко и плакать под волынку

И видеть звёзд колеблемую дымку

И слышать кобылиц, ступивших на настил!

Лови зрачки влюблённых волопасов.

Они следят, приоткрывая рот,

Как тянется со всех степных широт

Ночных жуков нерасторжимый флот,

Невысоко вычерчивая трассы.

По ходу искр, влекомых в небосвод,

Присев на крае вытертой овчины,

Ты предскажи обилье и приплод

Стадам, почившим у подножья вод,

Да яркие, как лето, октябрины.

Прислушайся, но кто там, босиком,

Пугая бабочек, оцепеневших в травах,

Пути не разбирая, напролом,

Спешит к ночным пастушечьим забавам

И валится на влажный чернозём? —

«О, то Июль упал в изнеможенье

И бровь рассёк». — Белёсые виски

Зажми ему, затихшему в коленях,

И чемерицы разотри коренья,

И боль уйдёт с касанием руки.

Он подрастёт, юнец в косоворотке,

И с гиканьем погонит через пруд

Три пары уток, он потопит лодки

И поведёт за поводок короткий

Голодных щук, вцепившихся в блесну…

Но обернись, — куда же пастухи?

Они уходят, охлестнувшись лямкой

Пустой сумы. Ночной огонь утих.

И остаётся от веселья их

Пустая крынка с бабочкой зорянкой…

«К нам скользит, сгорая в мириадах…»

А. П.

К нам скользит, сгорая в мириадах

Водных брызг, в мерцании арцелл

Бледно-жёлтый баловень прохлады,

Пробиваясь плотной цепью тел.

Это пляшут, растопырив пальцы,

Подымая водяную пыль,

Дачники, смывая с кожи кальций,

Нитрофос и звёздочки белил.

Вот они, колени расправляя,

Точат грудь колеблемой водой

И стрекозы шумно зависают,

Разгребая лопастями зной.

— Что же ты? присядь в тени на тине

И лепи, купая пальцы в глине,

Дудочку о дырочке одной!

Но спадёт в прибрежных корневищах

Звон и гомон комариных труб,

Лишь твоё дыхание заслышав

И завидев дудочку у губ…

«Дорогами, похожими на рвы…»

Дорогами, похожими на рвы,

Мы ехали в расхристанной телеге.

Ольховой жердью, срубленной на слеги,

Сшибали листья вянущей травы.

Шли колеи, пробитые сквозь лес,

Сквозь марево позавчерашних ливней.

Насвистывая весело, вольны мы

Считать верхи деревьев до небес.

Лес обступал. В нём не искали мы

Иных примет, чем осени и жизни, —

Как вдруг пронзило болью об Отчизне,

Хватив за сердце!

Замолчали мы.

Вот эти — куст и влажный запах мхов,

Настой смолы, поскрипыванье втулок

И — в памяти — негромкий переулок

Да палисадник, полный лопухов,

И то, что было прожито, и то,

Что проживём, переживём, осмыслим —

Мы Родиной отныне назовём —

…и лес, и звон на птичьем коромысле.

«В селе с названием «Кайсацкое…»

Николаю Кононову

В селе с названием «Кайсацкое»

Ты занят стрижкою овец.

…Бредёшь в степи походкой штатскою

И след от ножничных колец

Тревожит, вроде обручального…

А степь сжигает на ветру

Полотна неба цвета сального.

Раскаянье придёт к утру.

Как славно

душу наболевшую,

Ступая в ржавых сапогах,

Нести травой перегоревшею

И гарь услышать на губах!

И помнить кожею и жилами

Овец худые рамена,

Как отводил кривыми вилами

Ручьи горячего руна.

О, представлял ли эти мутные

И студенистые пласты

В отдохновения минутные

Тем золотом, что жгло персты?

Об этом ли мечта итакова?..

Но жижа свищет сквозь настил,

И овцы плачут одинаково,

Лишённые руна и сил.

Всем телом вздрагивают изредка.

…Переступая тяжело,

Июнь качает — вроде призрака —

В огнях и мареве село.

И утихает над кошарами

Волна обид сама собой,

И овцы, связанные парами,

Жуют губами вразнобой.

А ты — бредёшь путём дымящимся,

Рубаху стаскиваешь прочь,

Овечьим мускусом слоящимся

Царапая степную ночь.

А после, у канала мёртвого,

Лежишь, одетый в небеса,

И слушаешь до полчетвёртого

Гребцов ахейских голоса…

«По Успенской дороге — мы слышали — песню запели…»

Ю. Л. Болдыреву

По Успенской дороге — мы слышали — песню запели.

Косари возвращались? Или несколько баб, побросав

В колее телогрейки, дремали на жёсткой постели

И нестройно бубнили жестокий житейский устав?

Мы подкрались к опушке.

И там — за дорогой — на поле

Мы увидели тощих большеротых расслабленных баб

Да задохшийся трактор над кучей сиреневой соли,

Мужика на пригорке и скудный обеденный скарб.

Ветер спутал траву, и обрывки газетной обёртки

Разлетелись по полю. Ковыляли грачи в борозде

И косились на мятые вёдра, на жёсткие корки,

И не слушали плач, словно он — одинаков везде.

Кто-то слово забыл, и разлаженный хор — оборвался.

Солнце било безжалостно в чёрные скаты колёс.

Конопатый мужик — словно воин во ржи — разметался

И лениво бранился на жёлтые столбики ос.

Попримолкла Россия, с холмов обезлюдевших схлынув,

Зеленея под ряской, во рвах застоялась вода;

Исхудала земля, только ветер ерошит крушину

Да неброско цветёт, выбегая на топь, череда…

Акростих

Созревает июль, махаон шелестит на булавке;

Выступает роса и к земле пригибает плоды.

— Будет, будет лежать, о сластёна в худой безрукавке,

Ежевичный король, горячильщик озёрной воды!

Отросли у сверчков долгожданные певчие крылья.

То-то им щекотно! В травянистых покоях твоих

Разгулялась всерьёз легкокрылых существ камарилья,

Лепестками соря, как ты будешь сердиться на них!

И расстроимся мы, что пора комаров и малины.

Августин свиристит и бредёт по горячей пыли.

Сено бабы гребут, по глаза повязали холстины.

Ночники шелестят и слагают цветные картины.

…А Июль нахлобучил фуражку и где-то маячит вдали.

«О лето из трёх лепестков…»

О лето из трёх лепестков

На сломе шмелиного вдоха!

О лето из сети подвохов

В куртинах размашистых мхов!

Странгалия мне принесёт

На брачных чешуйках хитина

Озёрную влажную глину

Да зной перегретых болот.

В стреканья стрекозьих утех

Вмешается траурниц вылет.

Их тёмные меты на крыльях

Лапландец прочтёт нараспев.

О, как мне тебя провести

Напевами разноголосиц,

Тенистой тропой сенокосиц,

Застывших, суставы скрестив?

Я буду стараться, а ты —

По лёту хитиновой касты

Гадай на столетья и властвуй

Вокалом воды и слюды!

«Элегической грустью по выпавшей влаге ведомы…»

С. К.

Элегической грустью по выпавшей влаге ведомы,

Утопая по локоть в абзацах прочитанных книг,

Мы с тобой горячимся, листая цветные альбомы,

И никак не решим — доказательства наши весомы! —

Кто же первый из нас пауков и стрекоз ученик.

Я тебе говорю: «Посмотри на покров крестоносца,

На прозрачное тельце внутри нитяных гамаков…»

Ты в ответ возражаешь, что в грузных пареньях колодца

Погибают цикады, бессильные с солнцем бороться,

«Запуская в траву парой пыльных своих башмаков».

«Созревают плоды…» — «Нет, плоды — под дождём опадают…»;

«Только минул июль…» — «Вот уж август в плаще из теней…»;

«Нас разлука гнетёт…» — «Нам разлука — мечты окрыляет

И для будущей встречи печёт на золе караваи

Из крутого замеса невстреч, недошедших вестей!..»

Ну да полно, Светлана! — тебе оставляю журчалок

Да холодные перья ведущих дожди облаков,

И страду косарей, и «желтеющих нив покрывало»,

Государственных ос костяное безумное жало —

Всю грамматику Фабра в пятьсот муравьиных томов!

«Мы вышли к озеру…»

Мы вышли к озеру.

И резко

Повеяло, как сквозняком,

И вздрогнул лес, как занавеска,

Повисшая над косяком.

И большего — не разглядели…

Но что скрывается вдали? —

Не прошлое же, в самом деле,

Которого не обрели!

Отчётливы и одиноки,

Покачиваясь, как во сне,

Текут воздушные потоки

Сквозь лес, недвижный в стороне.

И нам, наверное, — туда же

Брести по сумрачным холмам,

Куда и жизнь течёт, и даже

Относит дым по берегам.

Туда, куда полоска света

Подсунута… —

За эту дверь

Заглядывать — дурная мета.

Или смертельная, поверь.

«Постоялец поднимется в десять…»

Постоялец поднимется в десять.

И уляжется в час рыболова.

Понапрасну не выронит слова.

Предварительно каждое взвесит.

Он глядит в слюдяное оконце

На короткую грядку укропа,

В чайной чашке елозит по донцу,

Подбирая потёки сиропа.

Потолочная прелая балка

Осыпает чаинки распада,

И скрипят, словно ось катафалка,

Восемь крон госпитального сада.

Кто-то бродит на мягких подошвах

По периметру дачного лета,

И сияет осенняя прошва

В безутешных балладах поэта.

«Когда светило гаснет где-то — …»

Когда светило гаснет где-то —

За сто шагов не одолеть

Куртины скошенного света,

Уже остывшего на треть.

И над остуженной равниной

Перетекает полынья

Не то тоски неодолимой,

Не то ушедшего огня.

И тень, отброшенная нами,

Не след ли совести извне

В ненаделённой именами

Однообразной вышине?

Чем выше в гору — тем просторней

И тяжелее говорить…

Да воспылает воздух горний!

Да нас ему не укорить!..

«Побросали лёгкую одежду…»

Побросали лёгкую одежду,

В воду погрузились неспеша,

И сновали рыбьи тени между

Смуглых икр, порывисто дыша.

Лёгкий свет позванивал над плёсом.

Или просто с берега влекло

Запах непросушенного тёса,

Лодок перевёрнутых тепло?

Ночь поверх — ворочалась, скрипела,

Дизелем топталась на мели,

А внизу — лилась, сияла, пела.

И в восторге обмирало тело.

Фонари маячили вдали.

«Бродить по лету, нахлобучив…»

Бродить по лету, нахлобучив

Фуражку лёгкого сукна,

И, самому себе наскучив,

Упасть в траву, как в рощу сна.

А там — вращаются химеры

Косноязыким косяком

И подтверждаются примеры,

Что мир — двулик и насеком.

Вскарабкавшись по мятой тулье,

Кузнечик держит — рамкой вниз —

Раскачиваясь, как на стуле,

Погод пружинный механизм.

В карманах шарить — не отыщем

Трёхгранный ключик заводной,

Он — у жука за голенищем,

Вразмах таранящего зной.

А жук — мелькнул за мочажины…

И никому не завести

Небес ослабшие пружины,

Играя ключиком в горсти.

Ну вот и лето отсветалось —

Простим ему неологизм.

Кузнечик скачет и усталость

Заводит, словно механизм.

«Звенящая звезда, в косую сажень лето…»

Звенящая звезда, в косую сажень лето,

Немного облаков, и боле — не проси:

Достаточно щедрот, остановись на этом.

А впрочем, принеси неспелых слив в горсти.

В полуночь будет дождь. И вместе с влагой будут

Беззвучно опадать усталые плоды.

И привкус частых зим дичком вкрадётся в губы,

И по щекам пройдут чуть влажные следы.

Забылось, всё прошло: и ссадины, и раны;

В разгар июльских гроз не вспомнить холодов,

Как жили, что во сне, и спать ложились рано,

Вписав поспешность дня в подшивку дневников.

Не помяни судьбы со зла и суетливо

За щедрости её на признаки беды!

Прикрутим фитили, просыплем нá пол сливы

И вслушаемся в сад, теряющий плоды…

«Как тебе подойдут огранённые лунные блики!»

Как тебе подойдут огранённые лунные блики!

По ключицам скользнут, образуя крутой полукруг,

И кувшинчики света в обвязке невидимой нити

Отзовутся, рассыпав сухой костяной перестук.

Прошумит над землёй грузных птиц гомонящая стая.

И студёная ночь упокоит летучий отряд.

И невольно отметишь, рассеянно книгу листая,

Что июль — на излёте, помалу растратив заряд.

Кто из нас дорожил ежедневным назойливым чудом

Из распахнутых рам выпускать зазевавшихся ос?

— Помни, помни меня в этом душном своём ниоткуда,

Где колышутся воды и тает за дымкою плёс…

«Ненасытная ночь отсекает стеклянное стремя…»

Л.В.

Ненасытная ночь отсекает стеклянное стремя.

И уже не уйти по планете угасших болот.

На проворных ветвях каждый лист — как трёхпалое знамя,

Как военные стяги разбитых полков.

То-то горько в крови, то-то поло пространство меж нами —

Будто мы полегли, а не серые стебли травы.

Бьются капли о скат и рождается время меж ними

И течёт по стеклу наподобье воды.

В эту пору не жди ни опеки, ни спешки.

С подоконника льёт. Тянет влагой и тьмою.

А там —

Натыкаясь на листья, рождаются шумы и вспышки

И полотнища лупят, и дождь по пустым кузовам.

Аргонавты

Первое путешествие

1

До света заставили днища углами корзин,

В глухих свитерах развернули тяжёлые плечи,

Колени сковали резиной. С замедленной речью

Разлили по лампам ночным жестяной керосин.

Пропахла осокой и жестью вода в берегах.

А жёны крестили, губу закусив, аргонавтов,

Детей целовали. И был поцелуй одинаков

С рыданьями, горечью в замкнутых скорбью губах.

И жёны молчали в холщовых нарядах ночных,

Крест-накрест к груди прижимали озябшие кисти,

Белели в сенях и безмолвно прощали. И листья

Роняли деревья в дверные проёмы на них.

2

До утра, раздирая ладони, кочевали по рыбьим кругам.

И уключины медленным звоном подавали известия рыбам.

А язи уходили неслышно по засыпанным илом пескам

И попутно пугали личинок, чтобы бег не казался постыдным.

А когда на озёрах раскрыли, разобрали тяжёлую сеть

И залили вином шаровары из гремучей брезентовой кожи —

Перестали язи торопиться и болотные птицы скрипеть,

И развёл молодой доломедес в черепушке мучнистые дрожжи.

Пожимала округа плечами: что за выдумки, что за смешки? —

В этот час не родиться подёнке и странгалии не возвратиться

Из лугов к золотым эпифитам. Но плескал доломедес в ковши,

А затем на холодную воду обернул черешком остролиста!

Застилая глаза и жужжала, восходил по осоке туман.

Потонули угрозы ктырей и несложные вздохи стрекозьи.

И от правого борта не видно конца кормового весла,

А от левого борта не видно — ни весла, ни креста, ни погоста…

3

О, замедлено время, как частые выдохи рыбьи!

И теряются сроки, и пальцы дымятся, и спины.

Кто вы, юноши, в царстве стрекоз и хитина,

Вычитальщики снов, выкликальщики ветра и ливня?

— Бузотёры, хлебнувшие ночи, не знавшие воли!

Вы опять приложились к бездонным бидонам разлуки

И весла древесину зажали в ладонях до боли,

И уключины полны густых металлических звуков.

Вы прощупали дно и развесили жадные снасти.

Вы рыданьями рыб наслаждаетесь, точно игрою,

Медноскулые юноши, полные смеха и страсти.

— О, легки ваши жесты забавы над сонной водою!

И, резиновой поступью меря пространство от борта,

Вы заносите гибкое тело над плотью болота

И, смеясь, второпях, вырываете рыбьи аорты!

И горит чешуя на брезенте, как медные соты.

4

А в это время всё преображалось. —

На плоском дне в картонных рачьих юртах

Рождались вздохи, шорохи, движенья,

Мутили воду жирным прахом ила.

Всё глубже проникали колья света

И дно делили. И вкруг них бродили

Глухие пучеглазые сазаны, —

Как бы телки на привязи в лугах.

О, чем не лес! — В колоннах стрелолиста

Карабкаются робко пандорины

И турбеллярии срываются с листа.

О, чем не роща для охотоведа,

Для ловчего с капроновым сачком!

Но юноши подтягивают снасти.

На уровне груди клокочет рыбья

Глухая жизнь. Да нет — уже не жизнь…

Кто вам расскажет — старцы или воля? —

Как под шестом хоромы серебрянки

Взрываются, как обтекают листья

Глухого рдеста воздуха шары?

О паника бескровного народа!

5

Шесты обломились! Из ила обломков не вынуть.

Весло ускользнуло. По правому борту — пропажа!

На высохших сломах стрекозье семейство уснуло,

На мокром весле — неподвижный тритон в экипаже

Подводных жуков. О, утраты легко восполнимы!

Воды и осоки немыслимо тронуть иначе,

Как тонкой ногой водомера, скользящего боком,

Крылом неуёмной подёнки, пустым и горячим.

А воздух бессилен и тонок в стволах остролиста.

Не возятся птицы, горячей воды наглотавшись.

А Время зажало в ладонях стеклянные спицы,

И завтрашний день — неминуемо станет вчерашним.

Крахмалом и крепом сентябрь укрывает округу.

На влажной груди у него холодят амулеты.

Носком сапога он грибы обрывает, покуда

Прибрежная хвоя изогнута влагой и светом.

Расчерчен и начат осенний торжественный табель,

И в графах колеблются птичьи просторные флоты;

Я чувствую явственней брызги разбившихся капель

И в запертых ульях чеканные медные соты.

Мы Временем полны — как йодом жестяные кружки.

И жжением полны — как воздухом — полости лёгких.

Ручейник рыданьями хижины кварца разрушит,

Осколки диффлюгий течением бросит на сушу…

…Золой камыша шелестят деревянные лодки.

1981

«Закрой глаза: прямые складки лета…»

Закрой глаза: прямые складки лета,

И станции, и низкие стропила

Над узкими постройками буфета.

А далее — ни рытвины, ни света…

Скрипит состав. И полночь наступила.

Исследуй это светопреломленье,

Нарушившее труд локомотива:

Надломлен бег, трудней соударенья,

Обманчиво раскрыта перспектива.

Что чудится тебе в незрелом лете,

Когда Кокшага, вправо забирая,

Опять полна дождями на рассвете?

Йошкар-Ола, Суслонгер, Омутная…

Всмотрись: деревья — в пыльнике линялом,

Сквозняк сучит неведомую пряжу,

Горит звезда. В попутчике усталом

Отражена задумчивость пейзажа.

Возможно, это осень подступила

Отавою, проросшею травою…

Река течёт, и низкие стропила

Едва скрипят над самой головою.

Акростих

Набеги наши нестерпимы и обжигающи, когда

Искрится непреодолимо лесного озера вода.

Когда в кустарнике воркует, роняя перья, горихвост,

Обеспокоенность рифмуя с лесной округой в сотни вёрст. —

Листай дорогу, лес, лечебник и находи среди страниц

Адонис, иволгу, враждебно настроенных покуда птиц!

Южнее озера кукушка, ольхи роняя семена,

Корит, волнуется с верхушки и причитает до темна.

О, неоглядность этой ночи — короче жизни и куда

Напоминания короче, что облетает череда!

Оставь непрошенную жалость, что лето, схлынувшее вдруг,

Недолговечно, что настала пора под частый перестук

Остывшей в ночь сенокосилки следить за тенью облаков,

Вдыхать, склоняясь у развилки, чабрец, разламывая былки… —

Удод кричит у лесопилки, туман плывёт от берегов…

«О чём ты?…»

О чём ты?

Право же, не надо

За плотной ширмой облаков

Следить летучие отряды,

Кочевья славок и чирков!

И без того невероятно

Приметы осени горят:

Всё шире солнечные пятна,

Всё ниже птичий звукоряд.

Вода озёр — простоволоса.

Да и она уже таит

Порывы рыб, застывших косо

В её прогретые слои.

Всё ближе день… И лето — минет,

Оставив вязки чабреца,

И на воздушной паутине

Скользнёт разлука вдоль лица…

О, не затем ли этой темы

Мы не касаемся, когда

Пустырник вешаем на стены

И вновь уходим на луга?

«Ты в самом деле не предполагала…»

Ты в самом деле не предполагала,

Что осыхают стебли астрагала,

Что лес вблизи озёр, заболевая,

С трудом вершину дня одолевает?

Да, до сих пор следы узкоколейки,

Правее леса, горячи и клейки,

И глухо лает сонная неясыть,

Когда с тобой пересекаем насыпь.

Но как-то зябко станет у опушки,

Когда сорока бросится с верхушки

И, очертив пространство полукругом,

В пяти шагах опустится упруго.

Зайдётся, было, и умолкнет сойка,

Телегой скрипнув, мельницей… — Постой-ка,

Да это ж нас она остерегает,

Что жизнь идёт и лето угасает…

Перевернём же осени страницу,

Где лес укрыл ладонями синицу,

Где ты меня негромко окликала

За редкими кустами белотала!

И наломаем веток бересклета,

Чтоб сохранить до будущего лета

Как памятку и как напоминанье

Про наш июль и наше расставанье…

«До самой осени меняли адреса…»

До самой осени меняли адреса:

То узенький шесток, то жёрдочка над лесом.

Полдня сбирался дождь, прошёл — за полчаса

В тугом трико телесном.

Легко ли вымыслить — чем роща хороша? —

Не терпким яблоком, не свежею заплатой,

Не золотой прорехой шалаша,

Не мглой голубоватой;

Мережкой, может быть? — но жестяной узор

Осыплется, как до сих пор бывало,

Кой-где удержится до холодов подзор

Рдяного покрывала…

Разутый кровельщик, что бродит по садам

С киянкой в ящике, уже давно приметил

Вишнёвый лист, упавший к холодам,

И птичий пепел.

Ну вот и встретились! Поклон тебе. Пора

Наклеить ленточки на запертой фрамуге…

И с первым дымом кашель топора

Разнёсся по округе.

«А девочка, что прошлое хранила…»

А девочка, что прошлое хранила,

Как письма, пережатые жгутом,

Осталась там, где черпают чернила,

Где карточный выкладывают дом.

В той местности, и узкой, и безлистой,

Остались восклицанья вперебой,

Не каждому легко туда и близко

Едва ли обозначенной тропой.

В той местности, не знающей названья,

Уложены в раскрытый саквояж

Неспешных зим досадные мельканья

Да горечь неизведанных пропаж.

Быть может, к ним, в рулон свернув тетради,

Отправлюсь я один и налегке,

Как в странствия, прописанные ради

Бегов от предсказаний по руке.

И девочка с записками в ладони

Рассеянно просыплет на паркет

Семь писем неотправленных и тронет

Виски мои, как много, много лет…

«Только слуха хворобый июль не царапнет железом уключин…»

Только слуха хворобый июль не царапнет железом уключин,

Ароматной сосновой смолой не наполнит мальчишеский рот.

Мы, нахмурясь, глядим за порог на литые тяжёлые тучи,

Раскрываются шапки травы под ободьями грузных подвод.

Астрагал осыпает плоды по уклонам озябшего лета,

Босиком выбегаешь в траву донимать молодых прыгунцов.

Егерей напоив молоком, ты грустишь и печалишься следом,

Словно скрипом дорожных ремней обозначилось ваше родство…

Что осталось от наших затей? — Полинялое тело футболки,

Непомерно пустой саквояж да в простенках пучки чабреца…

Всё теснее наш низенький дом, всё просторней чуланы и полки,

И озёр проступает вода в поредевших к утру деревцах…

Сентиментальное

1.

Да сколько б ни припоминала

В ночах, бессонных напролёт, —

Щедрот нечаянных так мало:

Лишь имя, вправленное в лёд.

Должник. Должно быть, не ответит.

А если и найдёт слова —

На что тебе несносный лепет

И связанные с ним права?

И надо-то досадно мало:

Лишь фразы, выроненной вдруг, —

Чтоб вспыхнула и убежала,

По лестнице рассыпав звук…

А в сумерках, как разойдутся,

Вернёшься и мельком, тайком

Запишешь это безрассудство.

И свалит в сон за дневником…

2.

Потянешь из учебника закладку,

Расплачешься, запишешь впопыхах,

Невесть зачем, но строго по порядку,

Как ожиданье переходит в страх…

На что тебе подсказки и приписки,

Коль всё одно не втиснуть нипочём

Участливость и бессердечье близких,

Глядящих в дневники через плечо!

Когда-нибудь права свои превысим…

На деле же — ни страха, ни обид,

Ни дневников, ни торопливых писем,

И лишь одним душа моя болит:

Признания мои — осиротели,

Как только ты, очерчивая круг,

Забыла — по прошествии недели —

Свой поцелуй, похожий на испуг.

«Каким немыслимым круженьем…»

Каким немыслимым круженьем

И мы с тобой заражены?

Воздвиженье — передвиженье:

Осы очнувшееся жженье,

Воды остывшей отраженье —

Неумолимы и сложны.

И возбуждает нетерпенье

Медлительный гусепролёт:

Всю ночь — покуда хватит зренья —

Они ломают оперенье,

Крылами скалывая лёд.

Как будто движутся — к исходу…

Но простоят до Покрова

Леса, процеживая воду,

Пока осиную колоду

Откроет мёртвая трава.

Возможно ли представить было

Ледок у края колеи,

Недвижущийся дым, уныло

Вошедший в лес, как холод — в жилы,

А в сбрую — парные шлеи?

Так что же сетуем на это

И целый день раздражены?

В Нахабино — уже не лето,

Воздвиженье царит и свето-

вращение, и так нелепо

Река и пруд обнажены…

«Не тебе объяснять, что уходит дорогой, по полю…»

Не тебе объяснять, что уходит дорогой, по полю,

Поднимая клубы, растревожив прогретую пыль,

Узкоплечий июль, накупавшийся в озере вволю.

И склоняется вслед обесцвеченный солнцем ковыль.

Пахнут влагой сады, перегретой листвой винограда;

Облетает кусты деловитый докучливый шмель;

Чуть скрипит на ветру, завалившись в малину, ограда

Да под грушей, в тени, доцветают душица и хмель.

А тебя захлестнул обжигающий зуд заготовки:

Керогаз надрывается, пыжится на сквозняке;

Целый день что-то варишь и капли роняешь с мутовки,

Или — шаришь под листьями в березняке.

Небо — выцвело, что ли… И как-то особенно гулко.

Так давай на скрипучие стулья присядем в саду.

Обожди хлопотать, скоро день отойдёт в переулки,

На ходу раздувая звезду…

«Постой, не думай о разлуке!»

Постой, не думай о разлуке!

Тебе ль — упрёки без конца

И вскидываться, в каждом звуке

Предчувствуя в дверях гонца?

…Нам только минуло двенадцать,

И только через десять лет

Нам робко предстоит обняться,

Страх погасив и верхний свет.

Покуда — головокруженье

Мы постигаем — из простуд,

Но мы уже живём движеньем

Друг к другу, нас уже везут

Сквозь дождь, на деревянных лавках,

Раскачивая вдоль и вбок,

Трамваи «тройка» и «девятка»,

По рельсам волоча звонок.

Но — не ко времени, не к сроку…

И только через десять лет

Ты будешь выбегать к порогу

На шорох, на щелчок, на свет.

«Как встретиться, когда дороги — мимо…»

Как встретиться, когда дороги — мимо,

Когда — ни слов, ни сил произнести

Признание, что так необходимо,

Чтоб призрак равновесья обрести?

Ты скажешь с потемневшими глазами:

«За этот год разительных удач

Ты повзрослел…» —

Я перебью: «За Вами —

Прогулка в лес вблизи осенних дач».

Мы замолчим, и паузу заполнит

Звонок осы в открытое окно —

Нервозный звук, однообразно долгий,

Как будто бы кружит веретено.

Окажутся за этим зыбким зудом

Обиды зим нестоящи, пусты,

Что лёгкая сонливая простуда

С поправкой на больничные листы.

И тягость молчаливого разлада

Забудется, пройдёт сама собой, —

Как только кончится садовая ограда

И дачных голосов отстанет разнобой…

«За редкой зеленью — сутуловатый строй…»

За редкой зеленью — сутуловатый строй

Посёлка дачного с проношенною кровлей,

С оградой лопнувшей, площадкой смотровой…

А воздух тянется, белёсый и сырой,

В прореженные колья.

Усталым дизелем не оправдать тоски…

В плаще болоньевом, покрытом влажной пылью,

Старик стоит и ладит вдоль доски

Полоски узкие, фанерные бруски.

И чем помочь бесплодному усилью?

А время крошится, меж пальцев щель течёт

И охрой сыплется, и ржавым купоросом.

А пальцы слабые уже не держат счёт.

И планку хлипкую другая щель сечёт,

Гвоздём пристёгнутая косо.

Не залатать, коль жизнь пошла под снос…

А он царапает, скребёт, перебирает,

С досады морщится — должно быть, от заноз —

Бормочет, горбится, волнуется до слёз.

А планки сыплются, прорех не прикрывая…

«Неправда, что страхом не дышит…»

Неправда, что страхом не дышит

Уже поредевшая чаща:

Он ропотом, сумраком вышит,

Лопочет листвою ледащее,

Гнездится в обширных куртинах,

Разросшихся нынешним летом, —

Как стойкий туман в седловинах

За лесом, за явью, за светом.

Себе не решившись признаться,

Страшась подступившей тревоги,

Пойдёшь беспричинно смеяться, —

А будто заплачешь в итоге.

Пойми, неуместна бравада…

Давно ли себе обещали

Не грезить в канун листопада

О будущем, кутаясь в шали?

И дрогнет нечаянно блюдце

На лёгкой прозрачной ладошке,

И тёплые капли прольются.

Не слёзы. А всё же немножко…

«Какая бабочка за плотной дымкой тает?»

Какая бабочка за плотной дымкой тает?

Челночница! Она роняет нить,

Прихватывает через край, латает,

То пó верху травы, то в небе метит шить.

Лазейку штопает…

Бесплотною иглою

Возможно ли вернее притачать

Край леса с накатившеюся мглою

К небесной пустоши?……и шва не различать…

Всмотрись попристальней, — куда она скользнула?

Ещё один размашистый стежок.

Нанизаны вподбор и стол, и спинка стула,

И пущенный — за полверсты — движок.

Родимая! и нá день расставаться —

Больней, чем думаешь.

Да не оставит нас

Предчувствие, что с жизнью, может статься,

Прочнее связаны и нечего бояться, —

Пока последний взмах за кромкой не угас…

«Всё, что запальчиво мне посулила…»

Всё, что запальчиво мне посулила,

Разувереньям моим вопреки, —

Йодные пятна засохшего ила

По берегам обмелевшей реки,

Рваные днища рассохшихся лодок,

Хриплые крики неряшливых птиц,

Несоответствие метеосводок

И перекаты холодных зарниц —

Всё состоялось.

И август в малине

Выломил высохший выцветший прут.

Чудится рыбий плавник на стремнине,

Видишь, как он независим и крут!

Так бы и нам — оставаться на месте,

Не подчиняясь течению лет!…

…Вот и в твоём неуверенном жесте

Близость разлуки наметила след.

«Одичала малина на даче…»

Г. К.

Одичала малина на даче.

Что с тобой? Обронила ключи?

Нам погоды отныне незрячи,

Улети, улечу, уличи.

Это значит — крючок вышивальный

Протянул через лиственный лес

Полусвет, полутлен поминальный,

Подбирая помалу окрест.

Укрывают узлы и обрывы

На изнанке прожитого врозь

Тёмный клей угасающей сливы,

Облепихи подмёрзшая гроздь.

Расстаёмся с нелепым устоем

Расставаться с печалью в глазах

С крупным яблоком солнца, листвою

Зыбко скрытым в пустых небесах.

И сверкает на буйной отаве

Мнемонической бабочки лист.

Отпускает уже. Отпускает.

Умали, умили, отмолись.

«На ветхом примусе не закипает чай…»

На ветхом примусе не закипает чай,

Напрасно вынули иголки…

Начало осени! Накинь платок, встречай.

Как сгрудились и опустели полки.

Всё пересказано, осталось разве две-

четыре выплывших из полумрака фразы

Да — влажный след в слежавшейся халве,

Звук ложечки о край стеклянной вазы.

Какое нищенство на звук, на цвет! На свет.

Чай остывающий тепла не продлевает.

День обрывается, уже сошёл на нет,

С лица меняется — заболевает.

Так сложно вымолвить, слова произнести…

Пятно засохшее на блюдце позабытом…

А дождь стучит… Накинь платок, впусти…

И всхлипнет форточка, черкнув стеклом разбитым.

«Окрестности исхожены, а дале — …»

Окрестности исхожены, а дале —

И жизнь пройдёт, не ведая конца.

Я в ней ловлю приметы и детали:

Лес, осень, дождь и дождевик отца.

О, как дрожит, поблёскивая жёстко,

Тропой мелькая, выбитой в траве,

Широкий плащ! И пятнышко извёстки

Смывает дождь на левом рукаве.

Я остаюсь перед открытой рамой.

Остывший воздух затекает в дом.

Я мал ещё, и нестерпимо рано

Заглядывать за влажный окоём.

Что ожидает мальчика в матроске,

Когда предстанет выйти за предел

Его забав на дачных перекрёстках?

Плывёт дурман: полынь и чистотел…

«Многооконный дом 60-х…»

А. П.

Многооконный дом 60-х:

Горбы пристроек, сломанный пейзаж

Со ржавчиной, деталями разъятых

Мотоциклетов, «Виллисов», — гараж.

Из твоего окна, должно быть, видно

Вертушки детской — вкось — веретено,

Кольцо трамваев, летнее кино

(Одни затылки. Всё-таки — обидно…),

А во дворе — играют в домино.

Что ты молчишь и проверяешь, все ли

Открыты шпингалеты и рывком

Вскрываешь окна, те, что не успели

Ещё открыться душным сквозняком?

Ты весь вот тут: в невымытой посуде,

Посудной горке, жалостно пустой,

В разбитом быте на железном блюде,

Невесть какой приправленном тоской.

Кого винить, что виды — небогаты,

Что будто бы судьба не задалась?

К исходу лета облака щербаты.

Оставь… оставь… На то не наша власть…

И мы — молчим.

И думаем о многом.

О том, к примеру, что живём под Богом,

Неведомых прохожих не любя.

Что есть в пейзаже, грубом и убогом,

Черты разлада мира и тебя.

«Словно боьшего — не надо: стопка чистого белья…»

А. П.

Словно боьшего — не надо: стопка чистого белья,

Пачка писем, горстка чада уплотнённого жилья.

Свет, разлитый на клеёнке, «Мы уже немолоды…»,

В русле газовой колонки шелест льющейся воды.

Как же плачут за стеною! Знать, и правда — выходной.

Не обходит стороною стылой праздности конвой.

И вздохнёт за занавеской подурневшая жена,

Перехватит складкой резкой дорогая тишина.

У соседей кто-то шумно воду пьёт и рукавом

Отирает рот безумно, точно в кадре роковом. —

Это так легко представить!..

Как же с жизнью совладать?

Не прибавить, не убавить, по углам не рассовать.

Всё шептать. И без ответа жить на самом сквозняке…

Угасает сигарета. Горький чад на языке.

«Как мнительна и как ты непохожа…»

Как мнительна и как ты непохожа,

Когда стоишь — ладони в рукавах —

На сквозняке! Опять одно и то же:

На сжатых пальцах прошлое итожа,

Прости меня — уж если в двух словах!

Меж нас, должно быть, скрыты недомолвки,

Пространные, как лёд, обиняки,

Просыпанные в простыни иголки

Сосновые, фонарь у верхней полки

И памяти цветные сквозняки.

Да всё бы это высказать! И всё бы

Назвать, сложить и подвести итог:

Звонки, записки, частые хворобы,

Заносы снега, прошлого сугробы. —

Я не могу. А впрочем, кто бы — смог?

И мы молчим. И так невероятна

Молчанием подбитая черта

Под прошлое — под вспышки, блики, пятна

И суету, что, в сущности, понятна,

И чем не дорожили ни черта!

Десятистишия

1

В округлому октябре — ни вымысла, ни смысла,

Скупых лучей — чуть полдень поддержать.

Утихли восклицанья скандалиста,

Само собой рассыпалось монисто,

Земли раскрыта влажная тетрадь.

В бесцветном небе, нежилом и плоском,

Не провернуть ни лопастей, ни крыл.

Утрачен счёт, и осени обноски

В потёках сажи, сурика, извёстки

Напоминают отгоревший пыл.

2

Повеет ветер с дальнего предела,

Прошелестит воздушной мишурой,

И отзовётся позабытый строй

Печали, слёз, музыки неумелой

Среди примет округи городской.

И тайное означится в пейзаже:

Проявится в листве полунамёк

На пустоту и неизбывный срок,

Когда в себе осознаешь однажды,

Насколько безутешно одинок.

3

Ты льнёшь к лицу, в полудень разодета,

И щуришься, отведав на прикус

Вишнёвый вкус разломленного лета,

Густой настой на вересковых ветках,

На спину лет навьючивая груз.

Так с каждым сроком мы приобретаем,

И с каждым днём — возврата не найти

Молниеносно множимым деталям,

Из коих жизнь, не ведая, сплетаем,

Поклажей обрастая на пути.

4

Но огородникам — бессмысленно пенять

На перемены в запахе и цвете,

Когда шатров брезентовые клети

Пустующие тонут на рассвете

В непрочной дымке сумеркам подстать.

И грусть лежит в основе перепевов,

Когда работники, с граблями и сумой,

Бредут к реке, расчерпывая зной,

А от воды — направо и налево —

Туман смывает звёзды по одной…

5

В сердцах заброшу записные книжки!

Пора, пора запомнить наизусть

Приметы дней, умчавшихся вприпрыжку,

По осыпанью хвои на пальтишки

Детей, по лесу проложивших путь.

Они шумят, сбиваясь и картавя.

В пустом лесу им просто невдомёк,

Что жизнь смешала с дальним эхом лая,

Ни вымысел, ни явь не отделяя,

И лета смерть, и осени приток.

6

Порою кажется, что дух перехватило

Бессилием. И ты грустишь затем,

Что песен нет для скороспелых тем,

Что тычется остывшее светило

В тугой подол у сомкнутых колен.

И нашу жизнь подстерегает тленность

За суесловьем в глиняных домах,

Когда по табелю — осенний вертопрах

Диктует ледяную постепенность

Немого угасанья на глазах.

7

Уже оплакан Праздник Урожая

И не собрать в подобранный подол,

Дни исходив от края и до края,

Беспомощно слова перебирая,

С раскрытой почвы скаредный обол.

И клонится земное коромысло.

В безудержной игре календарей

Неточность слов не обретает смысла,

И лишь текут и прорастают числа

Сединами безжизненных полей.

8

За суетой — не слышно перемены

В мелодии, настроенной на альт.

Но возникает в кронах постепенно

Прилив иной, всё поглотившей темы,

И темы старой мне уже не жаль.

Так вот они, опустошенья ноты!

И попусту противиться — зачем,

Коль в нищенстве осенней позолоты

С уходом лета и твои уходы

Теряют смысл среди осенних тем.

9

А в хрониках октябрьских суетливых

Я на страницу вижу наперёд

И Ваши годы, пресные, что лёд,

И свиток разрушительно унылых

Моих неизбываемых забот.

Немыслимо, но будущее прочат

Удачливым. По отошедшим дням

Читаю предназначенное нам:

Настал октябрь — и стала жизнь короче,

А прошлое — крадётся по пятам.

10

Среди кострищ и лунок с тусклой влагой

Не отыскать утраченные дни,

Хоть до единой перечти бумаги

И до одной сочти. Чего же ради —

Встаёт вопрос — хранить черновики?

Потерю лет учитывать — без смысла:

Окажется — когда сверстаем жизнь —

Что прожили, хотя и бескорыстно,

Но попусту, и некому виниться

В потрате дней, и некого винить…

«В доме осени — выбиты стёкла…»

В доме осени — выбиты стёкла,

Сквозняки на четыре угла.

Мокнут груши и яблони мокнут,

Грудь малины суха и гола.

Разорённые гнёзда повсюду

И пожитки испуганных птиц.

Горстка кинутых перьев на блюде.

Вскрики соек, мельканье синиц.

Всё яснее размокшая охра,

Реже дачный автобус. Сильней

Потемневшего шифера грохот

Под напором возросших ветвей.

И теперь всё точнее в деревьях

Угадать недостроенный дом.

Мы навесим запоры на двери,

В гулких комнатах лето запрём!

Вот и вещи уже увязали.

Опустел устоявшийся кров.

И стоим — как стоят на вокзале —

Возле выцветших в лето стволов.

«Я простыл. Я не помню родства. И далече…»

«…как пахнет коленкор переизданий,

не тленом ли?»

Н. Кононов

Я простыл. Я не помню родства. И далече

Ты уводишь меня: за познание речи,

За познание сути, за проблески быта,

Где судьба промелькнула, разъята, забыта…

Я забыл, что помимо провинций пасхальных,

Незашторенных окон палат госпитальных

Существуют понятия мглы и простора,

Не вместившие въедливый тлен коленкора.

Так ответь, не тебе ль за строкою тягучей

Этот жребий падёт, этот выпадет случай

Осознать, обретая значенье предтечи,

Созидательный смысл разрушительной речи?

Не тебе ли?..

Но явь обнажает пружины,

И мелькает бесплотная тень мочажины,

И скрипят над водой жернова мукомолен…

Я забыл… я не помню… я умер… я болен…

«Скажи, на что употребим…»

Скажи, на что употребим

Приметы нашего ночлега:

Паровика тяжёлый дым,

Полоску сбившегося снега

В пазах качающихся рам?

На что нам эта суматоха

С вокзальным чаем по утрам,

С молочным паром полувздоха?

О, как дрожит твоя рука!

Как покрывает иней прядки!

Как тяжело течёт река!

Как баржи тянутся по Вятке!

Скажи, на что употребим

Тележный грохот новостройки,

Что нам с тобой необходим,

Как снег, нелепый и нестойкий?

Как потаённый рычажок

Обеспокоенности? Ноет

Незатянувшийся ожог:

Вокзал, пальтишко нитяное…

Нам всё труднее пренебречь

Среди привычных оправданий

И с расставаньем схожих встреч

Противоречьем расставаний.

И невозможно убедить

Себя, наверное, друг друга,

Что в этом некого винить.

Ухта. Елабуга. Калуга…

«Настурция — подумаешь, забава!»

И. Б. Роднянской

Настурция — подумаешь, забава!

Старуха — слева, а собачка — справа.

А в центре, у дверей, сутулясь, дочь:

Поблёскивает мокрая оправа,

И дождь идёт, и некому помочь.

Старуха вяжет, скидывая петли,

Собачка дремлет — услыхала, нет ли

Усталый вздох в пространство, ни к кому?

Они привыкли, ветрено ли, снег ли,

Самих себя жалеть, по одному.

Настурция — опора и спасенье:

Старательно помыть под воскресенье,

Вязальной спицей землю разрыхлить

И развести в стакане удобренье,

Чтоб чайной ложкой медленно полить…

У ходиков подрагивают стрелки;

Два чайника, две газовых горелки,

Две кружки, перевёрнутые дном,

Сверкающие хрупкие тарелки —

Благополучье ходит ходуном.

А было: жили — помнят ли? — в разруху

Душа к душе, крошили в голодуху

Крапиву в закипающие щи.

Теперь — стары, годами и по духу,

А прежнее — попробуй, отыщи!

И лишь болонке, радостно скулящей,

Достанется от жизни предстоящей

Тоска и тяга двух существ чужих,

Родных по крови, жгущей, леденящей,

Остуженной и выжатой, как жмых.

Кого жалеть в квартире коммунальной,

Обременённой жизнью конфронтальной? —

Старуху-мать или старуху-дочь?

Настурция на полочке овальной.

Скулит собака. Некому помлчь.

«Ступеньки, лестница, фрамуга…»

З.К.

Ступеньки, лестница, фрамуга…

Когда-то порознь, друг без друга,

Входили медленно в проём…

И вот, пришли теперь вдвоём.

О, щуплый призрак балагана!

Мы входим — в таинство органа,

Где трубы ржавы и пусты,

И мягкий говор с высоты.

Послушай, двери, словно клапан,

Впускают звуки: тот — заплакан,

Щемящ, а тот — наоборот,

Похож на кашель у ворот.

Цепей бряцание из шахты,

Глухое сетованье: «Ах ты,

Опять пешком… уже года…»

И чей-то выкрик: «Никогда!..»

Чужая жизнь даётся — что ты! —

Предельно просто, без заботы,

Среди обновок и гостей,

Широким жестом, без затей!

Давай останемся в парадном,

Где остро пахнет маринадом,

Бельём, постиранным вчера, —

Вот так и пахнут вечера.

Но кто, окликнув нас с тобою,

С перил завис над головою

И всё пытается узнать,

Откуда мы и как нас звать?

Качнулось, дрогнуло в подвале… —

Не мы ли что-то поломали,

Разладив трубы и колки,

Затронув жизнь за уголки?..

Да что искали в этом месте,

Где лифт гремит, скользит по жести,

Солят капусту, письма жгут,

Уходят, входят, нас не ждут?

«Давай с тобой переиграем сырое ветреное лето…»

Давай с тобой переиграем сырое ветреное лето,

В два голоса перепоём!

Не дети же, чтоб за сараем, в траве скрываясь, незаметно

Подкрадывались вдвоём.

Забавы наши будут проще: в плетёных стульях на террасе

Усядемся часам к пяти,

Чтоб видеть, как пылает роща на солнечной небесной трассе, —

Достань-ка циркуль, очерти!

Рука твоя так близко будет, что ничего не стоит тронуть,

И сладко — всё-таки не сметь…

Два крупных яблока на блюде, и третье — утопает в крону.

А вот и лес пошёл шуметь!

Но нам не дали инструменты и обманули с реквизитом:

Два стула, лестница и дождь.

Грузовики, топорща тенты, всю ночь перед окном разбитым

Буксуют. И не переждёшь…

«Посмотри, во дворе подметают… Давно ли…»

Посмотри, во дворе подметают… Давно ли

Мы с тобою не знали ни страха, ни боли? —

Как катились гортанные дни,

Как округа в трамвайном кольце изнывала,

Было душно, стремительно в окнах светало:

О, за шнур жалюзи потяни!

Ты смеялась, лицо укрывая в ладони,

И сосок твой пылал в предвкушенье погони,

Мирозданье касалось губами виска

И струилось вокруг золотого соска!

И, пока ещё было немыслимо рано,

Мы спешили,

мы рот обжигали из крана

И бежали по улице за поворот.

И вставало светило над аркой ворот!..

…Но — октябрь устилает листвой водостоки,

Занимается новая ночь на востоке,

И трамваи летят — через годы — туда,

Где скользят — по касательной к жизни — года…

«В футболке выцветшей и лёгком свитерке — …»

В футболке выцветшей и лёгком свитерке —

Как разны мы с тобой! Рука в руке,

По городу идём, заглядываем в окна,

И дождь стоит — на всём материке,

Ленивые, холодные волокна.

Чужие мы? — Спроси тебя, в ответ

Ты не ответишь мне ни да, ни нет,

Лишь поведёшь плечом, как будто по оплошке,

И нервно звякнешь горсткою монет,

Монетами, зажатыми в ладошке.

В Зеленограде или Воркуте

Бродили мы в оплывшей духоте,

Ловили дождь на локти и лопатки?

А может быть, на улице, в Ухте,

Ты поправляла тоненькие прядки?

Не всё ль равно, в какие города,

Нас настигая, хлынула вода,

В каком парадном дух переводили,

Трясли часы и ёжились, когда

Запястья невзначай соединили?

Я позабыл название и срок…

И лишь — футболка, тонкий свитерок,

Парадное, внезапная тревога,

Площадкой выше лёгкий говорок

И девочка, продрогшая немного…

«В нежилой комнатушке, где жарко натоплено, что же…»

В нежилой комнатушке, где жарко натоплено, что же

Мы молчим до темна и глядим осторожней и строже

Под размеренный гул и дрожанье худой занавески,

Жестяной рукомойник, роняющий редкие всплески?

Половица не скрипнет, не щёлкнут пружины кроватей.

Что же с каждым гудком — за окном — мы глядим виноватей,

Опускаем глаза, бережём воспалённые веки,

Отвергаем ладони, как приторный приступ опеки?

О, зачем мы с тобой опускали штрихи и детали,

В забинтованный сад в виноградную арку вступали,

Собирали совком червоточиной битые сливы? —

И казалось, что мы и рачительны, и терпеливы…

Мы бродили по саду, где листья крадут расстояния

От ствола — до ствола — до фасада кирпичного здания, —

Подбирали плоды до корней почерневшей антоновки,

На ветру поджидали рабочий автобус из Проновки.

Ты смеялась и грела озябшие пальцы дыханием,

Оседало светило, полнеба объяв полыханием,

И труба громоздилась, что вскрытый канал червоточины;

Громыхал грузовик, поджимая к полоске обочины.

В те минуты судьба нам казалась удачей невиданной,

Бесконечной, как сон в обступающей жизни обыденной,

И совсем не хотелось гадать, поступаясь привычками,

О начале зимы с уходящими в ночь электричками…

…Но зима на юру тяжело оползает с откоса,

И горят на снегу обведённые жирно колёса,

И автобус знобит у шлагбаума, за переездом,

Электричка трубит, громыхает промёрзшим железом…

Кулунда

Какая страшная усталость!

Прийти и лечь, не сняв пиджак.

Рука легла и так осталась,

В очах придерживая мрак.

В манжете запонка раскрылась…

Ну отчего так тяжело

Опустошенье навалилось,

Как будто снегу намело?

В обширном парке привокзальном

Пробилась чахлая трава

В пустом цветочнике овальном,

Разбитом у подножья рва.

И статуи подслеповаты.

Таращат битые глаза

Колхозница с цевьём лопаты,

Бетонный отрок угловатый,

Приветствующий поезда.

На этой станции печальной,

Где пышной росписи цветы

Венчают темой величальной

Страну эпохи нищеты —

Буфетчица да ученица

Под вывеской «Союзпечать».

Спросить воды и извиниться,

И никого не повстречать.

Всё утро бродишь виновато

По рыхлым улицам окрест,

Пальто топорща мешковато,

«И как ему не надоест!..»

«Какую ищет справедливость

Нерасторопных тупиков? —

Здесь только скрежет, только сырость

Да похороны стариков».

И всё ж, не это, в самом деле…

Не снег, присыпавший траву,

Не холод, выбившийся в щели,

Не пачка смятая

во рву…

«Твои слова — пустые уверенья!..»

Твои слова — пустые уверенья!..

А снег метёт на мокрое шоссе.

Трамвай гремит, считает ударенья —

Шнурок, закладка, памятка, ляссе.

Захочешь вспомнить — память обметало

Двойным стежком, какая благодать!

Какой печалью надо обладать,

Чтоб догадаться: прошлого — не стало?

А за углом — до нашего прихода —

Сошлись зима с твоим небытиём,

И светится старательным литьём

Решётка сада.

Штырь громоотвода.

Вдохнуть поглубже. Жалкая цезура!

Разъят пейзаж пролётами моста.

И если жизнь — подобие листа,

То снег над ней — вторая сигнатура…

«Я выучусь молчать…»

Я выучусь молчать.

…В распахнутом парадном

Я буду поджидать у мёртвых батарей,

Как щёлкнет на верху и в платьице нарядном

Ты спустишься ко мне.

— Скорее же, скорей!

На лёгких каблучках, на выдохе — минуем

Строительный пейзаж с лебёдкой навесной,

Бессоновский тупик и улицу Сенную,

И дух переведём у будки жестяной.

Оглянешься, а там, в районе новостройки,

Мелькают флюгера, гремят грузовики

И вспыхивает свет, слепящий и нестойкий,

И медленно плывут гружёные крюки.

Обрадуйся, заплачь!

Но с прошлым расставаться —

Не скрыться за углом палатки «Роскультторг»,

И не последний год мы будем озираться

И памятью гасить нахлынувший восторг.

«Что мне ответить?»

Что мне ответить?

Скудным пониманьем

Не прикоснуться к поздним поминаньям,

Не оправдать минуты и недели

В слова переведённой канители.

Толкну плечом — и засвербит калитка,

Переступлю (о Боже, что за пытка

Искать слова и находить печально,

Что жизнь — легка, слаба необычайно!)

Ты присмотрись: приметы снегопада

В мотивах засыпающего сада

И в профиле кочующего дыма

Рассеянны, но всё ж необратимы.

Придёт октябрь, а вслед — похолоданья,

Разительное время расставанья,

И всхлипнет отсыревшая калитка,

Что дождь, что жизнь. Что бесконечна пытка.

Лес

***

В твоих пустых лесах — не затеряться.

Оступишься в пологий водосток

и, озираясь, будешь возвращаться,

круг в круг вложив,

всю жизнь,

наискосок.

В твоих лесах, то певчих, то безгласных,

ещё дожди не размочили гнёзд,

ещё ночами, растопырив ласты,

ночницы пляшут в беглых иглах звёзд.

В твоих лесах за будущим гоняться —

что за пером сорочьего крыла,

за вымыслом пространных вариаций

на тему жизни, бренности и зла.

Присядем, скроем немощь нашей ноши.

Раскинув пóлы, выстроим приют

меж пнём и пнём, меж будущим и прошлым,

на век, на час, на несколько минут.

***

Был мальчиком твоим светловолосым,

рот приоткрыв, глядел во все глаза,

как прячет иглы в чане с купоросом

сухой шиповник, как трещит лоза,

освобождая, отделяя грозди.

И видел я, наверно, в первый раз,

как жёсткие булавочные гвозди

низали бусы стрекозиных глаз,

как по откосам рассыпались листья

и жёлуди. Я крался, я страдал,

что до сих пор точёной морды лисьей

среди травы осохшей не видал.

Я ликовал, я тряс кусты и плети

то яблони, то худенькой сосны,

я продирался сквозь паучьи сети,

на плечи сыпал медь лесной казны.

Я уносился, я бросался в травы,

я прибегал, смеялся, тормошил

и для тебя придумывал забавы…

Но ты печально погружала в травы

прогнувшуюся скорлупой ладонь,

ты говорила: «Посмотри направо…», —

а там пружинил лиственный огонь…

Тебе к лицу печалиться украдкой

и на траве, припав на локотки,

полулежать с растрёпанной тетрадкой.

Я заглянул в твои черновики

и сквозь помарки, сбои, затемнённость

я разглядел подвижный жёсткий рот

и, вместе с тем, твою незащищённость

среди скандальных выходок сорок.

***

Мы виноваты в том, что осень на карнизы

расклеила листы, впечатав боль и яд.

И мы читаем вслух осенние капризы,

сведённые в графу расходов и утрат.

…Ты помнишь, как стремглав вбегала ученица,

с торжественным кивком вручала по листу

и убегала вновь, едва успев проститься,

за стёклами, смеясь, ломала пустоту?

А нас клонило в сон

и мы смыкали руки.

Мы опасались жить под кровом потолков

и уходили в лес, ложились у излуки,

не отнимая рук, не размыкая ртов.

Мы жили наравне с желанием и страхом,

глотая лёд и соль с застуженных ключиц.

Ты источала боль и нежность с каждым взмахом

руки к моим рукам, к моим губам — ресниц…

Но осень разлила ржавеющую воду,

роняет лист. И по кругам в реке

любой предскажет мёртвую погоду

и заключит, что жизнь — на волоске.

Меж нами — лес осин, объятий лес, в который

вошли с тобой и поделили жизнь

на сон до сна, на плач без дирижёра,

на желтизну взаимных укоризн.

***

Должно быть, мы встревожили селенье

лесных сорок, — но с каждого куста,

но с каждого безлистого шеста —

взлетела птица в светлом оперенье.

Мы — только пришлый маленький народец,

что, за руки сцепившись, распугал

квартал сорочий. Но сорочий гвалт

и нас пугнул…

— Вот это оборот! —

Откуда столько вестниц неудачи?

О чём злословить и о чём судачить,

когда б никто не посетил приход? —

Но воздухом сопровождают нас,

раскачивая хлипкие верхушки,

трещотки, злоязычки, хохотушки,

хвостом вращая, округляя глаз.

Откуда знать неведомое нам

провинциалкам, ведающим лесом?

Но — прочат нам пустые интересы,

скитания по карточным углам.

И прочат нам непрочность, холода,

безумство, воровство через запреты,

почти побег среди воды и света

и баснословность жизни без следа.

Но машем мы и шикаем, и ждём —

когда минуем пригород сорочий,

безлистый край, где перелом просрочен

в лесном сюжете с нами и дождём.

***

Мы поднимались дням наперерез,

мы изучали каменную осыпь

и выбегали в телеграфный лес,

такой пустой, такой праздноголосый.

Между стволов, не чующих тепла,

на слюдяных горизонтальных нитях

сырого воска

сонные тела

летели прочь.

Сводило ноздри запахом осин.

Мы уходили — словно опускались,

в предчувствии дождя перекликались,

меж пней садились.

Я бродил один

и пробирался, разводя кусты,

подкрадываясь, громыхал жердями.

Я осыпал листвой и желудями. —

И, вздрагивая, улыбалась ты.

Каких — ждала — известий принесу,

каких грибов, плодов продолговатых,

чем перекрою нашу неуплату

судьбе, расквартированной в лесу?

Я нёс тебе надкрыльники жука,

сухих стрекоз летательные звенья,

похожие на иглы откровенья

и прочий сор сорочьего лотка.

А ты звала: «Присядь, не торопись,

не рассыпай, не наступай, не трогай.

Что ищешь ты по берегам отлогим,

горячечно откидывая лист?

Присядь, покрой ладонями ладонь,

умерь азарт и жажду открыванья.

Жизнь — поскупилась, не дала названья,

сожгла внутри, как торфяной огонь…»

Так говорила, не подняв лица,

коллекцию осеннюю листая.

А я над нами видел птичью стаю

и влажные метёлки костреца…

***

Ты спряталась в колени подбородком,

разламываешь дольки жёлудей.

Листвы мелькает жирная обводка

в косых лучах лесистых площадей.

Кружить по лесу — ты уже не пустишь:

всё ближе день, когда дожди прошьют

большим стежком осиновую пустошь,

следы замоют, разберут приют.

Октябрь придёт раскатывать стропила,

подымет пыль, щепу сгребёт в костры,

зажмёт в ладонь широкое зубило,

чтоб лёд крошить.

Но дни — ещё пестры;

и нам никак не разомкнуть объятья;

во всю длину расстелен дождевик;

касанья леса прожигают платье;

и в муравейник брошен чистовик…

***

Достанет ли могущества на звуки,

чтоб вылить полноту открывшихся имён,

чтоб длинный лес осин опустошить за сутки

и светом застеклить прогалы жалких крон?

Мы оставляем лес наедине с собою.

Под свод его войдут слепые мастера

сорочьи города перекрывать слюдою;

и разрастётся звук пилы и топора.

О, вечный перестук разъединённой крови!

В сухой игре судьбы присутствует игла;

безропотность потерь, сдвигающая брови;

неразличимость лиц за копотью стекла.

Ты будешь приходить. Но силы не достанет

ни развести костёр, ни обойти кусты.

Лишь тень моя мелькнёт, растает за листами.

Что поиски теперь? — досадны и пусты…

Решилась ли, — кому

шёлк отдавать и шёпот,

чьё пить тепло и чьи укоры покрывать,

в чьём имени ловить созвучные длинноты

и заносить пером в раскрытую тетрадь? —

Но в полусвете сна ответы дать не в силах

ни твой стоствольный лес в пыли сорочьих глин,

ни коростелей свист на гнёздах и могилах,

ни отзвук погремков с пустеющих равнин…

1981

На холме

***

В какие времена

из времени былого

ты уходить вольна

по мановенью слова?

Куда ты держишь путь,

глотая воздух влажный?

Не уходи, побудь!..

Но ты, решив однажды,

переступив порог,

судьбу переиначив,

вложила между строк

упрёки, неудачи

и узел собрала,

и позабыть решила

на краешке стола

тетрадь, иглу и шило,

и пачку телеграмм

под пылью, что под снегом,

и прочий сор и хлам

поспешного побега.

Часть 1

В те времена и ты,

похожая на рощу,

несла свои черты

уверенней и проще

и мне дарила год,

что яблоко разлуки,

протягивая — вот! —

слабеющие руки.

Возможно ли хранить

пригоршню обещаний,

сухой малины нить,

лукошко с овощами,

прикосновенье губ,

проникновенье звука,

горячий дым из труб,

холодный блеск излуки?

Очнёшься — свет в глаза

да слабый привкус крови,

да мёртвая лоза

в измятом изголовье,

округа горяча

и пылью пахнет донник,

а на моих плечах

лежат твои ладони…

Но взглянешь с высоты

на город кропотливый,

слагающий черты

предместий терпеливо, —

поймёшь, насколько мал,

невыразимо тесен

для жизни

капитал

твоих простывших песен.

Смотри, на той горе,

по самому карнизу

спускают в серебре

блистательную линзу!

Придвинься, я приму —

от выдоха до вдоха —

и боли, и вину

за мёртвую эпоху.

Часть 2

«Где качают пары формалинв

Твой бетонный параллелограмм…»

Н. Кононов

Последний лист упал

и растревожил звоном.

Пустырник, белотал,

орешник, белладонна…

И разразился год

сначала — гололёдом,

и посулил — вперёд —

утраты и невзгоды.

А снег запорошил

безлиственные груши

и домик, где прожил,

молчанья не нарушив.

Ополоумел снег

и застилает плотно

крыльцо, кольцо в стене,

нетающие окна.

Мой голос потонул

среди его буколик —

его нестройный гул

не потревожит боле

залатанных лесов

и блочных исполинов

с квадратами часов

в пареньях формалина,

твой низенький буфет

да узкий подоконник,

рассыпавшийся сонник,

забытый на софе…

Да, ты осталась там,

где на остывшей глине

твой параллелограмм

с углами в паутине.

Ты смотришь в глубь окна,

как будто в глубь оврага,

и ромбиком сукна

с пера снимаешь влагу.

Зачем ты так глядишь —

безрадостно и долго —

на переплёты крыш

и плачешь втихомолку?

Нам выпало — вдвоём —

идти без сожалений

сквозь тонкий окоём

веков, эпох, забвений,

нам предстоит с тобой

перенести немало —

полжизни вразнобой,

с казённым одеялом… —

Так вот исход всего!..

…А снег идёт над нами

нестройно и легко

больничными дворами.

Часть 3

Но в нашем ремесле,

пустом необычайно,

давно истаял след

искоренённой тайны.

Мы боле не поём

и в череде метелей

не слушаем вдвоём

расхожие рондели.

Я постарел, а ты

крепилась, что есть силы,

да всё одно черты,

мои черты — забыла.

Сошёл бумажный снег,

картонный лёд истаял,

запала возле век

морщинка золотая.

И снова даль светла,

затронутая дымом.

И рушится ветла

последним исполином.

1982