Судьбы суровый матерьял…

Виктор Брюховецкий, 2022

В книгу поэта вошли стихи и новые, и прошлых лет. В авторской редакции

И в небесах, где воздух пахнет вечным…

«Голова моя приезжая…»

Я верчу приезжей головой…

Г. Горбовский

Голова моя приезжая.

Ветер гонит облака.

Пахнет корюшкою свежею

Возле каждого лотка.

Дорогое человечество,

Словно сгусток суеты,

И колышется, и мечется,

И несет в руках цветы.

Я стою, как замороженный,

Я — село! Сойти с ума…

Я смотрю, как завороженный,

На толпу и на дома,

На зарю, такую гордую,

И не знаю, что, любя

Степь мою, поверю городу

И отдам ему себя.

«Окно прорублено! В дому гуляет ветер…»

Окно прорублено! В дому гуляет ветер.

Европа щурится, не верит в чудеса.

Но топоры звенят, и, как поэт заметил, —

Был хищным глазомер,

И город паруса

Кроил на площадях, чтоб воли было вдоволь,

Чтоб норды гнули ось, как тонкую лозу,

И у причальных свай смывали юным вдовам

Балтийской влагою соленую слезу.

…Всё туже паруса. Слоями звездной пыли

Покрыты купола. Часы команду бьют.

Царь скачет на закат.

Горит ковчег на Шпиле.

Дымится полдень.

Чайки воду пьют.

Над равелином тишина тревожна,

И потому тревожно на душе…

И парусник легко и осторожно

Закладывает крен на вираже.

Кони Клодта

1.

Пропахший камышами и туманом,

С батоном в сумке и пустым карманом,

Счастливый как Колумб, открывший Новый свет,

Покинув мир скрипучего вагона,

И, примеряя зыбкий свет перрона

К своим плечам, я вышел на проспект.

На всех домах сверкало и блестело!

Наш председатель за такое дело

Электрика уволил бы давно.

Но Невский был раскрашен и расцвечен,

И каблучки стучали в этот вечер,

Как тысячи костяшек домино.

Я шел — не знал куда, но знал — откуда,

И верил я — должно свершиться чудо,

Оно меня нашло на мостовой:

Какой-то парень с мышцами атлета

Держал коня, а тот в потоках света,

Подняв копыта, замер надо мной!

Как будто бы в ночном, в степи Алтая,

На задние копыта приседая,

Не ощущая тяжести узды,

Он пляшет у костра в туманном дыме,

Огромный!

И передними своими

Копытами касается звезды!

Был этот конь так хорошо сработан,

(Наверно, скульптор конюхом работал!)

И я надолго замер у коня,

Дивясь его забронзовевшей силе.

А люди воздух рвали и месили,

Толкались и ворчали на меня.

Но я не замечал их недовольства.

В моей породе есть такое свойство —

Стоять и удивляться на виду…

И думал я, стирая пот с ладоней,

Коль в городе живут такие кони,

То я, наверно, здесь не пропаду.

2.

Всё несутся! Шальное отродье!

С опаленною зноем губой.

Я запутался в ваших поводьях

Всей своей непонятной судьбой.

Голубые гривастые звери!

Мост Аничков — родное село!

Подойду, засмотрюсь и поверю,

И услышу, как скрипнет седло.

Только скрипнет и — всё! И — погнали!

Берегитесь подков, «жигули»!

Вы такое видали едва ли,

Да и где бы увидеть могли?

На Дворцовой? Так это не кони,

Их, покорных, ведут в поводу,

На таких не умчишь от погони,

И подковой не выбьешь звезду.

А для этих — все звезды под ноги!

Унесут, растворятся во мгле,

Даже, если не будет дороги,

Даже, если я мертвый в седле.

Унесутся! Хоть к Господу-Богу!

На кровавых губах унесут!

Потому что иначе не могут,

Потому что я знаю — спасут.

3.

А лето было — Боже мой! Стоял в лесах звериный вой,

Леса горели, как костры, и город, серый от жары,

В полубреду ли, наяву пил газировку и Неву.

Воскреснет день и зазвенит, и солнце упадет в зенит,

Вагоны полные людей умчат за город поезда,

И только клодтовских коней никто не замечал тогда.

Я приходил к ним в эти дни. О, как измучились они!

Как ждали — где же облака?.. Их потемневшие бока,

Лоснясь на солнце, как в огне, казались бронзовыми мне.

А в это время Ленинград пил родниковый лимонад,

Шипело бархатное пиво краснобаварского разлива,

А им бы в час жары-беды хотя бы по ведру воды!

И я решил, что в эту ночь я должен их беде помочь —

Ведь в детстве приходилось мне на водопой водить коней,

Я знаю, как в такие дни из речки воду пьют они…

И вот, когда взошла луна, и город был в объятьях сна,

Когда затих машинный вой и не был виден постовой,

Я по рекламной синеве всех четверых увел к Неве.

И кони пили из реки! Качались мерно кадыки,

Нева дышала, как во сне, и видно было в тишине,

Как в такт размеренным глоткам вздымались конские бока…

Когда сквозь улиц пустоту я их привел назад к мосту,

То перед тем как встать на камни, сомкнулись кони в полукруг,

И теплыми, как хлеб, губами коснулись плеч моих и рук.

А днем опять жара была. По Невскому толпа плыла.

Толпа устраивала быт — и волновалась, и молчала,

Спешила и не замечала следов шестнадцати копыт.

«…Всё это так. Но если за углом…»

Но надо глубже вжиться в полутьму

И глаз приноровить…

Р.М. Рильке

…Всё это так. Но если за углом

Войдешь в толпу, как в жуткий бурелом, —

Скрещенье рук и судеб. Толчея.

И ты корявой веткою людскою

Уже горишь. Томит огонь тоскою,

Сравнимою с печалью бытия.

Но если Невский тонкою стрелой

С граненой золоченою иглой

Отпущен с тетивы, летит в закат,

И ты причастен к этому полету —

Ты даже не завидуешь пилоту,

Вонзающему в солнце свой снаряд,

Поскольку хорошо, и воздух чист,

И переходы охраняет свист,

И не скрипит в «Икарусе» излом,

И можно сесть к стеклу, смотреть на Думу,

И думать о прекрасном — вот найду, мол…

Всё это так. Но если за углом

Отсутствует народ и тишина

Такая, что вселенная слышна,

И светит зыбким желтая игла,

И в царском доме зажигают свечи,

И в небесах, где воздух пахнет вечным,

Расправит ангел тяжкие крыла —

Ты повисаешь каплей, невесом!

И площади Дворцовой колесом

Раскручен, до песчинки упрощен…

Россия, Русь! Темно твое начало…

И где-то катер взвоет у причала,

И черный Гоголь прошуршит плащом.

Куда спешит, несет печаль кому?

И я, вживаясь глубже в полутьму,

Сужаю зренье и смотрю, смотрю,

И вдруг пойму сквозь темноту воронью,

Что камни дышат. Прикоснусь ладонью:

«Воистину живые…» — говорю.

Дождь

Шел дождь по городу. Вначале

Сто тысяч струн его звучали

И радостно, и так легко!

И скрытый в облаках маэстро

Руководил большим оркестром,

И слушался оркестр его.

Но в тихом дождике, идущем

На стыке прошлого с грядущим,

Есть ощущенье мятежа.

И город верит, город знает!

И в ожиданье замирает

Его огромная душа.

И скоро в черных тучах с треском

Ломает палочку маэстро,

И пламя брызжет, трепеща.

Кривою молнией распорот,

Дождь с ревом рушится на город,

Смывая пыль с его плаща.

А город складки расправляет!

И подставляет, подставляет

Дома, а дождь — со всех боков!

Мой город верит в это счастье,

Как верующие — в причастье

И отпущение грехов…

Окончен ливень. Реже капли…

Душа моя, а ты не так ли

Порою жаждешь мятежа,

Как тайны самой сокровенной,

Чтоб жить — хоть несколько мгновений! —

Свободой высшею дыша.

Видение на Невском проспекте

О, не верьте этому Невскому проспекту!

Н.В. Гоголь

В театре шел спектакль. В ноль часов

Открыли двери (так вскрывают вены!)

И действа дух поверх голов, со сцены,

На Невский хлынул и заполнил всё

Пространство…

И высокая была

Луна, как знак в морзянке светофоров.

Императрица в сквере ожила,

И задранную юбку граф Суворов

На ней поправил шпагой…

В пять утра

Открылась дверь в писательскую Лавку.

Скрипит бортом и говорит: пора… —

В Фонтанке катер, взятый на удавку.

Гремит весло, заводится мотор.

Конь прядает ушами. У Пассажа

Мелькает тень. Я знаю — это вор,

Я с ним знаком по залам Эрмитажа.

На выставке голландских мастеров

Он снял «Ночной дозор» при всем народе,

Потом сидел в Крестах и вышел, вроде,

Из камеры ценителем ковров.

Дай Бог…

А от Московского вокзала

Красавица по главной осевой

С отрезанной шагала головой.

Она жила на полотне Шагала

Ногами вверх. Теперь живет, как все, —

Без головы, но с пластикою мима.

Замри, мгновенье, ты неповторимо,

Как двести спиц у ведьмы в колесе!

Часы бьют шесть. У Думы, на углу,

Такси вскипает и горящей птицей

Летит к Адмиралтейству. И садится

Луна холодным задом на иглу.

Какие сны приснятся ей сегодня?

Наркотики и в космосе в чести!..

Но первый дворник шаркнул в подворотне,

Большая стрелка двинулась к шести,

И в тот же миг оплавился восток

И желтым светофорам дал отставку.

И, странно, дверь в писательскую Лавку

Прикрыта плотно и висит замок.

«В саду, в полуподвале, где бильярд…»

За Паганини длиннопалым…

О. Мандельштам

В саду, в полуподвале, где бильярд,

Играет бомж на однострунной скрипке.

Бичи молчат, погашены улыбки,

И только пальцы бомжа говорят,

Да конский волос вынимает голос

Из одинокой тоненькой струны.

Открыта дверь. Звезду роняет космос.

Ладони вытирает о штаны

Пацан-сержант… Шары застряли в лузах,

Лежат кии, развернуты углом,

Напоминая циркуль в Сиракузах

В тот час, когда ворота шли на слом.

Кто рассчитает квадратуру круга?

Кто рассчитает оптику зеркал?..

Играет бомж, спина его упруга,

Глаза прикрыты и блестящ оскал.

Играет бомж и в этом зале темном

Нет никого — лишь пальцы да струна…

А в профиль он похож на горбуна

Из кадра, что мы видели и помним.

«Ленинградской весною омыт и опоен…»

Ленинградской весною омыт и опоен.

Потому что любой в своем выборе волен,

Выбираю опять эту прорву воды!

Не люблю этот город, он просто несносен.

Оживаю, когда появляется осень

И, в муругом плаще проходя сквозь сады,

То листом, то дождем в подоконники бьется.

И чем ночи темней, тем свободней поется,

И не хочется думать о том, что опять

Эти белые ночи нагрянут как пропасть,

И кипящего солнца кипящая лопасть

В небе станет кружить и меня догонять.

И однажды догонит! Загонит. Затопчет…

Петропавловский шпиль! Воцарился бы кочет

И командовал зорям: пора, не пора…

Я бы дружбу завел с этой огненной птицей,

Я кормил бы ее золотою пшеницей,

И поил бы шампанским, и спал до утра.

Потому что любой в своем выборе волен,

В этих белых ночах заблудившийся воин,

Всё куда-то спешу, всё кого-то ищу.

…Вот и снова июнь! Вот и снова, ей-богу,

Не желая того, собираюсь в дорогу,

Свою жизнь доверяя перу и плащу.

Ведь не думал ни в жизнь, что добуду мороки —

Жить на Западе и тосковать о Востоке,

Где далёко давно под кривою луной

Ночь, неслышный шаман, к моему изголовью

(Ах ты, черная мгла, с азиатскою кровью!)

Подступала и, что-то шепча надо мной,

Предрекала судьбу…

Эти белые ночи!..

Этот медный чудак — по полтиннику очи!

И о чем он мечтал, продираясь тайгой!

…Были б ночи темны, не прельстился б гранитом,

Но светлы окаянные, тянут магнитом,

И тропу, что иду, загибают дугой.

«…И опять соловьи! Жаль, что там, где я рос…»

…И опять соловьи! Жаль, что там, где я рос,

Не водились они… Беркута да вороны…

Там тяжелые кряквы, из россыпи рос

Поднимаясь с гнездовий, у красной короны

Обивая крылами тугие лучи,

Улетают куда-то далеко-далеко,

Где зови не зови, и кричи не кричи —

На сто верст никого, только скачет сорока,

Да хмельная черемуха свадебный цвет

Отрясает к ногам, да на взгорке волчица

Задирая башку, тычет синий рассвет,

И, ноздрею поймав жаркий дух кобылицы,

Языком, что огнем, зачеркнет желтый клык,

И загривок настроит, и выгнутся травы.

…В Петербурге июнь!

Хоть в ведро, хоть в башлык

Сколько хошь собирай соловьиной отравы!

Лета чаша полна. Закипает сирень.

У Невы белый гребень — буксирами взрыта.

Петропавловский шпиль!

Очень длинная тень!

Знать, и вправду высок, достает до зенита.

Выходи и дыши талым духом ветвей!

Неба светлого — прорва, и зелени — тоже.

И всю ночь, что на раннее утро похожа,

За узорной оградой гремит соловей.

«Утро пахнет созревшей апрельскою почкой…»

Утро пахнет созревшей апрельскою почкой.

Из подъездов собаки спешат на газон.

Старый дом с расфасованной свежею почтой.

Что нам пишут сегодня?

…в Колхиде Язон…

Это знаем.

…вернулся Улисс к Пенелопе…

Это тоже не ново. А что же еще?

На второй полосе — потепленье в Европе.

На шестой полосе — сдох Пол Пот. Хорошо.

В Сумасшедшем Дому прокатили премьера…

В метрополии шмон… Золотая Орда

Развалилась на ханства (с какого бы х…ра?)

И никто не повесился.

Эх, господа…

Голубь жестью гремит. Ветер лижет афишам

Всё, что можно лизать. В заржавелый каблук

Грузит юный палаточник ящики с фишем

Скандинавским, бананы и репчатый лук.

Над рекою туман. Синий дым от излучин

Веет мягким и теплым, подобно руну,

И укрытый руном, мерным скрипом уключин

Нарушает Харон тишину.

«Минутный дождь…»

Минутный дождь…

Веселые такси…

Дождем отполированная веха

Столпа блестит! Вокруг, как на оси,

Вращаются огни…

С лицом морпеха

Тяжелый Петр на медном скакуне

Глядит на звезды — покорить бы, взять бы!

Такая ночь!

Всё от огней в огне!

А днем ему надоедают свадьбы.

И скачет он над черною волной

Неведомо куда, Бог весть откуда.

Что ищет он, еще какое чудо

Мерещится ему во тьме ночной?

«Что мне комфорт…»

Что мне комфорт,

Я ездил на корове!

Гужи, тяжи, седелка да вожжа…

Июль, проселок, сено в изголовье,

Ни облачка и бездна куража —

Твори, что хошь! — выдумывай и смейся,

Грусти и пой,

Секи бурьян кнутом,

И удивляйся, как висит на рельсе

Сопревший столб…

Зато потом… потом…

Ты это всё, по Невскому шагая,

Однажды вспомнишь.

Жалко будет?

Нет.

Иная скорость и вожжа другая…

На шесть полос размеченный проспект

Бензином пахнет, шелком и духами.

Плывет кораблик.

Движется народ,

Мослами шевеля и потрохами…

И вдруг увидишь речку… луг… зарод…

Закат в полнеба… хату и за хатой,

Идущую сквозь сумерки в зарю,

Корову Елку, лоб ее покатый,

Тяжелую и влажную ноздрю.

Июнь-1

Этот город из камня, воды и ветров,

Отдающих гнильцой метростроевских штолен…

Зачинает комар свою песнь островов

Под высокую чистую медь колоколен.

Наступает эпоха великих ночей,

Время белых бантов и шикарных нарядов,

Время четких подковок, блестящих ключей

От блестящих машин, время жарких закатов.

Ах, любовь! Пахнет вечер таким неземным!

Пухнут губы от жажды и тихо сжимает

Кто-то что-то внутри, и дыханье сбивает.

И плывет над шоссе, и качается дым.

Тихий шорох авто… Есть у вечности миг

И любому дается попытка обжечься,

И на травы упасть, как на плахе разлечься,

Ощущая, как сухо немеет язык.

Бьется легкою бабочкой мысль в пустоте.

Небесам и светло, и свободно, и жарко.

Чудеса твои, Господи, все в решете,

Натряси этой радости, сколько ни жалко.

Узбечка

Ц.

Напитан ветер горечью грибной,

Листом брусничным, шкурою лосиной,

И я тебя смешливой и счастливой

На облаке рисую. Будь собой!

Плыви, качаясь и зрачки кося.

Раскосая! Болотною осокой

Разрезы эти сотворить нельзя,

Но только кровью чистой и высокой!

Откуда ты, безгрешное дитя,

С каких степных курганов-эверестов

Возникла, восторгаясь и шутя,

В краю чухонцев и холодных эстов?

Зачем тебе сей сумеречный край,

Где влаги больше, чем в любом арыке,

Где каждый дом, что караван-сарай,

А бронзовые кони безъязыки.

Их так сумели ладно изваять,

Что от табунных отличишь едва ли,

Им жилы натянули, подковали,

И на мосту оставили стоять.

Они мертвы!

О, как они мертвы!

Мертвее не отыщешь во вселенной.

Им вскрыли кровь, у них пустые вены,

А в гордом повороте головы, —

Внимательней всмотрись — увидишь ярость,

И брызжущая с повода слюна

Всем говорит, что жизнь не состоялась.

Но эта боль не всякому видна.

А потому, подковками звеня,

По Невскому с подругами шагая,

Раскосыми глазами не мигая,

Ты разгляди коня…

«…А ведь только что шумели соловьи…»

…А ведь только что шумели соловьи,

И садились птицы-гуси на жнивье…

Новый запах мандариновой хвои

Заползает в петербургское жилье!

Отступает из подъездов темнота,

Влажным холодом не тянет из щелей,

И всё ярче и нарядней суета,

И кошелки всё полней и тяжелей.

А на каменных на невских площадях,

Где морзянкой светофоры говорят,

Бляхи медные на медных лошадях

В медном свете медным золотом горят!

А ведь думалось: забот — невпроворот,

И казалось: неудачи все — твои…

Не венчанье, не крестины — Новый год!

Пьяный запах мандариновой хвои!

Нехороших и обидчиков простим.

Всё, что спешно — отодвинем на потом.

И откроем, и нальем, и погрустим

Незаметно

О себе и о своем.

«Обделен и обнесен…»

Обделен и обнесен,

Питер снегом занесен.

Колокольный грай вороний,

Голубиных перьев треск…

Мы сегодня не хороним,

Все здоровые окрест!

И здоровы все окрест,

И богаты, вот те крест!

Ах, вы, саночки и лыжи!

Мы активные вполне —

Кто в Хибинах, кто в Париже,

Я — на токсовской лыжне.

Я на токсовской лыжне!

Не печальтесь обо мне.

Я вперед спешу по следу,

Впереди бегут года,

Я за ними еду, еду,

Догоню — и что тогда?

Ленинград

О, этот город! Боль и мука…

Стоит мороз. Декабрь в дыму.

Перед грядущею разлукой

Что я смогу сказать ему?

Что я его люблю? Он знает.

Что я от встречи с ним дрожу?

Он трепет этот понимает,

Когда я Невским прохожу,

Когда брожу, как обреченный,

По ключевым его местам —

То под Иглою золоченой,

То, забывая время, там,

Где жеребец, от славы гордый,

Вздымая прах, во весь опор,

Тугую даль пронзая мордой,

Петра выносит на простор…

О, этот город… Честь и доблесть!

Сплав ожиданий и тоски.

Ты для меня — лечебный пояс

На хрустнувшие позвонки.

И расставанье, как пропажу,

Предощущая, над Невой

Стою, холодный камень глажу,

И воздух пью морозный твой.

«По Невскому — приятно — в октябре…»

По Невскому — приятно — в октябре,

Когда дома еще не в серебре,

А в бронзе грив запутались потоки

И тихий говор создает уют,

И сливки в шоколаде продают,

И быстро надвигаются потемки.

Приятно, черт возьми, в такие дни

Войти в тепло и, засветив огни,

Перелистать забытые бумаги;

Увидеть прошлое, как будто наяву,

Открыть балкон, и, глядя на Неву,

Вдруг удивиться этой черной влаге.

Мосты висят. Быки ушли во мрак.

Прохожий под зонтом… Одет во фрак?

Ну, кто во фраке ходит по граниту?

Никто. Но и никто не запретит.

Стучит каблук, и шина шелестит…

Что еще нужно русскому пииту? —

Поставить чайник, запалить цветок,

Представить мир, где ты не одинок,

Допустим, Пулково, где всё в тревожном гуле,

Где твой багаж должны распотрошить…

Но рейс отложен, можно снова жить,

У стойки сидя на высоком стуле.

Поэзия! мне стол не озарить

Твоей свечой, мне нужно говорить,

Поскольку свет не в пламени, но в слове,

И как бы ни была сильна свеча,

Она слабее этого луча,

Что скрыт еще, но вспыхнуть наготове.

Не потому ли, Невским проходя,

Я ощущаю в шорохе дождя

То слово, что придет ко мне во мраке,

И, как в ночи высокая звезда

(Вот только ждать мучительно — когда?),

Проявится в кириллицыном знаке.

И я смотрю на темную Неву,

Несущую сквозную синеву

Под черный мост, изогнутый вопросом,

К балтийским шхерам, где на камне лось

Трубит зарю, а в глубине лосось

Становится и злым, и горбоносым.

«По Невскому — приятно — в январе…»

По Невскому — приятно — в январе,

Когда дома в веселом серебре,

А с бронзы грив отсвечивает иней

Слюдой, и под зеленый светофор

Толпа несет спокойный разговор,

И день стоит, на удивленье, синий.

В Фонтанке лед. Гостиный без лесов.

Часы на Думе… Этот бой часов!

Императрица в белом горностае

И свежем платье из пяти колец.

Суворов с новой шпагой. Молодец!

Как быстрый сокол в голубиной стае.

Художники! Им холод нипочем.

Помадою рисуют. Кирпичом!

У каждого по толстому карману.

(Друян сказал, что так не может быть,

Что на портреты очень трудно жить.

Согласен, трудно, но менять не стану!)

Матрешечники выстроились в ряд.

Товар блестит, пантографы искрят.

Тасуется шпана с травой сухою.

«Косяк» — пять тыщ, купи и повезет.

И кто-то сито снежное трясет,

Всё посыпая мелкой чепухою.

И если ты от города устал,

Найди подвал и опустись в подвал —

Ступеньки три, а, может, пять, не боле —

И поживи, на стол облокотясь,

И коньяком шампанское подкрась, —

Есть что-то доброе в недобром алкоголе.

«По Невскому приятно — хоть когда!..»

По Невскому приятно — хоть когда!

По Невскому приятно — хоть куда!

Особенно приятно, если — к Шпилю,

Которому стоять и вечно быть!

(Эпоха — что ушла? А может быть,

Предтеча наступающему стилю?)

Я не гадал, что в жизни повезет, —

Куда б ни шел, тропа к нему ведет,

Омытому балтийскими ветрами.

Остановись, прохожий, и смотри,

Как полнится он светом изнутри,

Подсвеченный в ночи прожекторами!

Он так высок и светел в миг зари,

Что с ним в сравненье блекнут фонари.

Людской поток, авто — к нему и только!

Чем гуще ночь и ярче блеск огней,

Он только выше и еще ясней,

И месяц, апельсиновою долькой

Висящий где-то слева, как всегда,

Не больше, чем обычная звезда

На финском небе, блеклом и пологом…

Распарывая в клочья облака,

Лети, мой Шпиль, нанизывай века,

Отмеченный поэтами и Богом!

Н.В. Гоголь

Выпустив тройку,

На Малой Конюшенной

Встал он и замер… Прическа до плеч!

Медный, высокий, с силищей недюжинной…

— Жизнь хороша, только стоит ли свеч?

— Сто́ит… — Он хитро в усы улыбается.

Мощный хохол. Колокольная стать!

— Вишь, коренник мой не спотыкается,

И пристяжным от него не отстать.

Сильные, ладные, шеи разбросаны,

Космос дымится под каждой ногой.

— Видишь, как ровно березы отесаны,

Слышишь, как чисто звенит под дугой!

«И вновь художник-индивид…»

Пускай художник-паразит

Другой пейзаж изобразит…

И. Бродский

И вновь художник-индивид

Нас этим Шпилем удивит…

Мольберт пристроив на камнях,

В джинсах, кроссовках и ремнях,

С бородкой рыжею, в плаще,

Он был какой-то вообще…

Но на холсте

Его Игла

Была воистину светла!

«Собирая пивные банки…»

Собирая пивные банки,

Я наткнулся на банку манки,

На селедку. На иваси!

Я веселый домой шагаю.

Не ругаемый, не ругаю.

Сколько светлого на Руси!

Дух свободы! Дворы, помойки.

Петербургские новостройки!

Свет мерцающий, блеск авто!

Стекла, кованые железы,

Инородцев глаза-разрезы,

Неба ржавого решето!

И над городом нависая

Синей сталью, луна косая

Нас рассматривает в упор.

А на кухнях чаи-беседы,

Самодуры и самоеды,

О политике разговор.

Ой, шумна и хмельна закваска!

Не кончается наша сказка…

Выйду в полночь, шагну во тьму —

Фонари, купола, граниты,

Скачет всадник, грохочут плиты.

До чего ж хорошо ему!

Сталь гремит, удила бряцают,

Голубые белки мерцают,

Белой завистью зоб раздут —

Сквозь мосты, аки сквозь ворота,

Корабли российского флота

По фарватеру вверх идут.

Девяностые

Вставала Нева в полный рост и ходила,

В глубинах топила обломки громов,

В полнеба гремела небесная сила,

И ветер ломился в провалы дворов.

Всё было как надо, и сумрачно было,

Горело давно не во всех фонарях,

Мосты задирали стальные стропила,

И крейсер фальшивый на злых якорях

Скулою блестел, наливаясь недобрым,

Стволы обнажал, чтобы жахнуть в упор,

И где-то визжали, прижатые СОБРом,

И сотни иных выползали на жор!

Откуда всё это? Какая эпоха?

Подобное было, да мхом поросло.

Но лопалось небо стручками гороха,

И вновь несказанно кому-то везло!

В мехах согревались доступные феи,

Суля неземное блаженство братве…

И — кольца на пальцах, и — жемчуг на шеях,

И снайпер на крыше, и крыша в Москве.

«Вновь по Невскому, по Садовой…»

Вновь по Невскому, по Садовой,

Золотою гремя обновой,

С побуревшею головой

Ходит осень, соря листвой.

Третье «…бря»! В эти сроки если

Запевать начинают песни,

То — с утра, и в протоки улиц

Их выносят, слегка сутулясь.

Цвета красного, аки маки,

Над толпой шевелятся знаки —

В направленье (качаясь зыбко),

Где стреляли однажды шибко.

Видно, время не быстротечно,

Если нам подфартило лечь на

Те же камни в столетье трижды.

Не забыли потомки лишь бы!

А потомки, тряся котомки,

Вдоль каналов бредут в потемки,

Золотую листву пиная,

О грядущем своем не зная.

Медной шпорой гремят о шпору!..

Где та площадь, что будет впору

Этим юным, когда придется

Пасть им «жертвою», как поется?

«От Печоры до Вытегры…»

От Печоры до Вытегры

Голубые леса.

Слезы были да вытекли,

Опустели глаза.

Не горит в них, не светится,

Не болит, не горчит.

Грязь проселков не месится,

Только птица кричит,

Да над ветхими крышами

Опустевших дворов

Дождь крылами неслышными

Созывает воров.

Приходите, грабители,

Набивайте в кули

Всё, что кинули жители,

Уходя от земли.

«Улыбаюсь над судьбой…»

Улыбаюсь над судьбой…

Вечный бой!

Я не пла́чу, не плачу́ —

Хохочу.

Всё, что будет впереди — всё мура.

А над Питером дожди и ветра.

Сентябри шумят листвой, октябри,

И подлодок на Неве — целых три.

На подлодках матросня. Моряки!

Смотрят с лодок на меня мужики.

Синь гюйсовок на плечах, как вода,

Змеи-ленточки в зубах — как тогда,

Когда шли по мостовым, по торцам,

К черным хижинам и белым дворцам.

Кокаиновый разгул!

Всё — в распыл!..

Питер помнит этот гул. Не забыл.

Питер помнит и еще,

И хранит,

Как по капле на суровый гранит

Кровь сочилась сквозь бушлат, не спеша,

Как, от тела отлетая, душа

Согревала нас последним теплом…

Город выжил. Я живу. Мы живем.

Что еще? А ничего… Помолчу.

Над Невою постою, поторчу.

День и плещет, и полощет. Хорош!

Но особенно хорош царский клеш.

Петроградка

В сыром подъезде вороха добра,

И коммуналки старая дыра,

Пропахшая застиранной постелью.

Кривой торшер, цыганская игла,

И крыса, что приходит из угла,

Шурша своей облезлою шинелью.

Чуланный мир.… Во сне и наяву

Мне здесь нехорошо. Я здесь живу.

Варю картошку. Файлы открывая,

Читаю тексты, по утрам смотрю

Чухонскую бесцветную зарю,

И с численника листья обрывая,

Всё представляю ту эпоху, где

Бродили ночью волки по гряде,

Орали выпи, шелестели совы,

Луга цвели, клубились небеса,

Где я, влюбляясь в эти чудеса,

Не жил — парил, как облак невесомый,

Не представляя, что моя звезда

Однажды приведет меня сюда,

Где счетчики мерцают на панели,

Где задувает спичку сквозняком,

А между газплитой и косяком

Гуляет крыса в траченной шинели,

Где не слышны ни волк, ни совы с выпью,

Где страшно мне, что вновь запью как выпью.

«Вечный бой. Покоя нету…»

Вечный бой. Покоя нету.

Поманит и вновь — обман.

Вороных бы, да карету!

…Волчья изморозь… туман…

Синий морок, тьма без края,

Снег летящий, шум звезды…

Залезаю вглубь трамвая:

Здрасьте, бабушки-деды.

— Здрасьте, бабушки-деды!

Далеко ли до беды?

— До беды? Смотря, куды?

Если с нами — час езды.

Город вымер. Город выстыл.

Эрмитажное крыльцо

В инее. Грохочет выстрел —

Дым свивается в кольцо.

Пушкари в седых ушанках…

Присмотрюсь и разгляжу —

Люди, саночки… На санках…

Что на санках — не скажу.

Я не видел ту победу.

Я не знаю ту беду.

Я по Троицкому еду.

Я по Невскому иду.

Я стучу подковкой модной,

Я в глаза царю смотрю.

Ветер с Балтики холодной

Дует лошади в ноздрю,

Всё живое выдувая,

Продувая синеву…

Как живу? Как выживаю?

Выжив, снова — как живу?

Как мирюсь, что счастья нету?

Эх, фортуна! Эх, мадам…

Вороных бы, да карету

С жаркой шубою!

А там…

Синий полог. Даль без края.

Пены клочья на узде…

Что-то холодно в трамвае…

Нынче холодно везде.

Питер

Небо золотом проколото.

Я живу здесь. Ем и пью.

На закате дня из золота

Золотые петли вью.

Сам себе тиран и мученик,

Сам провидец и пророк,

Сам себя ночами мучаю,

Продираясь между строк.

Словно конь, опутан путами,

Не на свет гляжу — во тьму,

Годы — что? — эпохи путаю,

Где какая не пойму.

Земляник лесных не трогая,

На Вуоксу, по росе,

Финской взорванной дорогою

Под косым углом к шоссе

Я хожу, и ниже Лосево

На кольцо лещей ловлю.

Знаю Бродского. Иосифа.

Прозу Бабеля люблю.

Поражаюсь…. Что ж ты, Господи!

Одарил, как наказал…

Слов космические россыпи.

Жизни призрачный вокзал.

«Шампанское как Спасская. Ворота!..»

Шампанское как Спасская. Ворота!

Откуда это всё у обормота —

Ведь бомж, изгой, оглобля без саней.

Но — две мадам. Которая Евтерпа?

Похоже — левая, ей ближе дух вертепа,

А правой ближе то, что ближе к ней.

Пьет правая, Евтерпа приглашает.

Изгой молчит, он молча разрешает,

Одним зрачком указывая стул.

Отличный стул! В нем были апельсины.

Беру — на вес: конечно, из осины,

И жидковат; не я ли гвозди гнул.

Прекрасны эти фрукты из Марокко.

Цветут, растут, а нам от них морока:

Осина, гвозди… Это, как смотреть.

Не будь вот этих импортных поставок,

В притонах не хватало бы подставок,

И просто было б не на чем сидеть…

Шипит вино и пенится в стакане.

Шесть рыжих труб в обмотках стеклоткани.

Маховики тяжелые в углу.

Журчащий звук, что не известен в селах,

Жар-птица в сорок ватт и два веселых

Измызганных бушлата на полу.

Мне это всё приятно тем, что это

Советский быт российского поэта,

Что я сюда свободно прихожу,

Что этих двух я не увижу больше,

Что мы с изгоем равные (не в Польше),

А слово не подвластно дележу;

Что яды «Бонда» не помеха цедре,

Что мы найдем чего поставить в центре,

Когда увидим: Спасская пуста;

Что мне сияет радость в этой бездне,

Что где-то там, на уровне созвездий,

Осталась за спиною суета…

И мы легко спровадим эту пару,

Прикроем вход и посидим напару,

Десяток строк очистим добела;

Мы будем пить шампанское в притоне

И думать: что ж его не пили кони?

И понимать: мешали удила.

Ночью

Б.Г. Друяну

Ударил разряд и застыл на весу,

И хлынуло небо, смывая дорогу.

Ликует природа! В такую грозу

Пророки идут на свидание к Богу.

Я чувствую дрожь от коленей к рукам,

И стыдно, и больно трусливому глазу.

Но слышу их посохи, сквозь ураган

Негромко стучащие по диабазу.

Стучат, и стучат, и уходят во мглу,

В промокших одеждах, с седыми власами.

Нездешними ветер поет голосами,

Толкает их в спину и рвет за полу.

Стучат, и стучат, и стихают вдали…

Пора петушиная — ночь на исходе.

И гром затихает. Наверно, подходят.

И дождь прекратился. Наверно, пришли.

«Хорошо живу. Люто, молодо!..»

Хорошо живу. Люто, молодо!

Мне бы кучера.

В черном!

Воланда!

Чтобы мог я на всем скаку

Глянуть сверху вниз на реку,

На Казанский собор, на Спас,

Где увидел бы без прикрас

Этот город в прожилках вен

С тайной жутких своих дворов,

Где когда-то средь серых стен

Тосковал я — найти бы кров;

Где, сработанное хитро,

Привечало меня метро

Не за деньги и не «за так» —

За пятак!

Я бросал пятак,

И проваливался туда,

Где зимой тепло без пальто,

Где везли меня поезда

И не спрашивали — ты кто?..

«Дышит город зноем и покоем…»

Дышит город зноем и покоем.

Каменно и душно. Не вздохнуть.

Я здесь проживаю не изгоем —

Должником. Пора бы и вернуть.

Много разрешил он мне когда-то!

Тайну этих скверов, площадей

Раскрывал… хотя и скуповато.

Город… город…

Скопище людей.

И не то, чтоб это всё прельщало,

Перевоплощало и звало —

Никаких наград не обещало,

За собою в пропасть не влекло.

Но пошел же. Сунул в петлю бошку.

Мерил свои версты, гать гатил,

Поначалу думал — понарошку,

Оказалось, жизнью заплатил.

Еду ли в метро, стою на Невском,

Слово подбираю ли, строку,

Чувствую себя всегда довеском,

Щепкою приколотым к куску.

«В граде Питере в сумерках снег невесом…»

В граде Питере в сумерках снег невесом,

И пушист, если очень искрят провода.

В граде Питере ходит народ колесом

Из трамвая в метро, из метро хоть куда.

Эскалатор неспешно везет и везет.

Ну, и как поспешишь?

И никто не спешит…

Я считаю, что мне в этой жизни везет,

Потому что я к Питеру-граду пришит

Крепкой дратвою, той, что сшивают гужи,

Чтобы труд — для души,

Чтоб дороги — легки,

Чтобы сшивки хватило на всю эту жизнь

До победного дня, до последней реки.

Я люблю этот город и сумерки тож,

Кровь его светофоров и тайны дворов,

И Казанский — за то, что на хана похож,

И знобящую сырость балтийских ветров.

И куда б я ни шел, и о чем бы ни пел,

Возвращаюсь к нему: до чего же хорош!

Как же сильно когда-то пред ним оробел

Я, обутый в литую резину калош.

Но помог он мне, выварил в горьком соку.

Напитал мои вены добром. На века!

Чтоб я помнил о том и берег.

Берегу!

А иначе, откуда бы эта строка?

А иначе, откуда бы дом и семья,

И жена по душе, и дите по уму,

А иначе с чего бы спокоен был я,

Всем нутром ощущая грядущую тьму?

«Тертый, ломаный, увечный…»

Тертый, ломаный, увечный,

Цену знающий беде,

Налегке тропою млечной

Я иду к своей звезде.

Надо мною черный космос,

Подо мною пустота,

Позади пшеничный колос

Возле свежего креста.

Ни уздечки, ни трамвая,

Ни печалей, ни обид,

Лишь дорожка неземная

Звездным гравием скрипит.

Вот и всё, и вся недолга,

Был Алей, Чарыш и Волга,

Город каменный, Нева,

И слова… слова… слова…