Покидая тысячелетие. Книга вторая

Виктор Балдоржиев, 2018

Мысль – это конечный продукт на данном этапе моего развития. Это говорит о том, что тот, кто вертит тобой или нами, неизмеримо дальше и выше нас. Мы можем осознавать его уровень развития, но достигнуть не можем. Его конечный продукт, то есть мысль, будет всегда приходить к нему раньше, чем к нам! Мы даже можем жить с ним вместе, как говорится, сосуществовать. Но обогнать в своём развитии не можем… Полёт Матиаса Руста – это просто его забава. Все, кто окружают нас, имеют совершенно другой, чем мы, уровень развития. И нечего вопить по этому поводу.

Глава четвёртая

В шестьдесят шесть он выглядел сорокапятилетним.

Красивым жестом дядя Саша Баржанский налил полстакана коньяка и торжественно протянул мне:

— Береги себя! Пусть твои горизонты совпадут!

Коньяк обжёг горло и пообещал вернуться, но был придавлен яблоком. Хохот в ушах усилился, образы снова стали размытыми.

— Вообще пить не умеет. Учить надо!

— Для того, чтобы стать писателем надо иметь железную печень!

— Лишь бы руки не тряслись!

— Что руки! О голове думайте.

— Головой?

— Да не об этой голове.

— Проверено?

— Пьянствовать здесь пошло. Мир рушится. Надо петь и плясать на его обломках. Идём в «Дружбу».

Это объявил Баржанский, учивший меня тому, что, если нельзя остановиться пьянку, то надо его возглавить.

Видимо, горизонты моих представлений никак не совпадали с реальной жизнью. А почему они должны совпадать? Что-то всегда осуществляется в человеке для того, чтобы явиться. Совпадение тут только мгновенное, уловить невозможно. Но, если оно стало ступенькой для дальнейшего продвижения, то ниже шагнуть уже невозможно, только — выше. Мысль схвачена и зафиксирована.

Явился дядя Саша Баржанский. Не с боржоми, с коньяком явился. И объявил полнейшее освобождение от всяких условностей, в том числе от идеологии и прочих, ставших привычными, условностей нашего мира. В результате такого неожиданного освобождения жизнь покатилась рывками и совершенно непредсказуемо.

Взрывающийся музыкой и звоном оркестр, мириады мигающих огней, появляющиеся из мглы кричащие лица, дирижирующий всей этой чертовщиной Баржанский, визжащие девушки и блестящий саксофон, выплёскивающий из хобота крики похотливого слона.

Неожиданно саксофон неистово затрубил и пропал во мгле…

Очнулся я от того, что по мне кто-то ходил. И даже напевал, вернее напевала. Спина похрустывала и ощущала приятную тяжесть и прикосновение босых ног. Перед глазами были стол, телефон, в окно пробивалось всеми животворящими лучами июньское солнце. На ковровой дорожке — женские шлепанцы.

— Где я? — Не то альтом, не то дискантом вопросил я, чувствуя, что разучился говорить.

Наверху раздался смех и мягкий женский голос ответил:

— В кабинете заместителя директора ресторана «Дружба». Александр Евгеньевич велел привести вас в норму. — С этими словами с моей спины мягко опустилась на ковровую дорожку симпатичная девушка в синей ресторанной униформе, лицо которой было в обрамлении светлых локонов.

Она всунула ноги в шлёпанцы и улыбнулась, показав на щеках милые ямочки, в глазах — задорный огонёк.

Оказалось, что я лежу на кушетке непонятного назначения.

— Какой Александр Евгеньевич?

— Так вы не знаете его? Однако! Баржанский Александр Евгеньевич. Он сказал, что вы его племянник.

— Это ресторан?

— Это кабинет Аллы Петровны. Дальше — кухня, потом — ресторан. Александр Евгеньевич здесь иногда отдыхает после застолий с гостями.

— Простите, — просипел я. — А кто вы?

— Олеся, официантка этого ресторана. Александр Евгеньевич попросил меня и Кристю присмотреть за вами. Я недавно сменила Кристю, а утром начала делать вам массаж. Мы всегда делаем по утрам массаж Александру Евгеньевичу.

Словоохотливая девушка. Массаж ли подействовал или слова Олеси, но я стремительно приходил в себя, хотя чувствовал, что рассуждать и говорить в привычном ритме начну даже не сегодня.

На мне были одни плавки, на стене — эротические акварели в застеклённых рамках. Джинсы были аккуратно сложены в кресле. Уютный кабинетик.

— Кофе, коньяк, сливки, газировку или аспирин? — В кабинет вплыла Олеса с подносом, уставленным чашками и блюдцами.

— А что Александр Евгеньевич принимает по утрам? — Просипел я.

— Когда как. Если на работу, то аспирин, кофе, а если какая-нибудь встреча с друзьями, то — коньяк.

— Мне всё, кроме коньяка.

— И такое бывает, — промурлыкала Олеся, расставляя на столе приборы. — Вы на сливки налегайте. Обезвоживание у вас. Организм надо смазать и привести в движение.

— Это Александр Евгеньевич так говорит?

— Ага. Кто же ещё так скажет.

Вот тебе и освобождение от условностей! После кофе, сливок, газировки и аспирина потянуло на сон.

— Олеся, можно я вздремну?

— Конечно. Сегодня воскресенье. Работать начнём с обеда. Алла Петровна вообще не придёт.

Воскресенье! Ничего себе. Я зашёл в «Байкальские зори» в среду. Очнулся в «Дружбе» на четвёртый день. Документы и бумаги у Толи Щитикова. Как теперь являться к тёте? С какими глазами? Или, действительно, освободиться от условностей и плюнуть на эту неделю? Можно считать, что в «Байкальские зори» роман сдан, публиковать будут. Ладно, разберёмся и с «Комсомольцем Байкала». Но как я буду читать главы на радио? С таким голосом и какой-то мёртвой лягушкой в желудке?

Медленно, но уверенно, как и всегда, я начал убивать себя железной логикой, но тут вмешался голос Баржанского: «К черту условности! Срочно меняй сознание и угол зрения! Подумай о том, что любой из нас в любой момент может умереть, исчезнуть! Разве так важны твои маленькие радости, которые ты возвёл в преступления? К чёрту!»

Тогда к чёрту и самого Баржанского…

Олеся неслышно вышла, солнечный луч коснулся моей головы, и я поплыл в блаженный сон, всё еще ощущая разъятые части своего тела по отдельности, которые никак не хотели снова соединяться. Пусть мне приснится пьеса, о которой говорил дядя Саша…

Он пришёл за мной в обед.

— Делаю вывод: пить ты совершенно не умеешь. Это — раз. В тебе, как и во всех нас, но в тебе больше — нет никакой культуры. Да её и быть не может. Это — два. — Говорил мне на утро следующего дня Баржанский. — Дальше: в «Байкальские зори» — ни ногой. Белла Иосифовна ошиблась, сказав тебе, «ни грамма». Так бывает, но не в этой стране. Ни ногой — лучше. Это — три… Материалы у тебя так и так возьмут. Байкальский регион — твоя родина. Тут всюду сидят неучи и бездари. Так должно быть. И не надо протестовать или ругаться по этому поводу. Так получилось…

— Читали?

— Посмотрел. Как же, обязан посмотреть… Написал ты ерунду. Просто много материалов для газеты. Но это уже — гонорар. И, как говорит Белла Иосифовна, социальный статус. Тебе с твоей отметкой в органах, этот статус ох, как нужен! Дальше — надо делать из материала серьёзную литературную рукопись. «Зори» пусть печатают. От них не убудет, да и деньги нужны.

— Но хоть что-то получилось, дядя Саша?

— Есть моменты. Но только моменты. Остальное — литературщина. Байкальский регион — это много национальностей. А у тебя их нет. Какие-то неясные, мутные людишки. Не люди! Колька Орлов — что за образ? Разве так изображают трагедию маленького человека? Тебя могут погубить невежество, но спасти — только честность.

Он ходил по своему кабинету и неторопливо рассуждал, посадив меня в кресло напротив.

— Один момент у тебя смачный! — Он засмеялся и закончил, — Воспоминания о бурятке, которая мужа искала в начале войны. Там — честность. Название таких кусков правильное — «Необходимое отступление». Из этого куска может получиться замечательная пьеса. Ты хоть знаешь что такое пьеса? Если вдуматься, то у тебя материала на несколько пьес.

— Даже не думал, дядя Саша.

— Конечно, не думал. Ты же носишься всюду, знакомишься с кем попало, работаешь с кем попало. Всюду у тебя — с кем попало. Но это даже хорошо. У нас, городских, такого материала вообще нет. Мы даже мечтать не можем о таком материале. А у тебя он повсюду разбросан. Разбросан, но не написан и обработан. Куча болванок, из которых надо вырезать что-то или кого-то. Столько материала! — Он энергично тряхнул головой, рубя рукой воздух, при этом его седеющая шевелюра взметнулась и осела.

— А что делать, дядя Саша?

— Работать, обрабатывать болванки. Думать! Воображать! Плакать! Над вымыслом! — Шевелюра его снова взлетала и оседала. Он ходил от окна до окна и говорил, говорил, говорил. — Наша жизнь — фантастическая глупость. А кто восстанет против этой глупости? Никто! Ведь существа, которые живут в этой среде, обладают всеми свойствами этой среды. Других нет! Мысль приходит только при достижении какого-то следующего, за существующим, уровня. К тебе она не пришла. Ты просто списал во множестве существующую глупость, ибо сам — частичка этой глупости. Ты должен писать, как бы совершая преступление и предвидя наказание. Не бойся других, они не лучше тебя, но и ты, пока, не лучше их.

— Что делать, дядя Саша?

— Вот вопрос! Представь себе массу риса, которая бурлит в одной кастрюле. Ни одна рисинка не может выскочить из кастрюли для того, чтобы посмотреть на общий процесс. Так вот, ты должен быть той самой рисинкой, которая имеет право быть вместе со всеми в кастрюле и покидать эту кастрюлю для того, чтобы оценить весь процесс снаружи. Ты должен представлять и кухню, и повара, и содержимое кастрюли, и самого себя. Но ты пока Афоня, видел фильм? Не можешь выйти из кастрюли. Ты варишься вместе со всеми.

— Вы мне поможете?

— Ни в коем случае! Помогать таланту — это значит вырвать деревце с корнем и, дав ему засохнуть, а потом шестьдесят лет уверять, что он жив и плодоносит. Мы лучше сделаем вот что: этот твой «роман» пусть печатают, пусть крепнет на радость Беллы Иосифовны твой социальный статус, пусть идут гонорары, но ты начнешь обрабатывать и превращать все эти куски в отдельные произведения — в рассказы, пьесы, повести. Ты сможешь, только никого не слушай, не внимай ни одному авторитету и масштабу. Особенно, писателям каторги и всего Байкальского региона, всему, что имеет отношение к социалистическому реализму. Даже если этот реализм кормит! Доверяй — классике, литературе до 1930-х годов…

Ошарашенный, я слушал Баржанского и видел свой роман в деталях, всё, что я настрочил «Любавой» представало, действительно, отдельными и неживыми болванками, из которых надо было что-то вырезать и оживлять. Всё бесформенно, кусками, нелепо, наивно.

— Не горюй, Витька! Радуйся, ты же собрал столько материала! Впереди у тебя так много работы. Ты всё сделаешь, ты сможешь. Ты же талантливый парень, — говорил между тем дядя Саша, собираясь куда-то уходить и до блеска надраивая щёткой свои туфли. — Не зря я просил беречь себя! Ты же не смог отказаться от коньяка! Большое дело, смочь! Быть со всеми и одновременно в одиночестве — искусство! — Он решительно тряхнул шевелюрой и ткнул воздух указательным пальцем, направив его прямо на меня. — Запомни, всё, что ни делается, к лучшему. Ты правильно сделал, что покинул остров и появился здесь. Всё правильно — даже пьянка твоя правильная. Я на днях выезжаю с театром на гастроли. Живи у меня, пиши, не гуляй. Летают, летают у тебя люди над городом, как у Шагала. Дай им отдельные сюжеты… Деньги у тебя на первое время есть. Библиотека у меня приличная. Чуть чего Динка придёт, поможет. Ну, я в театр.

Пригвожденный безжалостными и ободряющими словами к деревянному креслу, я остался в кабинете Баржанского. В голове у меня была звенящая пустота…