Покидая тысячелетие. Книга вторая

Виктор Балдоржиев, 2018

Мысль – это конечный продукт на данном этапе моего развития. Это говорит о том, что тот, кто вертит тобой или нами, неизмеримо дальше и выше нас. Мы можем осознавать его уровень развития, но достигнуть не можем. Его конечный продукт, то есть мысль, будет всегда приходить к нему раньше, чем к нам! Мы даже можем жить с ним вместе, как говорится, сосуществовать. Но обогнать в своём развитии не можем… Полёт Матиаса Руста – это просто его забава. Все, кто окружают нас, имеют совершенно другой, чем мы, уровень развития. И нечего вопить по этому поводу.

Глава пятая

Образование — это не только пропуск в мир, это ещё и единственный пропуск в мир образованных людей. Другого пропуска нет. Логично?

Но каждый новый уровень знаний — пропуск в новый мир, который находится на следующей плоскости культуры и образования. Общение со всем миром, то есть хаотическое общение со всеми подряд, допустимо, если только ты окреп и возмужал на предыдущих уровнях. Василий Кандинский, уже будучи профессором в России, стал студентом в Европе.

Моя сестра Дина говорила, что у меня громадный и постоянно пополняемый хаос знаний, сшитый из самых разных лоскутков информаций и событий. Ей хорошо, у неё упорядоченная жизнь, дозированная с детства, она в гавани, а я — в океане.

Всё ещё пригвожденный словами дяди Саши, я сидел в его кабинете, как бы заново разглядывая книжные шкафы и полки. Вот история Лондона в нескольких томах. Помню, как он, сосредоточенный, сидел над ними, тётя Белла возилась на кухне и шикала на нас с Динкой, когда мы шумели.

Критики писали, что в трилогии Баржанского Лондон описан так, как будто он родился и прожил всю жизнь. Более того, что он сидел в тюрьме Тауэра.

Дядя Саша всё время читал и писал, читал и писал. Загулы случались только после выхода или публикаций книг, постановки пьес. Иногда он месяцами не выходил из дома, ни с кем, даже с нами и тётей Беллой не общался, ходил сосредоточенный, натыкался на все углы, часто подолгу сидел на одном месте, неожиданно бежал в кабинет и часами не выходил оттуда.

«Человек должен определяться культурой какой-нибудь страны или народа», — вдруг говорил он невпопад и никому не обращаясь, когда мы обедали. Мне до сих пор нравится слово «определяться». Это как — узнаваться.

«Но лучше определяться общечеловеческой культурой, — иногда поправлялся он, расхаживая по кабинету и неожиданно, бросаясь к томику Эразма Роттердамского».

Ужас начинался после выхода материала в газетах или журналах, сдачи рукописи в издательство, постановки пьесы. У меня даже волосы болят, когда я вспоминаю об этих ужасах. Дело в том, что мне до сих пор кажется, как он, пьяный и весёлый, хватает меня за волосы, когда я, маленький, пробегаю мимо него. Посадив таким образом меня на колени, он изливал свои бесконечные монологи, целовал меня и Динку. Потом вваливалась ватага таких же пьяных друзей, дальше они исчезали в жадно засасывающих чревах каких-нибудь забегалок, кафе, ресторанов, из дверей и окон которых валил зимой пар, а все окнами брызгали желтыми и праздничными огнями.

Когда по его повести поставили фильм, а вся страна пела «Старшина милиции задержал гражданку», он ездил с тетей Беллой в Москву. Встречали, видимо, мощно. Столько лет прошло, а тетя Белла до сих пор рассказывает, умалчивая о заключительной части поездки. Руководство московской милиции вручило Баржанскому удостоверение «Почётный милиционер города Москвы». На каком-то вокзале он затеял пьяный дебош, его задержали, а разгневанная тётя Белла приехала в Байкальск одна. Трудно представить её потрясение, когда она, сойдя и подъехав на такси к дому, увидела Баржанского, выносившего мусор. Она уже падала в обморок, когда дядя Саша подхватил супругу, бормоча: «Как же пошло и уныло долго добирается ваш поезд до Байкальска». Тут главное слово «ваш».

Дело в том, что в отделении милиции, обнаружив удостоверение «Почётный милиционер города Москвы», какой-то генерал распорядился отправить Баржанского до Байкальска первым литерным поездом, который опережал график обыкновенного состава почти на полторы сутки. Сопровождали дядю Сашу два милиционеры, которые всю дорогу носились от купе до вагон-ресторана.

После таких грандиозных увеселений он снова закрывался в кабинете минимум на три месяца.

Многотомная история Лондона, насколько я знал, нужна ему была для двух абзацев о Тауэре. В будущем эти знания пригодились для воспитания Дины, которую он устроил в школу с каким-то сложным английским уклоном.

«Никогда не давай обещаний, если у тебя нет возможностей выполнить их!» — изрекал он во время наших коньячных бесед.

Он брал меня на многотысячные парады и праздники. И каждый раз, когда маршировавшие колонны военных и гражданских приветствовали с трибун, не имеющие к ним отношения, какие-то пожилые и самоуверенные люди, пьяная и высокая фигура Баржановского одиноко маячила на другой стороне площади в тени летящий коней оперного театра, вровень со шпилем здания телерадиокомитета края. Он тоскливо смотрел вслед уходящим колоннам и на высокие трибуны со скучными людьми. Рассказывали, что в один год он даже помочился…

Виноватый, я ходил по его кабинету и будто бы заново изучал знакомый с детства кабинет, портреты на стене, с которых смотрели знакомые и незнакомые мне люди.

«Живой человек должен в течение всей своей жизни производить движения, которые будут всегда приносить ему деньги. То, что у тебя в голове — для таких движений!» — Произнёс он, когда мы шли по улице и увидели баяниста, который играл знакомые мелодии, а у его ног лежала кепка с мелочью.

Несомненно, музыкант радовал людей и идти по Байкальску под звуки боевых маршей или бравурных вальсов было намного приятнее, чем уныло плестись, ругая городские власти. Баянист был старинным другом Баржанского. Рассказывали, что он иногда сидит возле него, слушает баян и даже подпевает.

Серьёзный урок задал мне дядя Саша. Чтобы сказали мои знакомые, те же Барабаши, Чижов, Ильич? Они, наверное, никогда и не слышали таких уроков. Вот бы дядю Сашу в Акатуй-Зерентуй затащить с лекциями!

Вечерело. Дядя Саша не появлялся. Зато пришла Динка.

— Ты же ничего не ел! — Захлопотала она на кухне. — Мама успокоилась. Она прекрасно знает жизнь байкальских писателей. Велела тебе отойти, отмыться и явиться к ней. А папа, скорее всего, снова в «Дружбе» гуляет. Там, наверное, и заночует. Надо бы помочь ему приготовиться. Через неделю театр отправляется на гастроли.

— Знаю, он уже сказал мне. Велел тут жить.

— Ну и живи. И пиши спокойно, — чуть ли не пела Динка, разбивая над сковородой третье яйцо. — Массаж спины тебе в кабинете Аллы Петровны не делали?

— Какой массаж?

— Не притворяйся, Витька! Сам знаешь какой массаж. Я давно выследила все папины тонкости. Алла Петровна его одноклассница, она замдиректора ресторана. Официантки у неё вышколенные. Та ещё сводня. Ей бы директором бордели быть, а не советским рестораном командовать! Говорят, она всю верхушку края обслуживает… Между прочим, папа сказал мне, что возьмётся за тебя по полной программе. Только какая будет программа?

Динка хихикнула и потрепала мои вихры.

— Садись, классик, кушать подано!

Выговорившись и пожелав мне хорошего отдыха, Динка умчалась домой. Все эти страсти происходили на небольшом пятачке микрорайона, прозванным народом Элеватором, за которым сразу начинался проспект Победы, где и зазывал всеми огнями ресторан «Дружба». Какая программа? А какая она у Абрама?

Наконец-то, я по-человечески поел, выхлебал две бутылки кефира. Часа два отмякал и обновлялся в роскошной ванной, размышляя о том, что дядя Саша непревзойдённый специалист по темам и сюжетам, завязкам и всевозможным развязкам, а я — совершенный балбес и лопух, а потому надо прекращать любые возлияния, даже с Баржанским.

То есть — присутствовать, но не падать.

Выдав для себя такой лаконизм, я обдумал его со всех сторон, ища изъяны, но, конечно, не обнаружил. Своё говно не пахло. После этого общечеловеческого лаконизма я решил, что мне далеко до серьёзной культуры, даже если я не воспринимаю всяких браток и всё исходящее от них.

Интенсивность обновления перешла в другую фазу, когда после ванной я открыл Библию. Оказалось, что дядя Саша забрал все мои вещи у Толи Щитикова и принёс домой.

На полях третьей страницы Библии, которую я купил недавно, было написано «Акатуйская каторжная тюрьма. 1842 годъ» Интересные события разворачиваются, Виктор Борисович. В это время там находился Лунин. Может быть, и эту Библию он держал в руках?

В полночь я перекинулся на архитектуру и думал, что человек, рождённый и живущий в однообразных хрущёвках и пятиэтажках должен получиться таким же безликим и уродливым, да ещё с плоским сознанием. Вот если бы его окружала итальянская или французская, немецкая или английская архитектуры, разные барокко, рококо или готика, да ещё божественные елисейские поля и версальские сады, то, вполне, возможно, что в мозгах у него появились бы какие-нибудь загогулины. В этом случае любой Гаврош не будет топтать цветочную клумбу. Такие должны быть дела у людей разных архитектур и садов!

Неужели я мысленно спорю и возражаю Баржанскому, который вырос вообще в дикой степи, а во время войны бомбил европейскую архитектуру? Ведь он служил в полку дальних бомбардировщиков. Откуда он узнавал о достижениях культуры, если жил всё время в Байкальске, среди этих унылых и плоских домов? Играл в драмтеатре до войны. Это же надо не только Библию читать, но и жить во Флоренции, видеть Лувр, проходить под Бранденбургскими воротами, подняться на Афинский Акрополь… Как без всего этого можно говорить о какой-то культуре? Опять долдонить о народе-богоносце и вселенской миссии?

Долго ещё у меня клокотало и бурчало в мозгах и желудке, пока я, обессиленный, не уснул на чистой кровати, даже не чувствуя, как в далёком детстве, естественную защищённость. Ведь защищенность присутствовала сама по себе. Но это только в детстве.

Вот имели же такую пожизненную защиту разные там кавалергарды и гусары, богатейшие люди России, которых упекли в Сибирь за их же глупость. И зачем им эта глупость нужна была? Справедливости хотели? Фигня всё это, братцы мои милые! Амбиции дурацкие замутили сознание. И ничегошеньки больше!..

Жить в таких условиях всю жизнь, а не в перерывах между редакциями, общагами, чужими углами и вытрезвителями.

Галерея декабристов, собор Василия Блаженного, Версаль, Бальзак… Ещё какие-то красоты и имена… И блаженство…

Дядя Саша заявился утром. Увидев на кровати раскрытую Библию, заметил:

— Надпись эту я сразу увидел, ещё в редакции. Странная надпись!

— Как эта книга дошла до наших букинистов?

— Ничего таинственного! Декабристы имели десятки, если не сотни тысяч книг, библиотеки были потрясающие. Любую академию можно было в Сибири открыть! Но они умирали. А книги народ растаскивал и рвал на самокрутки, печи разжигали, задницы подтирали. Кое-что уцелело. В прошлом году из краевой библиотеки вывезли на свалку пять машин старых книг! Что там было так и осталось неизвестным. С девятнадцатого века валялись в подвалах… Ладно, вставай, будем завтракать. Я бы посоветовал тебе сидеть здесь, как минимум, месяц, но лучше — два!

Конец ознакомительного фрагмента.