Вершина Великой революции. К 100-летию Октября

Коллектив авторов (2017)

Книга раскрывает историческую диалектику Великой российской революции XX века, вершиной которой стал Красный Октябрь 1917 года. В статьях и материалах книги не только воссоздается панорамная картина самих революционных событий начала XX века, но и дается оригинальное понимание постреволюционной советской истории, принципиально отличное от господствующих сегодня либеральных и консервативных трактовок. Авторы книги — известные отечественные и зарубежные ученые, во многом разделяющие взгляды современного критического марксизма, — утверждают: новый мир, рожденный Октябрем, дал человечеству эпохальные завоевания, но был обременен трагическими противоречиями, уроки которых необходимо извлечь и в XXI веке. Особенность книги — знаковые статьи и отдельные отрывки из работ известных современников революции: Г. Плеханова, В. Ленина, Ю. Мартова, Л. Троцкого, А. Грамши, Р. Люксембург, Н. Бухарина, М. Рютина и др.

II. Революция, изменившая мир

В. Калашников

Преддверие: кто и как «сделал» Февральскую революцию

Историографическая ситуация. В исторической науке существуют три основные трактовки истории Февраля, которые в разных вариантах разрабатывались историками на протяжении столетия^[132].

Согласно первой трактовке, доминировавшей в советской историографии, в феврале 1917 года в России произошла буржуазно-демократическая революция, обусловленная неспособностью старого строя решить давно назревшие проблемы и выдержать тяготы Первой мировой войны. Однако русская буржуазия, придя к власти, также не смогла разрешить старые и новые проблемы. В результате Февраль стал этапом на пути к Октябрю — социалистической революции, исторически необходимой в конкретных условиях России начала XX века^[133].

Согласно второй трактовке, созданной историками либеральных взглядов, Февраль также оценивается как буржуазно-демократическая революция, закономерный результат развития России в рамках общего европейского пути. Однако по-иному трактуется судьба Февраля: как революции, которая была неоправданно прервана в октябре 1917 года радикальным крылом российских социалистов. При этом многие либералы, начиная с П. Н. Милюкова, признают неслучайность такого итога революции, указывая на национальные особенности России, обусловившие слабость российского либерализма^[134].

Согласно третьей трактовке, возникшей в монархических кругах, Февраль был такой же «катастрофой», как и Октябрь, ибо он и открыл путь к Октябрю, прервав «блестящий» ход российской истории в рамках традиционных ценностей и форм государственной жизни, закрепленных в известной триаде «самодержавие, православие, народность». Непосредственные причины революции монархисты объясняли в рамках версии о заговорах (масонов, либералов, генералов)^[135]. Свой вклад в создание концепции, отрицающей позитивный смысл Февральской революции, внесли и часть либералов, которые в эмиграции пришли к выводу о разрушительной роли западных идей либерализма и социализма на русской почве. Так, по мнению П. Б. Струве, русская революция была не революцией, а «смутой», «национальным банкротством», и причины этого он видел в «деморализующей проповеди интеллигентских идей», к которым народ был особенно восприимчив в условиях тяжелой войны^[136].

Эти положения восприняты современными «почвенниками», «традиционалистами» или «консерваторами». В юбилейном 2007 году на «круглом столе» на тему «Февральская революция 1917 года в российской истории», проведенном в Институте российской истории РАН, историк А. Н. Боханов, повторяя Струве, оценил Февраль как победу идеологии «государственного отщепенства», которая «никаких задач не решила и никаких идей не осуществила, потому что те задачи и те идеи, которыми руководствовались ее лидеры и поводыри, были фальшивыми»^[137]. Историк В. М. Лавров так объяснил причины падения самодержавия: «Русское православное самодержавие зашаталось тогда, когда оскудела и превратилась в формальность православная вера, когда сотворили идолов из серебряных и золотых рублей, из демократии и социализма, из соответствующего им „прогресса“. <…> Одновременно имелась и такая причина, которую можно назвать изменой высшего генералитета и ряда известных политиков»^[138].

В настоящее время среди «традиционалистов» особой активностью в стремлении утвердить в обществе свой взгляд на Русскую революцию отличается православно-монархическое направление. Наиболее ярко оно представлено в работах П. В. Мультатули: историю Февраля он рассматривает как историю «заговоров», составленных масонами и либералами, которые свергли идеального монарха, хранителя основ православной цивилизации^[139]. Сторонники этого направления предлагают действующей власти свою трактовку истории революции в качестве альтернативы советской и либеральной историографическим концепциям. Активность монархистов сказывается и на сознании людей. В конце 2014 года социологи «Левада-центра» провели опрос, согласно которому 52 % опрошенных полагают, что Николай II принес России больше хорошего, чем плохого, и только 16 % считают наоборот^[140].

По нашему мнению, лучший способ показать степень достоверности той или иной историографической концепции состоит в том, чтобы сопоставить ее с реальным историческим процессом.

Предпосылки и причины Февральской революции. Революция — ответ на неспособность правящих кругов решить возникшие проблемы путем своевременных реформ. В самодержавной России главный виновник революции — верховный правитель. На фоне историографической активности современных монархистов, идеализирующих последнего царя, показ его роли как главного виновника революции имеет принципиальное значение. Конечно, нельзя все сводить к личности монарха, ибо его политика отражала интересы дворянства и была обусловлена всей традицией самодержавной власти.

В начале XX века Россия переживала сложную фазу экономической, социальной и политической трансформации. Процессы трансформации шли с разной скоростью и были осложнены особенностями российской истории и международной ситуации. Уже первая русская революция 1905–1907 годов показала взрывоопасность сложившегося положения. В то же время она оставила самодержавию шанс снизить социально-политическую напряженность в стране путем реформ. Этот шанс не был использован должным образом. На пике оппозиционных выступлений Николай II октябрьским Манифестом 1905 года пошел на уступки, но затем, осознав возможность опереться на гвардейские части кадровой армии, забрал большую часть того, что дал в плане политических реформ. При этом он нарушил ключевое положение октябрьского Манифеста: не принимать законы без согласия народного представительства. Уже 20 февраля 1906 года царь издал новый Манифест, в котором утвердил выгодную для себя процедуру формирования Государственного Совета как верхней палаты парламента и определил основные принципы работы обеих палат, лишив их права пересматривать Основные государственные законы. В апреле 1906 года за четыре дня до созыва Государственной Думы Николай II самолично принял новую редакцию Основных законов империи, закрепив урезанные права Думы^[141]. Третьего июня 1907 года царь совершил прямой государственный переворот: без согласия Думы изменил избирательный закон, оттеснив от реального участия во власти не только рабочих и крестьян, но и либеральную интеллигенцию и буржуазию. Созданная им третьеиюньская политическая система стала предпосылкой и в конечном итоге политической причиной Февральской революции. Обеспечив решающую роль царя в определении внешней и внутренней политики, созданный царем политический режим делал его и главным виновником всех неудач и провалов этой политики.

Важнейшим социально-экономическим элементом третьеиюньской системы являлась аграрная реформа, автором которой также был именно Николай II. В 1906 году царь отверг не только относительно радикальную аграрную программу кадетов, но и более консервативную программу правительства С. Ю. Витте. Отправив С. Ю. Витте в отставку, царь в одночасье сделал молодого губернатора П. А. Столыпина сначала министром внутренних дел, а затем и премьером, поручив ему провести аграрную реформу путем перераспределения земли среди крестьян, не затрагивая интересы помещиков. Такая реформа в принципе не могла замирить крестьян. Зажиточные крестьяне выводили из общины лучшую землю и зачастую превращали ее в инструмент эксплуатации бедноты. Реформа усилила неприятие крестьянством института частной собственности на землю и сделала деревню пороховой бочкой, которая не взрывалась до тех пор, пока власть была сильной, а экономическая ситуация — более или менее благоприятной. Аграрная реформа, инициированная царем, не только не разрешила назревшего аграрного вопроса, но, напротив, усилила социальные предпосылки для радикального революционного взрыва в деревне. Не случайно П. А. Столыпин, понимая взрывоопасность ситуации, просил 20 лет мира и был противником внешнеполитических авантюр.

Внешняя политика Николая II еще более ярко вскрывает его персональную ответственность за революционный взрыв 1917 года. После поражения в русско-японской войне, явившейся одной из причин революции 1905 года, Николай II в течение некоторого времени проявлял сдержанность в сфере международных отношений. Примером такой сдержанности было согласие на присоединение Австро-Венгрией Боснии (1907 год). Итоги «боснийского кризиса» были оценены в Европе как «дипломатическая Цусима» для России, но эта «Цусима» позволила сохранить мир и социальную стабильность в России в период аграрных реформ. Однако уже в 1912–1913 годах на фоне Балканских войн царь был готов начать войну за Константинополь и черноморские проливы, которая вела к столкновению с Германией, укрепившей свое влияние в Турции. Премьер В. Н. Коковцов, сменивший убитого в 1911 году П. А. Столыпина, сделал все, чтобы удержать царя от такой войны. В январе 1914 года (на фоне очередного обострения русско-германских противоречий в связи с назначением немецкого генерала Л. фон Сандерса командующим турецкими войсками в зоне проливов) Коковцов на Особом совещании министров настоял на необходимости избегать войны с Германией и вскоре был отправлен в отставку^[142].

Понимая смысл отставки В. Н. Коковцова, сенатор П. Н. Дурново, один из умнейших монархистов, министр внутренних дел в 1905 году, срочно пишет царю знаменитую записку, в которой доказывает, что ненужная России война с Германией обернется социальной революцией и гибелью династии^[143].

Царь не послушал мудрого предостережения и летом 1914 года сознательно пошел на обострение международного кризиса, вызванного убийством в Сараево (Босния) наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Николай II принял вызов Германии, стремясь в рамках общеевропейской войны на стороне Антанты получить Константинополь и проливы^[144]. Внешнеполитическая обстановка для этого была благоприятной, но царь неверно оценил внутриполитическую ситуацию. Социально расколотое общество не могло выдержать долгой войны. Начав войну, Николай II закрыл возможность мирной трансформации российского общества. Февральская революция выросла из первой мировой войны.

Таким образом, краткий анализ истории России начала XX века показывает, что именно царь был автором: 1) третьеиюньской политической системы, с которой не могли согласиться интеллигенция, рабочие и либеральная буржуазия; 2) аграрной реформы, которая поставила деревню на грань социального взрыва; 3) внешней политики, втянувшей страну в Первую мировую войну, которая и создала революционную ситуацию.

Из этого и вытекает вывод о Николае II как главном виновнике Февральской революции.

Накануне. Уже с конца 1916 года российское общество жило в ожидании неизбежной революции и винило в ее приближении именно царя. Приведем лишь два из многих свидетельств на эту тему, исходящих из самой императорской семьи. В ноябре 1916 года младший брат царя Михаил Александрович по просьбе великих князей написал царю письмо: «Дорогой Ники… о нашем внутреннем положении ты разрешил мне высказывать тебе откровенно мои мысли, когда я найду это необходимым. <…> Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России»^[145].

За 13 дней до начала революции великий князь Александр Михайлович, доведенный до отчаяния нежеланием царя назначить «правительство доверия» с участием думских лидеров и зная о роли царицы в этом вопросе, гневно говорил ей в присутствии Николая II: «Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас. Разве мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников»^[146].

Тревога внутри царской семьи была обусловлена тем, что к концу 1916 года в стране сложилась классическая революционная ситуация, при которой «низы» не хотели, а «верхи» не могли жить по-старому.

Недовольство «низов» вызывали нарастающие тяготы войны. Рост дороговизны и падение реальной заработной платой сопровождались быстро растущими трудностями в снабжении хлебом городов и потребляющих губерний. Длинные очереди за хлебом стали ежедневным атрибутом жизни многих городов России. И в очередях острая критика власти стала повсеместной.

Рост недовольства народных масс вел к радикализации требований политической оппозиции. Левые партии выдвигали лозунги «Долой самодержавие», а либералы настойчиво просили царя создать «правительство доверия» из думских лидеров, имевших авторитет в обществе. Наибольший общественный резонанс имела деятельность депутатов Государственной Думы, которая, несмотря на цензуру, широко освещалась прессой. И позиция думского большинства становилось все более радикальной. Нарастающий конфликт между правительством и Думой был ярким проявлением «кризиса верхов».

Отметим, что в начале мировой войны думские фракции кадетов и октябристов, главных либеральных партий России, заявили о необходимости национального единения в борьбе с внешним противником и отказались от оппозиционной деятельности. Однако военные неудачи побудили либералов уже в августе 1915 года создать оппозиционный Прогрессивный блок, в который вошли 236 из 422 членов Думы. Вне блока остались крайне правые и левые фракции Думы. Цель блока: «создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы». Программа блока предусматривала объявление амнистии и прекращение дел, возбужденных по обвинению в чисто политических и религиозных преступлениях, прекращение «гонений за веру», восстановление деятельности профессиональных союзов, предоставление автономии Царству Польскому, примирительную политику в финляндском вопросе, восстановление малорусской печати, вступление на путь отмены ограничений в правах евреев и др.^[147]

Решение этих задач связывалось с давлением на царя, но никак не с народной революцией. Вкус к революции либералы потеряли после опыта 1905 года, когда в ряде городов прошли вооруженные восстания, а в деревне крестьяне сожгли каждую десятую помещичью усадьбу. Цель Прогрессивного блока четко обозначил видный думский деятель В. В. Шульгин: «весь смысл существования Прогрессивного блока был предупредить революцию и тем дать возможность довести войну до конца»^[148]. Думские либералы хотели добиться от царя согласия на формирование «министерства доверия» — правительства, в котором хотя бы часть министров была представлена авторитетными думскими лидерами. В перспективе речь шла о формировании «ответственного министерства» — правительства, ответственного перед Думой.

Нет сомнений в том, что осуществление предложенных мер снизило бы оппозиционность Думы и привело бы к консолидации правящей элиты. Без «кризиса верхов» революционный взрыв становился менее вероятным и опасным. Однако царь последовательно отвергал все предложение думцев.

1 ноября 1916 года при открытии осенней сессии Государственной Думы один из лидеров Прогрессивного блока кадет П. Н. Милюков произнес резкую речь против правительства и персонально против его главы Штюрмера, сопровождая ее разделы риторическим вопросом «Это глупость или измена?»^[149]. Затем монархист В. М. Пуришкевич невольно подыграл либералам: защищая царя, он указал на «темные силы», которые вились вокруг трона, связав их с Г. Распутиным и даже с царицей, которую считал немкой на русском престоле. Прямым следствием этой речи стало убийство Распутина, которое, по словам В. М. Пуришкевича, стало «первым выстрелом революции». Важно подчеркнуть, что убийство совершили представители монархических кругов с целью спасти трон и страну от надвигавшейся революции, поскольку Распутин компрометировал царя. Одним из заговорщиков был великий князь Дмитрий Павлович, а инициатором — князь Ф. Ф. Юсупов, который после думской речи В. М. Пуришкевича пришел к нему с этим предложением. Так что один удачный заговор накануне революции действительно был, но он был устроен монархистами с целью защиты царя.

Распутин был убит в ночь на 17 декабря, через несколько часов после того, как Дума была распущена царем на новогодние каникулы. Лидеры Прогрессивного блока не решились использовать убийство Распутина для того, чтобы превратить Думу в центр открытого выступления против царя, несмотря на то что различные общественные организации либерального толка (земские, городские, профессиональные союзы и т. п.) весь ноябрь и декабрь принимали резолюции в поддержку требований Прогрессивного блока.

Царь реагировал на волну либерального протеста сменой министров. Уже 10 ноября он отправил в отставку Штюрмера, а когда новый премьер А. Ф. Трепов также не смог получить доверия Думы, царь 27 декабря назначил главой правительства Н. Д. Голицына. Все эти назначения царь делал без консультаций с Думой, демонстрируя нежелание сотрудничать с ней в вопросе о назначении министров.

Маневры в «верхах» шли на фоне роста стачечного движения рабочих. В январе 1917 года секретные доклады «охранки» предупреждали о возможной революции^[150]. Мощную политическую стачку ожидали на 9 января, годовщину «Кровавого воскресенья». Она действительно была мощной, несмотря на аресты активистов левых партий, предварительно проведенные «охранкой»: в столице бастовало около 200 тыс. рабочих. Но стачка закончилась мирно. Это успокоило власти, хотя разрозненные экономические стачки продолжались весь январь и февраль.

В январе царь решил продлить новогодние каникулы депутатов до 14 февраля, что породило слухи о том, что царь более Думу не соберет. Такие планы рассматривались, тем более что в 1917 году истекал срок полномочий действующей Думы и осенью предстояли новые выборы. Правые советовали царю эту Думу распустить и изменить избирательный закон так, чтобы в новую Думу он мог своим решением назначать депутатов из широкого круга кандидатов, избранных напрямую от разных сословий^[151].

Председатель Думы октябрист М. В. Родзянко 10 февраля на встрече с царем предложил другой план: продлить полномочия этой Думы, дать «правительство доверия» и тем предотвратить назревающую революцию: «Вспыхнет такая революция, — говорил царю Родзянко, — которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать»^[152].

Царь не принял предложение лидера Думы, но Думу не разогнал. 14 февраля она начала свою работу в ситуации, которая явно показала неготовность либералов к решительным действиям. Дело в том, что меньшевики-оборонцы, отражая растущее недовольство рабочих, выдвинули идею устроить в день открытия Думы шествие рабочих к Таврическому дворцу. Однако Милюков опубликовал письмо, в котором убеждал рабочих этого не делать. Он боялся, что выступление масс в поддержку Думы даст царю предлог ее распустить. 14 февраля к Думе пришло мало народу, хотя почти 90 тыс. петроградских рабочих в этот день бастовали.

Все действия либералов после начала февральской сессии Думы показывают, что они продолжали свою критику правительства парламентскими методами, надеясь побудить царя дать «правительство доверия». Левая часть депутатов призывала к более решительным действиям, но эти призывы не были поддержаны большинством.

Общая ситуация в стране беспокоила царя, он колебался и 20 февраля сообщил премьеру Н. Д. Голицыну о готовности поехать в Думу и объявить о создании нового правительства. М. В. Родзянко получил эти сведения и ожидал приезда царя 23 февраля, но… 22 февраля Николай II уехал в Ставку, оставив Н. Д. Голицыну подписанный указ о перерыве в работе Думы с открытой датой^[153].

Версии о заговорах. Последние месяцы перед революцией в верхах российского общества ходило много слухов о неизбежности скорого дворцового переворота. Были ли для этого основания? Существовали ли заговоры и какую роль они сыграли в истории Февральской революции?

В современной историографии тема заговора связывается прежде всего с деятельностью тайных масонских обществ, которые действительно существовали в предреволюционной России. В стране действовала масонская организация «Великий Восток народов России» (ВВНР), созданная в 1912 году и насчитывавшая от 300 до 400 членов. В руководстве организации доминировали кадеты левого толка и правые социалисты. До революции пост генерального секретаря Верховного Совета ВВНР занимали поочередно кадеты Н. В. Некрасов и А. М. Колюбакин, а затем трудовик А. Ф. Керенский (с лета 1916 года), которого в 1917 году сменил меньшевик А. Я. Гальперн. Целью ВВНР было «политическое освобождение России», под которым понималось установление республиканского строя. Однако революционных методов достижения этой цели масоны как организация не принимали. Они стремились установить связи и объединить легальные организации для организации совместного давления на правительство по примеру осени 1905 года. Масонская ложа действовала и в стенах Думы (около 20–25 чел.), но не масоны определяли линию Прогрессивного блока. Ее определяли октябрист М. В. Родзянко и кадет П. Н. Милюков, которые опирались на немасонское большинство октябристов и кадетов.

С середины 1915 года в масонских ложах обсуждалась идея дворцового переворота. Однако она не стала политическим курсом, принятым Верховным Советом, руководящим масонским органом. Один из видных масонов меньшевик А. Я. Гальперн уже после революции вспоминал: «Политического заговора как сознательно поставленной цели в программе нашей работы не стояло, и если бы кто-то попытался в задачи организации такой заговор внести, то это вызвало бы протест со стороны многих»^[154].

Тем не менее некоторые видные масоны на свой страх и риск делали шаги в этом направлении. В октябре 1916 года Н. В. Некрасов предложил готовить переворот председателю Центрального Военно-промышленного комитета октябристу А. И. Гучкову. Тот имел авторитет в армейских кругах и был известен своей решимостью и личной ненавистью к царю. Некоторые историки считают А. И. Гучкова масоном, но это недоказанное предположение. Цель переворота — передать трон цесаревичу Алексею при регентстве вел. князя Михаила, младшего брата царя, лояльного к Думе. Слухи о подготовке заговора разошлись по столице. Но они не беспокоили охранку, потому что реальных действий она не отмечала. И действительно, по признанию А. И. Гучкова, за четыре месяца до Февральской революции было сделано мало: избран план перехвата царского поезда на пути из Ставки, завязаны контакты с одним из офицеров части, охранявшей железную дорогу. Реализация плана намечалась на апрель 1917 года. План был нереальным, поскольку один или несколько офицеров части не могли без серьезной подготовки привлечь всю часть к аресту царя, а подготовка многих людей к такой акции немедленно стала бы известной охранке. К тому же время и маршруты следования поезда царя держались в тайне, а поезд хорошо охранялся особым железнодорожным полком и личным конвоем императора. После революции А. И. Гучков признавал: «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось»^[155].

Накануне февральских дней масоны не проявляли активности, которая дала бы повод заподозрить их в причастности к организации народной революции. Вот признание члена Верховного Совета, а затем главы масонской организации «Великий Восток народов России» меньшевика А. Я. Гальперна: «Революция застала нас врасплох. Растерянность среди нас была фантастическая»^[156]. Это подтверждают и другие источники.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что масоны как организация не были инициаторами ни революции снизу, ни попытки подготовить дворцовый переворот. Планы такого переворота вынашивались некоторым радикальными элементами из числа либералов, часть которых входила в масонские ложи, а часть — нет. Планы оставались планами.

После революции родилась версия о том, что 9 февраля 1917 года в кабинете председателя Думы М. В. Родзянко произошло совещание при участии главнокомандующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского, на котором лидеры оппозиции одобрили план захвата поезда царя с целью вынудить его отречься от престола^[157]. Однако ни Рузский, ни Родзянко никогда не подтверждали факта проведения такого совещания. В то же время в своих мемуарах Родзянко подробно рассказывает о приезде в начале января с Румынского фронта в Петроград генерала А. М. Крымова, который на квартире Родзянко доложил о ситуации в действующей армии руководителям думских фракций, ряду членов Государственного Совета и Особого Совещания. По словам Родзянко, Крымов завершил свой доклад очень откровенным заявлением: «Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. <…> Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим». Маловероятно, что Крымов именно так говорил на столь большом собрании, но возможно, что он выразил эту мысль в более осторожной форме. Отметим, что Крымов не предлагал устроить переворот силами военных и даже не намекнул на существование в армии какой-либо организации. Он говорил от имени «всех» и обещал поддержку лидерам Государственной Думы, которые и должны были решиться не на заговор, а на открытое выступление против царя. Напомним, что к этому Думу почти открыто призывали и многие либеральные организации в своих декабрьских резолюциях.

Родзянко, по его словам, на призыв Крымова ответил так: «Я никогда не пойду на переворот… Я присягал… Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием»^[158]. Весьма вероятно, что Родзянко при этом помнил не только о присяге, но и о судьбе Государственной Думы первого и второго созывов. Тогда после всех громких слов никто реально не встал на защиту Думы, дважды разогнанной царем.

Итак, версии о заговорах либералов или масонов как причины февральских событий следует отбросить. Революция началась не по их инициативе.

Начало революции: рабочее движение и восстание солдат. Как часто бывает, долго ожидаемое событие застает всех врасплох в момент, когда оно совершилось. Февральские события начались 23-го числа (в Международный женский день 8 марта по новому стилю) в форме стихийных выступлений рабочих Выборгского района столицы. На этот день питерские социал-демократы планировали проведение на предприятиях митингов в обеденный перерыв, не ставя задачи перевести их в массовое движение. Напротив, даже самая радикальная большевистская организация накануне приняла решение о недопустимости преждевременных выступлений^[159]. Большевики не считали Международный женский день датой, которая могла положить начало массовому движению. Об этом знала и полиция, которая имела осведомителей во всех партийных организациях. Однако в этот день на Выборгской стороне с утра возникли стихийные бунты женщин, возмущенных нехваткой ржаного хлеба в лавках. Протест, возникший на фоне многодневных продовольственных трудностей, был подхвачен рабочими и вылился в поход на Невский проспект. К 17 часам там находилось около 20 тыс. демонстрантов, которые были вытеснены полицией и вернулись в рабочие районы. Таким образом, события начались как «хлебный бунт».

О такой опасности охранка докладывала заранее: «С каждым днем продовольственный вопрос становится острее… если население еще не устраивает „голодные бунты“, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем: озлобление растет, и конца его росту не видать»^[160]. Почему не прислушались к такому предупреждению? Приведем бесхитростное свидетельство петроградского градоначальника А. П. Балка: «Голода не было. Достать можно было все, а к хвостам привыкли»^[161].

Столкнувшись со стихийным выступлением рабочих, организационные структуры левых партий (большевики, меньшевики, межрайонцы, эсеры) решили их поддержать. Уже вечером 23 февраля руководители большевиков, имевших самую широкую сеть низовых ячеек на фабриках и заводах, приняли решение утром вывести возможно большее число рабочих на демонстрации в центр города у Казанского собора.

Утром 24 февраля рабочие многих заводов после кратких митингов вышли на улицы под лозунгами «Долой войну!», «Долой самодержавие!», которые явно потеснили лозунг «Хлеба!», преобладавший в первый день. Днем бастовало уже около 200 тыс., более половины от общего числа рабочих столицы. На Знаменской площади состоялся многотысячный митинг, который казаки разгонять отказались, поскольку он носил мирный характер, и ни одна из партий не призывала к оружию и восстанию.

Массовый и мирный характер событий 24 февраля воодушевил рабочих, и на следующий день, в субботу 25 февраля, стачки охватили практически все заводы. Демонстрации приобрели еще больший размах и привели к стычкам с полицией. По данным градоначальника Балка, было убито 4 и ранено 12 чел.^[162] В этот день большевики выпустили листок, в котором звали всех рабочих к борьбе, подчеркивая, что «отдельное выступление может разрастись во всероссийскую революцию, которая даст толчок к революции в других странах». Листок содержал традиционные лозунги большевиков: «Долой царскую монархию! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Вся помещичья земля народу! Да здравствует Всероссийская всеобщая стачка! Долой войну!»^[163].

Проведенные полицией аресты членов руководящих органов, в частности ряда членов Петербургского комитета партии большевиков, привели к тому, что рядовые социал-демократы (около 2–3 тыс.) часто действовали по своей инициативе и на своих фабриках и заводах, не имея возможности реально координировать действия в общегородском масштабе^[164].

Тем не менее таких действий было достаточно для того, чтобы обеспечить массовый характер движения и придать ему ярко выраженный политический характер.

26 февраля — воскресенье, нерабочий день, и можно было ожидать продолжения митингов и демонстраций. Власти надеялись, что трех дней хватит для того, чтобы рабочие выпустили накопившийся гнев, и дальше они успокоятся, поскольку были приняты меры для того, чтобы покончить с нехваткой хлеба. Однако ситуация развивалась по другому сценарию. Накануне находившийся в Ставке в Могилеве Николай II, получив сведения о событиях в столице, отправил генералу С. С. Хабалову, командующему Петроградским военным округом, телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией»^[165]. Днем солдаты вели стрельбу по демонстрантам на Знаменской площади, у Казанского собора и в районе Литейного. По сведениям, поступившим к градоначальнику, было убито 50 человек и около 100 ранено^[166]. Воскресный день 26 февраля — второе издание «Кровавого воскресенья»: вновь по приказу царя был проведен расстрел мирных демонстраций, и вновь расстрел стал началом революции. Если бы не было расстрела, февральские митинги в столице могли закончиться мирно, как они закончились в годовщину 9 января.

Пролитая кровь изменила ситуацию. Вечером в казармах те, кто стрелял в народ, клянутся больше не стрелять. На следующее утро 27 февраля солдаты учебной команды Волынского полка, которые тяжело переживали свою стрельбу по демонстрантам на Знаменской площади, отказались подчиняться офицерам, убили одного из них и вышли на улицу с оружием, привлекая на свою сторону солдат других частей. В военное время это был акт, который отрезал солдатам путь назад. Восстание солдат превратило мирные демонстрации рабочих в вооруженную борьбу за свержение прежней власти — в революцию. Восставшие солдаты и рабочие захватили тюрьму «Кресты», где находилась большая группа политических заключенных. Этот акт стал своего рода штурмом Бастилии и подтвердил наступательный характер действий восставших. В течение дня были захвачены Арсенал, Главпочтамт, телеграф, вокзалы, мосты и другие важные пункты столицы. В 20 часов 27 февраля генерал Хабалов сообщил царю: «исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог. Большинство частей одни за другими изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. <…> Оставшиеся верными долгу весь день боролись против мятежников, понеся большие потери. К вечеру мятежники овладели большей частью столицы»^[167].

Так закончился день 27 февраля — первый день Русской революции. Подводя итоги рассмотренным событиям, отметим, что в своей начальной фазе они носили стихийный и мирный характер. Социал-демократы (большевики, меньшевики, межрайонцы) примкнули к стихийному движению и способствовали его развитию. Однако в силу своей организационной слабости левые партии определяющего влияния на ход событий 23–27 февраля не оказывали. Еще меньшим было их влияние на солдат. Солдатский бунт был стихийной реакцией на пролитую кровь мирных демонстрантов. В то же время быстрая политизация стихийного «хлебного бунта» стала результатом многолетней политической работы всех левых партий и опыта революции 1905 года, который превратил рабочих Петрограда в противников самодержавия.

Дума в дни революции. В воскресенье 26 февраля на фоне стрельбы по демонстрантам председатель Думы М. В. Родзянко днем направил царю первую телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано… Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя»^[168]. Вечером он отправил царю более пространную телеграмму с той же просьбой. Телеграммы аналогичного содержания М. В. Родзянко послал начальнику Штаба верховного главнокомандующего генералу М. В. Алексееву и главнокомандующим фронтами генералам А. А. Брусилову, Н. В. Рузскому и А. Е. Эверту, призвав военачальников поддержать его просьбу перед царем^[169].

Сторонники версии о заговоре видят в этих действиях свидетельства сговора М. В. Родзянко с генералами и измены царю. Однако действия Родзянко были законны и открыты: не посягая на прерогативы царя, он в очередной раз просил изменить состав правительства, чтобы остановить революцию. Если бы Николай II прислушался к этой просьбе, события могли принять иной оборот. Но царь не прислушался. Поздно вечером 26-го премьер Н. Д. Голицын по телефону сообщил М. В. Родзянко указ «о перерыве занятий Государственной думы с 26 февраля» с тем, чтобы Дума не смогла собраться уже на следующий день. Мотивы Голицына остаются предметом споров. Нет свидетельств, что он сделал это по указанию царя, хотя трудно предположить, что он мог принять такое решение без одобрения сверху. Однако ясно, что после стрельбы в народ нельзя было дать Думе возможность публично обсуждать это событие. С другой стороны, войска 26-го числа выполнили свой долг: «действовали ревностно», как было доложено царю. Кровь отрезала путь к компромиссам. Казалось, что наступила фаза силового подавления «беспорядков». И 26-го вечером никто не мог сказать, что будет утром.

В понедельник 27 февраля в 12 часов М. В. Родзянко, действуя строго в рамках регламента, провел Совет старейшин, который принял решение подчиниться указу. Предложения А. Ф. Керенского, Н. С. Чхеидзе и ряда других депутатов выступить против указа и открыть официальное заседание Думы не прошли. Царю отправили телеграмму о том, что «занятия Государственной Думы указом вашего величества прерваны до апреля», но далее сообщалось, что в городе «запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом», и содержался призыв к царю «призвать новую власть»^[170]. Таким образом, и в условиях начавшейся революции лидеры думского большинства продолжали прежнюю линию: просили царя назначить новое правительство.

После этого часть депутатов покинули Таврический дворец, но часть осталась и за пределами зала заседаний открыла частное совещание думских депутатов, на котором были выдвинуты и отвергнуты большинством предложения открыть официальное заседание. Собравшиеся на частное совещание думцы решили выждать и наблюдать за развитием событий, формально не нарушая указа царя.

Однако логика событий быстро лишила депутатов возможности для таких маневров. Днем тысячи солдат подошли к Таврическому дворцу и потребовали от Думы возглавить движение народа. Отказать — значит потерять доверие. Либералы это понимали, но провозгласить Думу властью и сформировать правительство лидеры Думы не решились. Вновь был использован институт «частного совещания», которое высказалось за то, чтобы создать Временный комитет членов Государственной Думы (ВКГД). В названии Комитета важно обратить внимание на слово «члены». Оно означало, что Комитет не создавался как орган Думы, что было бы нарушением указа, а только как орган, в который входят некоторые члены Думы, взявшие себя очень скромные функции: «для возобновления порядка и для сношения с лицами и учреждениями». В состав Временного комитета вошли лидеры Прогрессивного блока, от левых вошли трудовик А. Ф. Керенский и меньшевик Н. С. Чхеидзе.

Хотя создание ВКГД формально не выходило за рамки закона, оно было воспринято массами как согласие Думы возглавить революцию, как переход власти в ее руки. Такому пониманию событий способствовали журналисты, которые поздно вечером 27 февраля от имени Комитета петроградских журналистов выпустили листок «Известия». В нем сообщалось о том, что Совет старейшин Государственной Думы, «ознакомившись с указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться. Всем депутатам оставаться на своих местах». Таким образом, получалось, что Совет старейшин сразу отклонил царский указ. Более того, журналисты сообщали, что днем Родзянко передал «делегации от 25 тыс. восставших солдат… следующее единогласно принятое постановление совета старейшин: основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена ее новой»^[171]. Так журналисты сделали Совет старейшин, руководящий орган Думы, инициатором открытого неповиновения указу царя. Впоследствии Родзянко и Милюков опровергали факт принятия Советом старейшин таких решений, и журналисты, скорее всего, изложили свое понимание того, о чем говорилось на частном совещании депутатов Думы и то, что, может быть, говорил Родзянко, выступая перед возбужденной толпой солдат и студентов, которые ждали от него решительных слов^[172].

Однако это было уже не важно. Столица, а затем и вся страна узнали о том, что Дума царю не подчинилась. И это имело огромное значение. Дума была политическим центром, в котором, несмотря на ущербный избирательный закон, были представлены все слои общества. Солдаты, пришедшие к стенам Таврического дворца, видели в Думе власть, которая превращает их действия из мятежа в акцию, поддержанную авторитетом Думы.

Такая ситуация ставила в сложное положение защитников самодержавия: их действия теперь превращались в незаконные в глазах новой власти. Именно поэтому серьезного сопротивления революции к вечеру 27 числа в Петрограде уже не было, хотя большинство частей гарнизона еще занимали выжидательную позицию.

Поздно вечером Родзянко подписал обращение к народу, в котором говорилось: «Временный комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и Армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться доверием его»^[173]. Таким образом, формально ВКГД не объявлял себя правительством, хотя и брал на себя определенные властные функции по восстановлению порядка.

Правый депутат В. В. Шульгин вспоминает, что М. В. Родзянко долго не решался взять власть даже в такой форме: «Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать. Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались». В. В. Шульгин убедил М. В. Родзянко следующим образом: если «все обойдется — государь назначит новое правительство — мы ему и сдадим власть. А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие. Те, которые уже выбрали каких-то мерзавцев на заводах»^[174].

Следует отметить, что эти действия ВКГД не были оспорены тем органом, который 27 февраля был создан параллельно с ВКГД. Речь идет о Петроградском Совете рабочих депутатов (Петросовет). Временный исполком Петросовета был создан меньшевиками М. И. Скобелевым и Н. С. Чхеидзе, думскими депутатами, которые предложили заводам послать в Таврический дворец своих представителей. Скобелев и Чхеидзе были масонами, и при желании их шаг можно выдать за осуществление масонского плана развития революции. Но эта версия опровергается двумя соображениями: 1) масоны не готовили революцию, поскольку она не могла не ослабить военные усилия России; 2) идея создания Советов рабочих депутатов была жива с 1905 года и активно пропагандировалась большевиками: в февральские дни Советы уже создавались на фабриках и заводах. Пригласив делегатов в Думу, Скобелев и Чхеидзе действовали как представители своей партии: меньшевики перехватили инициативу у большевиков и поставили общегородской Совет под свой контроль, используя авторитет депутатов Думы. Вечером в Таврическом состоялось собрание, на котором был избран постоянный Исполком Петроградского Совета рабочих депутатов. Председателем Исполкома стал Чхеидзе, товарищами председателя были избраны М. И. Скобелев и трудовик А. Ф. Керенский. Все трое были настроены на то, чтобы признать ведущую роль Временного комитета Думы и оказывать на него давление слева.

В состав Исполкома Петросовета вошли и большевики (первоначально только двое — А. Г. Шляпников и П. А. Залуцкий), которые, памятуя о партийных решениях периода первой русской революции, выдвинули лозунг формирования Временного революционного правительства, опирающегося на рабочих и крестьян. Однако большинство депутатов Петросовета исходили из того, что авторитет Думы необходим для успеха революции. Петросовет принял воззвание «К населению Петрограда и России», в котором так формулировалась основная политическая задача: «Все вместе, общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего равного, прямого и тайного избирательного права»^[175]. Эта формулировка маскировала то, что разделяло социал-демократов и либералов: однозначное стремление левых к установлению республики, что казалось неизбежным в случае созыва Учредительного собрания. Тем не менее прямо эта цель не выдвигалась, чтобы не оттолкнуть либералов.

Слух о том, что Дума возглавила революцию, привел к тому, что с утра 28 февраля части столичного гарнизона одна за другой переходят на сторону ВКГД. Немногие части, оставшиеся верными царю, к двум часам дня прекращают сопротивление. Правительство разбежалось, часть министров были арестованы. Вечером Временный комитет членов Государственной Думы, ссылаясь на отсутствие правительства, более определенно заявил о переходе власти в свои руки, но не решился сделать последний шаг — объявить о создании правительства без санкции царя.

В шесть утра 1 марта Родзянко отправил высшим чинам армии и флота телеграмму, в которой говорилось: «Временный комитет членов Государственной думы сообщает вашему высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной думы»^[176]. В телеграмме ни слова не говорилось о стремлении думцев устранить царя от участия в формирования нового правительства. Акцент делался на то, что старое правительство самоустранилось.

Вскоре Родзянко отправил вторую телеграмму, адресованную всем чинам армии и флота. В ней говорилось: «Временный комитет членов Государственной думы, взявший в свои руки создание нормальных условий жизни и управления в столице, приглашает действующую армию и флот сохранить полное спокойствие и питать полную уверенность, что общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прекращено или ослаблено. <…> Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твердо помнит, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти»^[177].

Проведенный анализ показывает, что в действиях лидеров Думы накануне и в первые дни революции не было ничего, что могло бы позволить трактовать их как реализацию некого тайного заговора, ибо изначальная цель — добиться от царя согласия на создание «правительства доверия» — была открыто поставлена задолго до революции, и думцы даже в условиях начавшейся революции добивались этой цели, используя только законные возможности. Взятие Временным комитетом Думы власти в свои руки было обусловлено давлением восставших масс. Лидеры Думы действовали по ситуации и не предрешали своих дальнейших шагов, не закрывали пути для любого компромисса с царем. Они понимали, что победа революции в столице не могла быть окончательной до тех пор, пока ее не признает действующая армия. И не были уверены в том, как поведет себя армия, получив известия о событиях в столице.

Армия, генералы и царь в дни Февраля. Что же происходило в эти дни в Ставке и на фронте? Генералы и офицеры русской армии задолго до февральских событий знали о думских требованиях дать стране «правительство доверия». И многие считали это правильным, хотя немногие из высших чинов были готовы открыто поддержать это требование перед царем. Одним из таких немногих был генерал А. А. Брусилов, который еще осенью 1916 года через вел. князя Георгия Михайловича довел до царя свое мнение о том, «что в такое время, какое мы переживаем, правительству нужно не бороться с Государственной думой и общественным мнением… что не только можно, но и необходимо дать ответственное министерство». Впоследствии Брусилов писал, что он уже после 1905 года понимал неизбежность новой революции, но хотел «лишь одного: дать возможность закончить эту войну победоносно для России, а для сего было совершенно необходимо, чтобы неизбежная революция началась по окончании войны, ибо одновременно воевать и революционировать невозможно»^[178]. Эта позиция разделялась многими генералами и офицерами.

Известно, что М. В. Родзянко и А. И. Гучков, в силу своего должностного положения, не раз общались с начальником штаба верховного главнокомандующего генералом М. В. Алексеевым и другими высшими военачальниками, высказывали свое мнение о ситуации в стране и встречали определенное сочувствие. Однако нет фактов, которые бы уличали М. В. Алексеева или какого-либо другого крупного военачальника в действиях, которые можно оценить как нарушение присяги царю. Упомянутый январский приезд генерала Крымова к Родзянко отражал настроения многих офицеров и желание, чтобы проблему решила Дума как законный орган власти. Выступить против царя действующая армия была не готова и не выступила.

Главнокомандующие фронтами, получив ночью 27 февраля телеграмму от Родзянко с просьбой поддержать перед царем идею создания «правительства доверия», действовали открыто и в рамках военной дисциплины. Генерал А. А. Брусилов, главнокомандующий Юго-Западным фронтом, уже в час ночи первым присылает в Ставку для доклада царю свой ответ: «По верноподданнейшему долгу и моей присяге государю императору считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода не вижу»^[179]. Одновременно Брусилов послал ответную телеграмму Родзянко: «Вашу телеграмму получил. Свой долг перед родиной и Царем исполнил»^[180]. Генерал М. В. Алексеев утром сообщил царю ночную телеграмму М. В. Родзянко, ответ А. А. Брусилова и поддержал позицию последнего. Днем 27 февраля прислал свой ответ генерал А. Е. Эверт, главнокомандующий Западным фронтом: «Я — солдат, в политику не мешался и не мешаюсь». Вечером царь получил телеграмму от главнокомандующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского: «дерзаю всеподданнейше доложить вашему величеству соображение о крайней необходимости принятия срочных мер, которые могли бы успокоить население и вселить в него доверие и бодрость духа… для продления дальнейшего упорства в борьбе с врагом. Позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение»^[181]. Рузский также открыто сообщил Родзянко о том, что его «поручение исполнил». Ответы генералов Родзянко были опубликованы уже 27 февраля^[182].

Итак, генералы Алексеев, Брусилов и Рузский, подтвердив свою верность присяге, высказали Николаю II мнение о том, что ему следует назначить правительство из лиц, которым доверяет страна. Отметим, что указанные генералы, вопреки субъективному мнению некоторых историков, не участвовали ни в каких масонских организациях. Царь в совете военачальников измены не видел, поскольку получал такие советы от своего окружения в течение всей зимы. Он чувствовал себя уверенно и направил премьеру Н. Д. Голицыну телеграмму: перемены в составе правительства «при данных обстоятельствах считаю… недопустимыми»^[183].

Однако вечером 27 декабря из Питера приходят уже панические телеграммы с просьбой прислать войска, и царь отдает приказ отправить в столицу батальон георгиевских кавалеров во главе с генералом Н. И. Ивановым, придав ему в помощь надежные части и пулеметные команды с Западного и Северного фронтов. Генералы М. В. Алексеев, А. Е. Эверт и Н. В. Рузский немедленно делают необходимые распоряжения. Все телеграммы, которыми обменивались военачальники в эти дни, сохранились и ясно показывают ситуацию^[184].

В час ночи уже наступившего 28 февраля царь получает телеграмму от жены: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции. Аликс»^[185]. Никто из сторонников версии об измене не думает обвинять в этом царицу, которая, с задержкой в несколько часов, пришла к тому же выводу, что и генералы Брусилов, Алексеев, Рузский. Однако и после этого царь не готов уступить. Он принимает решение рано утром 28 числа самому выехать в Царское Село, рассчитывая опереться на войска Н. И. Иванова. Он дает распоряжение дополнительно усилить группировку карательных войск за счет надежных частей Юго-Западного фронта. Таким образом, царь вновь сделал ставку на силовое подавление революции.

Дальнейшие события зависели от успеха или неуспеха карательной миссии Н. И. Иванова. Его батальон покинул Могилев 28-го в десять часов утра и вечером уже проехал Витебск, двигаясь по варшавско-петроградской линии. Далее продвижение замедлилось, так как днем 28 февраля начальники ж.-д. станций, которые имели свою телеграфную сеть, получили телеграмму инженера-путейца члена Государственной Думы А. А. Бубликова о том, что власть в столице перешла в руки Государственной Думы. Фактически именно из этой телеграммы страна узнала о случившейся революции^[186]. Приказа об остановке войск, следующих на Питер, в телеграмме не было, но служащим и рабочим железных дорог стало понятно, зачем идут войска в столицу, и они начитают тормозить это движение. Тем не менее вечером 1 марта Н. И. Иванов со своим отрядом прибывает в Царское Село, где получает телеграмму от генерала Алексеева, посланную еще в ночь на 1 марта. Алексеев советует Иванову не торопиться применять силу, поскольку из Питера поступили сведения, говорящие о возможности найти компромисс с Думой, «дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу»^[187]. Алексеев просит передать это царю, который тоже должен был уже добраться до Царского села. Поезд царя двигался по Николаевской железной дороге с тем, чтобы не мешать переброске войск с Северного фронта через Лугу.

Однако царь до Царского села не добрался. Рано утром 1 марта в Малой Вишере он получил сведения о том, что Любань занята революционными войсками, и приказал повернуть в Псков, в штаб Северного фронта, куда и прибыл к вечеру. И здесь его ожидали телеграммы из Ставки от Алексеева и от командующих фронтами, позиции которых менялись в течение этого первого мартовского дня под воздействием меняющейся обстановки.

В первой половине дня 1 марта начальник штаба Ставки генерал Лукомский имел информацию о том, что войска на Питер идут исправно: «Согласно полученных донесений, из числа войск, отправленных 1) с Северного фронта — Лугу прошли 3 эшелона, 4 эшелона находятся между Лугой и Псковом, остальные между Псковом и Двинском; 2) с западного фронта — прошли Полоцк 4 эшелона 2-го Донского казачьего п., прочие эшелоны этого полка и 2-й Павлоградский гусарский полк — между Полоцком и Минском. Посадка в Минске закончена. Из Сенявки отправлено 5 эшелонов, осталось отправить — 2 эшелона»^[188]. Слаженное движение эшелонов на Питер определило реакцию командующих на полученную ими утром 1 марта упомянутую телеграмму М. В. Родзянко о том, что «ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной Думы»^[189]. Никто из высших военачальников не выразил Временному комитету своей поддержки. Более того, около 11 часов дня Алексеев отправил Родзянко телеграмму, в которой заявил, что «высшие военные чины и армия в массе свято исполняют долг перед царем и родиной согласно присяге». Он потребовал от Родзянко «оградить армию от вмешательства… недопустимого по нашей военной организации и принесенной присяге», прямо указав на «ваши телеграммы ко мне и к главнокомандующим, а также распоряжения, отдаваемые по железным дорогам театра военных действий»^[190]. Одновременно Алексеев направляет телеграмму царю, в которой предлагал ему сделать выбор: «Если Ваше Величество считает невозможным идти путем уступок Думе, то необходимо установление военной диктатуры и подавление силой революционного движения»^[191].

Днем ситуация изменилась: Алексеев получил известие о том, что Москва и московский гарнизон признали власть ВКГД, а затем пришло известие о том, что и Балтийский флот «с согласия командующего флотом перешел на сторону Временного комитета»^[192]. Это означало, что войска надо отправлять против обеих столиц и посланные с фронта части получат отпор. Следовательно, страна окажется в состоянии гражданской войны. Именно к такому выводу пришел генерал М. В. Алексеев, который в четыре часа дня новой телеграммой просит царя пойти на уступки: «Подавление беспорядков силою при нынешних условиях… приведет Россию и армию к гибели»^[193].

К концу дня 1 марта провал карательной экспедиции стал окончательно ясен. Помимо батальона Иванова из всех посланных с фронта полков только один 68-й Тарутинский полк достиг предписанного пункта и находился на станции Александровская вблизи Царского Села. Другие части не торопились двигаться на Петроград, получая от железнодорожников сведения о победе революции, а железнодорожники в свою очередь получали приказы не пропускать военные эшелоны на Петроград. Таким образом, в действующей армии царь столкнулся не с открытым восстанием, а с тихим саботажем приказа идти на Петроград. Сведения о том, что во главе событий в Петрограде стоит Дума, останавливали офицеров, побуждая их занять выжидательную позицию, а солдаты во многих случаях открыто радовались известию о революции, связывая с ней надежды на перемены к лучшему.

В ночь на 2 марта Алексеев присылает царю еще одну телеграмму, предлагая немедленно издать Манифест о даровании «ответственного министерства», возложив образование его на Родзянко: «Поступающие сведения, — докладывает Алексеев, — дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти. Но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами»^[194].

И только теперь царь соглашается. При этом вначале он попытался ограничиться формированием «министерства доверия» во главе с Родзянко, оставив себе право назначать министров иностранных дел, военного и морского. Однако Рузский убедил царя согласиться на «ответственное министерство»^[195]. К утру 2 марта царь решает объявить соответствующий Манифест, приказывает отряду генерала Н. И. Иванова вернуться в Ставку и прекратить продвижение к столице других фронтовых частей^[196].

По поручению царя генерал Н. В. Рузский в три часа утра связывается по прямому проводу с М. В. Родзянко и информирует его о принятых решениях. Однако тот отклоняет идею Манифеста как запоздалую, указав на то, что в Петрограде «династический вопрос поставлен ребром», и «грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится определенным требованием». Позиция Родзянко отражала то решение, которое было принято накануне вечером на заседании членов Временного комитета Государственной Думы и Исполкома Совета Р. и С. Д. И это решение прошло с трудом, так как лидеры Петросовета в принципе выступали против сохранения монархии.

Генерал Н. В. Рузский докладывает результаты переговоров с М. В. Родзянко царю и генералу М. В. Алексееву в Ставку. Алексеев направляет эту информацию главнокомандующим фронтами и просит высказать свое мнение непосредственно царю. Алексеев отмечает необходимость согласия в среде командующих и прямо дает понять, что считает отречение неизбежным. Все главнокомандующие приходят к выводу о том, что царь должен отречься. Ознакомившись с их мнением, царь соглашается на отречение^[197].

Анализ всех действий Алексеева и главнокомандующих фронтами 1-го и 2 марта говорит о том, что они логично вытекали из меняющейся обстановки. Еще утром 1 марта они четко выполнили все указания по отправке войск в Петроград, Алексеев предлагал царю установить военную диктатуру, но после того как стали известны события в Москве и на Балтфлоте, они высказались сначала за введение «ответственного министерства», а затем, когда Петроград потребовал отречения царя, высказались за отречение. Принятое главнокомандующими решение было вполне рациональным и отвечало национальным интересам, хотя и ущемляло интересы Николая II: оно спасало Россию от начала гражданской войны. Никакого заговора в их действиях не просматривается. Генералы не действовали по предварительному сговору. Никто из них не был масоном. Нет в их действиях и измены. Решение об отречении принимал сам царь. Генералы лишь выразили свое мнение. В момент принятия решения об отречении Николай II имел возможность не согласиться с мнением главнокомандующих. В частности, он мог отстранить Н. В. Рузского, назначить другого командующего Северным фронтом и сам повести войска на Петроград. Однако царь этого не сделал, понимая весь риск такой операции для себя лично. Начало гражданской войны создавало реальную опасность и для семьи царя, находившейся в Царском Селе, и прежде всего для царицы, которую многие оппозиционеры считали виновницей всех бед. Царь хорошо помнил историю Английской и Французской революций, сопровождавшихся казнью свергнутых монархов.

В своем Манифесте Николай II назвал в качестве причин отречения те самые соображения, которыми руководствовались генерал М. В. Алексеев и командующие фронтов: «в эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы».

Боясь за судьбу сына, а также, видимо, стремясь сделать свое решение юридически неправомерным, царь в последний момент отрекся за себя и за сына, не имея права на последнее. Николай II передал трон брату Михаилу. Такое решение давало возможность Алексею заявить о претензиях на трон при благоприятных условиях.

Однако из этого плана ничего не вышло. Великий князь Михаил, видя вооруженных солдат и рабочих на улицах столицы и зная о негативном отношении Совета рабочих и солдатских депутатов к сохранению монархии, отказался принять трон до решения Учредительного собрания. Таким образом, монархия пала в России не в результате заговора, а в результате давления рабочих и солдат Петрограда, которые получили поддержку всей страны.

Вечером 2 марта царь не только подписал Манифест об отречении, но и по просьбе приехавших А. И. Гучкова и В. В. Шульгина, посланцев ВКГД, подписал более ранней датой указ о назначении князя Львова главой правительства. Пришедшие к власти либералы получили от царя легальную основу для формирования Временного правительства и консолидации власти. То, как они распорядились этой властью, уже другая история.

В. Калашников

Пролог: от Февраля к Октябрю

Историографическое предисловие. Три основных направления, существующие в историографии Февральской революции, продолжают себя и в трактовке истории Октября. Это связано с тем, что Русская революция 1917 года представляет собой единый процесс, в основе которого лежала борьба народа за мир и землю. Февраль эти вопросы не разрешил, и Октябрь стал финалом драмы, начатой Февралем.

В советской историографии подчеркивалась историческая необходимость Октября как события, которое обеспечило народам России возможность ускоренного развития и ликвидировало опасное отставание от Запада. Историки либерального толка оценивают Октябрь как негативное событие по той причине, что он закрыл «февральский» путь развития России. Историки-«традиционалисты», которые отрицают историческую необходимость Февральской революции, тем более не могут признать необходимость Октября.

В постсоветский период на первый план вначале выдвинулась либеральная трактовка. Однако результаты либеральных реформ, отбросивших страну далеко назад, обусловили расцвет неоконсерватизма и традиционализма, хотя уроки истории не дают тому оснований. Весь постсоветский период страна живет оборонным, экономическим, научным, культурным потенциалом, созданным под знаменем Октября. Постсоветский период — эпоха социального регресса. С этим итогом страна и пришла к столетнему юбилею Октября. Из него и вытекает ответ на главный вопрос: о значении Октябрьской революции с точки зрения объективных потребностей развития России в XX веке. Отметим: оценка исторического значения Октября в мировой историографии всегда зависела от ретроспективы, в которую ее ставили последующие события^[198].

Что касается трактовки непосредственной истории революционного 1917 года, то советские историки обосновывали тезис, согласно которому в условиях, когда 15 млн рабочих и крестьян имели оружие в руках, а вера в авторитет власти была разрушена свержением трехсотлетней монархии, победить должна была партия, готовая выполнить требования народа. Народ требовал закончить империалистическую войну, дать землю тем, кто ее обрабатывает, устранить огромное социальное неравенство, превратить Российскую Империю в добровольный союз тех, кто живет на ее территории. Советские историки подчеркивали, что эти требования носили рациональный характер, отражали конкретный опыт масс, и их выполнение создавало базу для дальнейшего успешного развития России.

В постсоветский период ряд историков встали на путь пересмотра этого тезиса. Пересмотр не стал результатом накопления новых научных знаний. Он был вызван сменой идеологических ориентиров. Как правило, речь шла об изложении «новым языком» старых версий о том, что в 1917 году народ не ведал, что творил, его требования были иррациональны и вели к «катастрофе», а большевики захватили власть, использовав «низменные инстинкты толпы». Тезис о «катастрофе» обосновывался ссылками на «позорный» характер Брестского мира и страшную цену Гражданской войны, вину за которую эти историки полностью возлагали на большевиков. Отметим, что либеральные историки склоняются к тому, чтобы трактовать победу большевиков как следствие ошибок Временного правительства всех составов. А «традиционалисты» полагают, что либералы были обречены на поражение, что и является аргументом в пользу тезиса о «порочности» всей Русской революции и «благотворности» самодержавного строя в России, который якобы всегда обеспечивал лучший вариант развития страны.

Сопоставим указанные историографические концепции с реальным историческим процессом. Канва событий революционного 1917 года хорошо известна, однако каждый историк по-своему их увязывает и интерпретирует, что и порождает авторскую концепцию истории революции.

Особенности постфевральской ситуации. Как было показано ранее, Февральская революция началась как стихийное восстание рабочих и солдат, которое было освящено авторитетом Государственной Думы. Однако Дума не смогла стать единственным центром власти. В февральские дни наряду с Временным комитетом членов Государственной Думы возник Совет рабочих и солдатских депутатов (Петросовет). В нем доминировали эсеры и меньшевики, сумевшие использовать авторитет своих думских фракций. Совет дал согласие либералам на формирование правительства, обещав поддержку при условии проведения демократических реформ. Решение Совета поддержать Временное правительство либералов было адекватно мартовской ситуации: оно обеспечивало возможность быстро закрепить победу Февраля. Армия и провинция дружно поддержали власть, сформированную всероссийским парламентом — Думой, а если бы власть перешла в руки Совета рабочих и солдатских депутатов Петрограда, то реакция фронта и провинции не была бы столь однозначной.

В то же время Приказом № 1 по Петроградскому гарнизону Петросовет поставил войска под свой контроль в политических вопросах. Приказ составлялся в солдатской секции Петросовета на основе требований беспартийных солдат, которые оформил «внефракционный» социал-демократ Н. Д. Соколов (по иронии истории, сын духовника царской семьи). Большевики не имели отношения к появлению Приказа. Современники, отмечая наличие у Совета реальной военной силы, назвали сложившуюся ситуацию двоевластием.

Программа первого правительства. После Февральской революции главной правительственной партией были кадеты. Премьером стал близкий к кадетам князь Г. Е. Львов, министром иностранных дел — кадет П. Н. Милюков, министром земледелия — кадет А. И. Шингарев. Первую программу действий правительство провозгласило в Обращении от 3 марта, согласовав ее с лидерами Совета. Правительство обещало провести амнистию, провозгласить политические свободы, устранить сословные и национальные ограничения, заменить полицию выборной милицией, готовить созыв Учредительного собрания^[199].

В Обращении от 6 марта правительство изложило внешнеполитическую программу, высказавшись за продолжение войны «до победного конца» и выполнение соглашений, заключенных союзниками по Антанте^[200]. С точки зрения либералов, это была логичная позиция: Антанта имела хорошие шансы на победу, которая сулила России существенные территориальные приобретения. Однако позиция либералов вызвала протест тех, кто нес на себе основные тяготы войны. В февральские дни наряду с лозунгом «Долой самодержавие» рабочие и солдаты Петрограда выдвигали лозунг «Долой войну». Петросовет наполнил лозунг конкретным содержанием, выпустив 14 марта Манифест «К народам всего мира» с призывом «начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран» и «взять в свои руки решение вопроса о войне и мире»^[201]. Этот призыв быстро превратился в лозунг «мир без аннексий и контрибуций», который был принят Международной социалистической конференцией в Циммервальде в сентябре 1915 года.

Манифест Петросовета сыграл важнейшую роль в формировании антивоенной позиции рабочих и солдат, выдвинув понятную им цель: требовать от правительства заключения справедливого мира. Отказ сделать это разоблачал правительство и лишал его поддержки со стороны народа. Данное требование было привлекательным и потому, что носило антивоенный, но не пораженческий характер. Русский рабочий и солдат не шли за пораженческими лозунгами^[202]. Отметим, что многие современники и историки возлагали ответственность за развал армии и срыв военных усилий России на большевиков. На самом деле антивоенная пропаганда большевиков носила вторичный характер и опиралась на то главное, что сделали умеренные социалисты: на Приказ № 1 и на Манифест о мире с требованием заключения мира без аннексий и контрибуций.

Столкнувшись с позицией Совета, правительство в Декларации от 27 марта заявило об отказе «от захвата чужих территорий» и выступило за «утверждение прочного мира на основе самоопределения народов». В то же время правительство говорило и о «полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников»^[203].

Важно подчеркнуть, что требование остановить войну и заключить справедливый мир в конкретных условиях весны 1917 года не было утопией. Народы Европы устали от войны, и мирная инициатива со стороны правительства революционной России могла заставить правительства воюющих стран пойти на переговоры. Весной 1917 года этот план имел иные перспективы, чем весной 1918 года. Напомним, что 23 марта США вступили в мировую войну на стороне Антанты, выдвигая принципы самоопределения всех народов и отказа от аннексий. В Германии это требование поддержали депутаты рейхстага. Реагируя на них, канцлер Бетман-Гольвег 29 марта 1917 года сообщил рейхстагу о желании правительства достичь «мира, почетного для всех сторон»^[204]. Это были только маневры, но они могли втянуть правительства воюющих стран в серьезные переговоры в случае давления со стороны правительства России, включая и угрозу выхода из войны. В 1917 году Антанта без России была обречена на быстрое поражение. А Россия вполне могла заключить сепаратный мир с Германией на выгодных условиях. Однако П. Н. Милюкова не зря прозвали «Дарданелльским»: кадеты не смогли отказаться от тех «призов», которые Антанта обещала Николаю II (Константинополь, черноморские проливы и др.). Они не собирались выполнять декларацию 27 марта. Позиция кадетов в вопросе о войне лишала их шансов сохранить власть в условиях революции.

К такому же результату вела и их позиция в аграрном вопросе. Воззванием от 19 марта правительство объявило о том, что берет на себя «разработку материалов земельного вопроса», который «должен быть решен путем закона, принятого народным представительством». Постановлением от 21 апреля создавались Главный земельный комитет, губернские, уездные и волостные земельные комитеты. Они и должны были готовить материалы к Учредительному собранию^[205]. Кадеты знали о желании крестьян уравнительно переделить землю, но не могли пойти на столь радикальное нарушение прав частной собственности. Не видя пути решения аграрного вопроса, они стремились затянуть созыв Учредительного собрания.

Однако в марте все смотрелось в радужном свете. Народ верил в готовность правительства выполнять объявленную программу, тем более что она получила поддержку эсеро-меньшевистского большинства Совета.

Апрельский курс Ленина. После Февраля питерские большевики мыслили дальнейшее развитие революции в рамках стратегии, принятой III съездом РСДРП в 1905 году. Она ориентировала партию на осуществление пролетариатом руководящей роли (гегемонии) в демократической революции и завершение ее созданием Временного революционного правительства. Однако большевики отнюдь не рассчитывали и не претендовали на руководящую роль в этом правительстве. Даже вхождение большевиков в правительство не считалось обязательным. Они исходили из того, что задачей Временного революционного правительства станет созыв Учредительного собрания, в котором партия пролетариата не могла иметь большинства в силу социального (по преимуществу крестьянского) состава большинства избирателей. Идеи непосредственного перерастания демократической революции в пролетарскую в резолюциях III съезда не было, поскольку большевики не видели ни политической возможности, ни социально-экономических предпосылок для того, чтобы взять власть и строить социализм в отсталой России. В решениях съезда прямо говорилось о том, что демократический переворот «при данном общественно-экономическом строе не ослабит, а усилит господство буржуазии»^[206].

Ленин в одной из работ 1905 года выдвигал тезис о «непрерывной» революции^[207], но не как идею непосредственного перехода от одного этапа к другому в рамках одной революционной ситуации. Он прямо критиковал «нелепые полуанархические мысли о… завоевании власти для социалистического переворота»^[208].

Исходя из установок III съезда РСДРП, Русское бюро ЦК большевиков в Манифесте от 27 февраля 1917 года призвало рабочих и солдат создать Временное революционное правительство^[209]. В практическом плане это означало борьбу за переход власти в руки Совета рабочих и солдатских депутатов. Отказ эсеро-меньшевистского большинства Совета взять власть сделал лозунг неосуществимым. Тогда Петербургский комитет (ПК) большевиков 3 марта принял решение «не противодействовать» Временному правительству буржуазии «постольку, поскольку его действия соответствуют интересам пролетариата и широких демократических масс народа»^[210]. Такое решение не закрывало возможности развития революции по мере выявления нежелания правительства действовать в интересах народа.

Вернувшиеся в середине марта из ссылки члены ЦК Л. Б. Каменев и И. В. Сталин сделали шаг вправо от позиции ПК, проявив готовность вести переговоры с меньшевиками об объединении и преодолении раскола в РСДРП. Эта линия могла связать большевикам руки на будущее вследствие убежденности меньшевиков в том, что после Февраля власть должна оставаться у буржуазии. В вопросе о войне Каменев занял позицию, близкую по тону к «революционному оборончеству», призвав солдат на фронте отвечать врагу «пулей на пулю», но при этом требовать от правительства заключить мир без аннексий и контрибуций^[211]. Каменев стремился снять с большевиков клеймо «пораженцев», которое ставил на них ленинский лозунг «поражения своего правительства». И эта линия имела свои плюсы.

Ленин, вернувшись 3 апреля в Россию, предложил новую стратегию: в рамках текущей революционной ситуации бороться за второй этап революции, который «должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»^[212]. За этим стояла задача поставить у власти партию большевиков. Цель взятия власти: осуществление переходных шагов к социализму в России и стимулирование революции в Европе.

Позиция Ленина оказалась неожиданной для лидеров большевиков. Л. Б. Каменев 8 апреля писал в газете «Правда»: «Что касается общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую». Эта оценка говорит о том, что Каменев и Сталин, возглавлявшие в то время редакцию «Правды», не поняли сути ленинской стратегии переходных шагов.

Современники, а затем и многие историки, увидели в новой стратегии переход Ленина на позиции Парвуса — Троцкого, которые в 1905 году выдвинули лозунг «Без царя, а правительство рабочее»^[213]. Тогда Ленин критиковал этот лозунг. Однако к 1917 году он пришел к внешне похожей, но иной в своей основе концепции развития революции, основанной на учете новых факторов:

— особенностей политической и социально-экономической ситуации в России, которые породила мировая война;

— опыта революции 1905 года, в ходе которой крестьяне требовали ликвидации частной собственности на землю.

В 1917 году вопросы о земле и мире становились главными вопросами русской революции, и они, по-особому переплетаясь, открывали для партии пролетариата возможность взять власть и осуществить переход к социализму в крестьянской стране.

Исходным фактором было крестьянское требование ликвидации частной собственности на землю. Такое требование выводило русскую революцию за буржуазные рамки. Именно с особенностями крестьянского менталитета Ленин связал возможность начать пролетарскую революцию в России. В марте 1917 года в «Письмах из далека» Ленин писал: «В России победа пролетариата осуществима в самом близком будущем лишь при условии, что первым шагом ее будет поддержка рабочих громадным большинством крестьянства в борьбе его за конфискацию всего помещичьего землевладения (и национализацию всей земли, если принять, что аграрная программа „104-х“ осталась по сути своей аграрной программой крестьянства)»^[214]. Иными словами, победа пролетарской революции в России будет возможна лишь в том случае, если она совпадет с радикальной аграрной революцией, и именно пролетариат возглавит эту аграрную революцию, то есть даст крестьянам землю. Отметим, что, говоря о победе пролетариата, Ленин подразумевал, что этим пролетариатом руководит революционная партия, то есть большевики. Они-то и должны взять власть и решить аграрный вопрос в интересах крестьян.

А как же кадеты, меньшевики и эсеры? Какова их роль в революции? Почему кадеты не смогут удержать власть? Почему эсеры не дадут крестьянам землю, то есть не осуществят свою аграрную программу, принятую еще в 1906 году? Ответ Ленина на эти вопросы гласил: кадеты не пойдут на радикальную аграрную реформу, которая разрушает принцип частной собственности — основу буржуазного строя, и не откажутся от военных целей царизма, продолжат империалистическую войну; а эсеры и меньшевики в условиях войны не пойдут на разрыв с либералами и станут заложниками политики кадетов. Таким образом, успех новой стратегии зависел не только и не столько от действий большевиков, сколько от действий их политических конкурентов: кадетов, эсеров и меньшевиков. Именно они должны были открыть большевикам путь к власти своим отказом решать вопросы о земле и мире. Отметим, что Ленин уже 4 марта в Цюрихе, получив лишь самые скудные известия о событиях в России, правильно оценил политический потенциал соперников большевиков в борьбе за власть: «Новое правительство не может дать… народам России… ни мира, ни хлеба, ни полной свободы»^[215].

Найдя механизм прихода большевиков к власти на фоне крестьянской революции, Ленин уже в мартовских письмах впервые излагает свою стратегию перехода к социализму в России: «В связи с такой крестьянской революцией и на основе ее возможны и необходимы дальнейшие шаги пролетариата в союзе с беднейшей частью крестьянства, шаги, направленные к контролю производства и распределения важнейших продуктов, к введению „всеобщей трудовой повинности“ и т. д.». Ленин отмечает, что «в своей сумме и в своем развитии эти шаги были бы переходом к социализму, который непосредственно, сразу, без переходных мер, в России неосуществим, но вполне осуществим и насущно необходим в результате такого рода переходных мер»^[216].

Итак, переход к социализму в России «вполне осуществим» и «насущно необходим» «в связи» и «на основе» «крестьянской революции». Тезис о необходимости перехода к социализму Ленин ярко раскрыл осенью 1917 года, показав реальную альтернативу, пред которой стояла Россия в эпоху империализма: догнать развитые страны Запада или погибнуть. Акцент на эту цель по-иному раскрывает взгляд Ленина на соотношение русской и мировой пролетарской революции. Приверженность идее мировой революции часто затемняет патриотический характер ленинской стратегии. В общеевропейской революции он видел не самоцель, а важное условие для решения национальных задач. При этом главную ставку делал на внутренние факторы развития русской революции: на возможность соединить борьбу за мир и землю с борьбой за социализм. В этом и состояла суть новой стратегии.

Из стратегии вытекала тактика: никакой поддержки Временному правительству, никакого объединения с меньшевиками, критика социалистов за поддержку буржуазного правительства, завоевание большинства в Советах путем этой критики. «Пока мы в меньшинстве, — писал Ленин — мы ведем работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок»^[217].

VII Апрельская Всероссийская конференция большевиков, проходившая 24–29 апреля, в целом приняла новую стратегию, но сделала это в компромиссных формах, которые отражали разные взгляды большевиков на перспективы революции. Наиболее четкая формулировка текущей задачи большевиков дана в резолюции «О Советах рабочих и солдатских депутатов». В ней ставилась задача «подготовки во всероссийском масштабе сил для второго этапа революции, который должен передать всю государственную власть в руки Советов или других органов, непосредственно выражающих волю большинства народа (органы местного самоуправления, Учредительное собрание и т. п.)»^[218]. Понятно, что формула перехода власти «большинству народа» более расплывчата, чем ленинская формула перехода власти «в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства», данная в «Апрельских тезисах», ибо резолюция оставляла открытым вопрос о том, кто будет доминировать в этом большинстве. Ссылки на Учредительное собрание и органы самоуправления (как органы власти наряду или вместо Советов) говорили о том, что ленинский тезис о Советах как «единственно возможной форме революционного правительства»^[219] также был скорректирован.

Тем не менее главный результат Ленин получил: конференция прямо ориентировала большевиков на борьбу за власть в рамках текущей революционной ситуации с целью осуществления переходных шагов к социализму. Ленин политически и психологически подготовил партию к борьбе за эту цель, преодолев догму о том, что в России нет условий для такого перехода.

Апрельский курс был логичен в теории, но на практике таил в себе подводные камни: критика умеренных социалистов и пропаганда лозунга перехода власти в руки Советов порождали для партии опасность быть втянутой в преждевременные выступления радикальных слоев рабочих и солдат с целью немедленного воплощения этого лозунга вопреки воле эсеро-меньшевистского большинства в Советах. Каменев указывал на эту опасность^[220]. Понимал ли ее Ленин? Скорее всего, да, но он боялся, что иная тактика не позволит большевикам вовремя отделить себя от «соглашателей» в глазах народа, и, как следствие, партия упустит благоприятный момент для взятия власти. Эти опасения преследовали Ленина весь 1917 год и стали причиной целого ряда его тактических ошибок и конечного триумфа.

Апрельский кризис. В дни, когда большевики вырабатывали свой новый курс, произошли события, которые ярко подтверждали ленинский тезис о нежелании правительства дать народу мир. 18 апреля или 1 мая по новому стилю в Петрограде прошла многотысячная первомайская демонстрация, одним из главных лозунгов которой был «Мир без аннексий и контрибуций». В этот же день П. Н. Милюков направил правительствам Антанты ноту, в которой вместо инициатив по заключению мира подтверждал готовность России «довести мировую войну до решительной победы»^[221]. Текст ноты буквально поразил Исполком Совета, так шел в прямое противоречие с декларацией правительства от 27 марта. Эсеры стали обсуждать возможность составить правительство без кадетов: «Каждый день, — говорил лидер эсеров В. М. Чернов, — усиливает нашу позицию. <…> Мы несомненно знаем, что боремся за власть… Свергнуть-то всегда можно, но пробил ли час?»^[222]. В итоге Исполком решил вступить в переговоры с правительством.

20 апреля тысячи солдат пришли к Мариинскому дворцу, где заседало правительство, и потребовали отставки Милюкова и Гучкова. Лидеры Петросовета уговорили солдат вернуться в казармы. Вечером на встрече с делегацией Исполкома Г. Е. Львов сразу заявил о готовности правительства уйти. Затем министры нарисовали мрачную картину положения дел в стране. Лидеры Исполкома испугались ухода кадетов и удовлетворились обещаниями правительства «разъяснить» текст ноты как стремление к миру без аннексий.

Однако 21 апреля на улицы столицы на антивоенную демонстрацию вышли около 100 тыс. рабочих и солдат. Демонстрации прошли в Москве и других городах. Многие солдатские комитеты на фронте заявили о недоверии военному министру Гучкову. Ему и Милюкову пришлось уйти в отставку. Следует подчеркнуть, что антивоенные демонстрации не были результатом пропаганды большевиков, которые еще только разворачивали свою печать в действующей армии. Главным фактором было желание народа закончить войну. И именно эсеры и меньшевики придали рациональную форму этому желанию, выдвинув лозунг заключения мира без аннексий и контрибуций.

Первая коалиция. После апрельских демонстраций кадеты предложили лидерам Совета войти в состав правительства, угрожая отставкой. Предложение было принято. Главный аргумент: только коалиционное правительство сможет наладить управление страной, избежать анархии, которая может привести к победе контрреволюции. Горечь поражения революции 1905 года была свежа в памяти. В состав нового кабинета наряду с десятью министрами либерального толка вошли шесть министров-социалистов. Премьером остался князь Г. Е. Львов, пост военного министра занял эсер А. Ф. Керенский, пост министра земледелия — эсер В. М. Чернов. Задачи нового кабинета были объявлены в Декларации от 5 мая. По вопросу о войне в ней говорилось: «Временное правительство… открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира… без аннексий и контрибуций на началах самоопределения народов». По вопросу о земле правительство обещало «регулировать землепользование в интересах народного хозяйства и трудящегося населения». Чернов обещал издать декрет о запрете купли-продажи земли до Учредительного собрания, поскольку помещики стали совершать фиктивные сделки, дробя поместья на мелкие участки. Важным было и обещание бороться с хозяйственной разрухой «проведением государственного и общественного контроля над производством, транспортом, обменом и распределением продуктов». Выполнение заявленной правительством программы могло обеспечить мирное развитие революции. Однако кадеты, приняв на словах программу коалиции, стремились под прикрытием социалистов продолжать свою политику. И это определило судьбу кадетов, коалиции и революции.

В мае под руководством эсеров состоялся I Всероссийский съезд крестьянских депутатов. Из более 1 тыс. делегатов эсеров было 537, большевиков — 9 человек. Съезд выразил доверие коалиционному правительству, но показал уязвимость коалиции: делегаты привезли десятки решений губернских и областных съездов и сотни наказов крестьянских сходов, в которых доминировали требования отмены частной собственности на землю и передела всей земли. Это было неприемлемо для кадетов. (Отметим в скобках, что наказы выявили полный провал аграрной реформы Столыпина в ее социально-политическом аспекте: стремлении насадить у крестьян психологию частной собственности.) Лидеры эсеров заверили крестьян в том, что наказы будут учтены, и под давлением делегатов вписали в резолюцию съезда положение о том, что до Учредительного собрания «все земли без исключения должны перейти в ведение земельных комитетов» с правом последних определять порядок обработки и уборки полей, укоса лугов и т. п.^[223] После съезда крестьяне, ссылаясь на его решения, стали передавать землю помещиков волостным земельным комитетам. По сути, I Всероссийский крестьянский съезд положил начало аграрной революции.

Важно отметить, что аграрные требования крестьян были столь же рациональны, как и требование прекратить войну. Их реализация создавала более благоприятные условия для жизни миллионов крестьян. Конечно, уравнительный передел земли был болезненным для крупных земельных собственников, однако крестьянские наказы предусматривали различные формы социальной поддержки бывшим собственникам земли, прежде всего — нетрудоспособным. Была ли аграрная революция экономически ущербна в связи с тем, что разрушалось крупное товарное производство? Многие ученые-аграрники, такие как А. В. Чаянов и Н. Д. Кондратьев, и многие социалисты, начиная от правых эсеров, кончая большевиками, полагали, что такой ущерб будет временным и незначительным в силу непроизводительного потребления большей части доходов, который получал помещик от своей земли. И потери будут быстро компенсированы развитием различных форм крестьянской кооперации, вплоть до производственной^[224]. При поддержке со стороны демократического государства в деревне открывалась возможность создания эффективной многоукладной экономики, отвечающей местным хозяйственным условиям и основанной на принципе социальной справедливости.

В июне состоялся I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, который также поддержал программу коалиционного правительства («за» голосовали 543 делегата, «против» — 126 при 52 воздержавшихся). По вопросу о мире съезд занял противоречивую позицию. С одной стороны, он поручил правительству обеспечить быстрое заключение демократического мира. С другой стороны, делегатов убедили высказаться в пользу проведения наступления на фронте, а это решение шло вразрез с позицией солдат, которая сразу после революции выразилась в формуле: «фронт держать, в наступление не идти»^[225]. Съезд избрал Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК или ЦИК) Советов, в котором преобладали меньшевики и эсеры: 123 меньшевика, 119 эсеров, 58 большевиков, 13 «объединенных социал-демократов», 7 прочих. Председателем ВЦИК был избран меньшевик Н. С. Чхеидзе.

Июньская демонстрация. Решения съезда вызвали недовольство радикальной части рабочих и солдат Петрограда. Реагируя на это недовольство, большевики назначили на 10 июня демонстрацию под лозунгами «Вся власть Советам», стремясь показать делегатам съезда нежелание рабочих и солдат столицы поддерживать правительство с участием кадетов. Лидеры Совета, узнав об этих планах, провели на съезде решение о запрете всех демонстраций на три дня. Большевики подчинились. Но запрет компрометировал съезд, и он назначил демонстрацию на 18 июня, надеясь провести ее под лозунгом поддержки коалиционного правительства. Однако в Петрограде, Москве и других городах демонстрации прошли под лозунгами «Вся власть Советам», «Долой 10 министров-капиталистов», «Долой войну».

Июльские дни. В начале июля в стране возник правительственный кризис, который спровоцировали кадеты. Они вышли из правительства в знак протеста против действий министров-социалистов. Кадеты были против законопроекта о передаче земель в ведение земельных комитетов, который был внесен Черновым 29 июня на рассмотрение правительства, а также против его планов запретить куплю-продажу земли до Учредительного собрания. Кадеты критиковали министров-социалистов и за уступки, сделанные Центральной Раде Украины. Ее лидеры стремились к созданию национальной армии и к такой широкой автономии, которая превращала Россию в конфедерацию. Керенский на переговорах с деятелями Рады согласился на автономию Украины, но относил решение вопроса к компетенции Учредительного собрания. Смысл отставки кадетов: заставить министров-социалистов отказаться от выполнения принятой 5 мая программы коалиционного правительства. Остроту ситуации прибавили и первые сведения о неудачах июньского наступления на фронте: солдаты отказывались наступать.

Отставка кадетов поставила в повестку дня вопрос о формировании нового правительства, и это побудило радикальную часть рабочих и солдат столицы требовать перехода власти в руки Советов. Отметим, что они не требовали перехода власти в руки партии большевиков. Советы рассматривались рабочими и солдатами именно как многопартийные органы, отражающие интересы всех слоев рабочих, солдат и крестьян.

Роль детонатора сыграло стремление Временного правительства вывести из столицы большую часть 1-го пулеметного полка, известного своими левыми позициями. Именно солдаты этого полка утром 3 июля провели митинг, на котором под влиянием анархистов решили поднять солдат гарнизона и матросов Кронштадта на вооруженную демонстрацию против Временного правительства.

Большевики оказались перед выбором: либо возглавить это движение, либо уйти в сторону и потерять авторитет среди своих радикальных сторонников. Ленина в городе не было. Он уехал 29 июня отдохнуть несколько дней на даче Бонч-Бруевича в деревне Нейвола. Во второй половине дня 3 июля лидеры большевиков на рабочей секции Петроградского Совета провели резолюцию: «Ввиду кризиса власти рабочая секция считает необходимым настаивать на том, чтобы Всер. съезд СРС и К. Деп. взял в свои руки всю власть». Невыполнимость этой резолюции была очевидной, поскольку только что закончившийся съезд Советов РСД отказался это сделать, но резолюция подтверждала готовность большевиков поддержать требования масс. Однако таких половинчатых мер оказалось мало: вечером на улицы вышли тысячи рабочих и солдат. Узнав о том, что утром в столицу прибудут матросы из Кронштадта, ЦК большевиков ночью решил возглавить и придать мирный характер движению с тем, чтобы не допустить попытки преждевременного захвата власти, которая могла привести к крупному поражению.

4 июля в Питере состоялась многотысячная демонстрация, в которой наряду с рабочими участвовали вооруженные солдаты и матросы. Они пришли к штаб-квартире большевиков во дворце Кшесинской, но были направлены к Таврическому дворцу требовать от ВЦИК Советов взять власть. Срочно вернувшийся в город Ленин выступил перед матросами с речью, которая не содержала призыва к взятию власти и поэтому вызвала недовольство демонстрантов. Сам характер действий лидеров большевиков исключает версию о том, что они пытались захватить власть. По сути, они требовали, чтобы власть взяли эсеры и меньшевики, которые только что на съезде отказались сделать это.

Лидеры Исполкома под нажимом демонстрантов обещали созвать новый съезд и решить вопрос о власти. В ходе дня колонны демонстрантов были обстреляны неизвестными лицами на Невском проспекте и в других районах города, что вызвало ответную стрельбу. К вечеру демонстранты разошлись. Большая часть матросов вернулась в Кронштадт. Правительство и лидеры Исполкома Совета обвинили большевиков в попытке захвата власти и возложили на них вину за стрельбу на улицах города, в результате которой, по данным прессы, было убито 56 человек. К ночи к Таврическому подошли отряды верных правительству войск, которых убедили в том, что Ленин является немецким шпионом. Под их защитой лидеры Совета поддержали просьбу Временного правительства о вызове частей с фронта для наведения порядка. На следующий день редакция газеты «Правда» и штаб-квартира большевиков были разгромлены. Около 200 членов партии были арестованы. Ленин перешел на нелегальное положение.

Декларация от 8 июля. 7 июля пост премьера занял эсер А. Ф. Керенский. После ухода кадетов социалисты доминировали в правительстве, и это могло стать поворотным пунктом в истории революции. В Декларации от 8 июля правительство подтвердило положения Декларации от 5 мая, обещало добиться в августе на конференции Антанты выработки новых целей войны и провести выборы в Учредительное собрание 17 сентября. 12 июля был издан декрет, ограничивающий заключение земельных сделок. ВЦИК Советов объявил кабинет «правительством спасения революции» и признал за ним «неограниченные полномочия». Осуществление программы, намеченной в Декларации от 8 июля, могло серьезно осложнить Ленину осуществление его сценария развития революции. Однако он не верил в способность правых социалистов разорвать блок с кадетами и оказался прав. После долгих переговоров 24 июля Керенский создал второе коалиционное правительство. Кадеты вошли в правительство на условиях, которые перечеркнули Декларацию от 8 июля. Керенский обещал, что будут предприняты меры для «наведения порядка», обеспечено «единение с союзниками», прекращены «преступные выступления» против землевладельцев до решения Учредительного собрания, срок созыва которого будет отложен. В армии была восстановлена смертная казнь, начались гонения на солдатские комитеты.

Июльские тезисы. Проанализировав уроки июльских дней, Ленин 10 июля направил в ЦК тезисы с новыми тактическими установками. Он предложил временно снять лозунг «Вся власть Советам», назвав его «теперь неверным». Объяснил это тем, что Советы потеряли силу, «узаконив разоружения рабочих и революционных полков», а вожди эсеров и меньшевиков «окончательно предали дело революции»; власть перешла в руки контрреволюционной буржуазии, верхов армии. «Объективное положение: либо победа военной диктатуры до конца, — делал вывод Ленин, — либо победа вооруженного восстания рабочих, возможная лишь при совпадении его с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны»^[226].

По сути, Ленин говорил о том, что двоевластие закончилось, мирный путь развития революции закрыт, и партии надо готовиться к вооруженному взятию власти. Такие оценки оказались неожиданными для партии. На расширенном совещании ЦК 13–14 июля большинство участников высказались против отказа от лозунга «Вся власть Советам» и в принятой резолюции отметили «двойственный характер» власти, фактически признав факт сохранения двоевластия^[227].

Основания для скептического отношения к тезисам Ленина были. Актив партии знал, что солдаты столичного гарнизона и в действующей армии в политических вопросах по-прежнему ориентировались на Советы. Во многих городах Советы были реальной силой, и большевики занимали в них прочные позиции. Самой крупной партией в стране являлись эсеры, они доминировали в Советах и в армейских комитетах и не олицетворяли собой контрреволюционную военную диктатуру буржуазии и верхов армии. Ее не олицетворял и Керенский, который, хотя и играл в бонапартизм, лавируя между кадетами и социалистами, понимал, что его сила — в поддержке со стороны Советов. Другой опоры у Керенского не было. Отсюда и вытекала оценка ЦК о «двойственном характере» власти.

Уж через месяц, в августе, Советы проявили свою силу, разгромив мятеж Корнилова. Значит ли это, что Ленин в июле ошибся в оценке ситуации, как полагает ряд историков? Нет, поскольку его тезисы носили явно тактический характер и преследовали несколько целей.

Во-первых, тезис о победе контрреволюции должен был заранее подготовить партию к вполне реальной попытке правых сил установить тот или иной вариант военной диктатуры. Правых к этому толкали и процесс разложения армии, и развитие аграрного движения в деревне, и приближающиеся выборы в Учредительное собрание, назначенные на сентябрь. Было понятно, что выборы не дадут большинства буржуазным партиям, и на Учредительном собрании под давлением снизу будут приняты радикальный закон о земле и курс на заключение мира без аннексий и контрибуций. Поэтому силы контрреволюции должны были сорвать эти выборы^[228]. И, действительно, 9 августа Керенский выполнил свое обещание кадетам и перенес выборы на 12 ноября, а в конце августа была предпринята попытка установления военной диктатуры генерала Л. Г. Корнилова.

Во-вторых, отказ от лозунга «Вся власть Советам» позволял в дальнейшем избежать ловушки июльских дней. События показали, что даже под давлением вооруженных демонстрантов эсеро-меньшевистские Советы власть не возьмут. А надежды на быстрое изменение состава Советов, на их большевизацию в масштабах всей страны Ленин в июльских условиях не видел. Он не был уверен даже в том, что партия сохранит легальное положение. Возникала реальная опасность того, что в случае проведения выборов в Учредительное собрание большевики, как и кадеты, не получат большинства депутатских мандатов, а могут быть вообще не допущены до выборов как партия германских агентов. Эсеры вполне могли сформировать законное правительство и разрядить революционную ситуацию теми или иными половинчатыми реформами. И тогда возможность начать социалистическую революцию в России будет потеряна.

Ленин предлагал большевикам изменить ход событий при помощи новой тактики: взять власть на фоне нового подъема масс, немедленно самим решить вопросы о земле и мире и с этим багажом идти на новый съезд Советов и на выборы в Учредительное собрание. Тактика гарантировала большевикам победу на II Всероссийском съезде Советов и давала надежду на успех, если не на выборах, то в ходе работы Учредительного собрания, или давала возможность при опоре на Советы снять проблему Учредительного собрания. Таким образом, Ленин предлагал партии готовиться к вооруженной борьбе с целью как отпора контрреволюции, так и свержения правительства Керенского.

VI съезд РСДРП(б). В конце июля — начале августа большевики обсуждали ленинские тезисы на VI съезде партии, который полулегально прошел в Петрограде без прямого участия Ленина, находившегося в Разливе. На съезде Сталин говорил о том, что «в данный момент все еще неясно, в чьих руках власть», но в целом выступал в духе ленинских тезисов^[229]. И они были положены в основу резолюции «О политическом положении». Однако съезд не снял впрямую лозунга «Вся власть Советам», поскольку многие делегаты против этого возражали. Съезд принял гибкое решение о том, что «правильным лозунгом в настоящее время может быть лишь полная ликвидация диктатуры контрреволюционной буржуазии» и в то же время подчеркнул, что «пролетариат не должен поддаваться на провокацию контрреволюции, которая очень желала бы вызвать его на преждевременный бой». Съезд призвал «направить все усилия на организацию и подготовку сил к моменту, когда общенациональный кризис и глубокий массовый подъем создадут благоприятные условия для перехода бедноты города и деревни на сторону рабочих — против буржуазии». Только при этих условиях съезд ставил задачу перехода власти «в руки этих революционных классов»^[230]. Формула носила расплывчатый характер, давая возможность по-разному трактовать время наступления такого момента и способы взятия власти. Никаких специальных мер по подготовке вооруженного восстания принято не было. Съезд уделил большое внимание подготовке к выборам в Учредительное собрание, рассматривая выборы фактически как ближайшую задачу партии. Решения съезда представляли собой компромисс между разными точками зрения, существовавшими в партии, и допускали разные трактовки. По-иному и не могло быть в сложной и быстро меняющейся ситуации.

Корниловщина. Июньское наступление на фронте было крупной ошибкой правительства. Оно шло вразрез с готовностью солдат держать фронт до заключения мира, но не наступать. После того, как в ходе начавшего наступления на австрийский Львов части Юго-Западного фронта (ЮЗФ) понесли тяжелые потери, солдаты в массовом порядке отказались наступать на всех фронтах, а части ЮЗФ отступили до линии государственной границы: они не хотели удерживать территорию, захваченную у Австро-Венгрии.

После провала наступления Верховным главнокомандующим армии вместо либерального генерала А. А. Брусилова был назначен казачий генерал Л. Г. Корнилов, выступавший за наведение порядка в армии и в тылу жесткими мерами. Керенский принял в целом его программу. Однако Корнилов сразу насторожил Керенского, заявив, что за свои дела он будет отвечать «только перед своей совестью и всем народом»^[231]. В начале августа прошел небеспочвенный слух о том, что Керенский готов снять Корнилова с поста Верховного главнокомандующего. В ответ Союз казачьих войск, Союз георгиевских кавалеров, Союз офицеров заявили, что они подчиняются только своему вождю-герою Корнилову. Это был прямой вызов власти Керенского. 10 августа Корнилов прибыл в Зимний дворец на встречу с Керенским в сопровождении эскадрона туркмен Текинского полка с пулеметами, которые дежурили у подъезда Зимнего дворца. Накануне встречи Корнилов приказал перебросить 3-й казачий конный корпус и Дикую дивизию на подступы к Москве и Санкт-Петербургу. Вернувшись в Ставку, Корнилов сказал, что Керенский водит его за нос^[232]. На встрече Керенский фактически отверг представленную Корниловым программу милитаризации тыла, а также свертывания деятельности комитетов на фронте.

12 августа в Москве открылось Государственное совещание, на котором присутствовали представители общественных организаций по квоте, установленной правительством. Керенский рассчитывал усилить легитимность своего кабинета, но обнаружил, что на совещании вокруг Корнилова сплотились все правые силы. Он осознал угрозу и заявил, что не отдаст власти: «Я и направо и налево скажу вам, непримиримым, что ошибаетесь вы, когда думаете, что… мы бессильны.…И кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее»^[233].

В первый день работы Государственного совещания рабочие Москвы по призыву большевиков устроили забастовку, размах которой поразил всех. Московские большевики меньше всего пострадали от июльских дней, потому что не устраивали вооруженных демонстраций. Они имели прочные позиции в Совете и в Московском гарнизоне. В дни Государственного совещания они фактически вступили в блок с эсерами и меньшевиками в момент, когда стало известно, что Корнилов двинул на Москву 7-й Оренбургский казачий полк. Московский Совет рабочих и солдатских депутатов создал комитет, в который вошли на паритетных началах эсеры, меньшевики и большевики. Комитет организовал антикорниловскую агитации в гарнизоне. Командующий Московским гарнизоном полковник А. И. Верховский, понимая, что солдаты гарнизона не поддержат Корнилова, выполнил приказ Керенского и блокировал выдвижение казаков к Москве. Не получив силовой поддержки, Корнилов уехал в Ставку.

После этих событий Керенский, видя в Корнилове опасного врага, маневрировал и выжидал, когда Корнилов откроет карты.

19 августа немцы начали наступление на Ригу, которую прикрывала 12-я армия. Командование армии действовало бездарно. 21 августа Рига пала. Ставка распространяла ложные сведения о боях под Ригой, обвиняя большевиков, хотя именно большевизированные латышские полки оказали упорное сопротивление противнику. Левые обвинили Корнилова в намеренной сдаче Риги с тем, чтобы создать повод для установления военной диктатуры.

25 августа Корнилов двинул на Петроград конный корпус под командованием генерала Крымова (казачьи дивизии и Дикая дивизия) под предлогом усиления обороны столицы от противника. Эта акция нарушала ранее достигнутые договоренности с Керенским о том, что корпус возглавит не Крымов, а генерал, лояльный к главе правительства, а Дикая дивизия останется на фронте^[234]. Керенский попытался остановить движение корпуса, но безуспешно, а 26 августа Корнилов предложил Керенскому отправить правительство в отставку и прибыть в Могилев. Этим он окончательно раскрыл намерение самому взять власть. В ответ Керенский потребовал, чтобы Корнилов сдал должность Верховного главнокомандующего и прибыл в Петроград. Корнилов отказался и обвинил правительство в том, что оно «под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба»^[235].

Перед угрозой военной диктатуры все социалисты сплотились для отпора корниловцам, сформировав Комитет народной борьбы с контрреволюцией на паритетных началах. В решающий момент Керенский, не доверяя юнкерам и казакам, обратился за помощью к матросам-большевикам крейсера «Аврора», которые взяли под охрану Зимний дворец. Дальше все было как в февральские дни: железнодорожники остановили эшелоны, агитаторы объяснили рядовым казакам и бойцам Дикой дивизии, во что их втягивают. Армейские комитеты арестовали офицеров, заподозренных в участии в заговоре. Легкость ликвидации мятежа была обусловлена тем, что все советские партии и Керенский, как глава правительства, действовали вместе.

Большевики: поиск тактики. Уже 27 августа фракция большевиков во ВЦИК Советов предложила эсерам и меньшевикам создать правительство на базе Советов, выдвинув общедемократическую программу^[236]. Фактически речь шла о воплощении лозунга «Вся власть Советам», исходя из его прежнего содержания: власть всем советским партиям. Лидеры эсеров и меньшевиков взяли паузу. После разгрома корниловцев ЦК большевиков 31 августа по докладу Каменева принимает резолюцию «О власти», в которой вновь предлагает ВЦИК Советов сформировать правительство из советских партий без кадетов^[237]. ВЦИК отклонил это предложение. Однако 31 августа предложение большевиков поддержал Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, а 5 сентября — Московский Совет.

Ленин, находясь в Финляндии, весь август не имел возможности точно реагировать на события. Получив отрывочные известия о событиях в Москве в дни Государственного совещания, он 18 августа написал статью-доклад для ЦК, в котором назвал беспочвенными слухи о военном заговоре и критиковал московских большевиков за то, что они в гарнизоне работали в блоке с эсерами и меньшевиками для срыва попытки Корнилова взять власть в дни Московского совещания^[238]. Ленин боялся таких блоков, ибо они закрывали путь для реализации его тактического замысла: брать власть вопреки позиции эсеро-меньшевистского большинства Советов. ЦК статью не напечатал.

Оторванность Ленина от Питера сказалась и в том, что накануне похода корпуса Крымова на Петроград Ленин думал не об опасности корниловской контрреволюции, а о необходимости готовить партию к восстанию против Временного правительства. Его воодушевили итоги выборов в городскую Думу Петрограда от 20 августа: большевики получили 67 мест, эсеры — 75, кадеты — 42, меньшевики — 8. В рабочих районах победа большевиков была полной. Ленин просит ЦК издать нелегальный листок, который кончался бы призывом: «Долой правительство Керенского, меньшевиков и эсеров, обманывающее народ, затягивающее войну, защищающее грабительские интересы капиталистов, оттягивающее выборы в Учредительное собрание!»^[239]. Листок не был издан, и его издание было бы большой ошибкой, ибо корниловцы готовили свой мятеж как раз под предлогом того, что в Петрограде назревает новое выступление большевиков. ЦК выпустил заявление о том, что слухи о выступлении большевиков — это провокация^[240].

На исходе корниловского мятежа Ленин 30 августа пишет письмо в ЦК большевиков, в котором критиковал тех большевиков, которые, по его мнению, «скатились до блока с эсерами». Ленин призывал ЦК быть готовым к возможности взять власть в ходе войны с Корниловым: «Развитие этой войны одно только может нас привести к власти… завтра же события могут нас поставить у власти и тогда мы ее не выпустим»^[241]. Однако, прочитав номера газеты «Рабочий», в которых освещалась позиция ЦК в дни мятежа, он сделал приписку к письму, заявив о «полном совпадении» взглядов. Совпадение не было полным: большевики критиковали лидеров Советов за соглашательство с буржуазией, но возможность взять власть на волне борьбы с Корниловым ЦК не рассматривал. В статье «О компромиссах», написанной 1 сентября, Ленин поддержал предложение ЦК большевиков о создании правительства на базе Советов, назвав это предложение компромиссом со стороны большевиков, открывающим дорогу мирному развитию революции. Однако затем он делает приписку к рукописи неотправленной статьи: «дни, когда случайно стала возможной дорога мирного развития, уже миновали»^[242]. Фактически он предлагал ЦК закрыть тему мирного развития. Свою действительную позицию Ленин формулирует не в газетной статье, а в «Проекте резолюции о современном политическом моменте», предназначенному для ЦК. Этот проект Ленин пишет одновременно со статьей «О компромиссах» и в нем вновь ориентирует ЦК на завоевание власти: «критическое положение неизбежно подводит рабочий класс — и может быть с катастрофической быстротой — к тому, что он… окажется вынужденным… завоевать власть»^[243].

ЦК не принял ленинский проект и решил участвовать в работе Демократического совещания всех левых сил, созываемого ВЦИК для решения вопроса о власти. Линия ЦК на конструктивную работу в Советах принесла плоды: в первую декаду сентября большевики получили большинство в Советах Москвы и Петрограда, которые возглавили В. П. Ногин и Л. Д. Троцкий.

Ленин мгновенно отреагировал на эти события, и опять в русле своего тактического курса: 13-го и 14 сентября он пишет письма в ЦК, в которых предлагает использовать большинство в Советах Питера и Москвы и взять власть при первом удобном случае путем восстания. Цель восстания — создать правительство, которое немедленно решит вопросы о земле и мире и с этим политическим капиталом придет на II Съезд Советов, назначенный на октябрь. В этой ситуации, писал Ленин, «большевики составят такое правительство, какого никто не свергнет»^[244]. Ознакомившись с письмами Ленина, ЦК 15 сентября принимает решение: «Членам ЦК, ведущим работу в Военной организации и в ПК, поручается принять меры к тому, чтобы не возникло каких-либо выступлений в казармах и на заводах»^[245]. Это решение продиктовано сведениями о том, что Ленин, минуя ЦК, доводит свою позицию до рабочих районов, где было много сторонников решительных действий.

В этот же день на открывшемся Демократическом совещании Л. Д. Троцкий вновь предложил создать правительство на базе Советов, а накануне Л. Б. Каменев предложил сделать это на базе всех демократических организаций, поскольку на совещании присутствовали и делегаты от профсоюзов, кооперативов, органов местного самоуправления. Часть делегатов указали в анкетах свою партийную принадлежность: 532 эсера (71 левых эсеров), 172 меньшевика (56 интернационалистов), 134 большевика. Эти цифры отражали расклад партийных сил в стране в целом, и именно они удерживали ЦК от принятия ленинских предложений брать власть при опоре на Советы двух столиц. Каменев, Троцкий, Сталин и большинство других членов ЦК были готовы на создание правительства из всех советских партий, не претендуя на лидерство большевиков в таком правительстве. Однако лидеров эсеров и меньшевиков пугала возможность разрыва коалиции с кадетами. Демократическое совещание не смогло принять определенного решения по этому вопросу и передало его выделенному из Совещания узкому органу — Предпарламенту. 23 сентября Предпарламент 109 голосами поддержал создание новой коалиции с участием кадетов (84 — против, 22 — воздержались).

Возобновление коалиции с кадетами было роковой политической ошибкой лидеров эсеров и меньшевиков. В глазах масс они предали революцию, возобновив коалицию с корниловцами. В ответ 7 октября большевики вышли из Предпарламента. Это был логичный и сильный ход: на Демократическом совещании большевики продемонстрировали свое лояльное отношение к созданию правительства из всех левых партий и демократических организаций, а теперь они порвали с правыми социалистами, возобновившими блок с кадетами, и встали во главе всех сторонников перехода власти в руки Советов, число которых быстро росло.

Всю вторую половину сентября Ленин критиковал ЦК за участие в Демократическом совещании, а 29 сентября он тайно приезжает в Петроград и ведет скрытую работу среди своих сторонников, настаивая на необходимости подготовки восстания. Решение эсеров и меньшевиков возобновить коалицию с кадетами резко усиливает его позицию: 10-го и 16 октября на двух заседаниях ЦК Ленин добивается решения готовить восстание, не дожидаясь созыва II Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов.

Убедить членов ЦК Ленину помогла политика правительства, которое, возобновив коалицию с буржуазией, не делало никаких шагов для преодоления нараставшего кризиса. А страна больше ждать не хотела. Крестьяне усилили захват помещичьих земель. В армии росло дезертирство: солдаты боялись опоздать к переделу земли. Резко ухудшилась экономическая ситуация. Цены на продовольствие выросли в 5–6 раз по сравнению с 1916 годом. Правительство не смогло заготовить хлеба для того, чтобы кормить зимой армию и города. Обострялся сепаратизм на окраинах империи.

На этом фоне по России шел процесс большевизации Советов: все большее их число принимало резолюции о необходимости перехода власти в руки Советов и избирало большевиков в руководящие органы. Большевизация Советов объективно меняла смысл ленинской тактики: теперь восстание, по сути, уже не являлось выступлением против воли большинства Советов, хотя формально оставалось акцией, проводимой вопреки позиции старого состава ВЦИК. Однако для проведения восстания до открытия II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, назначенного на 20 октября, был нужен очень весомый повод. К 20 октября такой повод не появился, но ВЦИК перенес начало работы съезда Советов на 25 октября.

Октябрьское восстание. Важным следствием решения ЦК большевиков о подготовке восстания стало создание на многопартийной основе Военно-революционного комитета (ВРК) при Петросовете. Предлогом для создания ВРК стало заявление правительства об угрозе захвата Петрограда германскими войсками. ВРК взял на себя организацию обороны города и разослал комиссаров в полки и на заводы, фактически поставив их под свой контроль. Тем не менее большинство членов ЦК партии большевиков склонялись к тому, чтобы ждать начала работы II Съезда Советов, тем более что не было и очевидного повода для восстания. Неожиданно в канун открытия II Съезда Советов А. Ф. Керенский создал повод и стимул для восстания. Понимая, что на съезде большевики могут повести за собой большинство делегатов, он решил их упредить и утром 24 октября отдал приказ об аресте комиссаров ВРК и закрытии типографии, где большевики печатали свои газеты. Затем Керенский выступил в Предпарламенте и заявил, что он без колебаний прибегнет к военной силе против большевиков. Это означало, что даже если II Съезд Советов примет резолюцию о переходе власти в руки Советов и сформирует советское правительство, Керенский власти не отдаст. Теперь он опирался на Предпарламент, а не на Советы. Шаги Керенского побудили большевиков привести в боеготовность верные воинские части и Красную гвардию. К вечеру наступила пауза: ЦК придерживался оборонительной тактики. Эту паузу прервал приход Ленина в Смольный в ночь на 25 октября. Ленин потребовал решительных действий. Утром 25 октября отряды ВРК уже контролировали город. К вечеру они окружили Зимний дворец. В 21:40 прогремел холостой выстрел с крейсера «Аврора». Но он не стал сигналом к штурму. И до и после выстрела В. А. Антонов-Овсеенко и другие руководители отрядов ВРК вели переговоры с отрядами войск, стянутых на охрану Зимнего дворца, побуждая их не защищать Временное правительство. Никто не хотел убивать и умирать. Когда число защитников дворца сократилось до двух-трех сотен, отряды ВРК заняли дворец и арестовали министров Временного правительства. Ни один из защитников Зимнего не был убит. Войска ВРК потеряли 6 человек убитыми. Около 50 человек были ранены в ночной перестрелке на Дворцовой площади. Подчеркнем, что власть в городе взял многопартийный ВРК Петросовета и тут же передал ее II Съезду Советов, который начал работу в Смольном в момент штурма Зимнего.

Успех бескровного восстания воодушевил делегатов съезда. Видя это, лидеры эсеров и меньшевиков покинули съезд, чтобы подорвать его легитимность. Однако большинство делегатов остались в зале. Съезд принял оглашенные Лениным декреты о мире (единогласно) и земле (1 — против, 8 — воздержались). Декрет о земле повторял Сводный наказ, составленный эсерами на основе 242 крестьянских наказов, и предусматривал отмену частной собственности на землю, безвозмездную передачу всех земель в распоряжение крестьянских комитетов для распределения между теми, кто обрабатывает землю своим трудом. Декрет о мире предлагал воюющим сторонам немедленно заключить перемирие и начать переговоры об установлении мира без аннексий и контрибуций. Съезд сформировал правительство — Совет народных комиссаров, которое возглавил Ленин.

В течение трех месяцев власть Советов практически мирно установилась по всей стране. Существенное вооруженное сопротивление было оказано только в казачьих регионах.

Этот триумф политики большевиков в Октябрьской революции был впоследствии заслонен тяжелой Гражданской войной, начавшейся летом 1918 года. Однако такая война стала возможной только в результате иностранной интервенции и готовности имущих классов использовать иностранные штыки и иную военную помощь для того, чтобы подавить революцию «низов», осмелившихся требовать социальной справедливости. Народ выиграл эту войну, дорого заплатив за свою победу. Но это уже другая глава истории.

* * *

Отчаянная смелость Ленина, взявшего в 1917 году на себя ответственность за судьбы миллионов, питалась его убежденностью в том, что только переход к социализму обеспечит ускоренное развития России, ее быстрый экономический, социальный и культурный прогресс. Ленин был единственным политиком в России, который, опираясь на анализ особенностей эпохи империализма, осознавал сверхзадачу русской революции в 1917 году и четко сформулировал ее в знаменитом лозунге: «Догнать или погибнуть». Октябрь создал инструмент для решения этой сверхзадачи. Другого инструмента не было.

Это доказала история всего XX века, равно как и события наших дней.

В. Логинов

Октябрьское восстание

(правда о штурме Зимнего)

События решающих октябрьских дней 1917 года, наполненные исключительным драматизмом, заслуживают специального подробного изложения, которое и предлагает автор данного очерка. Он раскрывает ключевую роль В. И. Ленина в принятии и осуществлении решения о вооруженном восстании, а также тот факт, что восстание было по своей сути демонстрацией превосходства вооруженных сил, которые поддерживал Петросовет, над силами, готовыми поддержать Временное правительство. Большевики взяли власть в столице практически бескровно…

Чем больше присматриваешься к бурным событиям этих дней, тем больше убеждаешься в том, что действия противоборствующих сторон все более приобретали свою логику развития — логику непримиримой борьбы. Как будто давно нависшая лавина сдвинулась с места. Все зигзаги ее пути трудно было предугадать. Но она сдвинулась, пошла и теперь уже ничто не могло ее остановить…

В ночь с 21-го на 22 октября, после того как в полки гарнизона были направлены комиссары ВРК, Лазимир, Садовский и Мехоношин приходят в штаб Петроградского военного округа. Их проводят в кабинет Полковникова, который решительно заявил: «Мы не признаем ваших комиссаров. И если они нарушат закон, мы их арестуем». После возвращения делегатов в Смольный экстренное заседание ВРК, состоявшееся ночью, заявляет, что отказ Полковникова от переговоров означает формальный разрыв штаба с Петросоветом и отныне «никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные Военно-революционным комитетом, не действительны»^[246].

Для солдат, признавших ВРК своим руководящим органом, это был прямой приказ о неподчинении правительству. И по законам любого государства его можно было квалифицировать как акт неповиновения и мятежа.

В 1923 году Подвойский так и написал: «Приказом Петроградского ВРК от 22 октября о неподчинении воинских частей Временному правительству началось вооруженное восстание»^[247]. День 22-го, с неизбежно пересекавшимися крестным ходом казаков и митингами Петросовета, вполне мог стать и кровавой пробой сил. Но правительство сочло за благо не ускорять ход событий и той же ночью отменило крестный ход, дабы не давать повод «для устройства погромов и вооруженного восстания»^[248].

Утром 22-го группы верующих с иконами и хоругвями, собиравшиеся священниками у церквей для участия в крестном ходе, вовсю кляли Керенского за этот запрет. Наблюдавший за ними меньшевик-интернационалист Арсеньев, приехавший из Крыма на Съезд Советов, записал: «Население в широких своих слоях было определенно подготовлено к тому, что эта власть доживала последние дни, что свержение ее никого не тронет, не вызовет никаких активных выступлений»^[249].

Поскольку у меньшевиков тираж «Рабочей газеты» упал до минимума, свое обращение к населению они опубликовали 22-го в «Дне»: «В опасности наша родина… Враг у ворот Петрограда. Расстройство жизни растет с каждым часом… В эти страшные дни… большевики и соблазненные ими темные солдаты и рабочие будут бессмысленно кричать: „Долой Правительство! Вся власть Советам!“. А темные царские слуги и шпионы Вильгельма станут им подпевать: „Бей жидов, бей лавочников, грабь рынки, громи магазины, разбивай винные склады! Бей, жги, грабь!“. И начнется страшная сумятица, война одной части народа с другой»^[250].

Но 22 октября действительно стал «Днем Петросовета», а не днем погромов. На митинги большевики бросили лучших своих ораторов — Троцкого, Володарского, Коллонтай, Крыленко, Лашевича, Раскольникова… Несмотря на запрет ЦК, выступал со своей «особой позицией» и Каменев.

Наиболее ярко общее настроение масс проявилось в Народном доме на митинге, о котором писали все столичные газеты. Георгий Николаевич Сухарьков вспоминал: «Вокруг меня было настроение, близкое к экстазу, казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора и указания какой-нибудь религиозный гимн… Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию… Кто за? Тысячная толпа, как один человек, подняла руки… Троцкий чеканил слова: „Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой всеми силами, любыми средствами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!“. Несметная толпа держала руки. Она согласна. Она клянется…»^[251].

В этот день, 22-го, Ленин пишет Свердлову: «Отмена демонстрации казаков есть гигантская победа. Ура! Наступать изо всех сил, и мы победим вполне в несколько дней! Лучшие приветы!»^[252].

На следующий день, 23-го, был сделан еще один шаг: на сторону Петросовета перешла Петропавловская крепость. Еще 19-го солдатские комитеты частей ее гарнизона высказались против восстания. И в ВРК поговаривали о том, чтобы взять крепость силой. Не желая, однако, доводить дело до кровопролития, решили обратиться к солдатам еще раз.

Днем на главном плацу крепости устроили митинг. Выступали лучшие ораторы и эсеров и меньшевиков. От ВРК говорили Лашевич, Чудновский, Троцкий, речь которого, как вспоминал Лашевич, напоминала «не столько речь, сколько вдохновенную песню». Когда стемнело, перешли неподалеку в цирк «Модерн». «В восемь часов вечера, — рассказывает Лашевич, — в крайне напряженной атмосфере вопрос был поставлен на голосование… Все, кто был за ВРК, переходят на левую сторону, а его противники — на правую. С криками „ура“ подавляющее большинство солдат бросилось влево»^[253].

Так что и этот шаг закончился победой. Пушки Петропавловки смотрят прямо на Зимний дворец, а Кронверкский арсенал мог дать оружие рабочим. И надо было торопиться. Владимир Ильич понимал, что процесс силового противостояния нельзя затягивать. Фактический и формальный акт свержения правительства должен произойти как можно скорее. Ибо в любой момент, с прибытием «корниловских» фронтовых частей, соотношение сил в столице может измениться. И основания для таких опасений были.

Еще в ночь на 23 октября, получив сообщение о приказе ВРК задерживать любые не санкционированные им распоряжения правительства, Александр Иванович Коновалов доложил об этом Керенскому. Министр-председатель пришел в ярость. Как сообщала информированная «Новая жизнь» — «после обмена мнениями по этому поводу было решено немедленно пресечь всякие попытки к установлению двоевластия. Образ действий главнокомандующего Петроградским военным округом Полковникова был признан недостаточно решительным, ввиду чего все распоряжения А. Ф. Керенского отдавались уже не Полковникову, а начальнику штаба округа генералу Багратуни».

Генерал Яков Герасимович Багратуни немедленно связался со штабом Северного фронта. Главный вопрос, поставленный им, — сколько времени потребуется для переброски в Петроград надежных пехотных частей, кавалерии и артиллерии? Ответ был лаконичен: «Через сутки после отдачи приказа… Кроме того, у нас есть части, уже сидящие в поездах и вполне готовые к отъезду по любому направлению, которые могут прибыть через несколько часов». Багратуни был доволен: «Мне больше ничего не нужно»^[254].

Получив столь обнадеживающие сведения, правительство решило нанести превентивный удар. Как сообщала все та же «Новая жизнь» — «в течение всего дня 23 октября в Зимнем дворце и штабе округа происходили совещания о мерах борьбы с большевиками…» Городской милиции дали указание о проведении по районам обысков и облав, а Военно-революционному комитету, под угрозой ареста, был предъявлен ультиматум, требовавший отмены приказа, принятого им 22 октября^[255].

И ВРК уступил. Он заявил об отмене «мятежного» приказа и о начале переговоров со штабом ПВО. Позднее мемуаристы либо умалчивали об этом эпизоде, либо писали, что это был лишь маневр: Керенский, мол, пошел на попятный с казаками 22-го, а мы сделали вид, что уступили 23-го. То, что такие настроения были, — это факт. Но все-таки дело обстояло сложнее.

На заседании ВРК 23 октября страсти разгорелись до предела. Явившиеся сюда от имени ЦИК меньшевик Борис Богданов и эсер Абрам Гоц сформулировали свой ультиматум: в случае отказа от отмены приказа и от переговоров со штабом округа ЦИК покинет Смольный и заявит о полном разрыве отношений с ВРК.

Ничего хорошего накануне Съезда, который через день должен был собраться именно в Смольном, этот скандал не сулил. И левые эсеры, да и умеренные большевики, среди которых были члены ЦИК Рязанов и Каменев, принимавшие участие в переговорах, заявили, что, если требования ЦИК не будут приняты, они выйдут из ВРК. Вот так и пришлось действительно уступить. Со своей стороны Богданов и Гоц пообещали, что никаких репрессивных мер против большевиков предпринято не будет.

Вечером Антонов-Овсеенко на заседании Петросовета доложил о действиях ВРК. И Совет констатировал, что именно благодаря комитету «будет обеспечена возможность свободной и беспрепятственной работы открывающегося Всероссийского съезда Советов»^[256].

То обстоятельство, что все это время Петросовет и ВРК во всех публичных выступлениях «осторожничали» и придерживались «оборонительной» фразеологии, было вполне правомерным. И когда в литературе эту фразеологию уличали в несоответствии с наступательной позицией Ленина, то оснований для такого противопоставления нет. Для Владимира Ильича важно было лишь то, чтобы оборонительная фразеология не перешла ту неуловимую грань, за которой начинается оборонительная тактика. Ибо «оборона есть смерть вооруженного восстания».

Керенский принадлежал к тем, кто прекрасно это понимал. Расценив уступку ВРК как признак неуверенности и слабости, он решает нанести превентивный удар. «В ночь на 24 октября, — сообщала „Новая жизнь“, — Временное правительство проявило большую нервозность. А. Ф. Керенским было принято, по-видимому, решение, не выжидая выступления большевиков, начать активные действия… В ту же ночь были отданы распоряжения во все юнкерские и военные училища, находящиеся как в Петрограде, так и в ближайших окрестностях, быть в полной боевой готовности. С утра 24 октября начались уже активные действия правительства»^[257].

В 5 часов 30 минут утра в типографию «Труд», где печатались большевистские газеты «Рабочий путь» и «Солдат», явился отряд юнкеров. Они предъявили ордер на закрытие газет, устроили в типографии погром и опечатали помещение. Одновременно закрыли и правые газеты — «Живое слово» и «Новая Русь». Но в девять утра в типографию по указанию ВРК прибыли солдаты Литовского полка под командованием Петра Дашкевича и разогнали оставленный юнкерами наряд. Выпуск газеты был возобновлен^[258].

Утром 24-го в Смольном собрался большевистский ЦК. Присутствовали: Свердлов, Дзержинский, Бубнов, Милютин, Троцкий, Иоффе, Урицкий, москвичи Ломов и Ногин и впервые участвовавший в заседании ЦК Ян Берзин. Присутствовал и Каменев, отставку которого ЦК принял 20 октября. Но о ней никто не вспоминал. Еще 22-го, узнав, что ряд членов ЦК настаивает на достижении в деле Каменева и Зиновьева компромисса, Ленин написал Свердлову: «По делу Зиновьева и Каменева, если вы (плюс Сталин, Сокольников и Дзержинский) требуете компромисса, внесите против меня предложение о сдаче дела в партийный суд… Это будет отсрочкой»^[259].

Отсрочку, видимо, одобрили, и именно Каменев открыл заседание 24-го, предложив, чтобы никто из членов ЦК без особого постановления не покидал Смольный. Он же доложил и о переговорах ВРК с штабом округа. Вторым вопросом стала информация «о типографии и газете». Постановили — «озаботиться своевременным выпуском очередного номера газеты». Этим, вероятно, и объясняется отсутствие на заседании Сталина, который в это время уже сидел в редакции.

При обсуждении третьего вопроса — об отношениях с бюро ЦИК — Каменев констатировал, что разгром типографии «Рабочего пути» нарушил вчерашнюю договоренность и «разрыв с ЦИК должен произойти именно на этой почве». Троцкий предложил более резкую формулировку: «ЦИК, полномочия которого давно истекли, подрывает дело революционной демократии». Однако Ногин высказал опасение, что разрыв с ЦИК, за которым стоят железнодорожники, приведет к тому, что «мы будем отрезаны от остальной России». Свердлов полагал, что надо ограничиться заявлением «о своей несолидарности» с ЦИК.

К железнодорожникам решают направить Бубнова. На почту и телеграф — Дзержинского и Любовича. Милютину поручается «продовольственное дело». Каменеву и Берзину — переговоры и «политический контакт» с левыми эсерами. Наблюдение за Временным правительством поначалу хотели возложить на Подвойского, но его кандидатуру отвели и поручили это дело Свердлову, а он — Лашевичу и Благонравову. Каменев напомнил, что в случае разгрома Смольного необходимо иметь запасной штаб на «Авроре». Но решили, что он разместится в Петропавловской крепости^[260].

При анализе протокола этого заседания, записанного столь же кратко, как и другие октябрьские заседания, возникает ощущение, что в нем отсутствует нечто весьма существенное. И это предположение полностью подтверждается другим документом: записью выступлений Сталина и Троцкого в два часа дня на заседании большевистской фракции Съезда Советов, сделанной делегатом Михаилом Жаковым.

На этом заседании Сталин рассказал о переговорах 23-го: «С фронта идут на нас… Во Временном правительстве колебания… Присылали для переговоров. ЦК партии с.-р. спрашивал, какая цель у Военно-революционного комитета — восстание или охранение порядка? Если первое — отзовем своих (в Комитете дельные левые эсеры). Мы, конечно, ответили: порядок, оборона. Они оставили своих…». И, наконец, Сталин сказал о том, что не зафиксировал протокол заседания ЦК 24-го: «В Военно-революционном комитете два течения: 1) немедленное восстание; 2) сосредоточить сначала силы. ЦК РСДРП присоединился ко второму…»^[261].

Выступление Троцкого частично опубликовал «День»: «Правительство бессильно; мы его совершенно не боимся… Некоторые из наших товарищей, например Каменев и Рязанов, расходятся с нами в отношении оценки момента. Мы, однако, не отклоняемся ни вправо, ни влево. Наша линия диктуется самой жизнью… Наша задача, обороняясь, но постепенно расширяя сферу нашего влияния, подготовить твердую почву для открывающегося завтра Съезда Советов».

Михаил Жаков записал, что, по словам Троцкого, арест правительства в данный момент не является самостоятельной задачей. «Если бы съезд создал власть, а Керенский не подчинился бы, то это был бы полицейский, а не политический вопрос. Было бы ошибкой командировать хотя бы те же броневики, которые „охраняют“ Зимний дворец, для ареста правительства, но зато не ошибка решение ВРК открыть типографию „Рабочего пути“. Это оборона, товарищи, это оборона»^[262].

Между тем правительство активизировалось. Около 11 часов утра Керенский неожиданно прибыл в Мариинский дворец в Предпарламент и взял слово для внеочередного заявления. Выступая, он вовсю цитировал ленинское «Письмо к товарищам» и, как вспоминал Федор Дан, «с особенным пафосом несколько раз повторял, что правительством уже отдан приказ об аресте „государственного преступника Ульянова“». Он заверил, что предприняты все меры для борьбы с «изменниками Родине и Революции», которые пытаются «поднять чернь против существующего порядка», а затем потребовал предоставления ему диктаторских полномочий. «Часть населения Петербурга, — сказал он, — находится в состоянии восстания… Правительство, и я в том числе, предпочитает быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст».

Окончив речь, свою последнюю речь в России, Керенский тут же — около половины третьего — умчался в штаб, а в Предпарламенте начались бурные прения. «Слова министра-председателя, позволившего себе говорить о движении черни, когда речь идет о движении значительной части пролетариата и армии, хотя бы и направленном к ошибочным целям, являются словами вызова гражданской войны», — заявил Мартов. Правительство не получит никакой поддержки, если не даст «немедленных гарантий реализации насущных нужд революции». С правых скамей кто-то крикнул: «Вот министр иностранных дел будущего кабинета!». Мартов отпарировал: «Я близорук и не вижу, говорит ли это министр иностранных дел в кабинете Корнилова».

В конце концов, 123 голосами (при 102 против и 26 воздержавшихся) Предпарламент принял резолюцию, фактически отказывавшую Керенскому в доверии. Делегация в составе Дана, Авксентьева и Гоца немедленно отправилась в Зимний дворец. Они предложили Керенскому тут же принять какие-нибудь «существенные решения по вопросу о войне, земле и Учредительном собрании» и тотчас оповестить об этом население. В ответ Керенский высокомерно заявил, что правительство «в посторонних советах не нуждается и само справится с восстанием»^[263].

По сообщению «Новой жизни» — «к двум часам дня все мосты были заняты юнкерами и с трех часов движение через мосты автомобилей, извозчиков, подвод и трамваев было прекращено. Около четырех часов дня мосты начали разводиться. В то же время наряды юнкеров заняли электрическую станцию, вокзалы, правительственные учреждения и были расставлены пикеты на углах больших улиц… Сам А. Ф. Керенский все время… находился в штабе округа, лично руководя действиями юнкеров и отдавая распоряжения»^[264].

«Промедление смерти подобно»

Что знал обо всем происходящем Владимир Ильич?

Утром, как обычно, Маргарита Васильевна принесла газеты и ушла на работу. Газеты писали о том, что «план» Керенского по предупреждению беспорядков проводится в жизнь. Что вот-вот прибудут эшелоны с войсками с фронта. Что излишне «мягкий» военный министр Верховский отправлен в отставку. Сенсацией дня стала информация о том, что мятежный ВРК все-таки вынудили вступить в переговоры со штабом округа. Настораживало сообщение о том, что приезжающие на съезд делегаты-эсеры не делятся на левых и правых, а группируются в одну фракцию… Было над чем задуматься, и весь день Владимир Ильич был крайне напряжен и сосредоточен.

Около четырех часов, находясь в издательстве Девриена на Васильевской стороне, Фофанова узнала, что стали разводить мосты через Неву. Она побежала к Николаевскому мосту. Он действительно был разведен. На следующем — Сампсониевском — никого не пропускали красногвардейцы. Дворцовый мост контролировали юнкера. По Гренадерскому мосту Маргарита Васильевна перебежала на Выборгскую сторону и зашла в райком к Крупской. «В комитете, — пишет она, — удалось получить лишь очень смутные сведения, о которых я рассказала Владимиру Ильичу». Но сколь бы ни были скудны эти сведения, свежий номер «Рабочего пути» с описанием налета юнкеров на типографию и воззванием ВРК Ленин получил наверняка^[265].

В воззвании ВРК к населению говорилось, что «контрреволюция подняла свою преступную голову». Что «корниловцы мобилизуют силы, чтобы раздавить Всероссийский съезд Советов». Что «погромщики могут попытаться вызвать на улицах Петрограда смуту и резню». Но Петросовет «не допустит никаких насилий и бесчинств». И граждане должны сохранять «полное спокойствие и самообладание». И только. А в специальном сообщении ВРК решительно опровергал слухи о том, что он якобы готовит «захват власти»^[266].

Безусловно, необходимость маскировки выступления во многом определяла стилистику и содержание этих документов. Но даже при самых неполных сведениях Ленин все более убеждался в том, что необходимая «оборонительная» фразеология на деле превращается в оборонительную тактику ожидания Съезда Советов. И статья Сталина «Что нам нужно?» в «Рабочем пути» подтверждала эти опасения.

«…В правительстве, — писал Сталин, — сидят враги народа… Нужно нынешнее самозваное правительство, народом не избранное и перед народом не ответственное, заменить правительством, народом признанным, избранным представителями рабочих, солдат и крестьян…

Если вы хотите этого, соберите все свои силы, встаньте все поголовно, как один человек, устраивайте собрания, выбирайте делегации и изложите свои требования через них Съезду Советов, который открывается завтра в Смольном.…Никто не посмеет сопротивляться воле народа. Старое правительство уступит место новому тем более мирно, чем сильнее, организованнее и мощнее выступите вы»^[267].

Если Ленин читал данную статью около 5–6 часов дня, то именно в это время на заседании Петросовета Троцкий говорил: «…Конфликт восстания сегодня или завтра не входит в наши планы у порога Всероссийского съезда Советов… Мы считаем, что Съезд Советов проведет этот лозунг с большей силой и авторитетом. Но если правительство захочет использовать тот срок, который ему осталось жить, — 24, 48 или 72 часа — и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо». В этом тексте, опубликованном «Новой жизнью», пропущена фраза, которая есть в информации «Дня»: «Понадобится ли для этого вооруженное выступление — зависит от политической ситуации, от тех, кто будет противиться воле Всероссийского съезда»^[268].

Фофанова пишет, что Ленин «ушел к себе в комнату и через некоторое время вышел ко мне с письмом в руках… и просил передать его только через Надежду Константиновну, сказав, что он считает, что больше откладывать нельзя. Необходимо пойти на вооруженное выступление, и сегодня он должен быть в Смольном»^[269].

Это ленинское письмо в полном собрании сочинений озаглавлено как «Письмо членам ЦК». В первом издании оно печаталось как «Письмо к руководящим кругам партии», и, как справедливо отметили С. И. Шульга и Е. Н. Городецкий, такой вариант заголовка гораздо ближе к истине, хотя и нуждается в дополнении. Суть его в том, что Ленин обращался не к членам ЦК, а к ПК, райкомам, партийным ячейкам в полках с тем, чтобы оказать давление и на ЦК, и на ВРК снизу. Ибо, как пишет Владимир Ильич, «народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже своих лучших представителей, а не ждать их»^[270].

Сравнение текста ленинского письма со статьей Сталина в «Рабочем пути» дает основания предположить, что письмо Владимира Ильича — в определенной мере — стало реакцией на статью «Что нам нужно?». Если Сталин предлагал: «Соберите все свои силы… устраивайте собрания, выбирайте делегации и изложите свои требования через них Съезду Советов», то Ленин настаивает на том, что ждать съезда нельзя. Необходимо без промедления, «чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью. История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все». Заканчивалось письмо словами: «Промедление в выступлении смерти подобно»^[271].

Эйно Рахья вспоминал, что накануне восстания — 23 октября (?) — именно он доставил в Выборгский райком Жене Егоровой письмо, в котором Ленин «настаивал на решительном со стороны партии действии, говоря: „Промедление смерти подобно“». После перепечатки и рассылки письма по районам у него остался и оригинал, который был утрачен в 1918 году. Эту версию — с поправкой даты на 24-е — Ефим Наумович Городецкий считал вполне вероятной.

Однако она противоречит не только свидетельству Фофановой, но и Крупской, которая прямо писала, что данное письмо принесла Маргарита Васильевна. Да и описание событий 24-го самим Рахьей говорит о том, что появился он у Владимира Ильича лишь к вечеру. Вполне возможно, что, рассказывая о доставке ленинского письма, Эйно мог сместить даты. На протяжении первой половины октября он не раз носил в Выборгский райком письма, в которых Ленин «настаивал на решительном действии». И, кстати, одно из них — 8 октября — как раз и заканчивалось словами — «Промедление смерти подобно». Так или иначе, но 24 октября письмо Ленина было размножено и разослано по райкомам столицы. Кому-то, видимо, посылали и персонально. Во всяком случае, известно, что копией письма располагал Троцкий^[272].

И что же дальше? Об этом, дабы не умалять роль и не лишать лавров, говоря бюрократическим языком, «центральные инстанции», в официозной литературе не упоминалось. Между тем данный эпизод имеет ключевое значение для понимания хода событий 24 октября.

В воспоминаниях, изданных в 1933 году, Иван Гордиенко рассказывает: «Это письмо принесла и вручила Жене Егоровой, секретарю районного комитета партии Выборгского района, женщина, на квартире которой скрывался Ленин… Через два часа после получения этого письма собрались человек двенадцать ответственных партийных и советских работников…»^[273]. Сохранились ли какие-либо решения данного собрания? Да, сохранились.

В «Петроградской правде» 5 ноября 1922 года опубликована заметка Б. Белова «Позиция Петроградского комитета накануне 25 октября», а в ней — резолюция, принятая 24-го на собрании «активных работников Петроградской организации»: «ПК считает необходимой задачей всех сил революции немедленное свержение правительства и передачу власти Советам рабочих и солдатских депутатов как в центре, так и на местах. Для выполнения этой задачи ПК считает необходимым перейти в наступление всей организованной силой революции, без малейшего промедления, не дожидаясь, пока активность контрреволюции не уменьшит шансы нашей победы».

Достаточно сопоставить этот текст с ленинским письмом, чтобы стало очевидным, что резолюция являлась прямым ответом на обращение Владимира Ильича. Давление «снизу» стало фактом. В том же № 251 «Петроградской правды» член ПК и ВРК Михаил Лашевич вспоминает о том, что «было собрано экстренное заседание Военно-революционного комитета, на котором присутствовало немного народу… Немедленно был дан приказ по всем районам не допустить разводки мостов».

Спустя два года, выступая на партийном собрании Выборгского района, Михаил Калинин сказал: «Вы помните, что в самый ответственный, исключительный момент, в октябрьские дни, когда встал вопрос: быть или не быть? — Владимир Ильич написал письмо в Петроградский комитет… Вы помните, товарищи, когда читали это письмо на вашем собрании, то мы говорили, что момент выступления мы не упустим и все колеблющиеся элементы толкнем на революционный подвиг»^[274].

Около пяти часов на Центральный телеграф явился комиссар ВРК Станислав Пестковский. Охрану здесь несли солдаты Кексгольмского полка. Они заверили, что будут подчиняться только ВРК. И без единого выстрела Пестковский взял телеграф под свой контроль. Через час комиссар ВРК Леонид Старк с 12 матросами установил контроль над Петроградским телеграфным агентством. Около семи член ЦК Владимир Милютин явился как комиссар ВРК с вооруженным отрядом в Особое присутствие по продовольствию и установил охрану продовольственных складов^[275].

Между тем Фофанова, вернувшись из райкома, сообщила Владимиру Ильичу, что Крупская связывалась с ЦК, но его просьба о переходе в Смольный отвергнута: слишком опасно. Маргарита Васильевна попыталась соорудить обед, но Ленин воспротивился: «Бросьте всю эту готовку. Я уже сегодня ел — ставил чайник». Он снова пишет записку и вторично отправляет Фофанову к Крупской.

«Вскоре, — пишет Маргарита Васильевна, — я принесла от нее ответ, который его не удовлетворил». В ЦК опять ссылались на опасность и отсутствие охраны. Ругался Ленин нещадно: «Не знаю — все, что они мне говорили, — они все время врали или заблуждались? Что они трусят? Тут они все время говорили, что тот полк — наш, тот — наш… А спросите — есть ли у них 100 человек солдат… 50 человек? Мне не надо полк». Он опять написал записку Крупской и отдал Фофановой: «Идите, я вас буду ждать ровно до одиннадцати часов. И если вы не придете, я волен делать то, что хочу»^[276].

Фофанова ушла, а вскоре появился Эйно Рахья. Ни в ПК, ни в райком он не заходил. Рассказал о положении в городе. Об угрозе разводки мостов. О том, что на улицах патрули и уже постреливают. «Мы напились чаю и закусили, — пишет Рахья. — Владимир Ильич ходил по комнате из угла в угол по диагонали и что-то думал».

Он был уверен, что и на сей раз Фофанова принесет отказ, и попросил Эйно пойти прямо в Смольный и добиться ответа от Сталина. Но Рахья объяснил, что при том, что творится в городе, на это уйдет слишком много времени. Тогда Ленин сказал, что отсиживаться здесь больше не намерен и они пойдут в Смольный вдвоем. Как ни запугивал его Эйно опасностью такого путешествия, Владимир Ильич настоял на своем. И привыкший ко всему Рахья принялся за «маскировку»: «Ильич переменил одежду, перевязал зубы достаточно грязной повязкой, на голову напялил завалявшуюся кепку». Фофановой Ленин оставил записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич». И они пошли…^[277]

От дома двинулись к Сампсониевскому. На пустом попутном трамвае доехали до угла Боткинской. Владимир Ильич не удержался и стал расспрашивать кондукторшу — что, мол, происходит… Та отрезала: «Ты что — с луны свалился?». Они ехали к центру от рабочей окраины. На улицах было довольно безлюдно. Лишь у магазинов стояли молчаливые очереди. «Какие-то таинственные личности шныряли вокруг хлебных и молочных хвостов и нашептывали несчастным женщинам, дрожавшим под холодным дождем, что евреи припрятывают продовольствие и что, в то время как народ голодает, члены Совета живут в роскоши». Изредка проходили патрули юнкеров, рабочие отряды, да проносились грузовики, набитые солдатами.

Людно было на заводах и в казармах. «Помещения комитетов были завалены винтовками». Формировались группы и отряды Красной гвардии. Приходили и уходили связные из районных Советов и Смольного. А во всех солдатских казармах шли «бесконечные и горячие споры».

Слова, взятые в кавычки, — из записей американского журналиста Джона Рида. Весь день он мотался по столице и увидел город как бы расколотым надвое. Потому что, в отличие от окраин, в центре вовсю гуляла «чистая публика». «Словно волны прилива, двигались они вверх и вниз по Невскому». В переулки не сворачивали: «грабежи дошли до того, что в боковых улочках было опасно показываться…». Все театры и рестораны были открыты. «Игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари; шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей… В центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах… Под холодным, пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… Чему?..»^[278]

Трамвай, на котором ехали Ленин и Рахья, сворачивал в парк, и до Литейного моста дошли пешком. На этом конце моста стояли красногвардейцы, но с той стороны — юнкера, требовавшие пропусков из штаба округа. Вокруг них толпились рабочие, ругань стояла страшная, и, воспользовавшись сумятицей, Ленин и Рахья «прошмыгнули через часовых на Литейный, потом свернули на Шпалерную».

Тут-то они и натолкнулись на патруль — двух конных юнкеров: «Стой! Пропуска!». У Эйно в карманах куртки лежали два револьвера. «Я разберусь с ним сам, а вы идите», — сказал он Ленину и, сунув руки в карманы, прикинувшись пьяным, ввязался в пререкания с патрульными. «Юнкера угрожали мне нагайками, — пишет Рахья, — и требовали, чтобы я следовал за ними. Я решительно отказывался. По всей вероятности, они в конце концов решили не связываться с нами, по их мнению, с бродягами. А по виду мы действительно представляли типичных бродяг. Юнкера отъехали»^[279].

Именно в это время — нарочно не придумаешь! — совсем рядом, буквально в двух кварталах, у дома 6 по Финляндскому проспекту, где располагалась редакция «Рабочего пути», затормозили автомашины с юнкерами во главе с подполковником Г. В. Германовичем. В прежней «Истории гражданской войны в СССР» писали, что они прибыли для ареста Сталина. Но это не так. По агентурным сведениям штаба округа, именно в этом доме на третьем этаже скрывался Ленин. И приказ был арестовать именно его. Однако, когда юнкера ворвались на третий этаж, оказалось, что там находится рабочий клуб «Свободный разум». А по соседству — районный штаб Красной гвардии. Вместе с рабочими красногвардейцы разоружили подполковника, юнкеров и отправили их в Петропавловскую крепость^[280].

Всего это Ленин и Рахья, естественно, не знали и вскоре добрались до Смольного. А тут новая напасть. Сменили пропуска. По старым никого не пускали, и образовалась огромная орущая толпа. Тогда опытный по части уличных потасовок Рахья вместе с другими стал раскачивать эту толпу «на прорыв». Охрана не выдержала натиска, расступилась, и Эйно вместе с Лениным оказались внутри Смольного. Владимир Ильич попросил Рахью найти кого-либо из ЦК, а сам уселся в коридоре на подоконнике.

То, что было дальше, — это уже не только история, но и «политика». Ибо после дискуссии 1924 года вопрос о том, с кем встретился Ленин, приобрел «политическое» значение. В первые годы после Октября полагали, что это был Троцкий. Но позднее — даже в воспоминаниях Рахьи — в дополнение к Троцкому стал фигурировать Сталин, а затем уже только Сталин, который «информировал Владимира Ильича о совершавшихся событиях»^[281].

Если верить Троцкому, а говорил он в 1920 году на вечере воспоминаний в присутствии активных участников октябрьских событий в Питере, они с Лениным зашли в какую-то маленькую проходную комнату по соседству с актовым залом. И первый вопрос, который задал ему Владимир Ильич, — о переговорах ВРК со штабом округа. Газеты писали, что вот-вот «соглашение будет достигнуто» и, как заметил Троцкий, «Владимир Ильич, прочитав эти газеты, весьма яростно был настроен против нас».

«„Неужели это правда? Идете на компромисс?“ — спрашивал Ленин, всверливаясь глазами. Я отвечал, что мы пустили в газеты успокоительное сообщение нарочно, что это лишь военная хитрость… „Вот это хо-ро-шо-о-о, — нараспев, весело, с подъемом, проговорил Ленин и стал шагать по комнате, возбужденно потирая руки. — Это оч-чень хорошо!“»^[282]

Видимо, в этот момент и произошел забавный эпизод, который позднее не раз эксплуатировался кинематографистами и художниками. В комнату неожиданно вошли Дан и Скобелев. Ленин и Троцкий сидели к ним спиной в конце длинного стола, а Дан вынул сверток с харчами, принесенными из дома, и стал раскладывать их на другом конце.

Узнать Ленина было весьма затруднительно: «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке, вид был довольно странный. Но Дан, у которого глаз опытный, наметанный, когда увидел нас, посмотрел с одной стороны, с другой стороны, толкнул локтем Скобелева, мигнул глазом и…» Он мигом сгреб бутерброды, и оба выскочили из комнаты. «Владимир Ильич, — пишет Троцкий, — тоже толкнул меня локтем: „Узнали подлецы!“». А Рахья добавляет: «Этот случай привел Владимира Ильича в веселое настроение, и он от души хохотал»^[283].

Перешли в другую комнату — 36 (или 31). Когда стали собираться члены большевистского ЦК, Ленин снял парик, повязку, кепку, очки. Скоро здесь стало тесновато. Стульев не хватило, и Рахья подал пример: «Я уселся на полу у двери в уголочке, прижавшись подбородком к коленям». В такой позе обычно сидели в переполненных общих камерах. И так как большинство присутствовавших имело на сей счет опыт, проблему размещения решили быстро. Кто сел, прислонившись к стене, кто просто улегся на пол, ибо многие не спали вторые сутки^[284].

Между тем разговор продолжился. И о существе этой беседы в нашей литературе писали неохотно и невнятно. В 1920 году на вечере, посвященном 50-летию Ленина, в отличие от тех, кто пел дифирамбы юбиляру, Сталин говорил об умении Владимира Ильича публично признавать свои ошибки. Напомнив о разногласиях между ЦК и Лениным в сентябре-октябре 1917 года, Сталин сказал, что ЦК ставил тогда задачу «созвать Съезд Советов, открыть восстание и объявить Съезд Советов органом государственной власти…

И, несмотря на все требования Ильича, — продолжал Сталин, — мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до Съезда Советов 25 октября, до успешного восстания». А когда Ленин вышел из подполья и встретился в Смольном с членами ЦК, то, «улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: „Да, вы, пожалуй, были правы“. Товарищ Ленин не боялся признать свои ошибки»^[285].

В том же 1920 году Троцкий по-иному осветил этот сюжет. Говоря о том, что в октябрьские дни действительно существовали «два оттенка в отношении восстания», он пишет, что питерцы — имея в виду прежде всего себя — «связывали судьбу этого восстания с ходом конфликта из-за вывода гарнизона. Владимир Ильич… связывал судьбу этого восстания не только с одним ходом конфликта в Питере. И это был не оттенок, а скорее подход к делу. Наша точка зрения была питерская, что вот-де Питер поведет дело таким образом. А Ленин исходил из точки зрения восстания не только в Питере, а во всей стране»^[286].

И только придя в Смольный и убедившись, что выступление развивается успешно, «он стал молчаливее, подумал и сказал: „Что ж, можно и так…“ Я, — пишет Троцкий, — понял, что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора (??! — В. Л.). Он до последнего часа опасался, что враг пойдет наперерез и застигнет нас врасплох. Только теперь… он успокоился и окончательно санкционировал тот путь, каким пошли события»^[287].

Нетрудно заметить, что оба мемуариста стремятся толковать произошедшее объяснение с Лениным не только по-своему, но и каждый в свою пользу. К вопросу о том, кто на самом деле оказался прав, мы еще вернемся чуть ниже. Но тогда — в ночь на 25 октября — Владимир Ильич вполне мог сказать Сталину и другим цекистам, что правы они, а Троцкому: «можно и так…». Выяснять отношения не было времени. Куда важнее было оценить происходящее в данный момент. Тем более что сообщения о ходе событий, как отмечал Милютин, поступали непрерывно.

Информация была пестрой и бестолковой. То, что писала «Новая жизнь» о планомерных действиях правительственных войск, скорее отражало намерения правительства, а не реальность. Еще утром морское министерство приказало вывести «Аврору» от Франко-Русской верфи в море. Но, по настоянию ВРК, Центробалт отменил приказ, и крейсер остался в Питере.

Приказ о разведении мостов, дабы воспрепятствовать продвижению к центру рабочих отрядов, полностью выполнен не был. Когда юнкера Михайловского училища попытались занять весь Литейный мост, рабочие и красногвардейцы — без всякого указания ВРК — тут же разоружили их и принудили вернуться в казармы. Солдаты, взявшие под контроль Гренадерский и Сампсониевский мосты, заявили, что будут подчиняться только ВРК. Корреспонденты «Новой жизни» были людьми сторонними. А стороннему наблюдателю трудно было разобраться в этот день, за кого выступают те или иные воинские команды и патрули — за правительство или против него.

Через два дня в ленинском «Декрете о мире» будет говориться о «революции 24–25 октября», то есть 24-е включалось в дни восстания. Но поначалу это было «странное» восстание. Как напишет 25-го в газете «День» известный журналист Давид Заславский, — «восстание без темперамента и страсти».

«Днем и вечером в Смольном, — писал Георгий Ломов, — чувствуется какая-то нерешительность: ни мы, ни Керенский не рискуем стать на путь окончательной схватки… Какая-то нерешительность чувствуется у нас в Центральном комитете… Настроение какое-то выжидательное, словно еще должно что-то произойти, после чего и начнется настоящее восстание… что, пожалуй, надо немного „погодить“, как бы не „зарваться“»^[288].

Складывалось ощущение, что противоборствующие стороны тянут время. Керенский ждал подкрепления с фронта. Члены ВРК ждали матросов из Кронштадта и Гельсингфорса, и было у них — частью сознательное, частью неосознанное — желание дотянуть до Съезда Советов без, как им казалось, лишних осложнений. Выступление, таким образом, превращалось в процесс силового противостояния, в ходе которого одна сторона — правительство — все более теряла почву под ногами, другая — наращивала мощь.

Однако Ленин прекрасно понимал, что процесс противостояния, при всех благоприятных для большевиков изменениях в соотношении сил, должен завершиться вполне определенным актом — свержением правительства. И оттягивать его было нельзя — об этом он писал во всех своих октябрьских статьях и письмах. Ибо в любой момент, с прибытием верных правительству войск, соотношение сил в столице могло измениться.

А может, зря он опасался? Да нет — не зря. Керенский позднее писал: «Сейчас же после окончания заседания правительства (в 23 часа 24 октября. — В. Л.) ко мне явился командующий войсками вместе со своим начальником штаба. Они предложили мне организовать силами всех оставшихся верными Временному правительству войск, в том числе и казаков, экспедицию для захвата Смольного института — штаб-квартиры большевиков… Этот план получил сейчас же мое утверждение, и я настаивал на его немедленном осуществлении»^[289]. Так что прав был Ленин. Благодушие в этот момент могло обойтись дорого.

Насчет отсутствия «темперамента и страсти» у руководителей восстания Заславский был, конечно, неправ. Грандиозность происходящего ощущалась всеми. «События, — писал Бубнов, — неслись молниеносно, были резко напряжены и переживались как могучий ход громадного революционного вала». Этот гигантский вал порождал множество конкретных задач, малых, но неотложных дел. Все были на месте, все при деле, все безумно заняты. И события захлестывали, не давая возможности ухватить целое. Отчасти поэтому и сами руководители восстания, как заметил Станислав Пестковский, «по случаю переворота находились в состоянии „растрепанных чувств“»^[290].

С приходом Ленина в Смольный ситуация меняется. При том, что все были возбуждены и «чрезвычайно рассеяны, — записал тот же Пестковский, — Владимир Ильич сохранял чрезвычайное присутствие духа…». Сам факт, что все каналы информации — ЦК, ПК, ВРК — соединились теперь в одной точке, сложил пеструю мозаику событий в цельную картину. И это придало целенаправленность дальнейшим действиям повстанцев.

Алексу Рабиновичу удалось зафиксировать тот момент, когда в тактике ВРК произошел явный перелом. Сделать это ему позволили воспоминания комиссара ВРК в Павловском полку Освальда Дзениса. Около девяти вечера, по приказу ВРК, он с павловцами занял Троицкий мост и стал делать то, что до этого делали юнкера: выставил заставы, стал задерживать и проверять машины. Важных, по его мнению, чиновников, направлявшихся к Зимнему дворцу, Дзенис арестовывал и доставлял в Смольный.

Но вскоре оттуда ему позвонил Подвойский и устроил выволочку за преждевременные и несанкционированные действия. Он сказал, что до завтрашнего дня ВРК никаких наступательных и активных шагов предпринимать не будет. Однако около двух часов ночи Дзенис получил прямо противоположный приказ: установить самый жесткий контроль за движением и усилить патрулирование на своем участке^[291].

Примерно в это же время сменили небоеспособную охрану и коменданта самого Смольного, эсера Грекова. Около двух часов ночи матросы, красногвардейцы и солдаты захватили Главный почтамт. Тогда же заняли Петроградскую электростанцию. В два часа были взяты под полный контроль Николаевский и Балтийский вокзалы, куда могли прибыть «ударники» с фронта.

«Ночь была морозная, — вспоминал один из участников этих событий. — Северный ветер пронизывал до костей. На прилегающих к Николаевскому вокзалу улицах, поеживаясь от холода, стояли группы саперов… Луна делала картину фантастической. Громады домов походили на средневековые замки, саперов сопровождали тени великанов, при виде которых изумленно осаживала коня статуя предпоследнего императора».

В 3 часа 30 минут, пройдя по Неве, «Аврора» отдала якорь у Николаевского моста. После того, как матросы навели прожектора на мост, юнкера бежали. А крейсер развернули так, чтобы пушки его смотрели прямо на Зимний дворец^[292].

Именно в это время, в четвертом часу утра, Керенский в сопровождении Коновалова прибыл в Генеральный штаб. Информация была неутешительной. Фактически все опорные пункты столицы находились в руках восставших. Генерал для поручений при Керенском Борис Антонович Левицкий телеграфировал в Ставку: «Весь город покрыт постами гарнизона, но выступлений на улицах никаких нет… В общем впечатление, как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий»^[293].

Ленин понимал, что пора уже было переходить к этим «активным действиям», то есть доводить восстание до конца, до свержения правительства и создания новой власти. Однако большевистскому ЦК, которому предстояло решать эти задачи и форсировать выступление, так и не удавалось начать нормальное заседание.

Выше уже упоминалось о сценическом приеме, именуемом симультанным действием, когда на разных соседствующих площадках одновременно происходит театральный перформанс. Так вот — чуть ли не за стеной той комнаты, где собрались члены ЦК, с половины первого ночи, в большом зале под председательством Гоца шло экстренное объединенное заседание ЦИК Советов и Исполкома Совета крестьянских депутатов.

Ухо надо было держать востро. Ибо туда же пригласили всех съехавшихся к этому моменту делегатов II Съезда Советов. Перед ними выступали Дан, Мартов, эсеры Гендельман, Колегаев. И членам большевистского ЦК приходилось то и дело уходить на это заседание, чтобы ответить тому же Дану, исполнявшему обязанности председателя ЦИК вместо уехавшего 5 октября в Грузию Николая Чхеидзе.

Ситуация складывалась достаточно сложная. В результате бойкота съезда Исполкомом совета крестьянских депутатов многие местные чисто крестьянские Советы своих представителей на Съезд не послали. По предварительным данным, из 670 зарегистрировавшихся делегатов лишь 300 определились как большевики. 193 считали себя эсерами (правыми, левыми и центра), 68 — меньшевиками и 14 — меньшевиками-интернационалистами. 95 принадлежали к беспартийным, различным национальным и мелким партийным группкам.

То есть при сохранении целостности эсеровской и меньшевистской фракций 300 большевикам мог противостоять эсеро-меньшевистский блок из 275 делегатов, а 95 «нефракционных» открывали широкий простор для различного рода комбинаций, интриг и сугубо личных сговоров. Именно это имел в виду Ленин, ежедневно следивший за ходом регистрации, когда написал 24-го о ненадежности «колеблющегося голосования»^[294].

Между тем изначально, с момента постановки вопроса о восстании, Владимир Ильич предполагал, что большевики будут идти к власти вместе с левыми эсерами. Ибо только «блок с левыми эсерами», писал Ленин в сентябре Смилге, только он «один может нам дать прочную власть в России», опирающуюся на большинство народа^[295].

Этот блок уже стал складываться не только в Питере, но и в ряде регионов. 6 октября, во время переговоров Троцкого и Каменева с Натансоном и Григорием Шрейдером об уходе из Предпарламента, левоэсеровские лидеры заявили, что хотя в Предпарламенте они пока останутся, но твердо обещают «полную поддержку большевикам в случае революционного выступления вне его»^[296].

В решающие октябрьские дни в ВРК они действительно работали бок о бок с большевиками. Буквально накануне восстания, анализируя крестьянский «Наказ», Ленин с удовлетворением отметил: «Вот и соглашение с левыми эсерами готово». И, как отмечалось выше, утром 24-го, когда выступление уже начиналось, ЦК поручил Каменеву и Берзину переговоры с левыми эсерами о дальнейших действиях. Спустя несколько дней Ленин прямо укажет: «Мы хотели советского коалиционного правительства»^[297].

Однако именно в этот момент лидеры левых эсеров не пошли на раскол с правыми эсерами и руководством ЦИК и ИКСКД. Стремительный рост их влияния в крестьянской среде вселял амбициозные надежды на то, что из меньшинства они смогут превратиться в большинство самой многочисленной российской партии. «Несмотря на огромную напряженность „внутренних отношений“, — писал левый эсер Сергей Мстиславский, — партия официально была еще единой: фракция Съезда была одна. И поскольку „на местах“ настроение партийных масс было, несомненно, левее застывших в февральских настроениях верхов, у нас была смутная надежда вырвать фракцию, а стало быть, и партию целиком из рук Центрального комитета…»^[298].

Но, рассчитывая переиграть правых на столь привычной для них арене совещаний, вынужденные ради этого идти на уступки, левые явно недооценили противника. Надо отдать должное Федору Дану. На этом ночном экстренном заседании он не стал отрицать правомочности перехода власти к Советам. Он лишь пугал. Пугал черносотенной опасностью…

«Никогда контрреволюция, — говорил Дан, — не была еще так сильна… На фабриках, заводах и в казармах гораздо более значительным успехом пользуется черносотенная печать — газеты „Новая Русь“ и „Живое Слово“». А посему «для всякого мыслящего политически здраво — ясно, что вооруженные столкновения на улицах Петрограда означают… торжество контрреволюции, которая сметет в недалеком будущем не только большевиков, но все социалистические партии».

Либер, как обычно, поддержал Дана: «Советы власти не удержат, она перейдет к неорганизованным массам». Начнется анархия и погромы. Напомнив, как в июльские дни на улице избили меньшевика Моносзона (С. М. Шварца), он заключил: «Кто бы ни производил насилие, хулиганы или большевики, самый этот факт говорит против движения, которое принимает такие формы».

Масло в огонь подлил эсер Михаил Гендельман. Он рассказал, как, приехав в Петропавловскую крепость на митинг, услышал в свой адрес: «„А, Гендельман, значит жид и правый!“ Там же слово „сволочь“ было самым распространенным синонимом слова „интеллигент“». Но большевиков Моисея Володарского, Моисея Урицкого, Льва Троцкого те же солдаты встречали с восторгом. Их буквально носили на руках. И Гендельман предостерегал: те, кто сегодня «поднимают „рабочего“ Троцкого на щит, [завтра] растопчут интеллигента Бронштейна»^[299].

В обращении к населению 24 октября ВРК предупредил: «Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств… Преступники будут стерты с лица земли». И Троцкий пишет, что, придя в Смольный, Владимир Ильич сразу заметил этот плакат ВРК, «угрожавший громилам, если бы они попытались воспользоваться моментом переворота, истреблением на месте. В первый момент Ленин как бы задумался… Но затем сказал: „Пр-р-равильно“»^[300]. То есть и в данном случае, осознавая реальную угрозу, большевики предпочитали «ужастикам» решительное противодействие опасности. Поэтому запугивание погромами они восприняли как попытку отвлечь делегатов Съезда Советов от главного.

Явившись на это заседание из комнаты, где собрались члены большевистского ЦК, Троцкий заявил: «Если вы не дрогнете, то гражданской войны не будет, так как наши враги капитулируют… Если Всероссийский съезд Советов не хочет обескуражить массы, желающие революционной власти и революционных методов борьбы, то все члены Съезда должны идти со штабом Революции, а не со штабом ее врагов»^[301].

А такой «штаб» — помимо правительственного — уже стали создавать. В упоминавшейся выше резолюции Совета Республики, принятой 24 октября после отъезда Керенского, предлагалось создать Комитет Общественного Спасения для оказания помощи правительству. В проекте кадетов, кооператоров и плехановцев говорилось прямо, что Предпарламент «окажет полную поддержку» правительству и требует от него «самых решительных мер» для подавления большевистского мятежа.

Однако принятая тогда резолюция народных социалистов, правых и левых меньшевиков и эсеров звучала несколько мягче. Комитет Общественного Спасения создавался «для борьбы с активным проявлением анархии и погромного движения» и должен был действовать «в контакте с Временным Правительством». Выступая в Смольном на экстренном совещании ЦИК и ИКСКД в ночь на 25 октября, Дан умолчал о том, что извещение о создании Комитета Общественного Спасения уже разослано им от имени ЦИК до начала данного собрания с делегатами съезда^[302].

Теперь предстояло хоть как-то легитимизировать это решение. Но самого Дана слушали плохо. Его выступление то и дело перебивали репликами. Особенно после того, как он стал протестовать против «травли правительства», ибо «управлять в настоящий момент нашим государством — каторжная задача и никакая власть, ни Керенского, ни Советов — вполне справиться с этой задачей не сможет».

Он опять призывал ждать! Ибо Предпарламент уже, мол, потребовал от правительства немедленного решения вопросов о земле и мире. О том, что Керенский выставил их с этими «требованиями» за дверь, Дан, естественно, опять-таки умолчал. Впрочем, на ходатайства перед этим правительством делегаты уже не надеялись. «Поздно!» — крикнули Дану из зала. А когда он заявил, что «штыки враждующих сторон скрестятся между собой только через труп ЦИК», выкрик из зала был уж совсем оскорбительный: «А ЦИК давно уже стал трупом!»^[303].

В этой ситуации проект резолюции поручили зачитать Мартову, к голосу которого прислушивались более внимательно. Он сразу заявил, что «среди членов ЦИК нет ни одного, который отрицал бы право пролетариата на выступление… И хотя меньшевики-интернационалисты не противятся переходу власти в руки демократии, но они высказываются решительно против тех методов, которыми большевики стремятся к этой власти».

В зачитанной им резолюции говорилось, что выступление используют «притаившиеся банды хулиганов и погромщиков», что контрреволюция уже «мобилизовала свои силы», что армии грозит голод, а Питеру — немцы. В этой связи и конструировался — но не Комитет Общественного Спасения, как предложил Совет Республики, а Комитет Общественной Безопасности. О его «контакте с Временным правительством» не упоминалось.

Иными словами, проект фактически повторял основные пункты резолюции Предпарламента 24 октября. И Володарский заявил, что принимать ее на данном совещании перед самым открытием Съезда Советов — неправомочно и нецелесообразно. Большевики покинули зал, и резолюцию утверждали уже без них. После этого эсеры и меньшевики разошлись на свои фракционные собрания^[304].

Шел уже четвертый час ночи. Надо было определяться. Поведение левых эсеров на прошедшем ночном совещании показало, что их попытки «переиграть» правых — малопродуктивны. Опыт 1917 года говорил о том, что в создавшейся ситуации существует один выход. Необходимо увлечь колеблющихся своим примером, решительностью, довести борьбу до победы, ибо «только наша победа в восстании, — писал Ленин, — положит конец измучившим народ колебаниям, этой самой мучительной вещи на свете»^[305].

Тот факт, что столичный пролетариат и гарнизон за большевиков, никто не оспаривал. Но это не означало, что правительство и Ставка не могут собрать из «меньшинства» боеспособный кулак тех же фронтовых ударных частей и обрушить его на Петроград. И если «сегодня вечером, сегодня ночью» наша победа обеспечена, считал Ленин, то завтра «можно потерять всё». Тогда уже речь будет идти не о соблюдении демократических процедур и даже не о Съезде Советов. «Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства…» Так ставил вопрос Владимир Ильич^[306].

И в той же комнате, куда с полуночи приходили, расходились и вновь собирались цекисты, Ленин открыл заседание ЦК большевиков. Его наиболее полный анализ был дан Евгением Алексеевичем Луцким. Он считает, что «состав участников менялся: в зависимости от разных обстоятельств, связанных с вооруженным восстанием, некоторые члены ЦК уходили с заседания, другие приходили». Протокол не велся^[307].

«Центральный комитет партии (большевиков), — вспоминал Милютин в 1924 году, — заседал в маленькой комнатке № 36 на первом этаже Смольного. Посреди комнаты — стол, вокруг — несколько стульев, на пол сброшено чье-то пальто… В углу прямо на полу лежит товарищ Берзин… ему нездоровится. В комнате исключительно члены ЦК, то есть Ленин, Троцкий, Сталин, Смилга, Каменев, Зиновьев и я… Время от времени стук в дверь: поступают сообщения о ходе событий»^[308].

Милютин запамятовал: на заседании присутствовали и представители ПК. Ольга Равич в 1927 году вспоминала: заседание «было в Смольном, на первом этаже, в комнате, носившей номер 31 (или 36). За небольшим столом сидело несколько человек: Владимир Ильич, Луначарский и еще кто-то. Остальные: Троцкий, несколько членов ПК — стояли или сидели на полу, так как стульев на всех не хватало»^[309].

Важнейшим источником, освещающим ход данного заседания, являются обширные анкеты Истпарта, заполненные участниками Октябрьской революции в 1927 году. Лишь в 1957 году значительная часть этих анкет была опубликована Р. А. Лавровым, В. Т. Логиновым, В. Н. Степановым и З. Н. Тихоновой в сборнике от «От Февраля к Октябрю», а затем в журналах «Исторический архив», «Новый мир» и др. Однако другие анкеты — по действовавшим тогда цензурным условиям — напечатать не удалось. Е. А. Луцкий знал их содержание, но по тем же причинам использовать не мог^[310].

Заседание начали с информации о ходе событий. Доклад сделал Иоффе, который после решения ЦК 21 октября вошел в руководящее ядро ВРК. Он доложил о том, какие мосты заняты, какие вокзалы блокированы, какие части гарнизона и отряды Красной гвардии подтягиваются к Зимнему дворцу, что в ближайшие часы отправятся корабли с десантом из Кронштадта, а из Гельсингфорса в три часа вышел в Питер эшелон с матросами…

Но выяснилось и другое: до сих пор не занят Варшавский вокзал, куда могут из Пскова доставить корниловские части с Северного фронта. Не занят Государственный банк. Не взяты под контроль телеграф, Центральная телефонная станция, и Керенский поддерживает постоянную связь со Ставкой…

И все-таки общий настрой был оптимистичным. «…Вопрос еще не решен — на нашей ли стороне победа или нет, — писал Милютин, — но соотношение сил вполне определилось — перевес на нашей стороне». Ломов еще более категоричен: «положение совершенно определилось: фактически власть находилась в наших руках».

И даже мрачно настроенный Каменев изрек: «Ну, что же, если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство». Иоффе пишет, что реплика эта запомнилась «потому, что после суматохи этой ночи мне лично, я думаю, и многим другим, только после этих слов стало вполне ясно, что власть-то мы ведь действительно взяли»^[311].

Милютин пишет, что когда он тоже поддержал предложение о формировании правительства, оно «некоторым показалось настолько преждевременным, что они отнеслись к нему как к шутке». Кто-то даже заметил, что мы «едва продержимся две недели». Ленин ответил: «Ничего, когда пройдет два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что [вряд ли] еще два года продержимся»^[312].

По настоянию Владимира Ильича Милютин «взял карандаш, клочок бумаги и сел за стол». О характере нового правительства споров не возникало. Это должно быть, полагал Ленин, «Рабоче-крестьянское правительство». И, как вспоминал Иоффе, Владимир Ильич высказал пожелание, чтобы в его состав по возможности «были назначены рабочие, а интеллигенты при них замами». В разговор втягиваются присутствующие члены ЦК и ПК и «в конце концов, — пишет Милютин, — все приняли участие… Возник вопрос, как назвать новое правительство и его членов». Ленин рассуждает вслух: «Только не министрами: гнусное, истрепанное название». Все соглашаются. «Название членов правительства „министрами“, — замечает Милютин, — отдавало бюрократической затхлостью. И вот тут Троцкий нашел то слово, на котором все сразу сошлись».

«Можно бы, — предлагает он, — комиссарами, но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары? Нет, „верховные“ звучит плохо. Нельзя ли „народные“? — „Народные комиссары“? Что ж, это, пожалуй, подойдет, — соглашается Ленин. — А правительство в целом?» Каменев подхватывает: «А правительство назвать Советом народных комиссаров». Владимир Ильич пробует на слух: «Совет народных комиссаров?… Это превосходно: ужасно пахнет революцией!..». Вспомнил он, как отметила Ольга Равич, и комиссаров Парижской коммуны. И «мною, — рассказывает Милютин, — было записано — Совет народных комиссаров…»^[313].

Е. А. Луцкий полагает, что, видимо, тогда же решили все узаконения будущего правительства называть, как и акты Парижской коммуны, — «Декретами». Это тоже пахло революцией. «А затем, — вспоминал Милютин, — приступили к поименному списку»^[314].

Начало оказалось для всех неожиданным. «…На заседании Центрального комитета партии, — пишет Троцкий, — Ленин предложил назначить меня председателем Совета народных комиссаров. Я привскочил с места с протестами — до такой степени это предложение показалось мне неожиданным и неуместным. „Почему же? — настаивал Ленин. — Вы стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть“».

Вот, как нынче говорят, «хороший вопрос» для «лениноедов», которые извели уйму чернил, рассказывая, как Ленин всю жизнь рвался к власти. Но факт этот — загадка лишь для тех, кто не может вырваться за рамки пошлости. Владимир Ильич был напрочь лишен «личного тщеславия». Это засвидетельствовал не кто иной, как Мартов. Для Ленина проблема власти была не целью, а средством осуществления воли народа, а вопрос о «премьерстве» — лишь вопросом политической целесообразности^[315].

«Я, — пишет Троцкий, — предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали». Все сошлись на том, что пост главы правительства должен занять сам Ленин. Пришлось его убеждать, ибо, как свидетельствует Иоффе, «Владимир Ильич сначала категорически отказывался быть председателем СНК и только ввиду настояний всего ЦК согласился»^[316].

Но тут же он предложил, чтобы Троцкий «стал во главе внутренних дел: борьба с контрреволюцией сейчас главная задача. Я, — пишет Троцкий, — возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный момент: стоит ли, мол, давать в руки врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство? Ленин был почти возмущен: „у нас великая международная революция, — какое значение могут иметь такие пустяки?“. На эту тему возникло у нас полушутливое препирательство. „Революция-то великая, — отвечал я, — но и дураков осталось еще немало“. — „Да разве ж мы по дуракам равняемся?“ — „Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?“» Спор закончился тем, что Свердлов предложил назначить Троцкого комиссаром по иностранным делам, с чем все и согласились^[317].

А комиссаром по внутренним делам наметили Алексея Ивановича Рыкова, учившегося когда-то на юридическом факультете Казанского университета. Выглядел он в этот момент достаточно решительно. После июльских дней, когда в Москве его избили черносотенцы, Алексей Иванович ходил с револьвером. И в начале заседания ЦК он под всеобщий смех и шутки «вынул из кармана большой наган и положил его перед собой, а на мой вопрос, — рассказывает Иоффе, — зачем он его с собой таскает, мрачно ответил: „чтобы перед смертью хоть пяток этих мерзавцев пристрелить“».

«Когда выяснилось, — продолжает Иоффе, — что у меня вообще никакого револьвера нет, Владимир Ильич тоже шутил, что надо, чтобы ЦК мне вскладчину купил револьвер. И т. Стасова тут же подарила мне маленький дамский браунинг, о котором кто-то (не помню, сам ли Владимир Ильич) заметил, что он как раз годится, ибо им только блох убивать можно»^[318].

Георгий Ломов, присутствовавший в начале этого заседания, вспоминал: «Наше положение было трудным до чрезвычайности. Среди нас было много преданнейших революционеров, исколесивших Россию по всем направлениям, в кандалах прошедших от Петербурга, Варшавы, Москвы весь крестный путь до Якутии и Верхоянска… Каждый из нас мог перечислить чуть ли не все тюрьмы в России с подробным описанием режима… Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством и не были знакомы ни с банковской техникой, ни с работой министерств… Желающих попасть в наркомы было немного. Не потому, что дрожали за свои шкуры, а потому, что боялись не справиться с работой… Все народные комиссары стремились всячески отбояриться от назначения, стараясь найти других товарищей, которые могли бы с бо́льшим успехом, по их мнению, занять пост народного комиссара».

Именно так случилось с самим Ломовым. Он покинул заседание, ибо ЦК срочно отправил его в Москву. А поскольку Георгий Ипполитович в свое время успешно окончил юридический факультет Петербургского университета, то, «пользуясь моим отсутствием, — пишет Ломов, — т. Рыков, на которого начали взваливать помимо звания народного комиссара внутренних дел еще и Комиссариат юстиции, предложил в народные комиссары юстиции меня. И так как я был далеко, а народного комиссара юстиции так-таки и не было, то в состав первого Совнаркома ввели и меня»^[319].

Относительно комиссара просвещения сомнений не было: Луначарский. Он, кстати, был одним из тех «немногих», кто внутренне уже был готов принять этот пост. Разговоры о том, что в «социалистическом правительстве» он будет министром просвещения, шли еще в августе. А когда в сентябре он стал заместителем городского головы Петрограда по данным вопросам, Анатолий Васильевич расценил это именно как «министерское» назначение. Вот и теперь он воспринял предложение с некоторым пафосом: «Это совершалось в какой-то комнатушке Смольного, где стулья были забросаны пальто и шапками и где все теснились вокруг плохо освещенного стола. Мы выбирали руководителей обновленной России»^[320].

Речь зашла о кандидатуре комиссара по продовольствию. Поскольку левые эсеры согласия на вхождение в правительство так и не дали, предложили Ивана Теодоровича. В свое время он успешно закончил естественный факультет Московского университета. Был автором многих статей по вопросам аграрной политики. Продовольственное положение в стране иначе как критическим назвать было нельзя. И Ленин грустно пошутил: «Ну, надо кого-нибудь похуже, а то его все равно через неделю в Мойке утопят»^[321].

Еще более сложным в «обновленной России» должен был стать пост комиссара земледелия. Конечно, после Чернова и Маслова хорошо было бы назначить «крестьянским министром» левого эсера. Того же Андрея Лукича Колегаева. Но, по уже указанной причине, выбор пал на Владимира Павловича Милютина. Сам он был из семьи сельского учителя Курской губернии. Учился в Петербургском университете. Работал земским статистиком. Являлся автором статей и брошюр по земельному и финансово-экономическому развитию России. На VI съезде партии выступал с докладом «Об экономическом положении».

Соглашаясь занять пост комиссара земледелия, Владимир Павлович тут же предложил вариант проекта декрета о земле, разработанный им вместе с Михаилом Лариным. Текст этого проекта до сих пор не найден. Но тогда, ознакомившись с ним, Ленин сразу понял, что при всей «ортодоксальности» документа он никак не выходит за рамки вопросов, обсуждавшихся еще на Апрельской конференции РСДРП.

Между тем как раз 24 октября «Рабочий путь» опубликовал статью Владимира Ильича «Новый обман крестьян партией эсеров», которая ставила вопрос о земле совсем по-иному. Его главная мысль была проста: нельзя навязывать крестьянам рецепты, якобы вытекающие из «доктрины». Способы решения аграрной проблемы может дать лишь само крестьянское движение. И не надо бояться «неортодоксальности» решений. Ибо «история, ускоренная войной, так далеко шагнула вперед, что старые формулы заполнились новым содержанием»^[322].

В 1917 году появился документ, который без лишних идеологических наслоений сформулировал чаяния деревни. Речь идет об упоминавшемся «Примерном наказе», составленном из крестьянских наказов. Уже тогда Ленин написал, что именно этот документ должен быть положен в основу аграрных преобразований в России. А то обстоятельство, что в ряде пунктов «Наказ» не совпадал с прежней большевистской программой, не может и не должно мешать этому. «Мы не доктринеры, — написал тогда Ленин. — Наше учение не догма, а руководство к деятельности»^[323].

На заседании большевистского ЦК, после критики Ленина, проект декрета о земле Милютина и Ларина отклонили. Сам Владимир Павлович в воспоминаниях подтвердил это в более мягкой форме: «Мы были лишены возможности долгого обсуждения», а посему «окончательную формулировку и написание проекта декрета о земле» поручили Ильичу^[324].

Наталья Ивановна Седова — жена Троцкого — записала в своем дневнике: «Я зашла в комнату Смольного, где увидела Владимира Ильича, Льва Давидовича, кажется Дзержинского, Иоффе и еще много народу. Цвет лица у всех был серо-зеленый, бессонный, глаза воспаленные, воротнички грязные, в комнате было накурено… Мне казалось, что распоряжения даются, как во сне». И Наталья Ивановна вдруг подумала, что если они не выспятся и не поменяют воротнички — все рухнет^[325].

Но это взгляд со стороны. Сами члены ЦК ощущали себя совсем по-иному. «Все несколько утомлены бессонными ночами, — писал тот же Милютин, — но напряжение нервов, важность совершающегося — все это делает незаметным утомленность, наоборот, веселые разговоры прерываются разными шутливыми замечаниями»^[326].

О том, чтобы в этой круговерти поменять воротнички, не могло быть и речи. А вот часок-другой передохнуть — можно было попробовать. Разбрелись кто куда. Ленин, Троцкий и Сокольников устроились, как пишет Григорий Яковлевич, «в одной из комнат Смольного — видимо, занятой издательством ЦИК. В ней не было никакой мебели. Навалены были кипы газет. Ночевало нас трое. Мы улеглись на газетных кипах, укрылись газетными листами и так продремали несколько часов». Троцкий добавляет, что потом две подушки и одеяла все-таки принесли.

Троцкий пишет о Ленине: «На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью… — „Знаете, — говорит он нерешительно, — сразу после преследований и подполья к власти… — он ищет выражения, — es schwindelt [кружится голова]“, — переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы. Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся. Все это длится не более минуты-двух. Затем простой переход к очередным делам»^[327].

Так что поспать Ленину так и не удалось. Он поднялся на третий этаж, где размещался Военно-революционный комитет. Те указания, которые были даны ночью на заседании ЦК, успешно реализовывались. В пять утра заняли телеграф. Около шести моряки Гвардейского флотского экипажа захватили Государственный банк. В седьмом часу под руководством Лашевича и Калягина красногвардейцы Выборгского района и солдаты Кексгольмского полка разоружили юнкеров на Центральной телефонной станции и отключили связь с Зимним дворцом и штабом округа. К семи часам, прямо под окнами Керенского, моряки отбросили юнкеров, охранявших Дворцовый мост. В восемь был занят Варшавский вокзал^[328].

Наивно звучат утверждения, что власть, мол, «валялась на дороге и только большевики догадались подобрать ее». Власть не валялась на дороге подобно дамской шляпке, которую сдуло ветром. Охотников до власти было множество. Но ее надо было не подбирать, а завоевывать. Шаг за шагом. Ибо Временное правительство собиралось удерживать ее до конца, не считаясь ни с чем. Буквально накануне, в беседе с английским послом Бьюкененом, Керенский, говоря о большевиках, «не раз восклицал: „Я желаю только того, чтобы они вышли на улицу. И тогда я их раздавлю“»^[329]. Он все еще надеялся, что ударные части все-таки прибудут с фронта.

Основания для таких надежд были. Под утро начальник штаба главковерха генерал Николай Николаевич Духонин, еще до отключения связи с Зимним, сообщил из Ставки генералу Левицкому, что приказ об отправке в Петроград 44-й пехотной дивизии с двумя батареями, 5-й Кавказской казачьей дивизии с артиллерией, 43-го Донского казачьего полка, 13-го и 15-го Донских полков с артиллерией, 3-го и 6-го самокатных батальонов уже отдан^[330].

К казакам, расквартированным в самой столице, на рассвете обратился сам Керенский: «Во имя свободы, чести и славы родной земли Верховный главнокомандующий приказал 1, 4, 14-му казачьим полкам выступить на помощь ЦИК Советов, революционной демократии и Временному правительству для спасения гибнущей России». Казаки запросили поддержки пехоты и заявили, что через 15–20 минут «начнут седлать лошадей»^[331].

В самом Зимнем дворце в это время находилось около трех тысяч офицеров, казаков, юнкеров и ударниц женского «батальона смерти»^[332]. Американскому журналисту Джону Риду удалось пробраться во дворец. «В подъезде дворца, — рассказывает он, — от нас вежливо приняли пальто и шляпы все те же старые швейцары в синих ливреях с медными пуговицами и красными воротниками с золотым позументом. Мы поднялись по лестнице. В темном, мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей…

К нам подошел старик-швейцар: „Нельзя, барин, туда нельзя!“ — „Почему, дверь заперта?“ — „Чтоб солдаты не ушли“, — ответил он… Мы открыли дверь… По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин… Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание… На меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском языке: „…Американцы? Очень рад! Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам… Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию… Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула?“»^[333].

Поскольку «гарнизон» Зимнего, располагавший броневиками и орудиями, был достаточно велик, а бездействие лишь разлагало его, решено было до прихода фронтовых частей активизировать оборону. Отряд офицеров-ударников из 32 человек направили развести Николаевский мост. Однако, увидев, что его охраняют около 200 матросов и рабочих, ударники поспешно ретировались. То же самое случилось с полуротой женского батальона, отправленной для разведения Троицкого моста. Прибыв на место и узрев направленные на них пулеметы Петропавловской крепости, ударницы убрались восвояси. Столь же безуспешной оказалась и попытка юнкеров, предпринятая около восьми часов утра, отбить телеграф^[334].

Получив доклад командующего округом Полковникова о том, что положение «критическое» и в «распоряжении правительства нет никаких войск», Керенский решает выехать из Петрограда навстречу якобы идущим на помощь фронтовым частям. В девять часов утра 25 октября он назначает временным главой Временного правительства Александра Ивановича Коновалова и приказывает изыскать для своей поездки в Псков автомобиль^[335].

«К гражданам России!»

Именно в это время в Смольном, в помещении Военно-революционного комитета, началось совещание членов большевистского ЦК и ВРК. Сергей Уралов, член Центрального совета фабзавкомов и комиссар ВРК, находившийся там в этот момент, вспоминал: «Мне необычайно повезло, совершенно неожиданно я очутился не то на заседании ЦК, не то на совещании отдельных членов ЦК — понять было трудно».

В комнату вошел Владимир Ильич, «быстрой походкой подошел к стоящему прямо против двери у окна маленькому канцелярскому столику и, отодвинув старенький венский стул, сел за столик… Вслед за Лениным в комнату вошли Дзержинский, Сталин, Свердлов, Урицкий и другие, всего человек семь или восемь. Вошедшие разместились вокруг Владимира Ильича, кто на подоконнике, кто у окна, кто у столика, один стоял напротив Ильича, опершись коленкой на стул, остальные стояли вокруг стола. В. И. Ленин был в те минуты заметно взволнован…»^[336].

По первоначальным наметкам ВРК «предполагалось, — пишет Антонов-Овсеенко, излагая план взятия Зимнего дворца, — начать наступление ранним утром 25-го…» Основной ударной силой должны были стать балтийские моряки из Гельсингфорса и Кронштадта. Но выяснилось, что эшелон из Финляндии из-за поломки паровоза застрял в чистом поле у Выборга. А кронштадтцы лишь в девять часов закончили погрузку десанта на корабли и вот-вот начнут двигаться к Петрограду. И, по мнению ВРК, пишет Антонов-Овсеенко, «начинать без них атаку Зимнего [было] рискованно»^[337].

Между тем в 12 часов предполагалось открытие II Съезда Советов^[338]. И говоря о том, что Ленин «был в те минуты заметно взволнован», Уралов отметил и другое. Лицо Владимира Ильича — как у человека, пришедшего к важному для него выводу, — выражало «непреклонную решительность». Он был уверен, что пора ставить точку.

Деятельность правительства восставшие парализовали полностью. Его заблокировали в Зимнем дворце. Учреждением, которому — одни добровольно, другие вынужденно — подчинялись в Петрограде буквально все, стал ВРК. К нему обращались уже не только в связи с ходом восстания, положением в районах, снабжением населения продовольствием, но и по вопросам, возникавшим на заводах, даже по сугубо частным делам граждан, ибо все прочие учреждения были закрыты. И теперь ВРК имел все основания для того, чтобы объявить себя единственным органом государственной власти.

Разговор об этом, судя по всему, начался еще в комнате, где находились члены ЦК. И Ленин привел их в ВРК для того, чтобы завершить обмен мнениями. Ну, а то, что Уралов — при достаточно точном воспроизведении обстановки — вспомнил лишь четырех присутствующих — Дзержинского, Сталина, Свердлова и Урицкого, объясняется, видимо, лишь поздней датой написания воспоминаний, когда список «персон желательных» был достаточно ограничен.

Обстоятельный анализ данного совещания был дан опять-таки Е. А. Луцким. И в полемике с С. Н. Валком он, судя по всему, прав в главном: центральным вопросом обсуждения являлось ленинское обращение «К гражданам России!»^[339]. Собственно говоря, дискуссировались все те же проблемы, которые Владимир Ильич ставил в своих сентябрьских и октябрьских письмах, но особенно четко в письме 24 октября:

1) власть надо брать до открытия съезда, ибо «на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массами, борьбой вооруженных масс»;

2) нельзя ставить вопрос о власти в зависимость от результатов прений на Съезде Советов, «народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой»;

3) «Кто должен взять власть? Это сейчас не важно, — считает Ленин, — пусть ее возьмет Военно-революционный комитет… Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них»^[340].

Здесь, в комнате ВРК, Ленин зачитывает первый абзац обращения: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки… Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона». Этот абзац принимается. ВРК действительно является реальной властью. А кроме того, он обладает еще одним важным качеством: многопартийностью. В нем работают не только большевики, но и эсеры, меньшевики, анархисты, представители фабзавкомов, профсоюзов.

Ленин зачитывает второй абзац: «В.-р. комитет созывает сегодня, 25 октября в 12 час. дня Петроградский Совет, принимая так. обр. немедленные меры для создания Советского Правительства». Это предложение вызывает наибольшие возражения. Аргументы известны: надо дотянуть до съезда. Они уже высказывались на предыдущих заседаниях. Переубедить оппонентов и тогда, и сейчас не удалось.

И Ленин, перечеркнув этот абзац, пишет новый: «Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль за производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено». То есть вопрос — кто утвердит новое правительство — в данный момент не предрешается. Главное сейчас — заявить о свержении власти Керенского и завершить восстание.

Заключительные фразы также подвергаются редакции: вместо — «Да здравствует революция! Да здравствует социализм!» — пишется: «Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!». Ленин меняет и заголовок документа: вместо — «Ко всему населению» — пишется: «К гражданам России!»^[341].

Вероятность того, что вся дискуссия и редактирование документа проходили на заседании ЦК до прихода в ВРК существует. Воспоминания Уралова дают для этого основания. И все-таки доводы Луцкого, полагающего, что все это происходило именно в ВРК и обращение стало «результатом этого совещания», кажутся более убедительными^[342].

Владимир Бонч-Бруевич вспоминал: «Владимир Ильич быстро писал и перечеркивал, и вновь писал. Вскоре он закончил и прочел нам вслух это первое обращение к широким народным массам… Я сейчас же переписал обращение, дал его еще раз прочесть Владимиру Ильичу и отвез в типографию». Под документом стояла дата: «25 октября 1917 г., 10 ч. утра»^[343].

Обращение «К гражданам России!» опубликовала в этот день газета «Рабочий и Солдат». А в типографии «Копейки» его срочно отпечатали листовкой-плакатом для расклейки на улицах и разбрасывания с грузовиков. И так уж случилось, что именно в это время, когда ВРК известил о свержении Временного правительства, Керенский покинул Петроград.

Военные достали ему открытый автомобиль «Пирс-эрроу». Он сел на заднее сиденье с двумя штабс-офицерами. Американское посольство в качестве машины сопровождения дало «Рено» под американским флагом. Промчавшись под главной аркой Генерального штаба мимо красногвардейских пикетов, мимо Мариинского дворца, где заседал Предпарламент, машины взяли курс на Псков. Лишь у Московской заставы их обстрелял какой-то случайный патруль. Но все обошлось^[344].

Около полудня Коновалов собрал в Малахитовом зале кабинет министров. Он проинформировал собравшихся об отъезде Керенского и сообщил, что в сложившейся ситуации командование округом вряд ли сможет обеспечить безопасность самих членов правительства. Морской министр адмирал Дмитрий Николаевич Вердеревский заявил, что имеет смысл провести совместное заседание с Предпарламентом. Но именно в эти минуты стало известно, что Совет Республики уже не существует.

Комиссар ВРК вручил Авксентьеву предписание об освобождении Мариинского дворца. Делегаты заявили официальный протест и после проверки документов были отпущены. Никого не задерживали. Подоспевший Джон Рид успел записать лишь рассказ матроса о том, как он подошел к председательствовавшему и, показав ему мандат ВРК, сказал: «Нет больше вашего Совета… Ступай домой!»^[345].

В Малахитовый зал приходит еще одно известие. В полдень к Петрограду подходят наконец корабли с десантом из Кронштадта. Шли они так долго потому, что взятый для устрашения старый учебный линкор «Заря свободы» пришлось тащить четырьмя буксирами. А уже в 13 часов отряд матросов во главе с Иваном Сладковым занимает военный порт, Главное адмиралтейство и арестовывает морской штаб.

Министр путей сообщения Александр Васильевич Ливеровский записал реплику адмирала Вердеревского: «25 октября. 1 час 20 мин. Вердеревский говорит, что он не понимает, для чего это заседание [правительства] собрано и для чего мы будем дальше заседать. У нас нет никакой реальной силы, а следовательно, мы бессильны что-либо предпринять»^[346].

Но Коновалов убеждает, что необходимо дождаться помощи фронта, а пока соорудить перед Зимним баррикаду. Американская журналистка Луиза Брайант, находившаяся на Дворцовой площади, видела, как «из дворца вышел высоченного роста „дядя“ [Алберт Рис Вильямс], спокойно пересек площадь, установил свой треножник и начал фотографировать женщин-солдат, строящих баррикаду». Строили ее из дров, приготовленных для отопления дворца и Генерального штаба. «Это выглядело очень комично, — пишет Брайант, — как в оперетте»^[347].

Это действительно выглядело достаточно наивно, ибо несколько кораблей кронштадтской флотилии, войдя в Неву, продвинулись дальше «Авроры» и бросили якорь прямо у Зимнего. А в 14 часов около университета с минного заградителя «Амур» и других судов начали высадку десанта. И студенты из окон наблюдали, как сотня за сотней на набережной выстраивалась трехтысячная колонна вооруженных моряков^[348].

На Финляндский вокзал из Гельсингфорса прибывает застрявший в пути сводный отряд моряков и рабочих (800 человек) под командой Михаила Горчаева. Продолжали подходить новые отряды кронштадтцев. К вечеру приехал второй гельсингфорсский эшелон Василия Марусева. Всего Балтфлот дал ВРК 25 военных кораблей и 15 тысяч дисциплинированных бойцов^[349].

В первоначальном варианте обращения «К гражданам России!» Ленин писал о том, что заседание Петросовета соберется в 12 часов. Но открылось оно в 14 часов 35 минут. «От имени Военно-революционного комитета объявляю, — сказал председательствовавший Троцкий, — что Временное правительство больше не существует». Под гром аплодисментов он продолжил: «Я не знаю в истории примеров революционного движения, где замешаны были бы такие огромные массы и которые прошли бы так бескровно». Он сказал, что Зимний дворец пока не взят, но судьба правительства решена…

И вдруг собравшиеся поднялись и устроили овацию: к трибуне подошел Ленин. «Да здравствует товарищ Ленин, он снова с нами», — крикнул Троцкий и уступил трибуну. «Товарищи! — сказал Владимир Ильич. — Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

Он говорил о незамедлительном окончании войны. О немедленной передаче крестьянам помещичьей земли. О рабочем контроле над производством. И о новом правительстве, которое претворит эти требования в жизнь: «…У нас будет Советское правительство, наш собственный орган власти… Угнетенные массы сами создадут власть… Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма».

Потом опять выступал Троцкий, за ним Луначарский, Зиновьев, а Володарский зачитал написанную Лениным резолюцию: «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов приветствует победную революцию пролетариата и гарнизона Петрограда. Совет в особенности подчеркивает ту сплоченность, организацию, дисциплину, то полное единодушие, которое проявили массы в этом на редкость бескровном и на редкость успешном восстании»^[350].

Кто-то крикнул с места: «Вы предрешаете волю Всероссийского съезда Советов!». Троцкий, как заметил Джон Рид, довольно холодно ответил: «Воля Всероссийского съезда Советов предрешена огромным фактом восстания петроградских рабочих и солдат, произошедшего в ночь на сегодня. Нам остается лишь развивать нашу победу»^[351].

В принятой резолюции вопрос о новом правительстве, как и в выступлении Ленина, был лишь упомянут: оно «будет создано революцией». И эта осторожность отчасти объяснялась тем, что колебания левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов все еще продолжались.

После успеха Мартова на ночном совещании делегатов съезда, меньшевики-интернационалисты находились в приподнятом настроении. Им даже казалось, что еще немного, и все делегаты-меньшевики будут готовы идти за ними. «Несмотря на разброс мнений, стало ясно, — пишут авторы и составители многотомного издания „Меньшевики в 1917 году“, — что тактическая линия меньшевиков-интернационалистов находит большую поддержку, а Мартов фактически сменяет Дана на посту лидера партии».

Но у Мартова и его коллег, видимо, появилось и ощущение того, что, проведя на ночном совещании решение, осуждавшее большевиков и одобрявшее создание Комитета общественной безопасности, они все-таки сыграли на руку «правым». Тем более что пресловутый комитет трансформировался в Комитет спасения Родины и Революции с участием кадетов и главной своей задачей провозгласил борьбу с большевиками и «воссоздание нормальной государственной жизни».

Выступая на заседании фракции, один из докладчиков, Борис Кибрик, прямо заявил, что осудить выступление большевиков, конечно, надо, но необходимо твердо сказать и о том, что «в случае столкновения Правительства с пролетариатом нужно стать на сторону последнего». Его поддержал П. Ф. Арсентьев. И после долгих прений 39 голосами против 6, при 12 воздержавшихся постановили: «Отрицательно относясь к выступлению большевиков, осудить политику правительства, провоцирующую выступление большевиков», а «попытку со стороны правительства подавить выступление силой встретить дружным отпором». В окончательной редакции слово «отпор» заменили на более деликатное — «осуждение»^[352].

Нечто похожее происходило и на фракции эсеров. Левые эсеры все еще пребывали в надежде, что им удастся повести за собой всех эсеровских делегатов. «По составу, — писал Сергей Мстиславский, — фракция не оставляла желать лучшего… ЦК и сам почувствовал, что обстановка не в его пользу. Он не принял поэтому боя по основному вопросу: об отношении к переходу власти; он даже, если угодно, молчаливо признал его, переместив центр тяжести своих тезисов на вопрос о составе будущего центрального правительства…»^[353] И левым эсерам казалось, что в случае если они одержат верх, то войдут в новое правительство не как осколок эсеровской партии, а как представители самой многочисленной социалистической организации России.

Левый эсер Петр Бухарцев встретил Ленина на выходе с заседания Петросовета. «Он был в толпе. Все на него смотрели и носился шепот — „Ленин, Ленин“. Разговаривать было невозможно… „С нами вы или против?“ — здороваясь со мной, почти в ухо, спросил он… Ильич ухватил меня за рукав и прижал в угол… Почему левые эсеры против восстания и вместе с тем в ВРК? „Подвох это или нет?“ — требовал он от меня прямого ответа. „Вы секретарь фракции в ЦИК, вы должны это знать… Революция и История требуют от вас этого ответа“, — Ильич прямо в лицо смотрел на меня и ждал.

Обдумывая ответ, я медлил… Ильич нервно теребил меня за рукав и говорил: „Бывают моменты, когда всякие партийные разногласия стираются… Сейчас или никогда… Я большевик, вы — эсер, но мы вместе шли к определенной цели. Вспомните наказы пославших вас… Мы у цели!“».

Ошарашенный этим напором, Бухарцев стал поименно перечислять тех левых эсеров, на которых можно положиться. «Но Ильич меня не слушал. Прищурясь, он смотрел мимо меня в сторону и о чем-то думал. Уходя, он попросил меня срочно связаться со Свердловым, а так как я знал Урицкого и Каменева, то и с ними, на предмет совместного распределения надежных левых эсеров по заданиям ВРК. Ильич также просил меня срочно свести его со стариком Натансоном… Ильич торопился. Было заметно, как все его мускулы в теле и на лице, — пишет Бухарцев, — были напряжены до крайности»^[354].

Все делегаты II Съезда Советов находились в этот день в Смольном. И, как пишет Джон Рид, они «сваливались и засыпали тут же на полу, а потом просыпались, чтобы немедленно принять участие в прениях». Партийные фракции заседали буквально по соседству и информация немедленно перетекала из одного зала заседаний в другой.

«Я, — продолжает Рид, — спустился в первый этаж, в комнату 18-ю, где шло совещание делегатов-большевиков. Резкий голос не видного за толпой оратора уверенно твердил: „Соглашатели говорят, что мы изолированы. Не обращайте на них внимания! В конце концов им придется идти за нами или остаться без последователей…“»^[355].

Между тем в Зимнем дворце продолжало непрерывно заседать и Временное правительство. Министры постановили, что в силу чрезвычайного положения никто из них дворец не покинет. Достигли договоренности и о том, что штаб округа оказался недееспособным и необходимо назначить «диктатора», предоставив ему неограниченные полномочия.

После двухчасового обсуждения выбор пал на министра государственного призрения, кадета Николая Михайловича Кишкина. Был он врачом-физиотерапевтом, участвовал в корниловском заговоре и слыл человеком решительным. Около 16 часов, вместе с помощниками Петром Пальчинским и Петром Рутенбергом, Кишкин прибыл в Генеральный штаб. И первое — сделал то, что не довел до конца Керенский: уволил Полковникова и назначил на его место Багратуни. Но это лишь усугубило сумятицу, и ряд офицеров тут же подали в отставку. Правда, уйти домой они не успели: на набережной Мойки и по Миллионной уже шли революционные отряды.

Секретная телеграфная связь со Ставкой у штаба сохранилась. И это было как нельзя кстати. В 18:15 пришло известие, что юнкера Михайловского артучилища, прихватив четыре орудия, покинули Зимний. А около 18:30 был получен ультиматум ВРК. В нем членам бывшего правительства, чинам Генштаба и защитникам Зимнего дворца предлагалось до 19 часов 10 минут завершить эвакуацию лазарета и сложить оружие. В противном случае дворец будет подвергнут артиллерийскому обстрелу. Передав парламентеру самокатчику В. Фролову просьбу о продлении срока ультиматума, Кишкин и сопровождавшие его лица перебежали через площадь в Зимний. И, как говорится, вовремя: в 19:40 здание штаба было занято революционными войсками. Кольцо вокруг Зимнего дворца замкнулось^[356].

Своим сообщением об ультиматуме Кишкин испортил членам правительства ужин. Как раз в 18:30 им подали борщ, затем рыбу и артишоки, а тут… Кто-то спросил у адмирала Вердеревского: «Что грозит дворцу, если „Аврора“ откроет огонь?» Дмитрий Николаевич, как всегда спокойно, ответил: «Он будет обращен в кучу развалин», и добавил — «не повредив ни одного [другого] здания».

В 20 часов 15 минут Ливеровский записал в дневнике: «Вердеревский и Карташев подняли вопрос о действительности в обстоятельствах текущего момента наших полномочий. Все от нас откололись. Не должны ли мы сдать власть?»^[357] В Зимнем, как до этого и в Генеральном штабе, после отключения телеграфа все еще продолжала работать линия — то ли железнодорожного, то ли военного ведомства, — связывавшая дворец со Ставкой. Коновалов проинформировал генералов о положении в столице и ультиматуме ВРК. В ответ его заверили, что войска уже двинулись на выручку.

Еще в 19 часов генерал Краснов отдал приказ о выступлении. Уже сегодня, 25-го, в Питер должны прибыть самокатные батальоны. К утру 26-го — 9-й и 10-й донские полки с артиллерией и два полка 5-й Кавказской дивизии, а вечером — 23-й Донской полк. Остальные полки Кавказской дивизии подойдут утром 28-го. И Ставка просила продержаться до прихода фронтовых частей. После столь обнадеживающих известий сдаваться было не резон, и правительство решило на ультиматум ВРК не отвечать^[358].

Но это неизбежно вводило в действие силовой вариант взятия Зимнего дворца, разработанный Антоновым-Овсеенко, Подвойским, Чудновским и другими членами ВРК. Антонов-Овсеенко и его коллеги не зря увлекались шахматами. План, казалось бы, предусматривал все случайности и выглядел вполне реалистично. А когда в 79-й комнате ВРК на карте Петрограда расставили разноцветные флажки, получилось даже красиво.

Предполагалось, что наступление на Зимний начнется не позднее 21 часа. Сигнал красным фонарем даст Петропавловка. Затем предупредительный залп «Авроры». Пауза для возможной капитуляции. А уж потом — артобстрел Зимнего из Петропавловской крепости и общий штурм дворца…^[359] Но, как всегда, «гладко было на бумаге…» И не случайно Ленин влезал во все детали и мелочи, когда Подвойский докладывал ему о том, как будет арестовано Временное правительство. Владимир Ильич знал, что именно на мелочах, на «вишневой косточке» вероятнее всего можно поскользнуться^[360].

Когда комиссар ВРК Георгий Благонравов приехал в Петропавловку, выяснилось, что «орудия, грозно стоящие на парапетах, для стрельбы не приспособлены и поставлены были исключительно для бо́льшего эффекта. Стреляла только одна пушка, заряжаемая с дула, возвещавшая время… На дворе арсенала, — пишет Георгий Иванович, — мы нашли несколько трехдюймовых орудий, по внешнему виду нам, неартиллеристам, показавшихся исправными». Их на руках вытащили и поставили за кучи мусора между крепостной стеной и обводным каналом Невы.

Теперь вроде можно было бы начинать — дать сигнал «Авроре». Но тут выяснилось, что нет сигнального фонаря. Стали искать. Наконец притащили фонарь, но без красного стекла. Обмотали его кумачом. Теперь надо было подвесить фонарь на флагшток, да так, чтобы увидели с «Авроры». Однако, как на грех, под рукой не оказалось веревки. Побежали искать веревку. А тут подошли артиллеристы и заявили, что в орудиях, предназначенных для боевой стрельбы, в противооткатные устройства не залита компрессионная жидкость и палить из них крайне опасно — разорвет на куски.

Когда прибывший в крепость Антонов-Овсеенко услышал все это, он на какой-то миг заподозрил в саботаже не только артиллеристов. «Из-за вас, — сказал он, прищурившись, Благонравову, — черт знает, что может произойти». Срочно вызвали артиллеристов с морского полигона, и, осмотрев орудия, матросы согласились рискнуть. Но вот беда — не все заготовленные снаряды по калибру подходят к этим пушкам. И опять помчались на поиски в крепостной арсенал и артсклад аж на Выборгской стороне…

В этот момент примчался вестовой и сообщил, что ультиматум принят и Зимний сдается. Ура! Благонравов со слезами на глазах бросается обнимать Антонова, а потом оба мчатся на автомобиле к Дворцовой площади и… попадают под ружейно-пулеметный обстрел. Выясняется, что, как и было уговорено, в 21 час, не дождавшись залпа «Авроры», красногвардейцы, матросы и солдаты двинулись в атаку^[361].

Унтер-офицер Петроградского женского батальона Мария Бочарникова вспоминала: «В девять часов вдруг впереди загремело „ура“!.. Большевики пошли в атаку. В одну минуту все кругом загрохотало. Ружейная стрельба слилась с пулеметными очередями… Мы с юнкерами, стоя за баррикадой, отвечали частым огнем. Я взглянула вправо и налево. Сплошная полоса вспыхивающих огоньков, точно порхали сотни светлячков. Иногда вырисовывался силуэт чьей-нибудь головы. Атака захлебнулась, неприятель залег»^[362].

Между тем около 21 часа усталый и мрачный Керенский добрался наконец до Пскова. По пути он пытался заправить машину в Гатчине, но по лицам солдат, ставших кучковаться вокруг, понял, что его тут же арестуют, и немедленно поспешил дальше. В Пскове, не заезжая в штаб фронта, Александр Федорович остановился у своего родственника генерала Барановского, который сообщил, что местный Совет заявил о поддержке Съезда Советов, запретил отправку войск на Питер и создал ВРК, взявший под контроль все средства связи и транспорта. Вызванный на квартиру Барановского главком Северного фронта генерал Черемисов подтвердил эту информацию и прямо заявил, что не только не имеет возможности отправить на Петроград фронтовые части, но не может гарантировать даже личной безопасности Керенскому, а посему посоветовал немедленно покинуть Псков^[363].

Александр Федорович остался ночевать у Барановского, и на упреки в «саботаже генералов» тот, видимо, сказал ему то же самое, что телеграфировал в Ставку: «Издалека кажется хорошо и просто двинуть к Луге войска, но это неверно… Мы совершенно одиноки, и за нашей спиной ничего — ни штыков, ни силы». Даже если бы удалось собрать какие-то крохи, «мы не можем поручиться, что против этих частей не пойдут части с фронта, полностью находящиеся во власти большевиков».

А Черемисова в это время вызвали на заседание псковского ВРК, где присутствовали представители ревкомов армий Северного фронта. Его предупредили, что в случае направления им каких-либо частей на Питер «армии в тыл вышлют свои отряды и силой принудят вернуться». После этого, где-то незадолго до 22 часов, Черемисов вынужден был отменить свой приказ о движении эшелонов к столице^[364].

Примерно в это же время в Петропавловскую крепость возвращается от Зимнего Благонравов, и артиллеристы подают сигнал «Авроре» уже не фонарем, а выстрелом вестовой пушки — той самой, которая «заряжается с дула». И в 21 час 40 минут крейсер производит, наконец, холостой выстрел из носового орудия…

Матрос-большевик Иван Флеровский вспоминал: «Набережные Невы усыпаны глазеющей публикой. Очевидно, в голове питерского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлекательна. Зато эффект вышел поразительный, когда грохнула „Аврора“. Грохот и сноп пламени при холостом выстреле куда значительнее, чем при боевом, — любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали, поползли. Наши матросы изрядно хохотали над комической картиной…»^[365].

Холостой выстрел, естественно, не произвел никаких разрушений, но сумятица в Зимнем дворце усилилась. Потребовали объяснений юнкера. «Мы выстроились, — вспоминал один из них. — Явился кто-то, назвал себя генерал-губернатором Пальчинским и стал очень долго говорить. Говорил бессвязно» — о долге, о том, что Керенский с войсками уже в 40 км, в Луге. «В тишине раздался мрачный иронический голос: „Справьтесь по железнодорожному справочнику, сколько верст от Луги до Петрограда, прежде чем выступать“». До Луги было около 140 км.

Потребовали объяснений, и те немногие казаки, которые по приказу Керенского все-таки «оседлали лошадей» и явились к Зимнему. Пришел казачий полковник и офицер. С ними говорили Кишкин и Коновалов. «Полковник, — пишет Малянтович, — слушал, то поднимая, то опуская голову… Из учтивости дослушал… Вздохнул, и оба ушли — ушли, мне казалось, с недоумением в глазах… А может быть, с готовым решением»^[366].

До 22 часов из Зимнего ушли все три казачьих сотни, юнкера Петергофской школы прапорщиков и полурота женского батальона. Гарнизон защитников Временного правительства таял на глазах. И даже в своей резиденции правительство уже не было хозяином. Через подъезды со стороны набережной, через то крыло дворца, где размещался лазарет, группы красногвардейцев, матросов, солдат просачивались в здание. Сталкиваясь с юнкерами, они либо обезоруживали их, либо те без стрельбы сами складывали оружие.

Группа красногвардейцев и солдат автобронемастерских пробралась во двор Зимнего, где стояли броневики, и сняла с них магнето и карбюраторы. Не обошлось и без курьезов. Необычность дворцовой обстановки, бархат и позолота мебели — все это порой повергало солдат в оторопь. Один из них, приоткрыв дверь какого-то зала, увидел вдруг отраженную в огромном зеркале картину конного парада… «Кавалерия!» — закричал он и шарахнулся в сторону. Воспользовавшись замешательством, юнкера разоружили тех, кто не успел убежать.

В 22:40 Ливеровский записал в дневнике: «В нижней галерее встретил юнкеров с захваченными во дворе красногвардейцами. При обыске у них отобрали, кроме ружей, револьверы и ручные гранаты. Когда же лазутчиков стало много, они принялись разоружать юнкеров, причем все это, по рассказу одного офицера, совершалось мирно, без стрельбы»^[367].

Именно в этот момент, в 22:40, открылся II Съезд Советов. Еще днем представители фракций договорились открыть его в восемь часов вечера, и в большой зал стали стягиваться делегаты. Однако меньшевики попросили об отсрочке, поскольку дебаты в их фракции еще не закончились. Открытие перенесли на 22 часа. Но и к этому времени меньшевистское заседание не завершилось. Тогда, по предложению Каменева, к ним направили делегацию, и спустя полчаса лидеры старого ЦИК стали занимать места в президиуме.

«Освещенные огромными белыми люстрами, — рассказывает Джон Рид, — на скамьях и стульях, в проходах, на подоконниках, даже на краю возвышения для президиума, сидели представители рабочих и солдат всей России… Помещение не отапливалось, но в нем было жарко от испарений немытых человеческих тел. Неприятный синий табачный дым поднимался вверх и висел в спертом воздухе. Время от времени кто-нибудь из руководящих лиц поднимался на трибуну и просил товарищей перестать курить. Тогда все присутствующие, в том числе и сами курящие, поднимали крик: „Товарищи! Не курите!“, и курение продолжалось…

Было 10 часов 40 минут вечера. Дан, бесцветный человек с дряблым лицом, в мешковатом мундире военного врача, позвонил в колокольчик. Сразу наступила напряженная тишина, нарушаемая лишь спорами и бранью людей, теснившихся у входа…

„Власть в наших руках“, — печально начал Дан. Он остановился на мгновение и тихо продолжал: „Товарищи… Вы, я думаю, поймете, почему ЦИК считает излишним открывать настоящее заседание политической речью. Для вас станет это особенно понятным, если вы вспомните, что я являюсь членом президиума ЦИК, а в это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенный на них ЦИК“ (смутный шум в зале)»^[368].

Причин для столь минорного тона у Федора Ильича было предостаточно. И лежали они не только вне съезда. Принципиально изменилось соотношение сил и на самом съезде. К моменту открытия на нем присутствовало 648 делегатов. С прибытием представителей промышленных регионов число большевиков возросло до 338 и они располагали теперь на съезде устойчивым большинством в 52,2 %. Мало того, эсеровская фракция к вечеру все-таки раскололась и к левым эсерам ушло 98 делегатов. То есть блок большевиков и левых эсеров мог дать 436 голосов — 67,3 %.

У эсеров — вместе с эсерами центра и правыми (32 + 40 + 16) — оставалось лишь 88 голосов. У меньшевиков и меньшевиков-интернационалистов (14 + 16) — 30. А из 94 неопределившихся «интернационалистов», «оборонцев», представителей национальных социалистических партий и беспартийных (33 + 22 + 15 + 23) могли черпать поддержку не только правые, но и левые. Поэтому единственно реальной формой борьбы для прежних лидеров ЦИК оставались обструкция и бойкот Съезда Советов^[369].

По соглашению между большевиками, левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами президиум съезда решили составить на основе пропорционального представительства. В результате выборов прошли: 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика и 1 меньшевик-интернационалист. От имени эсеров правых и центра Гендельман тут же заявил об отказе от участия в президиуме. Такое же заявление от имени меньшевиков делает Лев Хинчук. Меньшевики-интернационалисты откладывают вхождение в президиум «до выяснения некоторых обстоятельств».

Старый ЦИК покидает сцену, и их места занимают Троцкий, Луначарский, Каменев, Коллонтай, Ногин, левые эсеры — Спиридонова, Мстиславский, Камков и др. «Весь зал встает, — фиксирует Джон Рид, — гремя рукоплесканиями». Председательствующий Каменев предлагает повестку дня: 1) об организации власти; 2) о войне и мире; 3) об Учредительном собрании.

Однако тут же меньшевик-интернационалист Лозовский предлагает сначала обсудить отчет Петросовета, затем дать слово членам прежнего ЦИК и представителям партий и лишь после этого обсуждать повестку дня. Принятие такого предложения оттянуло бы решение главных вопросов даже не на часы, а на дни. Но именно в этот момент — около 23 часов — за окнами тяжело громыхнули орудия Петропавловской крепости…^[370]

Моряки-артиллеристы, хоть и с запозданием, управились со всеми орудийными проблемами и открыли огонь. Первые снаряды разорвались над Невой. «Из углового окна, — вспоминал Малянтович, — мы видели широкие просторы могучей реки. Равнодушные холодные воды… Обреченные, одинокие, всеми покинутые, мы ходили взад и вперед по этой огромной мышеловке, иногда собираясь все вместе или группами для коротких разговоров… Вокруг нас была пустота, и такая же пустота была у нас на душе».

Созерцать разрывы орудийных снарядов было страшновато. А когда один из них разрушил часть карниза Зимнего, а осколки другого разбили угловое окно на третьем этаже — как раз над залом, где сидели министры, они поспешно, пригнувшись, перекочевали в Малую столовую, окна которой выходили в световой дворик.

Настроение на баррикадах было не лучше. «В 11 часов, — пишет Мария Бочарникова, — начала бить артиллерия… Было сознание какой-то обреченности… Мы были окружены… Когда я представляла, что в конце концов дойдет до рукопашной и чей-то штык проколет мне живот, и он как арбуз затрещит по швам, то, признаюсь, холодок пробегал по спине. Надеялась, что минует меня чаша сия и я заслужу более легкую смерть от пули»^[371].

Когда орудийные раскаты докатились от Петропавловки до Смольного, делегаты съезда Советов на мгновение замерли. Кто-то с места стал кричать, что съезд надо закрывать, что в таких условиях работать нельзя… Но Троцкий не без вызова ответил: «Кому могут мешать звуки перестрелки? Напротив! Они помогают работать»^[372].

Тут же слово взял Мартов: «Задача съезда, — сказал он, — заключается прежде всего в том, чтобы решить вопрос о власти. Этот основной вопрос съезд нашел если не решенным, то предрешенным». Поэтому предлагается немедля начать переговоры «с другими социалистическими партиями, чтобы достигнуть прекращения начавшегося столкновения» и создать правительство, которое признает «вся демократия». И поскольку все поняли, что речь шла о правительстве из партий, представленных на съезде, все — в том числе и большевики — проголосовали за предложение Мартова.

Однако эсеро-меньшевистские лидеры менее всего были настроены на конструктивную работу. От находившейся всецело под их влиянием «фронтовой группы» на трибуну поднимается капитан Яков Хараш. За ним поручик Георгий Кучин. От имени фронта они заявляют, что сам съезд «несвоевременен», что необходимо противодействовать «авантюре захвата власти», что группа «покидает этот съезд. И отныне арена борьбы переносится на места». Это уже звучало угрозой… Зал взорвался криками: «Ложь!», «Вы представляете не солдат, а штабы и офицеров!», «Провокаторы!». На трибуне фронтовики — Гжельщак, Лукьянов, латыш Петерсон: «Больше ни одной резолюции! Довольно слов! Нужны дела. Мы должны взять власть в свои руки! Пусть эти самозваные делегаты уходят! Армия не с ними!». В ответ — буря аплодисментов.

Но Лев Хинчук оглашает декларацию меньшевиков: «Единственным возможным мирным выходом из положения, — говорится в ней, — остаются переговоры с Временным Правительством об образовании власти, опирающейся на все слои демократии». С аналогичным заявлением от имени эсеров выступает Гендельман. А бундовец Эрлих предлагает всем делегатам покинуть зал и вместе с гласными городской думы «пойти безоружными под расстрел на площадь Зимнего дворца».

Делегаты в полном недоумении: переговоры с Временным правительством? Но Мартов говорил лишь о социалистах! И причем тут городская дума? Абрамович объясняет: «25 минут тому назад из Зимнего дворца сообщили, что он обстреливается, и требовали, чтобы мы пошли на помощь».

Рязанов информирует делегатов о том, что полтора часа назад в Смольный приходил городской голова Александр Шрейдер. Он предложил посредничество между ВРК и Зимним дворцом. Ради того, чтобы «предупредить кровопролитие», говорит Рязанов, ВРК делегировал в посредническую группу двух своих представителей. А несколько гласных думы в сопровождении члена ВРК Вячеслава Молотова пошли к Зимнему, чтобы заручиться согласием министров на переговоры. Однако, несмотря на белый флаг, который они несли, юнкера обстреляли их из дворца. На том «переговорный процесс» и завершился^[373].

Почему же теперь из Зимнего что-то «требуют» от съезда Советов? Но спрашивать уже было не у кого, ибо группа эсеров, меньшевиков, бундовцев и часть «фронтовой группы», под протестующие крики и свист подавляющего большинства оставшихся, уходят со съезда.

Выяснилось, что помимо телеграфной линии в одном из помещений Зимнего дворца действует и телефонный канал. Министр Никитин позвонил на квартиру товарищу министра Хижнякову и попросил передать «всем общественным организациям» требование правительства о поддержке. Никитин уверял, что если отправить в тыл осаждающим дворец даже небольшие силы, рабочие и солдаты разбегутся.

А министр Маслов дозвонился в Городскую думу эсеру Быховскому: «Нас расстреливают… — говорил он. — Мы умрем здесь, но последним моим словом будет — презрение и проклятие той демократии, которая… не сумела нас защитить». Быховский тут же рассказал о звонке министра думцам и предложил идти на помощь к Зимнему, чтобы «умереть вместе с ними».

Собравшиеся встретили предложение овацией. Один из членов Исполкома Совета крестьянских депутатов попросил у них разрешения «выйти и умереть вместе с ними». Оказавшийся здесь же министр Прокопович тоже молил со слезами в голосе позволить ему «разделить участь своих товарищей». Но и этого показалось мало: предложили провести поименное голосование о готовности каждого «умереть вместе с правительством».

Голосование затянулось. Потом готовили бутерброды с колбасой для министров. И на улицу вышли около полуночи. Выстроились в колонну по четыре. Впереди стали городской голова Александр Шрейдер и Прокопович, который держал в одной руке фонарь, а в другой — зонтик^[374].

Свидетелем дальнейшего оказался вездесущий Джон Рид. «…На углу Екатерининского канала под уличным фонарем цепь вооруженных матросов перегораживала Невский, преграждая дорогу толпе людей… Здесь было триста-четыреста человек: мужчины в хороших пальто, изящно одетые женщины, офицеры — самая разнообразная публика. Среди них мы узнали многих делегатов съезда, меньшевистских и эсеровских вождей… Я увидел и репортера газеты „Russian Daily News“ Малкина. „Идем умирать в Зимний дворец!“ — восторженно кричал он. Процессия стояла неподвижно, но из ее передних рядов неслись громкие крики. Шрейдер и Прокопович спорили с огромным матросом…

„Мы требуем, чтобы нас пропустили! — кричали они. — Вот эти товарищи пришли со съезда Советов!.. Вот их мандаты!..“ Матрос был явно озадачен. Он хмуро чесал своей огромной рукой в затылке. „У меня приказ от Комитета — никого не пускать во дворец…“ — „Мы настаиваем, пропустите!.. Мы все равно пойдем! — в сильном волнении кричал старик Шрейдер… — Мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!“ — „Нет“, — заявил матрос с упрямым взглядом.

„А что вы сделаете, если мы пойдем? Стрелять будете?“ — „Нет, стрелять в безоружных я не стану. Мы не можем стрелять в безоружных русских людей… Что-нибудь да сделаем“, — отвечал матрос, явно поставленный в тупик… Тут появился другой матрос, очень раздраженный. „Мы вас прикладами! — решительно крикнул он. — А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!“

…Прокопович влез на какой-то ящик и, размахивая зонтиком, стал произносить речь… „Против нас применяют грубую силу! Мы не можем допустить, чтобы руки этих темных людей были запятнаны нашей невинной кровью!.. Вернемся в думу и займемся обсуждением наилучших путей спасения страны и революции!“. После этого толпа в строгом молчании повернулась и двинулась вверх по Невскому все еще по четверо в ряд»^[375].

Когда Шрейдер приходил в Смольный договариваться о «посредничестве», он, между прочим, сказал Троцкому, что с конституционной точки зрения единственной законной властью в Петрограде является сейчас Городская дума, а не Петросовет. Но Шрейдер прекрасно понимал, что претендовать на власть и ссылаться на «конституционность» в стране без конституции, да еще в момент восстания, когда решает лишь реальное соотношение сил — достаточно наивно.

Поэтому, когда участники «хождения к Зимнему» вернулись в Городскую думу, первое же заседание «Комитета спасения Родины и Революции» занялось решением именно этой задачи — собиранием сил. Часть гласных Городской думы, та часть фракций меньшевиков и эсеров, которые ушли со съезда, Исполком Совета крестьянских депутатов, члены бывшего Предпарламента и Совета республики — были налицо.

Эсеры и меньшевики преобладали. Но нередко забывают о том, что реальный политический вес Комитета усилился за счет вхождения в него кадетов. Свою партийную принадлежность они не афишировали и выступали как члены «сеньорен-конвента» Совета Республики.

Член ЦК кадетов Владимир Оболенский писал, что поначалу возник спор о названии комитета. О «спасении революции» кадеты и слышать не хотели. «Такое название в момент, когда нужно было спасать Россию от торжествующей революции, — заметил Владимир Андреевич, — звучало уж очень фальшиво». Однако пришлось уступить. Зная, что для соглашателей важна именно «революционная фразеология», он предложил поправку, которую приняли — «Комитет спасения Родины и Революции». В Комитете спасения кадетов ужасно раздражали бесконечные «споры социалистов между собой об их участии в правительстве». Но поскольку споры эти, как выразился Оболенский, «никакого реального значения» не имели, а меньшевик Скобелев сразу же заявил, что комитет будет «опираться на физическую силу», кадетский ЦК счел необходимым связаться с этим очагом «военного сопротивления большевикам». Помимо Оболенского, в него делегировали Софью Панину и Владимира Набокова. И эта воскресшая «коалиция» бывших соглашателей с бывшими либералами сразу дала необходимые средства и связи^[376].

Устанавливаются контакты с профсоюзами железнодорожников, почтово-телеграфных, банковских служащих, с помощью которых можно было попытаться взять в свои руки управление городом. Сюда приходят члены съездовской «фронтовой группы», Центрофлота, Союза георгиевских кавалеров, Союза увечных воинов, имевшие связи с армейскими подразделениями, а затем и представители Союза казачьих войск. Комитет избирает бюро и обращается с воззванием к «Гражданам Российской республики», в котором заявляет: «Сохраняя преемственность единой государственной власти, Всероссийский комитет спасения Родины и Революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства…»^[377].

Меньшевиков-интернационалистов на собрании Комитета спасения не было. Они по-прежнему оставались в зале заседаний съезда, где бушевали страсти и гремели аплодисменты. «Сидя в задних рядах, — написал Мартов, — я с тяжелым сердцем наблюдал за ликующим залом. Как бы я хотел присоединиться к ним! Но я не мог…»^[378]

Мартов зачитывает декларацию меньшевиков-интернационалистов и еврейской социал-демократической партии «Поалей-Цион». Они считают, что «единственным исходом из этого положения, который еще мог бы остановить развитие гражданской войны, могло бы стать соглашение между восставшей частью демократии и остальными демократическими организациями об образовании демократического правительства… которому могло бы сдать власть Временное правительство безбольно». А до этого следует «съезду приостановить свои работы».

Среди всеобщего шума и криков, рассказывает Джон Рид, «Каменев размахивал председательским звонком… Троцкий встал со своего места. Лицо его было бледно и жестоко. В сильном голосе звучало холодное презрение. „Восстание народных масс, — сказал он, — не нуждается в оправдании… Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда?.. С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде?.. Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел… мы должны сказать: вы — жалкие единицы, вы — банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории…“».

Он предлагает резолюцию: «Уход соглашателей не ослабляет Советы, а усиливает их… Заслушав заявление с.-р. и меньшевиков, съезд продолжает свою работу, задача которой предопределена волей трудящегося народа…» Съезд ответил бурными аплодисментами. «Тогда мы уходим!» — крикнул Мартов и с группой сторонников покинул зал^[379].

На трибуну поднялся Дмитрий Сагарашвили. «Я — сам рабочий, — под аплодисменты сказал он, — и не могу быть безучастным свидетелем в то время, когда рабочие, когда солдаты борются против наших вековых врагов. Мои товарищи по фракции, меньшевики-интернационалисты, сделали большую ошибку, уйдя со съезда… Я останусь с теми, которые сражаются с врагами народа и революции»^[380].

От левых эсеров выступили Карелин и Камков. «Правые эсеры ушли со съезда, — заявил Борис Камков, — но мы, левые эсеры, остались!» А когда стихли аплодисменты, предложил резолюцию Троцкого не принимать, ибо «нельзя изолировать себя от умеренных демократических сил, а необходимо искать соглашения с ними». Ему ответил Луначарский: «Если бы мы, начав заседание, сделали какие-либо шаги, отметающие или устраняющие другие элементы, тогда тов. Камков был бы прав. Но мы все единогласно приняли предложение Мартова о том, чтобы обсудить вопрос о мирных способах разрешения кризиса. Но ведь нас засыпали градом заявлений. Против нас вели форменную атаку… Не выслушав нас, не обсудив ими же внесенное предложение, они сразу же постарались отгородиться от нас… Несмотря на их предательство, будем продолжать наше дело»^[381].

Обструкция съезда меньшевиками и эсерами, колебания «левых» в определенной мере объяснялись и незавершенностью восстания. Да, Временное правительство ВРК низложил еще утром. Но то обстоятельство, что министры все еще сидели в своей резиденции и рассылали во все концы телеграммы о помощи, делало Зимний потенциальным центром сплочения сил, выступающих против новой власти. Вот почему, как вспоминал Николай Подвойский, «т. Ленин присылал мне, Антонову, Чудновскому десятки записок», в которых нещадно ругал их за затянувшуюся осаду Зимнего^[382].

Что же происходило у Зимнего? Один из главных героев этих событий, Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, написал в свое время, что к ночи «вообще вся атака дворца носила совершенно беспорядочный характер». В более поздних официозных работах никакая «беспорядочность» уже не допускалась. Наоборот, колонны осаждающих двигались по строго установленному графику и диспозиции. А вся операция в целом подавалась как образец революционной тактики и военного искусства.

В 1921 году свое выступление на эту тему Антонов-Овсеенко назвал «Взятие Зимнего дворца». Ему, видимо, и в страшном сне не снилось, что спустя почти сто лет копья публицистов и историков скрестятся вокруг слов «штурм Зимнего». Был он или не был?

Поскольку ничего, кроме политических игр, за этими «баталиями» не стоит, не станем спорить о словах. Расскажем лишь — как это было. И пусть читатель извинит автора за то, что он будет воспроизводить известные и малоизвестные детали, ибо утверждение о том, что не только «штурма», но и вообще никакого «восстания» не было, а Временное правительство пало не в результате силового давления, а вследствие самораспада — стало уже общим местом в нашей исторической публицистике.

В 1920 году Антонов-Овсеенко рассказывал: «У дворца беспорядочная стрельба… Темнота. Всплески выстрелов, таканье пулеметов. По Миллионной беспорядочная толпа матросов, солдат, красногвардейцев то наплывает к воротам дворца, то отхлынет, прижимаясь к стенкам, когда с дровяных баррикад юнкера открывают стрельбу»^[383].

К пушкам Петропавловской крепости присоединяются еще два орудия, отобранные красногвардейцами у ранее сдавшихся юнкеров. Трехдюймовки поставили у арки Главного штаба. И первая же шрапнель разорвалась слева от Александровской колонны прямо над баррикадами. Мария Бочарникова пишет, что одна ударница была убита, несколько юнкеров ранено, и отряд юнкеров и женскую полуроту сразу отвели с площади во дворец^[384].

Но и в самом Зимнем было уже небезопасно. Проникновение небольших групп матросов, солдат, красногвардейцев во дворец со стороны Адмиралтейства и Эрмитажа продолжалось. Узнав, где находится Временное правительство, матросы поднялись на верхнюю галерею, разыскали световые люки и бросили гранату вниз, в темный коридор у Малой столовой, перепугав — в очередной раз — министров.

И опять где-то рядом стрельба. Малянтович записывает: «Опять шум… Он стал уже привычным… Опять, вероятно, ворвались большевики… Вошел Пальчинский. Конечно, это так и оказалось. И опять дали себя обезоружить без сопротивления. И опять их было много… А сколько их уже во дворце?.. Кто фактически занимает дворец теперь — мы или большевики?»^[385].

Вопрос был резонным. Один из матросов рассказывал Джону Риду: «…Мы увидели, что со стороны Невы не осталось ни одного юнкера. Тогда мы ворвались в двери и полезли вверх по лестницам, кто в одиночку, а кто маленькими группками. На верхней площадке юнкера задерживали всех и отнимали винтовки. Но наши ребята все подходили да подходили, пока нас не стало больше. Тогда мы кинулись на юнкеров и отобрали винтовки у них…».

Группа красногвардейцев и солдат автобронедивизиона во главе с Евсеевым, выведя из строя броневики, проникла в караульное помещение, арестовала офицера и разоружила дежурную смену часовых. «Мы, — рассказывает Евсеев, — подошли к парадной двери, выходившей на Дворцовую площадь. Возле двери стоял на посту юнкер. Мы разоружили его и открыли дверь — она оказалась незапертой»^[386].

Огонь со стороны Зимнего стал затихать, хотя пулеметные очереди из верхних окон дворца время от времени прочесывали площадь. Отряд гельсингфорсских моряков Михаила Горчаева, на который более всего полагался Антонов-Овсеенко, не появлялся. Ему поручили блокировать Константиновское юнкерское училище, там завязалась перестрелка и на Дворцовую площадь они вовремя не пришли^[387].

Но зато подошли солдаты Павловского полка, большой отряд сестрорецких рабочих со знаменем, на котором было начертано только одно слово — «Революция!». Стрельба из Зимнего все еще продолжалась. «„Не предложить ли им сдаться?“ — спрашивает Чудновский, приведший часть павловцев… Я соглашаюсь», — рассказывает Антонов-Овсеенко.

Возвратившись, Григорий привел с собой группу юнкеров. Они «тут же на панели складывают винтовки и под конвоем уходят по Миллионной. Чудновский хотел им оставить оружие, но я не согласился. Остальные юнкера упорствовали еще час. По узкой извилистой лестнице атаковать их было трудно. Несколько раз они отражали натиск осаждавшей толпы. Но и эти дрогнули, прислали сказать, что сопротивление прекращают. Вдвоем с Чудновским мы поднялись в палаты дворца. Повсюду разбросаны остатки баррикад, матрацы, обоймы, оружие, обгрызки. Разношерстная толпа хлынула за нами. Расплываясь по всем этажам, юнкера сдавались». По информации ВРК, 50 человек было ранено и 6 солдат Павловского полка убито^[388].

А вот описание событий из другой точки — рассказ Джона Рида, который и на сей раз оказался в нужном месте и в нужный час: «Стрельба прекратилась… Кто-то крикнул: „Юнкера послали сказать, что они ждут, чтобы мы пошли и выгнали их!“. Послышались слова команды, и в глубоком мраке мы рассмотрели темную массу, двигавшуюся вперед в молчании, нарушаемом только топотом ног и стуком оружия. Мы присоединились к первым рядам.

Подобно черной реке, заливающей всю улицу, без песен и криков прокатились мы под красной аркой… Выйдя на площадь, мы побежали, низко нагибаясь и прижимаясь друг к другу. Так бежали мы, пока внезапно не наткнулись на пьедестал Александровской колонны…

Простояв здесь несколько минут, отряд, насчитывавший несколько сот человек, ободрился и вдруг без всякого приказания снова кинулся вперед… Передовые двести-триста человек были все красногвардейцы. Солдат среди них попадалось очень мало. Мы вскарабкались на баррикады… Под нашими ногами оказались груды винтовок, брошенных юнкерами. Двери подъездов по обе стороны главных ворот были распахнуты настежь… Увлеченные бурной человеческой волной, мы вбежали во дворец через правый подъезд, выходивший в огромную и пустую сводчатую комнату…»^[389].

Так что взаимодействие атакующих с разных сторон и изнутри дворца, хотя и достаточно хаотичное, не выглядело так, как позднее это изображалось в кино. Но оно действительно имело место. А как назвать результат: «Взятие Зимнего дворца» или «Штурм Зимнего» — это уже спор о словах, которые при избыточной политизации вообще теряют смысл.

Отряд моряков, рабочих и солдат, который вели Антонов-Овсеенко и Чудновский, устремился в глубь дворца в поисках Временного правительства. Сопротивления юнкера уже не оказывали. Вдруг навстречу им выскочил Пальчинский: «Мы только что сносились с вашими и пришли к соглашению. Сюда идет делегация с Прокоповичем. Вы, господа, не в курсе дела».

Пальчинский, видимо, был уверен, что после того, как ВРК послал своих представителей в «посредническую группу» Городской думы, какой-то договоренности о «предупреждении кровопролития» достигли. О том, что гласные думы во главе с Прокоповичем пошли к Зимнему, членов Временного правительства оповестили по телефону. Но о том, чем кончился этот «поход», Пальчинский либо не знал, либо хитрил, выигрывая время.

Его арестовали и двинулись дальше. Юнкера сдавали оружие. «Но вот в обширном зале у ворот какой-то комнаты — их недвижимый ряд с ружьями наизготовку. Осаждавшие замялись. Мы с Чудновским, — рассказывает Антонов-Овсеенко, — подошли к этой горсти юнцов… Они как бы окаменели, и стоило трудов вырвать винтовки из их рук. „Здесь Временное правительство?“ — „Здесь, здесь, — заюлил какой-то юнкер, — я ваш“, — шепнул он мне. Вот оно — правительство временщиков, пытавшееся удержать неудержимое, спасти осужденное самой жизнью… Все тринадцать… застыли они за столом, сливаясь в одно трепетное, бледное пятно»^[390].

А вот взгляд из другой точки: «Вдруг возник шум, где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться, — это пишет Малянтович. — И в его разнообразных, но слитных в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы — что-то окончательное. Стало вдруг сразу ясно, что это идет конец…

Кто лежал или сидел, вскочили и все схватились за пальто… А шум все крепнул, все нарастал и быстро, широкой волной подкатился к нам… Уже у входной двери — резкие взволнованные крики массы голосов, несколько отдельных редких выстрелов, топот ног…» Дверь распахнулась и «в комнату влетел, как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату…» Это был Антонов-Овсеенко. «Объявляю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы!» Чудновский стал записывать фамилии присутствующих^[391].

В комнату набивалось все больше и больше людей. Толпа волновалась и шумела. Раздались крики: «Чего там! Кончить их! Перестрелять всю шайку! Тут их и повесить!». Антонов-Овсеенко крикнул: «К порядку! Большевики флота! Не допускайте анархии!» — и приказал: «Товарищи матросы! Удалите посторонних!».

«Вспоминаю бледное аскетическое лицо Антонова, густые, светлые волосы под живописной широкополой шляпой, спокойный, сосредоточенный вид, заставляющий забыть его сугубо гражданскую внешность». Его приказ был исполнен. «Мы вывели штатских из комнаты, — вспоминал военный моряк Н. Точеный, — и окружили стол, за которым сидели министры».

Зазвонил телефон. Кто-то взял трубку. Городской голова Шрейдер спросил: «Хочу знать, что у вас делается?». Грубоватый, незнакомый ему голос ответил: «Я часовой. Ничего у нас тут не делается»^[392].

Но когда министров вывели на площадь, дабы препроводить их в Петропавловку, толпа преградила путь. Самосуд мог произойти в любую минуту. «Взявшись за руки, — рассказывает моряк Н. Точеный, — мы образовали вокруг арестованных три живых цепи. Каждого министра держали под руки два матроса». Так вышли на Миллионную. Но тут толпа была еще более агрессивной. Ее оттеснили и повели арестованных на Дворцовую набережную. Но как только вышли на мост, с Каменоостровского выкатила черная легковая машина, с которой открыли стрельбу.

«Ложись!» — крикнул Антонов, и все, кроме Коновалова, рухнули на мостовую. В Питере потом долго рассказывали, как Александр Иванович стоял под градом пуль, не склонив гордой головы, среди распростертых тел. Но красногвардеец С. В. Морозов запомнил этот эпизод иначе: «Впереди идущие легли на панель, а задний, высокого роста в черном пальто министр не лег, а только пригнулся. Тогда я толчком приклада заставил его прилечь. Солдат-ратник, с крестом на папахе, лежавший рядом, сказал: „Э, барин, на чистой панели боишься запачкать костюм… Мы на фронте по пояс в грязи сидели…“ — „Сволочь“, — сквозь зубы процедил министр. — „Сволочь это не я, а ты! Я солдат — слуга и защитник отечества“»^[393].

«В Петропавловке, — вспоминал Антонов-Овсеенко, — министры пришли в себя. Всех хуже держал себя Гвоздев, который трусил страшно… Стороной держались Малянтович и Никитин… „Меня не узнаете?“ — „Вас, господин Малянтович? Очень хорошо“. — „Скрывал вас лет десять назад в Москве после побега с каторги…“ — „Помню! Помню! Тогда вы заигрывали даже с большевизмом“». Но самый содержательный диалог, который повсеместно шел в стране на протяжении всего 17-го года, состоялся между Терещенко и матросом с «Авроры»: «Ну и что вы будете делать дальше?! Как управитесь без интеллигенции?» — «Ладно! Уж управимся! — весело отвечает моряк. — Только бы вы не мешали»^[394].

Когда Подвойский доложил Ленину о взятии Зимнего и аресте министров, Владимир Ильич не сказал ни слова. Поздновато, мол, но дело сделано. Из Петропавловки Антонов-Овсеенко привозит список арестованных, подписку министров о сложении ими своих полномочий. И Ленин сразу садится писать обращение съезда Советов к «Рабочим, солдатам и крестьянам».

На самом съезде в 2 часа 40 минут — уже 26 октября — объявили перерыв, а в 3 часа 10 минут заседание возобновилось информацией Каменева о произошедших событиях. Тут же слово берет меньшевик Наум Капелинский. Он опять предлагает переговоры «со всеми демократическими организациями» и пугает: к Питеру подъезжают войска и «нам грозит катастрофа». Ной Бару от «Поалей-Цион» был еще более нервным: «Вы погубите и себя, и нас, и революцию». Но их уже никто не слушает. Среди всеобщего шума стенографистки фиксируют лишь выкрики: «А мы думали, что вы ушли прошлой ночью! Сколько раз вы будете уходить?»^[395]

Во всех этих, казалось, нескончаемых прениях Ленин участия не принимал. Для него было очевидно, что надо поворачивать съезд к более конструктивной работе. Поставив первым в повестку дня вопрос о власти, делегаты неизбежно увязали в дискуссии о способах формирования и составе правительства. А у таких споров, особенно когда они переходят на личности, конца не бывает. И на передний план выходят совсем не те проблемы, ради которых совершалось восстание.

Для Ленина было очевидно и то, что новое правительство создается не для того, чтобы ублажить министерскими портфелями всех общественных деятелей. И уж совсем не для оформления прихода к власти «группы большевиков». Правительство — лишь инструмент решения совершенно конкретных задач. Прежде всего — прекращения войны и передачи земли крестьянам. А перед лицом именно этих задач «общественные деятели» на протяжении 1917 года показали свое бессилие.

Значит, надо сначала затвердить программу действий новой власти, принять декреты, выражающие бесспорные требования народа, а уж потом — под эту программу создавать кабинет, способный ее реализовать. Именно эти идеи Владимир Ильич и кладет в основу обращения съезда Советов к «Рабочим, солдатам и крестьянам!».

Прежде всего обращение констатировало правомочность съезда решать судьбы страны. «На нем представлено громадное большинство Советов, — пишет Ленин. — На съезде присутствует и ряд делегатов от крестьянских Советов», то есть он вполне выражает «волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян».

Во-вторых, поскольку Временное правительство низложено, а его члены арестованы, съезд заявляет, что, опираясь на вышеуказанную «волю громадного большинства» и на «совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона», он «берет власть в свои руки». Съезд постановляет также, что и на местах вся власть «переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…».

И третье. Главная задача новой власти состоит в том, чтобы обеспечить: демократический мир и немедленное перемирие на всех фронтах; безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов; полную демократизацию армии; подлинный революционный порядок; созыв Учредительного собрания; право всем нациям России на самоопределение.

Казалось бы, — декларация, не более того. Сколько их было за этот год. И какое дело огромной стране до всех этих воззваний и обращений?! Но в том-то и смысл понятия «кризис назрел». Россия ждала перемен. Как и в Феврале ей нужен был импульс, исходящий из центра.

Если бы восстание ограничилось Петроградом, оно так бы и осталось столичным переворотом. И если бы фронт и провинция не поддержали — оно было бы обречено. Но Всероссийский съезд Советов дал толчок. Гигантская волна повсеместного перехода власти к Советам, в считанные недели и месяцы — по большей части бескровно — залила Россию. И масштабы, содержание такого «переворота» превращали его в великую революцию.

Съезд заявил, что отныне революционная власть переходит на позиции «оборончества» — защиты страны от внешней опасности. Съезд призвал «солдат в окопах к бдительности и стойкости», выразил уверенность, что «армия сумеет защитить революцию… пока новое правительство не добьется заключения демократического мира…». А для этого правительство обеспечит армию всем необходимым, не останавливаясь перед обложением имущих классов для улучшения положения солдат на фронте и их семей в тылу.

И еще: советская власть установит рабочий контроль над производством и «озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню». На языке того времени это означало переход к товарообмену с деревней, дабы уйти от силового изъятия «излишков» с помощью воинских команд.

Таковы первоочередные шаги, которые обязано сделать «избранное вами правительство». И они будут сделаны. Но в данный момент главная задача — отразить наступление Керенского и Краснова на Петроград^[396]. Ибо слова Капелинского об угрозе движения войск к Питеру отражали некую новую опасность, ставившую под удар петроградское восстание…

Тот факт, что у Керенского в решающий момент не оказалось надежных войск, конечно, отражал определенную закономерность. Ситуация — точь-в-точь — напоминала февраль 1917-го, когда царский министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов рассылал повсюду приказы, но никто уже им не подчинялся.

Но, как говаривал Герцен, — «история любит шибать в сторону». Она всегда оставляет место для случайности. Иногда глупой. Для события, которое может изменить сам вектор развития. И если бы Ленин полагался на «закономерность», якобы гарантирующую каждый шаг революции, события вполне могли бы действительно «шибануть в сторону». Ибо Керенский все-таки нашел войска, способные, как он полагал, двинуться на Петроград.

Где-то за полночь на квартиру Барановского в Пскове, где ночевал Керенский, пришел генерал Краснов. Симпатий к Александру Федоровичу он не испытывал, но приказ Черемисова о задержке воинских эшелонов против Питера Краснова глубоко возмутил. Он связался с начальником штаба главковерха генералом Духониным, тот с Черемисовым и буквально стал взывать к его «священному долгу перед Родиной». Но Черемисов перебил: «Пока все, что говорилось, держите про себя, но имейте в виду, что Временного правительства в Петрограде уже нет».

После недолгого совещания Керенский приказал Барановскому собрать все казачьи полки 3-го конного корпуса Краснова. Придать ему 1-ю кавалерийскую и 37-ю пехотную дивизии, а также 17-й армейский корпус. На вопрос Керенского — хватит ли сил? — Краснов ответил: «Да, если все это соберется и если пехота пойдет с нами, Петроград будет занят и освобожден от большевиков». В 5 часов 30 минут утра ставка рассылает по фронтам приказ Керенского о возобновлении движения группы войск Краснова на столицу^[397].

Информацию о событиях, происходивших в Пскове, в Смольном получили гораздо раньше. Поэтому обращение съезда к «Рабочим, солдатам и крестьянам!» Ленин закончил словами:

«Солдаты, окажите активное противодействие корниловцу Керенскому! Будьте настороже!

Железнодорожники, останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград!

Солдаты, рабочие, служащие, — в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира!»^[398]

В пятом часу утра на заседании съезда Советов Луначарский зачитывает это обращение. Его встречают бурей аплодисментов. Но подпись, поставленная Лениным, — «Всероссийский съезд рабочих и солдатских депутатов» — не удовлетворяет крестьян: как-никак, а они представляют около трети всех крестьянских Советов России. И по их требованию под обращением ставится вторая подпись — «Делегаты от крестьянских Советов». Каменев предлагает резолюцию, ранее внесенную Троцким, отложить, а вотировать данное обращение. Лишь двое голосуют против и 12 воздерживается.

Таким образом, Съезд декларировал и узаконил фактический переход всей власти к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в центре и на местах, определил первоочередные шаги рабоче-крестьянского правительства, опираясь, как указывалось в обращении, на «волю победоносного восстания». И это, в частности, дает ответ на вопрос — кто же оказался прав и как получилось: так, как предлагали те большевики-цекисты, которые считали, что новая власть будет создана лишь на съезде, его решением, или же так, как полагал Ленин.

Около пяти часов заседание съезда закончилось. Делегаты стали расходиться по общежитиям, казармам, съемным квартирам. А Ленин и Крупская через запасной выход спустились вниз к машине, за рулем которой сидел матрос Рябов, и поехали к Бонч-Бруевичу. «Владимир Ильич, видимо, очень устал, — пишет Бонч, — и подремывал в автомобиле». Приехали на Херсонскую, наспех «поужинали кое-чем» и уложили Ленина спать в кабинете.

Но из соседней комнаты Владимир Дмитриевич заметил, что лампа в кабинете не гаснет. Значит, что-то пишет… И уже «стало сереть позднее петроградское осеннее утро, — вспоминал Бонч-Бруевич, — когда наконец Владимир Ильич потушил огонь, лег в постель и тихо-тихо заснул или задремал». А утром, когда «собрались все пить чай и вышла Надежда Константиновна, также ночевавшая у нас, Владимир Ильич вынул из кармана чистенько переписанные листки и прочел нам свой знаменитый Декрет о земле. „Вот только бы объявить его и широко распубликовать и распространить. Пускай попробуют тогда взять его назад!“»^[399].

Д. Мандел

К вопросу об исторической легитимности Октябрьской революции

Текст настоящей статьи основан на результатах моего исследования рабочего движения в Петрограде в 1917 году и первой половине 1918 года. В этой работе я старался представить и анализировать общественно-политическую деятельность промышленных рабочих российской столицы и эволюцию их позиций по отношению к главным вопросам этого периода: природе власти, мировой войне, регулированию экономики, социальным реформам^[400].

Я изложил результаты этого исследования с максимальным использованием слов самих рабочих. Ибо я хотел дать читателю самому судить о качестве тогдашнего рабочего движения. Когда я, еще молодой социолог, начал исследовать эту тему, я был под влиянием тогдашней западной историографии и ожидал найти в основном разнузданную стихию, слепо следившую за безответственными посулами большевиков о социалистическом рае, ожидавшем их за углом. Но я нашел рабочее движение совсем иного, поразительного качества.

Это исследование не было предпринято с целью поддержать определенную политическую позицию по отношению к революции. Но, с другой стороны, я не пытался скрывать свое сочувствие делу трудящихся. Нельзя ведь писать о важных исторических событиях, тем более о революции, расколовшей мир, не имея собственной точки зрения. Претендовать на нейтральность в изучении человеческого общества — в лучшем случае наивность, а в худшем — недобросовестность. Но несмотря на мое сочувствие интересам рабочих, я заранее не решал для себя вопроса о том, были ли они слепыми жертвами властолюбивых демагогов или сознательными творцами своей истории. В решении этого вопроса я использовал все доступные мне материалы. В конце концов читатель сам решит, вписывается ли предложенный анализ в приводимые (или в какие-либо не приводимые) мною исторические факты.

Хотя целью исследования было пролить свет на природу участия рабочих в революционном процессе, его результаты неизбежно привели меня и к политическим выводам об Октябрьской революции. Речь идет прежде всего о ее исторической легитимности. Вывод, что Октябрь был легитимным, идет вразрез с господствующей на сегодняшний день историографией, да и, наверное, с преобладающим общественным мнением и с позицией российских властей. Именно это и есть тема настоящего очерка.

Утверждая историческую легитимность Октябрьской революции и последующего подавления капитализма, я, конечно, не думаю утвердить, что они были неизбежными. Ничто в истории народа не неизбежно. Всегда существуют альтернативные пути развития, особенно в периоды революционного кризиса. Но либерально-демократический путь развития для России — а именно такой путь и был целью Февральской революции, в том числе для рабочих — был исключен для России в 1917 году.

Что подразумевается под исторической легитимностью? Это в первую очередь означает, что Октябрьская революция не была произвольным актом, осуществленным за спиной российского общества группой марксистских идеологов, стремящихся любой ценой провести «социалистический эксперимент». Именно так она, на мой взгляд, представлена в проекте Концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории, заказанной властями России. В этом проекте написано, например, что «Свершившаяся в 1917 году Великая российская революция, а также начавшийся в октябре 1917 года „советский эксперимент“ по силе воздействия на общемировые процессы признаны одними из важнейших событий XX века». Как видим, Февральская революция все-таки считается великой (несмотря на то, что она свалила царя, признанного сегодня церковью святым, хотя грешный народ его тогда называл «кровавым»), но сам Октябрь сводится к «эксперименту». Иными словами, это был произвольный акт, сбивший Россию с естественного ее пути развития, пути капиталистической демократии.

Мое исследование поддерживает вывод, что Октябрь был, наоборот, народной революцией. Для трудящихся ее целью было спасти Февральскую демократическую революцию от угрозы контрреволюции со стороны имущих классов, буржуазии и помещиков. И поскольку эта вторая революция была направлена против этих классов и поскольку во главе ее стояло рабочее движение, она развязала экономическую и политическую динамику, которая и привела к подавлению капитализма.

Исторический опыт буржуазной демократии во всем мире учит, что необходимое ее условие — буржуазия в демократических свободах не должна ощущать угрозы от них своему социально-экономическому господству или любым другим интересам, которые она в данной обстановке считает жизненными. Как видно, тут присутствует определенный субъективный элемент: восприятие буржуазией степени угрозы. Как бы то ни было, в России начала XX века это условие отсутствовало. Российская буржуазия и тем более дворянство боялись оставаться лицом к лицу с трудящимися классами, с рабочими и крестьянами, без поддержки мощного репрессивного аппарата царизма.

Российское общество было глубоко поляризованным, расколотым между имущими классами с одной стороны и трудящимися классами с другой. Раскол этот, непримиримое противостояние имущих и трудящихся классов, уходил своими корнями глубоко в историю и в самую структуру российского общества. Большевики их не создали в Октябре 1917 года. «Нас обвиняют, что мы сеем гражданскую войну, — говорил рабочий-большевик на Первой городской конференции рабочих и красноармейских депутатов в мае 1918 года. — Тут большая ошибка, если не ложь… Классовые интересы не нами созданы. Это вопрос, который существует в жизни, это факт, перед которым должны склониться все»^[401].

Страх перед народом объясняет трусливую, в основном беспомощную, оппозицию самодержавию даже со стороны самых радикальных элементов имущих классов. Кадет В. А. Маклаков этот страх ярко выражал в известной своей статье «Трагическое положение», опубликованной в 1915 году. В ней автор приводит метафору: автомобиль едет по горной дороге, а шофер явно безумный. Угроза катастрофы велика. В машине сидят люди (читать: либеральные политические деятели), умеющие управлять. Но их действие парализовано страхом того, что в борьбе за руль автомобиль может упасть в бездну. А ведь в машине сидит мать — то есть Россия. «Россия» кадетов отождествлялась с социальным господством имущих классов. Страх перед трудящимися массами, страх перед «социальной революцией» парализовал действие «умеющих управлять»^[402]. Французский посол Ж. М. Палеолог приводил разговор с видным банкиром и промышленником А. И. Путиловым в июне 1915 года. Последний охарактеризовал грядущую революцию как «ужасающую анархию, бесконечную анархию, анархию на десять лет»^[403].

Когда в феврале рабочие и солдаты в Петрограде свергли самодержавие, имущие классы сначала, так казалось, приветствовали революцию. Они вышли на улицы столицы с красными бантами в петлицах. Но в душе у них было глубоко тревожно. Вот как этот период вспоминал В. В. Станкевич, народный (то есть правый) социалист, военный комиссар при Временном правительстве и проницательный наблюдатель политической сцены: «Официально торжествовали, славословили революцию, кричали „ура“ борцам за свободу, украшали себя бантами и ходили под красными знаменами. Все говорили „мы“, „наша“ революция, „наша“ победа, „наша“ свобода. Но в душе, в разговорах наедине — ужасались, содрогались и чувствовали себя плененными враждебной стихией, идущей каким-то неведомым путем»^[404].

Словом, фундаментальное условие буржуазной демократии отсутствовало в России: имущие классы слишком боялись трудящихся классов. Было ли чего бояться? Помещики, безусловно, имели повод для этого. Ведь земельная реформа по-крестьянски — а крестьяне составляли подавляющее большинство российского общества — положила бы конец их существованию не только в качестве господствующего класса, но и как класса вообще. Но и буржуазия не могла оставаться равнодушной к перспективе земельной реформы по крестьянскому вопросу (без выкупа), ибо она нарушила бы святой принцип неприкосновенности частной собственности, пусть и феодального происхождения. К тому же к 1917 году очень значительная часть помещичьих земель была заложена банкам, что еще больше сближало интересы двух этих классов^[405].

Но в Февральскую революцию рабочие, в том числе и рабочие-большевики, не ставили себе целью свергать капитализм. Революция должна была быть демократической. Ее целями были: демократическая республика, энергичная дипломатия в пользу скорейшего демократического мира, восьмичасовой рабочий день и земельная реформа. Последние две цели были безусловно социальными. И не только они. Как объяснил агитатор Петросовета в марте 1917 года: «Рабочие не могут добыть свободу и не использовать ее для облегчения ярма труда, для борьбы с капиталом»^[406]. Кроме введения восьмичасового рабочего дня, после Февральской революции рабочие очистили заводские администрации от самых одиозных фигур (при царе администрация тесно сотрудничала с охранкой и полицией), добивались повышения зарплаты, сильно подорванной инфляцией военного времени, добились права избрать своих представителей в заводские комитеты для представительства их в отношениях с администрацией (до этого предприниматели упорно запрещали коллективное представительство рабочих), установили право завкомов вводить «внутренний распорядок» на предприятиях. Наконец, прием и увольнение рабочих должны были производиться с согласия завкома — это до революции была еще одна сфера разнузданного произвола администрации.

Это, безусловно, было много, особенно для России. Но рабочие не думали этими мерами угрожать капитализму. Ни рабочие, ни большевики не выдвигали в первые недели революции требования рабочего контроля (за частичным исключением рабочих государственных предприятий). И когда они впоследствии его выдвинули, они добивались лишь доступа к информации, а не участия в управлении предприятиями.

Самые просвещенные представители буржуазии это понимали. Выступая в марте 1917 года на заседании Совета частных железных дорог, министр путей сообщения Н. В. Некрасов, среди либералов известный как «левый», пытался смягчить опасения собравшихся: «Нет необходимости бояться того, что социальные элементы теперь начинают появляться. Следует, скорее, стремиться направить эти социальные элементы в правильную сторону… Существенным является рациональное сочетание социального момента с политическим, и ни в коем случае не отрицать социального момента, бояться его… То, что мы должны достичь, это не социальная революция, а избежание социальной революции через социальные реформы»^[407].

Сначала казалось, что промышленники готовы были слушаться этого совета. Но на самом деле они считали уступки, сделанные ими сразу после революции, лишь временными, пока не погаснет революционный пыл рабочих и возможно будет отобрать уступленное. Очень скоро после Февраля буржуазная пресса стала трубить о «чрезмерных требованиях» рабочих, угрожающих снабжению доблестной армии в окопах. Рабочие сразу увидели в этом попытку буржуазии вбить клин между ними и солдатами, союз с которыми сделал возможной Февральскую революцию. Рабочие начали подозревать, что за участившимися перебоями в производстве скрывается ползучий локаут предпринимателей. Ведь до революции локауты были любимым орудием промышленников. Еще в ноябре-декабре 1905 года всеобщий локаут в Петербурге, в тесном сотрудничестве с администрациями государственных предприятий, нанес решительный удар первой русской революции.

Подозрения рабочих усиливались, когда они увидели, что Временное правительство отказывается от действенных мер борьбы с растущей экономической разрухой. Министр торговли и промышленности, либеральный капиталист А. И. Коновалов, подал в отставку в знак протеста против довольно скромного плана государственного урегулирования, выработанного экономической комиссией Петросовета, возглавляемого тогда правыми социалистами. Несколько недель спустя на Съезде военно-промышленных комитетов Коновалов обрушился против «непомерных требований рабочих», предупреждая, что «если в ближайшем будущем не произойдет отрезвление умов, мы будем свидетелями закрытия десятков и сотен предприятий»^[408]. А ведь Коновалов считался «левым» среди промышленников.

Начиная с весны 1917 года рабочие все более убеждались, что буржуазия ведет скрытый локаут, надеясь подавить рабочее движение «костлявой рукой голода», как ярко выразился либеральный банкир и промышленный магнат П. П. Рябушинский на Втором Всероссийском торгово-промышленном съезде в начале августа. Против угрозы надвигающегося экономического краха и массовой безработицы рабочие пытались ввести контроль над заводоуправлениями в смысле доступа к информации для проверки причин простоев. Но они быстро убедились в том, что контроль им не будет доступен до тех пор, пока буржуазия не будет устранена от влияния на государственную политику, пока власть не перейдет в руки Советов. Не случайно первым крупным представительным собранием петроградских рабочих, потребовавшим передачи власти Советам, была Первая Петроградская конференция фабзавкомов в конце мая 1917 года.

Передача власти советам обозначала для трудящихся устранение имущих классов от влияния на государственную политику. Ибо эти классы были контрреволюционно настроены. Временное правительство, в котором участвовали представители этих классов вместе с правыми социалистами, за восемь месяцев своего существования не выполнило ни одной из целей, поставленных народом в Февральскую революцию: ни земельной реформы, ни поиска демократического мира, ни созыва Учредительного собрания, ни закона о восьмичасовом рабочем дне (последний петроградские рабочие ввели «явочным порядком» уже в начале марта, но закон не был принят). Вместо этого Временное правительство, под давлением союзников, предприняло новое наступление на фронте. Оно отказалось от экономического регулирования и препятствовало рабочему контролю. Оно в июле приняло репрессивные меры против рабочего движения и левых социалистов. И, наконец, оно содействовало военному заговору генералов в конце августа 1917 года с целью подавления организаций трудящихся, и в первую очередь Советов.

Рабочие Петрограда всецело поддержали Октябрьское восстание и переход власти к советам. В устранении имущих классов от влияния на государственную политику они видели единственную возможность предотвратить контрреволюцию и реализовать обещания Февральской революции. Конечно, от перехода власти к советам они не ожидали чудес. Они четко видели, как надвигаются промышленный крах и голод. В этих условиях не обещали массам чудес и большевики…

Рабочие Петрограда, и в первую очередь рабочие-большевики — а их было к Октябрю в городе свыше 30 000, понимали, что против них будут не только имущие классы, но и интеллигенция, в том числе и левая, социалистическая интеллигенция, которая отошла от народа в тот момент, когда народ наконец разогнул спину. Они понимали, как трудно будет в условиях войны и экономической разрухи, без помощи образованной части общества, управлять страной. Но переход власти к советам давал хотя бы шанс на сохранение революции. И к тому же была надежда, что пример России даст толчок революциям на Западе, которые потом придут на помощь российской революции.

Большевиков осуждают за Октябрьскую революцию. Их обвиняют в развязывании Гражданской войны. Но с моей точки зрения, которая опирается на исследование рабочего движения того периода, большевики заслуживают скорее похвалы, чем осуждения. Они, как партия трудящихся, честно выполнили свой долг — они не оставили народ в критический момент без руководства. В отличие от них, левые меньшевики, которые в основном разделяли большевистский анализ политической ситуации, решили стоять в стороне, потому что они не верили в жизнеспособность власти Советов, опирающейся исключительно на рабочих и крестьян без участия средних слоев общества. Но в 1917 году эти средние слои, и в первую очередь интеллигенция, встали на сторону буржуазии. А что касается правых меньшевиков и эсеров, то они на всем протяжении революции настаивали на участии во власти представителей буржуазии, закрывая глаза на контрреволюционные стремления последних.

Те, кто сегодня представляет большевиков как «банду идеологов и узурпаторов», затрудняются объяснить, как такой небольшой группе, без какого-либо опыта государственного и экономического управления, без поддержки образованной части общества, в первые месяцы без армии, удалось отстоять власть против имущих классов не только России, но и всех развитых капиталистических стран мира.

На самом деле партия большевиков в 1917 году была плотью от плоти рабочего класса. В этом и был залог ее успеха. Она была далека от сложившегося впоследствии имиджа «ленинской партии» как авторитарной, строго иерархической организации профессиональных революционеров. Ведь, если партия была таковой в 1917 году, не было бы Октябрьской революции. Только давление низовых и средних слоев партии принудило ЦК активно действовать в Октябре. Не забудем, как ЦК в октябре сжигал письма Ленина!

Партия большевиков в октябре 1917 года в Петрограде состояла на три четверти из рабочих. Члены райкомов и горкома были в подавляющем своем большинстве рабочими. Рабочие-большевики были самой активной, политически сознательной и решительной частью рабочего класса. Это была та часть рабочего класса, которая посмела взять на себя руководство революцией, зная, что шансы на победу невелики. У этих сознательных рабочих было сильно развито чувство собственного достоинства — человеческого и классового. В итоге они решили, что не отступят от боя.

Именно к этим большевикам Ленин апеллировал в октябре против большинства ЦК своей партии, который не желал организовывать восстание. Нельзя забыть случай, когда ЦК партии сжег письма Ленина, призывавшего к началу восстания! Они предпочитали дожидаться Учредительного собрания, выборы которого Временное правительство уже три раза отложило и которое явно не могло бы каким-то волшебным образом преодолеть глубокий раскол российского общества.

Корниловский заговор конца августа 1917 года, который был тайно поддержан правящими верхами («министры-капиталисты» подали в отставку на самом его кануне) и партией буржуазии, кадетами, наглядно показал, к какой власти на самом деле стремились имущие классы.

В историографии часто встречается мысль, что корни сталинского тоталитаризма были заложены уже в ленинской концепции партии. Но в изучаемый мной период она была открытой и демократической организацией. Питерские большевики не один раз отклоняли позиции Ленина и ЦК своей партии.

Что касается тоталитарных стремлений, приписываемых большевистской партии в 1917 году, то стоит лишь напомнить единодушную поддержку в рядах петроградской партийной организации сразу после Октябрьского восстания идеи создания широкого социалистического коалиционного правительства — от большевиков до народных социалистов. Где же тут стремление к тоталитарной диктатуре одной партии? Если эта коалиция не осуществилась, то потому, что правые социалисты не принимали принципа ответственности власти перед советами, которые являлись представительными органами рабочих и крестьян, исключающие имущие классы. Правые социалисты, напротив, настаивали на включении во власть, в той или иной форме, представителей имущих классов. По их мнению, большевики должны были быть сведены к меньшинству в новой власти, хотя они составляли явное большинство на октябрьском Съезде Советов рабочих и солдатских депутатов. Иными словами, меньшевики и эсеры хотели аннулировать результаты Октябрьского восстания. Когда рабочим это стало ясно, они потеряли интерес к такой коалиции.

Но когда впоследствии левые эсеры решили участвовать во власти и крестьянский съезд объединился с ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, было всеобщее ликование среди рабочих, в том числе и рабочих-большевиков, которые очень боялись своей политической изоляции, понимая, какие непомерные трудности стоят перед советской властью. Но, несмотря на эти факты, меньшевики и эсеры с первого же дня после Октябрьского восстания продолжали твердить о «большевистской диктатуре».

На самом деле большевистская организация Петрограда в трудные дни и месяцы после Октября чуть ли не исчезла с политической сцены. Активные силы рабочего класса — а эти силы были в основном организованные в большевистской партии — считали, что теперь, когда народ взял власть в свои руки, надо работать не столько в партии, сколько в Советах, в экономических органах, организовать Красную армию и т. д. Вот соответствующие слова Константина Шелавина, члена Петербургского комитета в 1918 году: «Ряд ответственных, высококвалифицированных и прошедших школу подполья товарищей заражались исключительно „советским“ настроением, не говоря уже о массе „молодого призыва“. Если товарищи и не высказывали свои мысли до конца, то они все же с некоторым трудом представляли: что же, собственно, остается делать партийной организации после победы пролетариата? Некоторые полагали, что все же остается область агитации и пропаганды, но тем не менее и они считали, что сейчас настоящим делом является, например, организовать районный Совет народного хозяйства, но уж никак не „киснуть“ в районном партийном комитете. И точно: кругом все кипело, рушилось старое и строилось новое, государственные советские силы, районы складывались наподобие самостоятельных республик со своими собственными комиссарами: труда, народного образования и т. п. Лучшие партийные силы буквально бросались в этот водоворот строительства… Когда Василеостровский районный Совет переезжал с 16-й линии в новый дом на Средний проспект, то районный партийный комитет загнали на пятый этаж, причем рассуждали приблизительно так: какая у них теперь может быть особая работа?»^[409]. Разве таково поведение партии, стремящейся установить свою тоталитарную власть?

Всегда заманчиво читать историю в обратном направлении, в этом случае от тоталитарного режима Сталина назад к Октябрьской революции, или еще дальше, к ленинской брошюре «Что делать»^[410]. Сталинизм возник, конечно, не на пустом месте, а на предшествующих ему социальных и политических условиях. Но если во время гражданской войны Коммунистическая партия постепенно заменяла Советы, то причины этому надо искать в социально-политических условиях этого периода, а не в каком-то идеологическом ДНК партии.

Виктор Серж, бельгийский анархист, приехавший в Петроград в 1919 году и полностью примкнувший к советской власти (позднее, в 1920-е годы, он участвовал в антисталинской оппозиции внутри Компартии) написал следующее своим товарищам на Западе в 1920 году: «Таким образом, революция развивается согласно жестким законам, последствия которых не подлежат обсуждению. Мы должны им сопротивляться и изменять в пределах наших сил, и наша критика будет полезной. Но при этом мы не должны упускать из виду, что мы часто имеем дело с неизменными необходимостями — что это является вопросом внутренней логики всех революций и что поэтому было бы абсурдно возложить вину за конкретные факты (как бы они ни были прискорбными) на стремления группы людей, на доктрину или на партию. Революцию не формируют люди, доктрины, партии; их формирует революция. Только тем, кто подчиняется ее необходимостям, дается видимость стоять над событиями… Подавление так называемых свобод; диктатура, подкрепленная при необходимости террором; создание армии; централизация для военных нужд промышленности, снабжения продовольствия и администрации (откуда государственный контроль и бюрократия); и, наконец, диктатура партии. В такой страшной цепи необходимостей нет ни одного звена, строго не обусловленного предыдущим и не обусловливающего в свою очередь следующего».

При этом Серж признался, что такая власть, как бы она ни была оправдана целью спасения революции, создает заинтересованность в своем сохранении уже после того, как угроза революции прошла. На это он отвечал призывом к бдительности и выражал надежду, что в более развитых странах революционная борьба не будет столь тяжелой и протяжной, как в России, уже разрушенной мировой войной, особенно если эти революции смогут опираться на революционную власть в России. Но при этом Серж осознавал, что в борьбе против бюрократической власти в России «коммунистам, возможно, придется прибегать к глубоко революционной деятельности, которая будет долгой и тяжелой»^[411].

Эти слова на удивление перекликаются с словами одного рабочего-большевика на конференции фабзавкомов Петрограда в январе 1918 года. Поясню. Положение промышленности тогда было уже катастрофическим, особенно в области снабжения сырьем и топливом. Делегаты, все активисты фабзавкомов, требовали централизации экономической власти как необходимой меры. Только что был создан, с участием Совета фабзавкомов, Совет народного хозяйства Северной коммуны, и конференция должна была принять инструкцию, согласно которой распоряжения Совнархоза были бы обязательными для фабзавкомов. Один делегат конференции, анархист, предложил поправку: «за исключением того случая, когда распоряжение противоречит интересам рабочего класса». На это председатель президиума, рабочий-большевик, ответил: «В свое время, когда рассматривалась инструкция, то там есть соответствующий пункт; мы хотели вставить именно эту оговорку. Мы об этом думали. Но, однако, в устав этого не вставили, полагая, что СНХ, который мы же организуем, не пойдет против нас, потому что он не есть орган бюрократически построенный, сверху назначенный, а есть орган, нами же выбранный, орган, который мы можем отозвать, составленный из людей, которых мы можем отстранить от их дел, орган который перед нами постоянно отвечает за малейшее свое действие.

Не забывайте, что СНХ по своему составу есть орган классовый, основанный на класс пролетариата и трудового беднейшего крестьянства, и нам кажется, что вряд ли придется такой оговоркой выражать против них какое-либо недоверие. Если сразу отнестись с таким недоверием, то вряд ли вообще эти органы смогут правильно функционировать. Они лишь тогда смогут сделать благо для всего рабочего класса и страны, спасти нас от той гибели, в которую заведена вся наша промышленность и страна, если будет полнейший их контакт и сотрудничество между этими органами, нашими же классовыми и низшими.

И я думаю, что такую поправку мог внести только анархист, который вообще отрицает всякие верхи и совершенно им не доверяет. Мы же, пролетариат, исходя из принципов демократической централизации, строим эти верхи на принципе полнейшего демократизма, вводя возможность отвода их в любое время. Нам кажется, что не приходится такой оговорки делать, потому что тем самым мы уже вносим недоверие, пока эти органы только устраиваются. Сейчас в петроградском масштабе СНХ действует лишь только одну неделю, и уже сейчас высказывать ему недоверие, я думаю, было бы преждевременно.

Не забывайте, товарищи, что мы имеем полную возможность на всякой следующей конференции наш устав дополнить и исправить. Если уже действительно эти органы так разойдутся с массами, то, конечно, эту поправку придется ввести. Мало того, придется свергнуть эти органы и, может быть, произвести новую революцию. Но нам кажется, что пока Совет народных комиссаров — наш совет, основанные им учреждения идут вполне совместно нога в ногу»^[412].

Как Серж и эти рабочие опасались, так и случилось. Но когда настало время сделать эту новую революцию, рабочий класс, который совершил уже три революции, не нашел в себе сил на четвертую.

В заключение привожу последние строки своего исследования: «Самым решающим фактором в авторитарном развитии советской власти, несомненно, было распыление рабочего класса после Октябрьской революции. Это произошло с удивительной скоростью уже в первые месяцы советской власти. Выборгский район, сердце рабочего движения всей страны, еще до весны 1918 года исчез как промышленный центр. В течение четверти века до революции рабочий класс был авангардом борьбы за демократию в России. Вскоре после Октября он перестал существовать как самостоятельная политическая сила. Большевистская партия представляла себя политической организацией рабочего класса. Она на самом деле объединяла в своих рядах лучшие силы рабочего класса. Но партия не могла заменить класс как активную общественную силу, способную обеспечивать эффективный контроль над властью, которую она сама же вызвала к жизни».

А. Колганов

«Немецкое золото»: по ту сторону мифа

Всякий раз, когда нужно отвлечь внимание от действительных проблем страны, правящие классы устраивают идеологическую дымовую завесу, заодно стараясь при этом побольнее зацепить своих идейно-политических оппонентов. Среди наиболее охотно муссируемых тем — большевистский террор в годы Гражданской войны, предложения вынести тело Ленина из Мавзолея, обвинения в том, что Октябрьская революция была сделана на германские деньги. Казалось бы, советский период нашей истории, наряду с несомненными достижениями, содержит немало и крайне неприглядных эпизодов, на которых можно было бы играть нашим противникам, формально не отступая от исторической правды. Но нет! Этого им оказывается мало, и они пускают в ход самую беспардонную ложь и клевету.

Миф о «немецком золоте» — из того же разряда. Этот миф в последние годы стал предметом не только весьма многочисленных публикаций, но и занял весьма немалое время на телевизионном экране. Рассказ о политическом авантюристе Парвусе, вознамерившемся на деньги германского Генерального штаба и руками Ленина устроить в России революцию, получил широчайшее распространение.

Что же здесь правда, а что ложь? Как разобраться в этом человеку, не являющемуся профессиональным историком? Я сам обратился за советом к весьма авторитетному историку, профессору В. Т. Логинову, и получил от него рекомендацию прочесть книгу ленинградского историка Г. Л. Соболева^[413]. С большим трудом разыскав в московской книжной торговле один экземпляр, я понял, что его работа и весьма немногие другие профессионально честные публикации на эту тему затеряются в море клеветнических поделок, издаваемых огромными тиражами, которыми уставлены полки книжных магазинов. Поэтому я решил, по свету своих товарищей, взять на себя труд компактно изложить основные факты, опираясь на книгу Г. Л. Соболева (большинство ссылок на источники заимствовано оттуда), и объявляю свою статью полностью свободной для перепечатки и распространения.

«Заговор Парвуса»

Наиболее распространенная версия легенды о том, как В. И. Ленин стал «германским агентом», отталкивается от ряда действительных фактов. Парвус (псевдоним А. Л. Гельфанда, бывшего немецкого социал-демократа, за неблаговидные финансовые поступки отстраненного от работы в германской социал-демократической партии) действительно был агентом германского Генерального штаба еще до Первой мировой войны (с 1911 года), когда он работал в Турции. Парвус действительно, действуя сначала через германского посла в Константинополе, а затем через сотрудника имперской канцелярии Рицлера, посланного для встречи с ним в Берлине, представил в марте 1915 года документ под заглавием «Подготовка массовой политической забастовки в России»^[414] (обычно называемый «Меморандум д-ра Гельфанда»). В этом документе Парвус предлагал подорвать Россию изнутри, опираясь на национал-сепаратистские и радикальные социалистические организации, в том числе социал-демократов (большевиков), занявших антивоенные позиции. Парвус действительно имел коммерческие связи с некоторыми российскими социал-демократами, работавшими в представительстве его торговой фирмы в Дании (в частности, с Я. С. Ганецким). Ганецкий действительно имел контакты с Лениным… А вот дальше факты заканчиваются, и начинаются чистые домыслы.

Никаких фактов связи Парвуса с В. И. Лениным нет. Единственный факт, который можно было бы интерпретировать подобным образом, — это сообщение о встрече Парвуса с Лениным в Швейцарии в 1915 году. Однако этот факт устанавливается только на основе заявления самого Парвуса и никаких других подтверждений не имеет. Более того, имеются косвенные обстоятельства, заставляющие сомневаться в правдивости этого заявления. Но если все же верить Парвусу, то стоит поверить и его сообщению о том, что Ленин отверг его предложения^[415].

Но, может быть, Ленин был связан с Парвусом не прямо, а лишь опосредованно, и, получая через Ганецкого деньги на работу в России, не заключал никаких формальных соглашений (то есть не был германским «агентом» или «шпионом») и даже не знал точно, а лишь догадывался о действительном происхождении этих денег? Такая версия тоже имеет хождение. Я остановлюсь на этой версии ниже, в связи с расследованием, предпринятым летом 1917 года Временным правительством.

Никаких фактов, свидетельствующих о влиянии Парвуса на революционные события в России, нет. «Назначенная» Парвусом на январь 1916 года революция в России не состоялась, и ему, как и его непосредственным начальникам, пришлось объясняться по этому поводу. Все, чего смочь достичь Парвус, — это распространение слухов о готовящемся под его руководством восстании.

Впрочем, серьезные люди, знавшие о социал-демократическом движении не понаслышке, — например, начальник петроградского охранного отделения Глобачев — считали эти слухи вздором: «Это только мечты, которым никогда не суждено осуществиться, ибо для создания подобного грандиозного движения, помимо денег, нужен авторитет, которого у Парвуса ныне уже нет…». Что же касается поступления немецких денег социал-демократам, то Глобачев отмечал: «…денежные средства их организаций незначительны, что едва ли имело бы место в случае получения немецкой помощи»^[416].

Единственное, чем могли оправдать полученные на организацию антиправительственной пропаганды в России деньги Парвус и другие германские агенты, а вслед за ними — и их начальники, так это приписыванием себе любых шагов антивоенного движения, в том числе и социал-демократического (большевистского), беспардонно выклянчивая дополнительные средства на мероприятия, которым не суждено было осуществиться^[417]. Именно документы, отражающие потуги немецкой агентуры оправдать растрату казенных средств, и послужили потом основанием для формирования легенды о якобы решающей роли немецких агентов в русской революции^[418]. Беда лишь в том, что никаких реальных следов их деятельности в революционном движении не прослеживается, как не прослеживается и никаких немецких денег в средствах социал-демократических организаций. Таких фактов попросту не существует^[419].

И еще одно весьма существенное обстоятельство — Ленин в открытой печати прямо объявил Парвуса немецким агентом, действующим в интересах германского генерального штаба. От участия во всякого рода «мирных конференциях», за которыми маячила тень германского правительства, большевики категорически отказывались. И, наконец, внутри самой Германии большевики поддерживали группу «Спартак» во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, которые выступали за поражение своего правительства (как и большевики — своего). Не правда ли, странное поведение для «германских агентов», «направляемых» Парвусом?

«Пломбированный вагон»

Еще один аргумент, к которому прибегают сторонники версии о «немецком золоте», — рассуждения о проезде большевиков во главе с Лениным в Германию в пресловутом «пломбированном вагоне». Имеющиеся документы и мемуарная литература исчерпывающим образом выясняют подоплеку этого эпизода.

Во-первых, поездка через Германию была вызвана отказом стран Антанты на просьбу российских революционных эмигрантов обеспечить проезд в Россию через их территорию. Во-вторых, инициатором использования германского маршрута был не В. И. Ленин, а Ю. Мартов. В-третьих, поездка финансировалась целиком за счет самих политических эмигрантов, и Ленин был вынужден даже занимать деньги на эту поездку^[420]. В четвертых, Парвус не был посредником в переговорах о проезде российских политэмигрантов через Германию, а от посредничества Карла Моора и Роберта Гримма, вполне обоснованно заподозрив в них германских агентов, эмигранты отказались, предоставив вести переговоры Фрицу Платтену^[421]. Когда же в Стокгольме Парвус попытался встретиться с Лениным, тот категорически отказался от этой встречи^[422]. В-четвертых, заявления о том, что Ленину была предоставлена возможность во время этой поездки вести агитацию среди русских военнопленных в Германии, являются ничем не подкрепленным абсолютным вымыслом. В-пятых, никаких политических обязательств, эмигранты, проехавшие через Германию, на себя не брали, кроме одного — агитировать за пропуск в Германию из России интернированных немцев, равных по числу проехавшим через Германию эмигрантам. И инициатива в этом обязательстве исходила от самих политэмигрантов, поскольку Ленин категорически отказывался ехать просто по разрешению берлинского правительства^[423].

Таким образом, ничего компрометирующего В. И. Ленина в использовании германского маршрута не обнаруживается. Неудивительно, что шумиха, поднятая по этому поводу политическими противниками социал-демократов в апреле 1917 года, хотя и нанесла некоторый временный ущерб репутации большевиков, очень быстро утихла, столкнувшись с фактами, предоставленными в ходе открытого и гласного расследования.

Достаточно полный отчет об этих событиях был представлен 4 апреля 1917 года на заседании Исполкома Петроградского Совета (на следующий день отчет Ленина был опубликован в газетах), и Ленин получил от Исполкома одобрение своих действий^[424]. Маршрут, использованный Лениным, был затем повторен еще двумя группами российских политэмигрантов, организованных Цюрихским комитетом по эвакуации русских эмигрантов.

Разумеется, германское правительство не пропустило бы российских политических эмигрантов через свою территорию, если бы не надеялось извлечь из этого политическую выгоду. Оно полагало, что пропаганда в пользу заключения мира отвечает его интересам (ибо шансы на военную победу становились все более призрачными). Оно, однако, совершенно упустило из виду, что если мир будет достигнут ценой революции в Российской Империи, то и Германская Империя не устоит…

Парвус — Ганецкий — «Nya banken» — Суменсон — ?..

Другая опора версии о «немецких деньгах» — обвинения, выдвинутые Временным правительством в июле 1917 года, и предпринятое им расследование. Обвинения эти базировались на двух основных фактах — на показаниях прапорщика Ермоленко и на коммерческих операциях Ганецкого в России, проводившихся через его торговых агентов М. Ю. Козловского и Е. М. Суменсон. На этот «след» русская контрразведка вышла по подсказке представителей разведслужбы французского Генерального штаба, науськиваемых министром по делам вооружений французского правительства, социалистом Альбером Тома. Вот какое предписание тот направил своему однофамильцу Л. Тома, атташе в Стокгольме: «Нужно дать правительству Керенского не только арестовать, но и дискредитировать в глазах общественного мнения Ленина и его последователей…»^[425].

Показания Ермоленко для тех, кто знаком с практикой работы секретных служб хотя бы даже по художественной литературе, сразу же предстают плодом весьма неумного воображения. Видите ли, офицеры Генерального штаба, проводящие вербовочные беседы с Ермоленко, раскрывают ему имена двух немецких агентов, работающих в России, — Иолтуховского и Ленина. Это рассказывают человеку, который только-только дал согласие на сотрудничество, который никак еще не проверен. Больше того, его вовсе и не направляют к Ленину и Иолтуховскому, не дают к ним связей и поручений. Зачем же тогда раскрывать ценных агентов перед незнамо кем? Чтобы он их тут же и провалил, попав в Россию? Недаром власти, ведшие расследование, выплеснув «показания» Ермоленко на страницы печати, тут же поторопились сплавить столь сомнительного «свидетеля» с глаз подальше и больше к расследованию не привлекали^[426]. Даже явно антисоветски настроенный историк С. П. Мельгунов не считал эти показания сколько-нибудь серьезными^[427].

Временное правительство, начав следствие, собрало 21 том следственных материалов. Новоявленный и ревностный гонитель большевиков Д. А. Волкогонов, тщательно изучивший эти дела в надежде найти компрометирующие большевиков доказательства, вынужден был признать: «Следствие пыталось создать версию прямого подкупа Ленина и его соратников немецкими разведывательными службами. Это, судя по материалам, которыми мы располагаем, маловероятно»^[428].

Что касается расчетов фирмы Ганецкого, совершавшихся через стокгольмский «Ниа банкен» и проходивших через Е. М. Суменсон, то расследование не нашло никаких свидетельств связи Суменсон с большевиками. Анализ всех 66 коммерческих телеграмм, перехваченных контрразведывательным отделом Главного управления российского Генерального штаба, показал, что они не дают никаких свидетельств перевода денег из Стокгольма в Россию. Деньги всегда шли только в обратном направлении^[429]. Буржуазная пресса в июле 1917 года взахлеб расписывала суммы, проходившие через счета Суменсон, умалчивая именно об этом тонком пикантном обстоятельстве: все эти суммы переводились не из Швеции в Россию, а из России в Швецию, не из стокгольмского «Ниа банкен», а в него. Тогда уж логичнее было бы обвинить Ленина в том, что это он подкупает германский Генеральный штаб!

Не удалось найти следа «немецких миллионов» и в финансовых документах ЦК партии большевиков дооктябрьского периода^[430].

Когда Временное правительство попристальнее заинтересовалось движением денег из-за рубежа в Россию, обнаружилось, что заграничные правительства действительно оказывают финансовую помощь российским политическим партиям. Но только это были не большевики, якобы финансируемые Германией, а правительственная партия — правые эсеры, через Брешко-Брешковскую финансируемые американской миссией Красного Креста^[431].

Так кем же оплачена большевистская пропаганда?

Поскольку выдвинутые против большевиков обвинения гласили, что получаемые ими деньги идут на организацию прогерманской пропаганды, разрушающей тыл и подрывающей боевой дух армии, то логично было бы поискать след немецких денег в большевистской прессе. Такая возможность у Временного правительства была: рано утром 5 июля внезапным налетом была разгромлена типография «Правды» в Петрограде, захвачены все финансовые документы редакции и арестован и подвергнут допросам заведующий издательством и главный финансовый распорядитель К. М. Шведчиков. И что же?

Оказалось, что все произведенные газетой расходы полностью покрывались ее вполне легальными и известными доходами (главным образом сбором мелких пожертвований среди рабочих и солдат). Газета даже приносила небольшую прибыль. А К. М. Шведчиков после пяти допросов был отпущен без предъявления ему каких-либо обвинений^[432].

Впрочем, существовали и другие источники финансирования большевистской прессы, в том числе немалого числа фронтовых газет. Но искать их надо было не за границей. По свидетельству генерала А. И. Деникина, среди источников расходов на большевистскую литературу были собственные средства войсковых частей и соединений, а также средства, отпущенные старшими военными начальниками. Командующий Юго-Западным фронтом генерал Ю. А. Гутор открыл на эти цели кредит в 100 тыс. рублей, а командующий Северным фронтом генерал В. А. Черемисов субсидировал из казенных средств издание большевистской газеты «Наш путь»^[433]. Зачем они это делали — ведь, по уверениям антибольшевистской пропаганды, большевистская печать разлагала фронт? Предоставим слово самому командующему Северным фронтом, генералу Черемисову, который следующим образом высказался о большевистской газете «Наш Путь»: «Если она и делает ошибки, повторяя большевистские лозунги, то ведь мы знаем, что матросы — самые ярые большевики, а сколько они обнаружили героизма в последних боях. Мы видим, что большевики умеют драться»^[434].

В любом случае большевистская пресса вовсе не была преобладающей на фронте. В марте — октябре 1917 года в России выходило около 170 военных газет, из которых лишь около 20 были большевистского направления, а 100 изданий проводили эсеровскую или меньшевистскую («оборонческую») линию^[435]. Что причина падения боеспособности армии лежит не в большевистской агитации, признавал и командующий Западным фронтом генерал А. И. Деникин, которого уж никак нельзя заподозрить в сочувствии большевикам: «Позволю себе не согласиться с мнением, что большевизм явился решительной причиной развала армии: он нашел лишь благодатную почву в систематически разлагаемом и разлагающемся организме»^[436]. Полная деморализация русской армии и ее неспособность решать стратегические задачи, независимо от чьих-либо пропагандистских усилий, а лишь в силу сложившейся после Февраля 1917 года политической и социально-экономической обстановки, подтверждается как в исследованиях авторитетных специалистов из числа белоэмигрантов (например, в книге генерала Н. Н. Головина, впервые изданной в Париже в 1939 году)^[437], так и современными исследователями^[438].

Появление «документов Сиссона»

Последний аргумент сторонников версии о большевиках, подкупленных немецким золотом (и, как они считают, самый сильный), — массив из нескольких десятков документов, известных как «документы Сиссона». Эти документы были приобретены Эдгаром Сиссоном в Петрограде в 1918 году за 25 тыс. долларов, а затем опубликованы в Вашингтоне. В этих документах содержатся, как настаивали их публикаторы, достаточные сведения о механизме финансирования большевиков германским Генеральным штабом, а также изложено содержание директив, которые немецкая сторона давала своим агентам-большевикам.

Поучительна история этих документов. Е. П. Семенов (Коган), журналист, заведующий редакцией «Демократического издательства» межсоюзнической комиссии пропаганды, получил письмо с предложением приобрести документы, компрометирующие большевиков, от другого журналиста — Фердинанда Оссендовского^[439]. И тот, и другой уже успели отметиться в поисках «германского следа» (в частности, Семенов заявлял, что это он уговорил редактора газеты «Новое живое слово» опубликовать 5 июля 1917 года материалы, «разоблачающие» Ленина). Первоначально эти документы они попытались продать ряду союзнических посольств в России, но со стороны последних не было проявлено интереса. Тогда Е. П. Семенов организует публикацию некоторых из этих документов на юге России, в издававшейся кадетами газете «Приазовский край». Поднявшаяся газетная шумиха привлекает внимание посла США Фрэнсиса и Эдгара Сиссона, приехавшего в Россию по поручению президента Вильсона как представитель пропагандистского ведомства США — Комитета общественной информации, и они сами идут на контакт с Семеновым^[440]. Заплатив 25 тысяч долларов, они получают в свое распоряжение эти документы.

Почему же ими не заинтересовались многочисленные представители других стран Антанты? Предоставим слово кадровому дипломату и разведчику Роберту Брюсу Локкарту, который писал об Эдгаре Сиссоне следующее: «самым выдающимся из подвигов этого господина явилась, впрочем, покупка пакета так называемых документов, которыми не соблазнилась даже наша разведка, до того они были грубо подделаны»^[441]. По той же причине от них отвернулись представители 2-го отдела Генерального штаба Франции. А вот Эдгар Сиссон, не будучи ни дипломатом, ни разведчиком, но будучи крайне политически заинтересован в чем-то в этом духе, предпочел заплатить, несмотря на возражения более профессионально подготовленных сотрудников своей миссии.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

132

Все выделения в тексте, за исключением особо оговоренных, сделаны автором.

133

См.: Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. М., 1967; Минц И. И. История Великого Октября. Том 1. М., 1967; Революционный Петроград: Год 1917. Л., 1977; Старцев В. И. 27 февраля 1917 года. М., 1984 и др.

134

Милюков П. Н. История второй русской революции. Т. 1. Вып. 1–3. София, 1921–1924.

135

Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. Л., 1927; Глобачев К. И. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения. М. РОССПЭН. 2009.

136

Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.: Новости, 1991. С. 279, 281–282.

137

См.: Февральская революция 1917 г. в российской истории / Отечественная история. 2007. № 5. С. 6.

138

Там же. С. 4, 10.

139

Мультатули П. В. Кругом измена, трусость и обман. Подлинная история отречения Николая II. М.: Астрель, 2012; Император Николай II и заговор 17-го года. Как свергали монархию в России. М.: Вече, 2013.

140

Левада-Центр. Роль личностей в истории России. Пресс-выпуск. 20.0.2015. URL: http://www.levada.ru/2015/01/20/rol-lichnostej-v-istorii-rossii/.

141

Российское законодательство X–XX веков: Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций. В 9 т. Т. 9. М.: Юридическая литература, 1994. С. 41, 43–51.

142

Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Том II. Таллин, 1933. С. 241–242, 255–256.

143

Дурново П. Записка Дурново // Красная новь. 1922. № 6. С. 189, 195–196.

144

См. подробнее: Калашников В. В. О происхождении и характере первой мировой войны / Война, социал-демократия и «конец истории». СПб.: РНБ, 2015. С. 44–62.

145

См.: Ганелин Р. Ш. В России двадцатого века. М.: Новый хронограф, 2014. С. 424–425.

146

Спиридович А. И. Великая война и Февральская революция. 1914–1917 гг. Книга III. Нью-Йорк: Всеславянское Издательство, 1962. С. 50.

147

Красный Архив 1932. Т. 1–2 (50–51). С. 133–136.

148

Шульгин В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990. С. 440.

149

Государственная Дума. Четвертый созыв. Пятая сессия. Стенографический отчет. Пг., 1916. Слб. 67–69.

150

Блок А. (составитель). Последние дни императорской власти. М.: Захаров, 2005. (переиздание известной книги, вышедшей в 1921 году в Петрограде в из-ве «Алконост»). С. 22–32.

151

Блок А. (составитель). Последние дни императорской власти. С. 129.

152

Там же. С. 42.

153

Родзянко М. В. Крушение империи. Ленинград. Прибой. 1929. С. 221.

154

Николаевский Б. И. Русские масоны и революция. М.: ТЕРРА, 1990. С. 63–64.

155

Мельгунов С. П. На путях к дворцовому перевороту. Париж: LEV, 1931. С. 183.

156

Николаевский Б. И. Русские масоны и революция. М.: ТЕРРА, 1990. С. 71.

157

Там же. С. 95–96.

158

Родзянко М. В. Крушение империи. Ленинград: Прибой, 1929. С. 205–206.

159

Крушение царизма. Воспоминания участников революционного движения в Петрограде. Л., 1986. С. 237.

160

Блок А. (составитель). Последние дни императорской власти. М.: Захаров, 2005. С. 36.

161

Балк А. П. Последние пять дней царского Петрограда (23–28 февраля 1917 г.). Дневник последнего петроградского градоначальника // Альманах «Сумерки». СПб. 1991. Кн. 13. С. 133–134.

162

Балк А. П. Указ. соч. С. 141.

163

Листовки петроградских большевиков 1902–1917 гг. Т. 3. Л., 1939. С. 250–251.

164

См.: Крушение царизма. Воспоминания участников революционного движения в Петрограде. Л., 1986.

165

Падение царского режима. Том 1. Л.: Государственное издательство, 1924. С. 190.

166

Балк А. П. Последние пять дней царского Петрограда. С. 146.

167

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 15–16.

168

Первая телеграмма М. В. Родзянко / Известия (Комитета петроградских журналистов). 1917. 27 февраля.

169

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 5–6.

170

Там же. С. 6.

171

Известия (Комитета петроградских журналистов). 1917, 27 февраля.

172

См. об этом подробно: Николаев А. Б. Государственная Дума и Февральская революция: 27 февраля — 3 марта 1917 года / Февральская революция. СПб.: Лики России. 2014. С. 212–213.

173

Известия Петроградского Совета Рабочих Депутатов. 1917. № 1. 28 февраля. С. 2.

174

Шульгин В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990. С. 457.

175

Известия Петроградского Совета рабочих депутатов. 1917. № 1. 28 февраля. С. 1.

176

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 36.

177

Опубликована в провинциальных газетах под заглавием «Обращение к войскам». См.: Сибирская жизнь. Экстренный выпуск. 1917. 3 марта.

178

Брусилов А. А. Мои воспоминания. М.: Воениздат, 1983. С. 220, 222.

179

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 7.

180

Известия (КПЖ). 1917. 27 февраля.

181

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 13.

182

Известия (КПЖ). 1917. 27 февраля.

183

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 11–12, 13.

184

Там же. С. 8–29.

185

Цит. по: Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция. 1914–1917 гг. Книга III. С. 176–177.

186

Красный архив. 1927. Т. 2 (21). С. 33.

187

Там же. С. 32.

188

Красный архив. 1927. Том 2 (21). С. 60.

189

Там же. С. 36–37.

190

Там же. С. 44.

191

Дегтярев А. Я. Генерал Алексеев: трагедия без триумфа // Наше Наследие. 2014. № 110.

192

Красный архив. 1927. Том 2 (21). С. 40.

193

Красный архив. 1927. Том 2 (21). С. 40.

194

Там же. С. 53–54.

195

Куликов С. В. Отречение Николая II // Февральская революция. СПб.: Лики России, 2014. С. 390.

196

Красный архив. 1927. Том 2 (21). С. 55, 60.

197

Красный архив. 1927. Том 2 (21). С. 67–70.

198

См. подробнее: Калашников В. В. Октябрьская революция как историографическая проблема // Социалистический идеал и реальность. М.: ТЕИС, 2010.

199

Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 3 марта.

200

Революционное движение в России после свержения самодержавия. Документы и материалы. М., 1957. С. 425.

201

Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 15 марта.

202

Это понимали и большевики: до Февральской революции они практически не пропагандировали ленинский лозунг «поражения своего правительства» внутри России, а после Февраля Ленин, вернувшись в Россию, его не выдвинул. Лозунг был тактической ошибкой Ленина и принес большевикам большие проблемы: арест думской фракции, обвинения в измене и др. Ленин вполне мог обойтись лозунгом «превращения империалистической войны в гражданскую», с акцентом на общеевропейский характер этого требования.

203

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 444–445.

204

Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. N.Y., 1967. P. 457.

205

Великая Октябрьская социалистическая революция: Документы и материалы. М., 1952. Т. 2. С. 316–317.

206

Третий съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959. С. 451–452.

207

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 11. 222.

208

Там же. С. 16.

209

Правда. 1917 № 1. 5 марта.

210

Революционное движение в России после свержения самодержавия. Документы и материалы. М., 1957. С. 24.

211

Правда. 1917. № 9. 15 марта.

212

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 114.

213

См.: История РКП(б) в документах. Л., 1927. Т. 1. С. 278.

214

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 56.

215

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 2.

216

Там же. С. 56.

217

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 115.

218

Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). М., 1958. С. 259.

219

Ленин В. И. Полное собр. соч. Т. 31. С. 115.

220

Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). М., 1958. С. 35.

221

Вестник Временного правительства. 1917. 20 апреля.

222

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 г. СПб., 1995. Т. 2. С. 245.

223

Советы депутатов и другие крестьянские организации. Т.1. М., 1929. С. 146–148.

224

Кондратьев Н. Д. Аграрный вопрос: о земле и земельных порядках. М.: Универс. Библиотека, 1917. С. 53–54.

225

Пролетарская революция. 1927. № 2–3 (61–62). С. 245–246.

226

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 1–5.

227

Вторая и третья Петроградские общегородские конференции большевиков в июле и октябре 1917 г. Протоколы и материалы. С. 85–86; Рабочий и солдат. 1917. № 1. 23 июля.

228

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 32. С. 433.

229

Шестой съезд РСДРП(б). Протоколы. М., 1958. С. 27–28.

230

Там же. С. 256–257.

231

Чернов В. М. Великая русская революция. М.: Центрполиграф. 2007. С. 178.

232

Лукомский А. С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 222–223, 225, 227.

233

Государственное совещание (1917; Москва). Центрархив. М.; Л., 1930. С. 7.

234

Революционное движение в России в августе 1917 г. М., 1959. С. 421–423.

235

Вrowder R. P., Kerensky A. P. (eds.). The Russian Provisional Government 1917: Documents. Stanford, 1961. Vol. 3. P. 1573; Вопросы истории. 1991. № 2. С. 138–139.

236

Рабочий. 1917. № 4. 28 августа.

237

Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. М., 1958. С. 37–38.

238

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 73–78.

239

Там же. С. 88.

240

См.: Рабочий. 1917. № 2. 26 августа. С. 5.; № 8. 30 августа.

241

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 121.

242

Там же. С. 139.

243

Там же. С. 147.

244

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 239.

245

Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. М., 1958. С. 55.

246

См.: Великая Октябрьская социалистическая революция. Т. 2. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Документы и материалы. С. 226, 228, 234.

247

Красная летопись. 1923. № 5. С. 344–345.

248

День. 22 октября 1917.

249

Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 114.

250

Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. М., 1997. С. 217.

251

Рабинович А. Большевики приходят к власти: Революция 1917 года в Петрограде. М.: Прогресс, 1989. С. 268, 269.

252

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 434.

253

Рабинович А. Большевики приходят… С. 271.

254

См.: Великая Октябрьская социалистическая революция. Т. 2. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Документы и материалы. С. 276, 277.

255

См. там же. С. 279, 280, 334.

256

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 272, 273; Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. С. 120.

257

Великая Октябрьская социалистическая революция. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Документы и материалы. С. 326.

258

См. там же. С. 289, 290.

259

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 434.

260

См.: Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. С. 119–121.

261

Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 92.

262

Рабинович А. Большевики приходят… С. 279.

263

См.: Великая Октябрьская социалистическая революция. Т. 2. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Документы и материалы. С. 283, 392.

264

Великая Октябрьская социалистическая революция. Т. 2. С. 327.

265

Воспоминания о В. И. Ленине. В пяти томах. Т. 2. М., 1969. С. 447, 448.

266

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 278, 280.

267

Сталин И. В. Соч. Т. 3. М., 1947. С. 388–390.

268

Рабинович А. Большевики приходят… С. 297–280; «День», 22 октября 1917.

269

Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 2. С. 448.

270

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 436.

271

Там же.

272

См. там же, С. 390; Последнее подполье Ильича. Воспоминания. С. 23, 24, 88; Ленин и Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. С. 480–482.

273

Гордиенко И. М. Из боевого прошлого. Москва — Ташкент, 1933. С. 6.

274

Калинин М. И. Избранные произведения. Т. 1. С. 147.

275

См.: Ленин и Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. С. 83; Рабинович А. Большевики приходят… С. 287.

276

РГАСПИ, ф. 4, оп. 2, ед. хр. 5152, л. 86; Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 2. С. 448.

277

См.: Последнее подполье Ильича. Воспоминания. С. 88, 89; Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 2. С. 448.

278

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957. С. 55, 56.

279

Последнее подполье Ильича. Воспоминания. С. 89, 90.

280

См.: История гражданской войны в СССР. Т. 2. Изд. 2-е. М., 1947. С. 217; Ленин и Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. С. 100, 103; Старцев В. И. От Разлива до Смольного. М., 1977. С. 173.

281

См.: Последнее подполье Ильича. Воспоминания. С. 90, 91.

282

Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 56; Троцкий Л. Д. О Ленине. С. 74, 75.

283

Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 56; Последнее подполье Ильича. Воспоминания. С. 91.

284

Последнее подполье Ильича. Воспоминания. С. 92; Милютин В. П. О Ленине. М., 1924. С. 4–5.

285

Сталин И. В. Соч. Т. 4. С. 317, 318.

286

Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 58.

287

Троцкий Л. Д. О Ленине. С. 75.

288

Пролетарская революция. 1927. № 10. С. 170, 171.

289

Керенский А. Ф. Издалека. Сб. статей (1920–1921). Париж, 1922. С. 200.

290

См.: От Февраля к Октябрю. М., 1957. С. 64, 283.

291

См.: Рабинович А. Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде. М.: Прогресс, С. 292, 293.

292

См.: Ленин и Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. С. 194; Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 55, 56; Рабинович А. Большевики приходят… С. 293.

293

Великая Октябрьская социалистическая революция. Т. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Документы и материалы. С. 340.

294

См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 436; Второй Всероссийский Съезд Советов. М. — Л., 1928. С. 108–109; Правда, 1917, 29 октября.

295

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 366.

296

Штейнберг И. От Февраля по Октябрь 1917 года. Берлин — Милан, б/г. С. 115.

297

См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 36, 37; Воспоминания о В. И. Ленине. Т. 1. С. 470.

298

Мстиславский С. Пять дней. 2-е изд. Берлин, 1922. С. 121–122.

299

См.: «Меньшевики в 1917 году». Т. 3. Ч. 2. С. 220–223.

300

«Рабочий путь», 1917, 25 октября; Троцкий Л. Д. О Ленине. М., 1924. С. 74, 75.

301

«Меньшевики в 1917 году». Т. 3. Ч. 2. С. 222; Галили З., Хеймсон Л., Миллер В., Ненароков А. РСДРП(о) в 1917 году. Документально-исторические очерки. М., 2007. С. 293.

302

См.: «Меньшевики в 1917 году». Т. 3. Ч. 2. С. 186, 252.

303

См.: «Меньшевики в 1917 году». Т. 3. Ч. 2. С. 221; Галили З., Хеймсон Л., Миллер В., Ненароков А. РСДРП(о) в 1917 году. Документально-исторические очерки. С. 293.

304

См.: «Меньшевики в 1917 году». Т. 3. Ч. 2. С. 185, 224–226, 252; Галили З., Хеймсон Л., Миллер В., Ненароков А. РСДРП(о) в 1917 году. Документально-исторические очерки. С. 293.

305

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 245.

306

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 435.

307

Луцкий Е. А. Заседание ЦК РСДРП(б) ночью 25–26 октября 1917 г. «Вопросы истории КПСС». 1986. № 11. С. 84.

308

Милютин В. П. О Ленине. С. 4–5.

309

РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, дело № 199, л. 60.

310

«Вопросы истории КПСС». 1989. № 11. С. 132.

311

См.: Милютин В. П. О Ленине. С. 5; Ломов Г. В дни бури и натиска // Пролетарская революция. 1927. № 10. С. 171; Вопросы истории КПСС. 1986. № 11. С. 134.

312

См.: Милютин В. П. О Ленине. С. 5; Вопросы истории КПСС. 1986. № 11. С. 135–136.

313

См.: Ленинский сборник. XXI. С. 51; Милютин В. П. О Ленине. С. 5, 6; Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Т. II, Берлин, 1930. С. 50, 60; Воспоминания А. Иоффе — РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, ед. хр. 378, л. 170; «Вопросы истории КПСС». 1986. № 11. С. 135; О. Равич — РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, ед. хр. 199, л. 60.

314

См. статью Е. А. Луцкого в журн. «Вопросы истории КПСС» (1986. № 11. С. 89).

315

См.: Логинов В. Т. Владимир Ленин. Выбор пути. С. 261.

316

РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, ед. хр. 378, л. 170.

317

Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Т. II. С. 61–63.

318

РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, ед. хр. 378, л. 170.

319

Пролетарская революция. 1927. № 10. С. 171, 172.

320

1917: частные свидетельства о революции в письмах Луначарского и Мартова. М., 2005. С. 230, 239; Луначарский А. В. О Владимире Ильиче. М., 1933. С. 25.

321

РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, ед. хр. 378, л. 170.

322

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 114.

323

Там же. С. 116.

324

«Вопросы истории КПСС». 1986. № 11. С. 89.

325

Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Т. II. С. 58–59.

326

Милютин В. П. О Ленине. С. 5.

327

См.: Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 77; РГАСПИ, фонд № 70, опись № 4, ед. хр. 385, л. 70; От Февраля к Октябрю. С. 64; Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Т. II Берлин. 1930. С. 59.

328

См.: Ленин и Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. С. 195; История Гражданской войны. Т. 2. С. 232, 233.

329

Бьюкенен Д. Мемуары дипломата. 2-е изд. М., 1925. С. 264.

330

См.: История Гражданской войны. Т. 2. С. 235.

331

См.: Поликарпов В. Д. Военная контрреволюция в России. 1905–1917. С. 313; Рабинович А. Большевики приходят… С. 294.

332

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 303.

333

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 83, 84, 85.

334

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 287, 293.

335

См.: «Исторический архив». 1960. № 6. С. 41; Рабинович А. Большевики приходят… С. 295.

336

Великая Октябрьская социалистическая революция. Сб. воспоминаний участников революции в Петрограде и Москве. С. 262, 263.

337

Антонов-Овсеенко В. А. В революции. М., 1957. С. 160; Рабинович А. Большевики приходят… С. 296, 302.

338

См.: Великая Октябрьская социалистическая революция. Сб. воспоминаний участников революции в Петрограде и Москве. С. 350.

339

Статью Е. А. Луцкого см. в сб. «Проблемы источниковедения» (Вып. Х. М., 1962. С. 14–16).

340

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 435, 436.

341

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 1.

342

См.: «Проблемы источниковедения». Вып. IX. М., 1961. С. 14, 15, 16.

343

Там же.

344

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 298.

345

«Исторический архив». 1960. № 6. С. 42–43; Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 82.

346

«Исторический архив». 1960. № 6. С. 42–43.

347

Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? М., 2003. С. 129.

348

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 299.

349

См.: Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 127, 128.

350

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 2, 4.

351

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 89.

352

См.: Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. М., 1997. С. 74, 226, 227.

353

Мстиславский С. Пять дней. 2-е изд. Берлин, 1922. С. 122.

354

РГАСПИ, фонд 70, опись 4, дело 197, л. 19, 20, 21.

355

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 76.

356

См.: История гражданской войны. Т. 2. С. 249, 250.

357

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 305, 306; Дневник министра Ливеровского // «Исторический архив». 1960. № 6. С. 38–48.

358

См.: История гражданской войны. Т. 2. С. 249, 252, 301.

359

«Известия». 1918. 6 ноября.

360

В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 5. М., 1974. С. 1.

361

См.: Пролетарская революция. 1922. № 4. С. 30–37; Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 128; Московские новости. 1986. № 45, 9 ноября. С. 3.

362

«Новая газета. Свободное пространство». 2007. № 42, 2–8 ноября. С. 4.

363

См.: Керенский А. Ф. Издалека. Сб. статей (1920–1921). С. 206.

364

См.: Поликарпов В. Д. Военная контрреволюция в России. 1905–1917. С. 314, 315.

365

«Московские новости». 1986. № 45, 9 ноября.

366

История гражданской войны. Т. 2. С. 252, 253.

367

См. там же. С. 252, 253, 254; Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 134, 135.

368

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 89, 90.

369

См.: Второй Всероссийский Съезд Советов. М. — Л., 1928. С. 108–109; Мстиславский С. Пять дней. С. 123.

370

См.: Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 90–91.

371

См.: Рабинович А. Большевики приходят… С. 309; Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 134; «Новая газета. Свободное пространство». 2007. № 42. 2–8 ноября. С. 4.

372

Мстиславский С. Пять дней. С. 127.

373

См.: Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. С. 241, 242; Рабинович А. Большевики приходят… С. 309.

374

См.: Рабинович А. Большевики приходят к власти… С. 310, 318.

375

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 96, 97.

376

См.: Думова Н. Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром (Октябрь 1917–1920 гг.). М., 1982. С. 25, 26; Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. С. 252, 254, 257.

377

Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. С. 252, 253; Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 109.

378

Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 180.

379

См.: Второй Всероссийский Съезд Советов. С. 34–44; Меньшевики в 1917 г. Т. 3.Ч. 2. С. 239–241; Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 91–94.

380

Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. С. 243, 244.

381

Рабинович А. Большевики приходят… С. 317.

382

См.: Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 78, 79.

383

Там же. С. 128; Рабинович А. Большевики приходят… С. 319.

384

См.: Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 134; «Новая газета. Свободное пространство. Еженедельное обозрение». 2007. № 42, 2–8 ноября. С. 4.

385

Рабинович А. Большевики приходят… С. 319.

386

Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 135.

387

От Февраля к Октябрю. С. 118.

388

Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 128, 129; Бюллетени Бюро Военных комиссаров. № 2, 30 декабря 1917 г.

389

Рид Джон. 10 дней, которые потрясли мир. С. 98.

390

См.: Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 129; Рабинович А. Большевики приходят к власти… С. 319; Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 137.

391

«Былое». 1918. № 12. С. 129, 130.

392

См.: Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 138, 139; Рабинович А. Большевики приходят… С. 320.

393

Антонов-Овсеенко А. В. Напрасный подвиг? С. 140, 141.

394

Там же. С. 142.

395

Меньшевики в 1917 г. Т. 3. Ч. 2. С. 244, 245.

396

См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 11, 12, 13.

397

«Архив русской революции». Т. I. Берлин, 1922. С. 151; Т. VII. Берлин, 1922. С. 299, 309.

398

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 13.

399

См.: Бонч-Бруевич В. Д. Воспоминания о Ленине. Изд. 2-е. М., 1969. С. 124–126.

400

Петроградские рабочие в революциях 1917 года: февраль 1917 г. — июнь 1918 г. Москва: Хронограф, 2015.

401

Первая конференция рабочих и красноармейских депутатов 1-го Городского района, Петроград, 1918 г. С. 248.

402

Русские ведомости. № 221. 1915.

403

Цит. по: Mительман M., Глебов Б., Ульянский А. История Путиловского завода 1801–1917. 3-е изд. Л., 1961. С. 487.

404

Станкевич В. В. Воспоминания 1914–1919 гг. Л., 1926. С. 33.

405

Осипова Т. В. Крестьянство России в революции и гражданской войне 1917. M., 2001. С. 23

406

Правда. 17 марта 1917 г.

407

Речь от 29 марта 1917 г.

408

«Новая жизнь». 19 мая 1917 г.

409

К. И. Шелвани. Из истории Петербургского комитета большевиков в 1918 году // Красная летопись. № 2 (26) 1928, стр. 492–33.

410

В связи с этим мы сильно рекомендуем книгу L. Liih «Lenin Rediscovered: What Is To Be Done in Context», в которой автор показывает, что идеи этой брошюры были широко разделены соцал-демократическими кругами всей Европы. URL: http://ouleft.org/wp-content/uploads/lenin-rediscovered.pdf.

411

Serge V. Revolution in Danger. Writings from Russia. 1919–1921. Chicago: Haymarket, 1920. Р. 142–143; 150.

412

Serge V. Revolution in Danger. Writings from Russia. Р. 323–324.

413

Соболев Г. Л. Тайна «немецкого золота». СПб.: Издательский дом «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2002.

414

Впервые этот документ стал доступен в архивном сборнике документов германского МИД, опубликованном в 1958 году, а в широкий исторический оборот введен публикацией в книге: Zeman Z. A., Scharlau W. B. Freibeuter der Revolution. Parvus-Gelphand: Eine Politische Biographic. Köln, 1964.

415

См.: Шуб Д. Ленин и Вильгельм II. Новое о германо-большевистском заговоре // Новый журнал. Кн. 57. Нью-Йорк, 1959. С. 238.

416

Соловьев О. Ф. Парвус: политический портрет // Новая и новейшая история, 1991. № 1. С. 178.

417

См.: Германия и русские революционеры в годы Первой мировой войны. Документы // Николаевский Б. И. Тайные страницы истории. Составитель Ю. Г. Фельштинский. М.: 1995. С. 257, 260–261.

418

См.: там же. С. 258–260, 262, 268–277; Катков Г. Революция и германское вмешательство // Тайна октябрьского переворота. СПб., 2001. С. 146.

419

О бедственном финансовом положении социал-демократов за границей см.: Катков Г. Революция и германское вмешательство // Тайна октябрьского переворота. СПб., 2001. С. 150; Соловьев О. Ф. Масонство в мировой политике XX века. М., 1998. С. 53; Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 48. С. 276; Т. 49. С. 7–8, 27, 49, 241–242, 276, 302.

420

Ленин В. И. Полн. Собр. Соч. Т. 49. С. 425, 427; Ленин В. И. Неизвестные документы 1891–1922. М.: 1999. С. 211.

421

См.: Соболев Г. Л. Тайна «немецкого золота». СПб.: Издательский дом «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2002. С. 82–85.

422

Parvus A. Im Kampf um die Wahrheit. Berlin, 1918. S. 51; Платтен Ф. Проезд Ленина через Германию (предисловие К. Радека). Берлин, 1924. С. 66.

423

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 417–419.

424

См.: Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 2. Кн. 3–4. М.: 1991. С. 18.

425

Попова С. С. Французская разведка ищет «германский след» // Первая мировая война: дискуссионные проблемы истории. М.: Наука, 1994. С. 266.

426

Об этом достаточно ясно сказано в воспоминаниях начальника контрразведки Петроградского военного округа Б. В. Никитина (см.: Никитин Б. В. Роковые годы. М.: 2000. С. 85–86).

427

Мельгунов С. П. Немецкий ключ большевиков. Нью-Йорк, 1989. С. 92.

428

Волкогонов Д. А. Ленин. Кн. 1. Москва: 1999. С. 220–221.

429

См.: Lyandres S. The Bolsheviks’ «German Gold» Revisited. An Inquiry into 1917 Accusations. Pittsburgh, 1995. Р. 94, 63 etc.

430

См.: Приходно-расходная книга ЦК РСДРП(б) // Аникеев В. В. Документы Великого Октября. М.: 1977. С. 206.

431

Саттон Э. Уолл-Стрит и большевистская революция. М.: 1998. С. 90–91; Вольная воля. 1917. 26 ноября.

432

Соболев Г. Л. Тайна «немецкого золота». СПб.: Издательский дом «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2002. С. 182–183.

433

Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 1. Париж, 1921. С. 83.

434

Деникин А. И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. М.: 1991. С. 337.

435

Журавлев В. А. Без веры, царя и отечества. Российская периодическая печать и армия в марте — октябре 1917 года. СПб., 1999. С. 43.

436

Жилин А. П. К вопросу о морально-политическом состоянии русской армии в 1917 году // Первая мировая война: дискуссионные проблемы истории. М.: Наука, 1994. С. 164.

437

См.: Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. М., 2001.

438

Жилин А. П. К вопросу о морально-политическом состоянии русской армии в 1917 году. С. 165.

439

См.: Kennan G. The Sisson Documents // Journal of Modern History. Vol. XXVIII, 1956. Р. 148.

440

См.: Sisson E. One hundred red days. New York, 1931. P. 291–292; «Последние новости», Париж, 1921, 6 апреля; Papers Relating to the Foreign Relations of the United States. 1918. Russia. Vol. 1. P. 371.

441

Локкарт Б. Буря над Россией. Исповедь английского дипломата. Рига, 1933. С. 206.